О падении интереса к научной фантастике говорится давно, много и со вкусом. Само слово «научная» стало признаком чуть ли ущербности. Другое дело – фэнтези, мистика или даже обычная фантастика, очерченная предельно широко, которая тоже, в общем-то, не в почете, но еще как-то держится на плаву. Научная же фантастика уверенно идет ко дну. И настало время, друзья мои, шибко размахнувшись, бросить ей спасательный круг. Это я и собираюсь сделать.
     Прежде всего, попробуем установить причину столь неуважительного отношения к научной фантастике со стороны тех, кто может и должен ей помочь. Я не думаю, что дело тут в чьих-то кознях и личных амбициях (в отличие от тридцатых годов, когда фантастика в СССР была официально признана идеологически вредной). Все гораздо хуже. Мы не принимаем научную фантастику потому, что предвзято относимся к науке. Под словом мы я подразумеваю так называемую художественную интеллигенцию. Мы живо интересуемся смертью и с трепетом слушаем разговоры о грядущем апокалипсисе (и даже в глубине души торопим его). С упоением занимаемся самокопанием, тонко подмечаем трагизм нашей жизни, все ее шероховатости, неловкости и несуразности. Нам гораздо ближе тихая грусть, чем громкая радость; скорбь, а не ликование. Если бегло перечислить знаковые произведения мировой литературы – что мы заметим? Вот король драматургии с туманного альбиона и его бессмертные творения: «Гамлет», «Ромео и Джульетта», «Отелло», «Король Лир»; веселенький наборчик, не правда ли? А вот Достоевский и его «Бесы», «Идиот», «Братья Карамазовы», наконец, «Преступление и наказание» и «Записки из мертвого дома». Тут же Чеховские «Чайка» и «Вишневый сад», Бунинские «Деревня», «Окаянные дни», «Братья» и «Господин из Сан-Франциско», Горьковские «Детство» и «На дне», Шолоховский «Тихий Дон», «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, «Колымские рассказы» Шаламова… Список можно продолжать до бесконечности. Лишь изредка сверкают среди этого мрака искры сердечного смеха, но тут же выясняется, что это смех сквозь слезы, о чем нас предусмотрительно уведомляет сам автор. Если бы какой-нибудь пришелец захотел узнать нашу жизнь по этим произведениям (признанными эталоном литературного творчества и примерами глубочайшего проникновения в тайну жизни), то он бы, наверное, с воплями улетел обратно на свою планету. Ни о каких контактах третьего рода и не думал бы. Ему осталось бы или испепелить нашу расу (подобно тварям из рассказа Ван-Вогта «Чудовище») или вовсе в нашу хату не соваться. Я так думаю, что он зарекся бы садиться в свою летающую тарелку и до конца дней благодарил судьбу за то, что родился там, а не здесь, что у него восемь щупалец, бронированный панцирь и куча глаз, помогающих ему избежать несчастий, обрушившихся на незадачливых и таких несовершенных со всех точек зрения Землян.
     Я никоим образом не оспариваю право художника писать о чем угодно и брать в работу любую тему. Все уже признали: тема смерти и страдания – одна из самых сильных в искусстве, по крайней мере, гораздо сильнее и плодотворнее темы счастья и благополучия. Писатель словно бы нарочно ставит своего героя в тяжелые и безвыходные ситуации, чтобы отчетливее проявились его черты и свойства. Точно так же конструктор ставит эксперимент, до предела нагружая то или иное устройство и проверяя его возможности, потому что проверка в нормальных условиях дает слишком мало информации. Да и в самом деле: какой смысл писать о счастливом человеке? Счастливый человек не борется из последних сил с неодолимыми препятствиями, он ничем не жертвует, не совершает подвиг и не подает нам никакого примера. О чем с ним говорить? Нам не интересно читать о счастливом человеке еще и потому, что сами мы глубоко несчастны. Сказал же Лермонтов: «На свете счастья нет!» – и мы с готовностью с этим согласились. Да и как не согласиться, когда из нас «едва ли есть один, тяжелой пыткой не измятый». Действительная жизнь полна горя и страдания. А редкие минуты радости сменяются долгими периодами апатии, бессилия и упадка. «Грустно жить на этом свете, господа!»
