Куда б ни полетел, я окажусь в Аду; ведь Ад – я сам.
     Джон Мильтон. «Потерянный рай»
    
     В магазинчике торгуют альпинистским снаряжением, необходимым для того, чтобы вскарабкаться на самую крутую вершину.
     Тут можно найти всё, что требуется для скалолазания: и специальные тяжелые ботинки на толстой рифленой подошве, и мотки веревок, похожих на свернувшихся кольцами сытых питонов, и карабины для их крепления, и молотки для вбивания крючков, и порошки для присыпания рук, чтобы не потели и не скользили, и десятки других нужных мелочей.
     То что подобные вещицы вообще существуют в природе, знают лишь любители спорта и профессионалы. Люди, которым доводилось штурмовать горы, иногда заглядывают сюда, но большинство из тех, кто приходит в магазинчик, конечно же, раньше и понятия не имели, как выглядит снежный якорь с заостренным концом и насколько остры стальные зубья «кошек».
     Управляться со всем этим тоже нужно уметь. Ничего, как-нибудь справятся.
     Крепить зажим на веревку и долбить сросшийся со скалой лед – это не самое сложное, что им предстоит, и они знают об этом.
     Когда все что нужно приобретено, краткие наставления хозяина заведения выслушаны и затвержены наизусть, а ботинки подобраны по размеру, можно присесть за примостившимся у окна крепко сколоченным деревянным столом, откинуться на плетеную спинку стула, ловя последние минуты отдыха, и заказать себе выпивку перед дорогой.
     Некоторые не прочь перекусить, но таких людей мало – почти все слишком волнуются, чтобы удержать что-нибудь в желудке. Хотя бывает, кто-то затыкает едой своей тревоге рот. Для таких редких случаев хозяин, который ничего не готовит, всегда держит в холодильнике покупной яблочный пирог из супермаркета и упаковку мороженого. Он отрезает небольшой кусок пирога, а мороженого выдает всего один шарик – нечего набивать брюхо перед предстоящей работой, достаточно просто вспомнить вкус пищи: кисловатых яблок, свежего теста, подслащенного молока. Хозяин выбирает это сочетание недаром, ведь оно знакомо почти каждому из людей.
     Выпивку же он готов подать любую: у него можно попросить чай, кофе или лимонад, но обычно посетители предпочитают то, что позволяет захмелеть. Это и понятно – пьют для храбрости и, как говорится, «на посошок».
     Молодой коротко остриженный мужчина с удлиненным смуглым лицом, очутившийся сейчас в магазинчике у подножия горы, просит сначала налить ему прохладной воды, но потом передумывает.
     – Принеси вина, – велит он и добавляет после небольшой паузы: – Прошу тебя.
     Кажется, он из тех, кто приказывал раньше чаще, чем просил, потому и произносит вежливые слова с заминкой.
     Хозяин – старик, повидавший здесь людей всех сортов, видов и раскрасок, втихаря ухмыляется, слыша перемену тона, а затем удаляется за скрытую прилавком и полками с товаром дверцу, ведущую в кладовку. Возвращается он с плачущим холодной слезой глиняным кувшином и небольшой керамической емкостью, похожей на чашку без ручки. По её ободу пляшут стертые терракотовые нимфы, за которыми следит притаившийся за деревом остророгий фавн, позабыв про свою флейту.
     Хозяин плещет в чашу вина, делая это тем уверенным жестом, что оттачивается привычкой, и не проливает на деревянный стол ни одной ало-смолистой капли.
     Молодой человек поначалу лишь небрежно кивает, но, спохватившись, благодарит и даже любезно обращается к хозяину:
     – Сам не желаешь пригубить?
     – Неа, – старик отрицательно мотает седой патлатой головой, – это твой напиток, только для тебя. Сечешь, парень?
     – Ага, – роняет тот и, посмеиваясь, повторяет: – «Ага». Я никогда не использовал подобного слова. Что это за речь такая, принятая здесь?
     Хозяин пожимает плечами, обтянутыми выцветшей клетчатой рубашкой с заштопанным нагрудным карманом:
     – Человеческая.
     Молодой мужчина кивает с понимающим видом и отпивает вина. Оно юное, едва народившееся и такое кислое, что от него щиплет в носу и сводит скулы, но освежает и бодрит, придавая сил, что вытянул из земли молодой виноград. Кроме того, вино довольно крепкое.
     – Не разбавлено водой, – замечает посетитель.
     – И что с того?
     – У нас так не было принято. Это считалось неприличным и непристойным, пить чистое вино. Так делали только на оргиях Диониса, частично из-за этого их и запретили, чтобы не поощрять распутства. Неразбавленное вино ударяет в голову, сводит с ума, помрачая мысли, и низводит тебя до уровня животного.