     Ну а теперь вернемся к научной фантастике и взглянем на нее с учетом всего сказанного. Вписывается ли ее жизнеутверждающий (как правило) пафос в идеологию упадка и философию страдания? Конечно же, нет! Просто потому, что (как правило) главный герой научно-фантастического произведения — это ученый, технарь со всеми присущими ему недостатками. Главный его недостаток – так называемый поверхностный оптимизм. Этот оптимизм не позволяет ему понять то, что понимает глубоко мыслящий и сильно чувствующий гуманитарий. Технарь не чувствует трагизма мироздания, не помнит о смерти, не льет беспрестанно слезы и не думает о самоубийстве. Вместо этого он ставит сложный эксперимент, надеется на лучшее и ведет себя так, словно впереди у него целая вечность. А это – дурной тон. В серьезной литературе так не принято. Не удивительно, что такого героя всерьез не воспринимают. Автора, создавшего столь неправдоподобный образ, гонят из передней. А еще лучше захлопнуть перед его носом двери. Чтобы не вступать в бесполезную перепалку. Так вот и получилось, что научная фантастика в России вырождается, а серьезных авторов можно по пальцам пересчитать.
     Таким образом, мы приходим к нескольким вопросам, не разрешив которые, не сможем выбраться из тупика. Вот эти вопросы:
    
     1. Кто больше прав в оценке жизни: гуманитарий с его пессимизмом или технарь с его конструктивизмом?
     2. Нужны ли какие-нибудь специальные меры для исправления сложившегося положения?
     3. И неизбежен третий вопрос: все ли благополучно в самой научной фантастике? (Надо ведь быть самокритичными!)
    
     Попробуем разобраться. Что касается первого вопроса, то я могу лишь повторить то, что было сказано еще полвека назад известным английским писателем и ученым Чарльзом Сноу в его замечательной статье «Две культуры и научная революция». Цитируя эту статью, я хочу подчеркнуть еще и тот удивительный факт, что данная проблема носит универсальный и даже вневременной характер. Вот что писал Ч. Сноу о современном ему обществе:
     «На одном полюсе – художественная интеллигенция, на другом – ученые, и как наиболее яркие представители этой группы – физики. Их разделяет стена непонимания, а иногда – особенно среди молодежи – даже антипатии и вражды. Но главное, конечно, непонимание. У обеих групп странное, извращенное представление друг о друге. Они настолько по-разному относятся к одним и тем же вещам, что не могут найти общего языка даже в плане эмоций… Почти все ученые не видят оснований считать существование человечества трагичным только потому, что жизнь каждого отдельного индивида кончается смертью. Да, мы одиноки, и каждый встречает смерть один на один. Ну и что же? Такова наша судьба, и изменить ее мы не в силах. Но наша жизнь зависит от множества обстоятельств, не имеющих отношения к судьбе, и мы должны им противостоять, если только хотим оставаться людьми... В этом заключается их подлинный оптимизм – тот оптимизм, в котором мы все чрезвычайно нуждаемся. Та же воля к добру, то же упорное стремление бороться рядом со своими братьями по крови, естественно, заставляют ученых с презрением относиться к интеллигенции, занимающей иные общественные позиции».
     И это говорилось о рациональных англичанах! Что же утешительного в таком случае можно сказать о нас – иррациональных и непредсказуемых, таких широких, что нельзя уверенно сказать – где кончается душа и начинается природа? Научный фантаст, в глазах гуманитария, чуть ли не предатель. Он позволил увлечь себя ложным пафосом, примкнул к чуждому лагерю. Сделался ограниченным тупым технократом, которому неведомы тонкие движения души, психологизм и лирика. До уровня социальных обобщений он никогда не поднимется. И он достоин презрения. Но так ли это? Вот что говорил Сноу по этому поводу (я повторяю его слова, потому что полностью с ним согласен):
     «С социальными проблемами ученые, безусловно, соприкасаются чаще многих писателей и художников. В моральном отношении они, в общем, составляют наиболее здоровую группу интеллигенции, потому что в самой науке заложена идея справедливости…».
     Весьма характерна в этом смысле история, приключившаяся с Александром Беляевым в конце тридцатых годов, когда он опубликовал свою знаменитую статью «Золушка». Золушкой он назвал научную фантастику и призвал всех разглядеть в этой золушке настоящую принцессу, а не гнать ее взашей, не проклинать и не унижать. В полном одиночестве мужественный писатель боролся со своими же собратьями-писателями и их вожаками, которые громили его произведения из тяжелой артиллерии – с трибуны писательских съездов и со страниц газеты «Правда». От репрессий его тогда спасла тяжелая болезнь – как раз в это время шла компания по чистке писательских рядов от классово чуждых элементов. А поддержали замечательного фантаста не кто-нибудь, а ленинградские ученые, выступившие с коллективным письмом в его поддержку. Честь им и хвала за это! Но я бы отметил и другую неприятную черту художественной интеллигенции – ее снобизм. Как видно, это родовая черта. Вкупе с отрицанием научного прогресса и боязнью всего нового, все это составляет весьма неприглядную картину. Сноу в связи с этим писал:
     «Художественная интеллигенция все еще претендует на то, что традиционная культура – это и есть вся культура, как будто существующее положение вещей на самом деле не существует. Как будто попытка разобраться в сложившейся ситуации не представляет для нее никакого интереса ни сама по себе, ни с точки зрения последствий, к которым эта ситуация может привести. Как будто современная научная модель физического мира по своей интеллектуальной глубине, сложности и гармоничности не является наиболее прекрасным и удивительным творением, созданным коллективными усилиями человеческого разума! А ведь большая часть художественной интеллигенции не имеет об этом творении ни малейшего представления».
     И далее:
     «Поистине удивительно, насколько поверхностным оказалось влияние науки XX века на современное искусство… Трудно назвать хотя бы одного первостепенного писателя, который был бы искренне увлечен промышленной революцией и увидел бы за уродливыми бараками, дымящимися трубами и торжеством чистогана жизненные перспективы, открывшиеся для бедных и пробудившие у 99% его сограждан надежды, знакомые раньше только редким счастливцам. Так могли бы отнестись к промышленной революции некоторые русские романисты XIX века – у них хватило бы для этого широты натуры, – но они жили в обществе, еще не знавшем индустриализации, и им не представился подходящий случай».
     Мне приятно было узнать столь лестное мнение выдающегося английского учёного и писателя о русских романистах 19-го века. А что же мы – наследующие великую литературную традицию и обогащенные знаниями 20-го века? Приходится признать, что в этом вопросе мы недалеко ушли от наших великих предков. Мы отрицаем буквально все, от гидроэлектростанции и ядерного реактора до генетики, компьютера и Интернета (что не мешает нам всем этим пользоваться). Такое непонимание и неприятие, правда, можно объяснить свойствами человеческой психики и даже – некоторыми объективными факторами. Вот они, взятые в самом общем виде (чтобы не перегружать данную статью).