     – Разве это имеет сейчас какое-то значение?
     – Нет, больше не имеет.
     Молодой мужчина делает второй глоток, борясь с желанием осушить чашу до дна, но так поступают лишь горькие пьяницы, каким он никогда не был. Он чувствует, что все-таки слукавил: некоторые вещи по-прежнему имеют значение и определяют его. Он не был жалким выпивохой. Не объедался на пирах так, что приходилось изрыгать рвоту. Он любил свитки, исписанные изречениями мудрецов. Он был сыном своей матери и своей Республики, образованным человеком, философом, влюбленным мужем.
     Он – был.
     И, возможно, есть до сих пор.
     Это ощущение внезапно наполняет его той искрящейся радостью, что высекает в крови забродивший виноградный сок.
     – Я существую, – шепчет он, веря и не веря, – я все ещё существую…
     Изумление растекается по его лицу.
     – Это хорошо или плохо? – спрашивает старик спокойно.
     – Это… невероятно.
     Посетитель поворачивает голову к окну с раздвинутыми ситцевыми занавесками в какой-то мелкий пестрый рисунок и встречается взглядом с тем, что ему предстоит.
     За окном – день во всем сияющем и неброском великолепии обычного дня на земле.
     Сложные линии, простые цвета. Желтый, синий и зеленый, скрывающий бурую земляную плоть. Редкие мазки других оттенков.
     Солнце ясное, но не яростное. Человек приподнимает руку, салютуя ему, и выпивает кислого вина в его честь и в благодарность за то, что оно плескается в вышине большой золотой рыбой, истекая гладящим кожу мягким теплом
     – Солнце лучи разливает с несущейся в небе квадриги. Солнце утром восходит, сверкая с пределов востока. Солнце, окрасив Олимп, возвращает нам день лучезарный, [1] – декламирует он торжественно.
     Он смотрит в окно, и ему кажется, что он никогда не видел природу раньше или просто не замечал её. Будто всю прежнюю жизнь его глаза были забиты грязью, а теперь очищены, и он видит вещи такими, какими они задуманы изначально.
     – А всё это, – он неловко указывает пальцем за тусклое старое стекло, – настоящее?
     Хозяин хмурится, морщины на его лбу такие глубокие, что в них можно насыпать жирных хлопьев почвы, и, глядишь, что-нибудь прорастет.
     – Ты пей лучше и не задавай дурацких вопросов, – бурчит он, протирая тряпкой пыль с коробок.
     Посетитель неслышно вздыхает и тянется за вторым глотком. У вина знакомый вкус, но ярче, острее, как и все ощущения тела, как брызжущие в глаза краски за окном, разбросанные в том порядке, что рисует обычный день на земле.
     Он пытается вместить в свой разум всё, что открылось его взору: желто-зеленые островки трав, беззаботный хоровод мелких лиловых цветочков, тонкие нежные силуэты свежей поросли деревцев, пурпурные лохмотья колючих кустарников. Он видит исступленно синее небо, до которого не дотянуться, и взбитые перины облаков, которые так близки, что тянет на них прилечь, и корни горы, словно покрытые изумрудным пушком.
     Он глубоко вдыхает чистый, недавно омытый ласковым дождем воздух, заставляя легкие запомнить его. Тело слушается, оно снова – живое, жилистое, сильное, с горячей кровью, бурлящей так, будто он сам состоит из молодого вина, будто и он – виноград, одна из ягод в грозди, выросшей на лозе Вселенной.
     – Это похоже на счастье! – восклицает он в детском восторге. – Счастье осознания самого себя. Так бывает у всех, кого вернули… – он запинается на миг, – вернули из темноты?
     – Почем мне-то знать? – бросает старик грубовато, он копается среди полок, натирая и переставляя коробки, его широкая клетчатая спина похожа на дубовую доску, здесь, в этом небольшом пространстве, почти все сделано из дерева, и пахнет деревом, и прорастает в тебя, а потом отсыхает и отваливается, как мертвый корень, потому что это место – лишь перевал в вечной ночи, и забудется сразу же, как та снова наступит. – В каждого-то не залезешь, верно? Да я и не стремлюсь. Тем более, публика тут не из тех, кого охота расспрашивать. Ну, ты понимаешь.
     – Понимаю, – отвечает молодой человек грустно. – Я сам из их числа.
     – Да ну? – осведомляется хозяин со скрипучей прохладцей. – И кто ж ты есть, мил человек?
     – Я убийца.
     – И что, многих на тот свет спровадил?