     Любое новшество, будь то новый общественный строй или научное изобретение – грубо говоря, ставит на уши всю существующую систему, ломает сложившийся порядок – и это вполне объективный факт, с которым не поспоришь. В самом деле – чтобы сменить плохое старое на хорошее новое – нужно это старое устранить, разрушить, демонтировать – называйте как угодно. Но голая суть в том, что старый порядок должен уступить новому. Но каков этот новый порядок? Этого никто никогда не знает (а кто говорит, что знает – тот бессовестный лжец, или наивный идеалист – что ещё хуже). Жизнь по своей сути есть беспрерывное творчество (если только забыть все эти церковные благоглупости о божьем творении и направляющей руке). Жизнь творит сама себя каждую секунду, великий неостановимый и неудержимый процесс распространяется в бесконечность – геометрическую и временную. На этом величественном пути возникают новые образования, органические формы, сообщества, цивилизации и проч. и проч. Как утверждал Анри Бергсон в своей замечательной книге «Творческая эволюция»:
     «Жизнь в целом есть сама подвижность; но её частные проявления приобретают эту подвижность лишь поневоле и постоянно отстают от нее. Первая всегда идет вперед; последние предпочли бы топтаться на месте. Эволюция в целом совершается, насколько это возможно, по прямой линии, каждая частная эволюция — процесс циклический. Как облака пыли, поднятые струею ветра, живые существа вращаются вокруг себя, увлекаемые великим дуновением жизни. Они, таким образом, относительно устойчивы и даже столь хорошо имитируют неподвижность, что мы видим в них скорее вещи, чем развитие, забывая, что само постоянство их формы - лишь зарисовка движения… Этот контраст между жизнью в целом и формами, в которых она проявляется, носит повсюду один и тот же характер. Скажем так: жизнь стремится по возможности действовать, но каждый вид предпочитает дать возможно меньшую сумму усилия. Рассматриваемая в самом существенном, то есть как переход от вида к виду, жизнь представляет собой постоянно возрастающее действие. Но каждый из видов, через которые проходит жизнь, заботится лишь о своем удобстве. Он направляется туда, где требуется меньше всего труда. Поглощенный формой, которую он должен принять, он погружается в дремоту и практически упускает из виду все остальное в жизни; он формирует самого себя с целью наиболее легкого использования того, что его непосредственно окружает. Таким образом, акт, путем которого жизнь идет к созданию новой формы, и акт, в котором эта форма обрисовывается, являются различными и часто противодействующими движениями. Первое продолжается во втором, но это возможно лишь в том случае, если оно отвлекается от своего направления, как бывает с прыгуном, который, чтобы преодолеть препятствие, должен отвести от него глаза и смотреть на самого себя. Формы живого, по самому своему определению, - формы жизнеспособные. Как бы ни объяснять приспособление организма к условиям существования, оно по необходимости должно быть признано достаточным, раз вид существует. В этом смысле, каждый из следующих друг за другом видов, которые описывают палеонтология и зоология, был успехом, одержанным жизнью. Но вещи выступают в совершенно ином свете, если сравнить каждый вид с движением, которое оставило оно на своем пути, а не с условиями, в которые он помещен. Это движение часто изменяло свой путь, очень часто останавливалось совсем; то, что должно было быть лишь промежуточным пунктом, становилось концом пути. С этой новой точки зрения неудача является правилом, успех же - всегда неполный, - исключением».
     Научный прогресс есть частное выражение этого всеобъемлющего движения, великого творческого усилия, о котором говорил не только Бергсон, но, в том или ином виде, множество мыслителей, начиная с Платона и Пифагора и заканчивая Фрейдом, Спенсером, Тейяром де Шарденом, Умов, Вернадский, Фёдоров и многие другие (из великих русских поэтов ближе всего к пониманию этой скрытой и полумистической сути движущей силы Жизни подошли Фёдор Тютчев и Николай Гумилёв). Повторим ещё раз, чтобы лучше запомнить: природа неудержима в своём движении, она ежесекундно творит новые формы, и никто не в силах предугадать дальнейшее движение и предсказать эти формы, потому хотя бы, что процесс этот носит стихийный характер и зависит от бесконечного множества причин. Это есть, как говорят математики, «дурная неопределённость» (или дурная бесконечность, в отличие от бесконечности «нормальной», которую имел ввиду Пьер-Симон Лаплас, когда в середине 19-го века говорил о том, что Вселенную можно вычислить с помощью системы уравнений), то есть это система, которую нельзя вычислить математически – в принципе нельзя вычислить (тогда-то и возникло это красочное выражение – «Демон Лапласа», и, чуть позже – «Эффект бабочки» — частию в знак уважения к другому философу-фантасту, написавшему уже упомянутый выше совершенно замечательный рассказ «И грянул гром!»). Но посмотрим на сами творения – на пресловутые формы, которые ежесекундно творит природа. Сам человек – одна из многочисленных форм, стихийное творение природы. Что же? Человек, по своей сути и глубоко заложенному инстинкту, стремится к постоянству, к сохранению себя как индивида. Ему нет дела до какой-то там эволюции и даже до сохранения своего вида (в силу вопиющей разницы временных масштабов того и другого). Перед ним стоит одна задача – выжить, выжить любой ценой. Подтверждение этому мы видим на каждом шагу, на протяжении всей нашей запутанной, кровавой, непостижимой истории. Да, жизнь сложна! Тысячи опасности подстерегают человека на каждом шагу, он рискует погибнуть каждую секунду, не от когтей хищника, так от невидимого микроба, не от пожара, так от наводнения, не от голода, так от руки своего же собрата. Но человек терпеливо плетёт свои сети, он создаёт сообщества и устанавливает законы, он учится жить в мире и согласии, обуздывает свои животные инстинкты и достигает наконец некоего равновесия, при котором ему гарантировано то-то и то-то. Не очень, конечно же, много. Но спасибо и на этом. Теперь посмотрим, что происходит, когда случается какой-нибудь общественный или научно-технический переворот, пускай даже и в благах целях. Да – цели благие, и в будущем это сулит немалые выгоды. Но сейчас, вот в эту минуту – что мы видим? Мы видим хаос. Долго настраиваемая система в один миг сбилась с налаженного ритма, всё перепуталось и переплелось. Тёмные инстинкты вновь выходят наружу – и пока там ещё человек научится жить по новым правилам – до той поры многие погибнут или покалечатся.
     Это всё так, и с этим надо смириться. Потому что другого пути просто не существует! Как же человек может воспитаться и стать лучше, не сталкиваясь с новыми предметами и людьми, не налагая на себя разумные ограничения и не принимая ровный тон в отношениях с себе подобными? Всё это формируется стихийно, или – эмпирически. Заранее указать законы и нормы поведения – невозможно. Любая перемена – опасна. Чем новшество глубже, радикальнее – тем сильнее потрясение и выше риск хаоса. Конечно, хаос будет преодолён, возникнет новый порядок. Но какой ценой, чем должен буду пожертвовать лично я?.. Вот эта вот инстинктивная боязнь всего нового, подкреплённая вполне объективными опасностями и издержками – вечно она будет нам мешать и путаться под ногами. И с этим уже ничего не поделаешь. Успокаивает только одно: эволюция неостановима, изобретения и новшества будут совершаться независимо оттого, хотим мы этого или нет. И никакие вопли и установления не остановят этот процесс, так же как инквизиция не смогла остановить в средние века научный поиск. Сожгли на костре Джордано Бруно, заставили отречься от сказанного Галилея, но это не помешало нам всем узнать, что Земля всё-таки круглая, и что это она вращается вокруг Солнца, а не наоборот. Так же будет и впредь.
     Я сделал столь пространное отступление только для того, чтобы объяснить эту нашу извечную боязнь всего нового – боязнь, на самом деле, не лишённую основания. Косвенным подтверждением сказанному служит тот всеми признанный факт, что в молодости человек легко и радостно принимает всё новое, а в старости брюзжит и хвалит «старину». Один и тот же человек в разные периоды своей жизни относится к всяческим новшествам по-разному, вплоть до полной перемены взглядов и настроений. Когда он сам гибок и смел, когда рвётся в бой, «и жить торопится, и чувствовать спешит» — тогда он сторонник всего нового, даже и радикального. Зато в старости, когда ему уже ничего не нужно, и думает он лишь о покое и собственном благе – тогда он совсем иначе смотрит на все нововведения. И мы этому не удивляемся. Старик, мол, что с него возьмёшь?..