     Пальцы молодого мужчины, оплетшие обод чаши, судорожно сжимаются, костяшки белеют, и меркнет до изжеванной временем желтизны его смуглое лицо.
     – Я убил лишь одного человека, – отвечает он глухо.
     – И этого хватило?
     – Да, хватило, – выцветший голос сражается с каждым словом, – потому что он доверял мне. Его убили целой толпой, но я нанес последний удар и смотрел, как его рану тошнит кровью, там было столько крови на белом сенатском полу, столько крови, что мне странно – как она вытекла из одного тела…
     Старик перестает возиться с коробками и оборачивается к нему, невозмутимый, бесстрастный, недвижимый с оси, как все основательно пожившие и не скукожившиеся люди, только нет никаких гарантий того, что он – настоящий, живший когда-то человек, может быть, да, а может быть, и нет.
     – Прощения хоть просил? – спрашивает он без особого интереса.
     – Столько же раз, сколько звезд на небе, и капель во всех океанах, и песчинок во всех песках.
     – Врешь, небось, – хмыкает старик.
     – Вру, – соглашается молодой человек – Один раз просил. Перед тем, как… когда все стало черным, когда я думал, что меня больше не будет.
     Он останавливается не в силах продолжать, прикрывает глаза и трет рукою лоб, выглядя очень уставшим и измученным.
     – Это правильно, что просил, – произносит старик значительно, – вот об этом и думай, мил человек. Тебя звать-то как?
     – Марк.
     – Ага, ну ладно. Короче, проси прощения, Марк. Говорят, оно помогает в пути.
     – Хорошо, если так, – улыбается посетитель криво. – Что ж, пью за твое здоровье, гостеприимный хозяин!
     Он опрокидывает в себя оставшееся вино, со вкусом цыкает, залихватски стучит чашей о стол и медленно поднимается на ноги. Взваливает на спину массивный рюкзак с собранными вещами, поправляет одну лямку, впившуюся в грудь, затем вторую. Зачем-то оглядывается по сторонам.
     «Тянет время, – думает старик, – все они так делают».
     – Пора мне, – слышатся съежившиеся от волнения слова.
     – Ступай, – кивает хозяин, и это единственное, с чем он провожает всех в дорогу.
     Он ждет вопроса, который обычно задают ему в самом конце, и в этот раз, конечно же, он его тоже слышит. Обернувшись на пороге, тот, кого звали когда-то Марком, тихо спрашивает:
     – Что будет, если погибнуть там, в горах?
     Вцепившийся в него страх сросся с ним, как сиамский близнец, эта ноша будет потяжелее набитого барахлом рюкзака, и её не скинуть.
     – Если погибнуть там, в горах, будет – ничего, – отвечает хозяин. – Будет уже навсегда и с концами. И, если ты раньше думал, что представляешь себе небытие и пустоту, то ты плохо думал.
     Смуглое лицо Марка словно утягивает в ледяную полынью, в темных глазах вспухает ужас.
     Но что ж поделать? Такова правда. Лучше её знать с самого начала, пока не поздно вернуться к черной слепой пустоте, в которой целую вечность будет звучать только твой голос.
     Случается, что на этом моменте передумывают. Молодой человек тоже думает, кусает дрожащие губы, дергает испуганными руками, сжимает кулаки, смотрит сам в себя, морщится как-то неприязненно, будто слышит чей-то досаждающий голос.
     Затем он говорит:
     – Я все равно попытаюсь.
     Он не знает этого, возможно, лишь догадывается, но хозяину островка бытия посреди тьмы известно: его слова слышат.
     Очередной посетитель уходит, махнув на прощание рукой и аккуратно прикрыв за собою дверь.
     Хозяин возвращается к своим делам, их не так уж мало с учетом того, что люди продолжают попадать к нему, приходят в магазинчик, торгующий зацепками, пьют собственную память и иногда – всего лишь иногда, по-настоящему редко – принимают решение о том, что они попытаются.
     Некоторые подбираются к самому подножью горы, делают первый шаг в звенящее безмолвие и меняют решение уже там, поворачивая назад.
     Кто-то идет дальше. Может, самые упрямые, может, самые сильные, может, самые отчаянные, а может быть, в этом вообще нет никакого смысла и системы, или же логика, которой подчинено движение здесь, непостижима.
     У хозяина заведения нет ответа на все вопросы, хотя он стар, как Время, и находится здесь так давно, что не только забыл свое имя, но и то, был ли когда-то в числе живущих и наказанных в посмертье, как его посетители, которым дали шанс. Он знает лишь то, что те, кто уходят на гору, уже никогда не возвращаются. Возможно, кто-то из них находит выход на вертикаль.
    
     [1] Цитируется «Хвала Солнцу» из античной лирики.