     Всё только что сказанное относится к так называемому обывателю, не перегруженному научным знанием и не отягощённому философской проблематикой. Здесь я попробовал обосновать инстинктивную боязнь рядового гражданина какой угодно страны — всего нового и необычного. «Охота на ведьм» (говоря поэтическим языком) — продолжается, и ещё долго не закончится, хотя и будет постепенно сходить на нет. Удовлетворимся хотя бы этим.
    
     А теперь вернёмся к фантастике и к науке. Вот ещё одна выдержка из статьи Сноу:
     «Промышленная революция создавала благосостояние для всех, но интеллигенция отдавала ей лишь жалкие крохи своего таланта и творческой энергии… Почти ни в одной стране мира интеллигенция не поняла того, что произошло. И писатели, конечно, не были исключением. Большинство из них с отвращением отвернулись от промышленной революции, как будто самое правильное, что могли сделать люди, наделенные высокой чувствительностью, – это бесплатно пользоваться благами, которые добывали другие…».
     А между тем, по мнению Ч. Сноу:
     «…индустриализация была единственной надеждой для бедняков… Основная проблема состоит в том, что народы индустриальных стран становятся все богаче и богаче, а в слаборазвитых странах жизненный уровень в лучшем случае остается прежним. Из-за этого разрыв между индустриальными и неиндустриальными странами непрерывно увеличивается. Так мы снова оказываемся перед пропастью между богатыми и бедными, но уже в мировом масштабе... Но поскольку пропасть между богатыми и бедными странами в принципе может быть уничтожена, она, конечно, исчезнет. Если мы так близоруки и неумны, что не способны этому содействовать, руководствуясь добрыми чувствами или соображениями выгоды, то это произойдет ценой кровопролития и жестоких страданий, но произойдет неизбежно».
     Так вот вдруг мы оказываемся лицом к лицу перед животрепещущей проблемой современности – той самой проблемой, из-за нерешенности которой полыхает сейчас Ближний Восток, а на подходе еще несколько тлеющих территорий, среди которых Венесуэла, Северная Корея, Сомали и проч. С одной стороны – «золотой миллиард», изнывающий от роскоши и покупающий картины Гогена за 50 миллионов долларов и яйца Фаберже по сотне. А с другой – пять миллиардов смертных душ, из которых 90% не имеют нормального жилья, 30% питаются на один доллар в день (а 60% – на два доллара, при этом 2% умирает от голода), 40% не имеет доступа к чистой питьевой воде, у 30% нет электричества, 70% – неграмотные, 2% – ВИЧ-инфицированы, и лишь 7% имеют доступ к Интернету, а 1% имеет высшее образование (данные взяты из официальных источников). И у нас теперь лишь два пути: это путь кровавых революций или путь научно-технического прогресса, индустриализации слаборазвитых стран и медленного выравнивания положения. Взоры, полные надежд и веры, должны обратиться на ученых, инженеров, технологов. Возможность мирного и достаточно быстрого развития целых регионов доказывает пример Китая. Да и Японии тоже – сумевшей за полвека совершить поразительный прорыв к новым технологиям и новому качеству жизни. (О качестве жизни можно судить по средней продолжительности жизни населения в разных странах. Так, в Японии она на сегодняшний день самая высокая в мире – 82 года, выше даже чем в США (77). А в России – одна из самых низких – 65 лет. В том же Китае – 72 года. О странах третьего мира нечего и говорить – там, кажется, живут столько же (и так же), как и в эпоху позднего неолита.)
     В такой ситуации впору снова задавать вопрос: с кем вы, мастера культуры (я чуть не написал – клавиатуры)? Намерены ли вы способствовать решению глобальных проблем, устранению вопиющей несправедливости, уничтожению нищеты и социального неравенства? Если да, то почему отрицаете едва ли не единственный способ разрешения глобального противоречия – это всемерное развитие науки, ускорение технического прогресса, смелое продвижение вперед? Все равно мы будем двигаться к сияющим вершинам. Вопрос лишь в цене, которую заплатим.
     В конце статьи Сноу написал:
     «И я тоже в душе всячески сопротивляюсь неприятной необходимости опираться одной ногой на мертвый или умирающий мир, а другой нащупывать какой-то другой, неизвестный мир, которому мы должны взглянуть в лицо, чего бы это нам ни стоило. Я хотел бы быть уверенным, что у нас хватит мужества сделать то, что велит разум».
     Мне также хотелось бы верить в то, что здравый смысл победит. Вот только странно, что обращаться приходится не к «ограниченному технарю», а к тонко чувствующему гуманитарию, тому самому, который в силу своего положения обязан стоять выше всех, смотреть дальше и проникать взором глубже.
    
     А теперь попробуем ответить на второй вопрос – о том, какие меры нужно предпринять для исправления создавшегося положения. Прежде всего, вспомним старую истину: помогать следует тем, кто этого хочет. Для начала мы сами должны себе помочь. Странно надеяться на помощь, если ты сам не веришь в то, что делаешь. И если мы ждем чего-то от научной фантастики, мы должны признать ее притязания. Следует не только говорить о ее равноправии среди других литературных жанров, но и, в определенном смысле, о ее преимуществе. Потому что научная фантастика, способствуя научному мышлению и техническому прогрессу, тем самым способствует улучшению жизни во всей ее сложности и многообразии. Понятие «научная» не означает одну лишь технику и собственно науку. Научная фантастика может быть и психологичной, и социальной, и обобщающей. «Конец вечности» А. Азимова – это какая фантастика? А «Дверь в лето» Р. Хайнлайна? Упомянутое выше «Чудовище» Ван-Вогта? «1984» – Оруэлла, а также большинство произведений А. Беляева, С. Лема, Р. Бредбери, А. Кларка, Г. Уэллса и многих других – кто посмеет утверждать, что это не настоящая литература? В ней есть всё: потрясающие глубины, острый драматизм, сильные характеры и знание жизни, подтексты, аллегории и второй план.
     И вот здесь мы подходим еще к одной проблеме современной научной фантастики (и одновременно отвечаем на третий вопрос настоящей статьи). Падение читательского интереса в последние годы обусловлено не только неприятием науки и технического прогресса – такое неприятие свойственно, в основном, художественной интеллигенции. А что же простой читатель, не обремененный гуманитарным образованием и требующий простых, ясных и, по возможности, оптимистичных сюжетов? Почему он не гоняется за новинками научной фантастики? Одной из причин (мы уже говорили об этом) стало то обстоятельство, что серьезные писатели не желают тратить силы на этот «низкий» жанр. Работают в нем, преимущественно, молодые и зеленые (я сейчас говорю о современной российской научной фантастике). В фантастике нет Астафьевых и Распутиных, Шолоховых и Солженициных. Все это так. Но есть и другая, сугубо внутренняя причина, некая червоточина, которая изъедает здоровое тело, нанося ему непоправимый вред. Я говорю даже не о клановости и не о групповщине, которая хотя и имеет место, но не так уж и страшна. А о том, что в силу необъяснимых причин в научной фантастике возобладал сугубо формальный, рациональный подход. Произведения, как правило, оцениваются по научной новизне, по необычности или даже вычурности сюжета, словно речь идет о каком-нибудь научном открытии или небывалом изобретении. Такое впечатление, будто работает некое патентное бюро, которое пропускает к читателю только такие сюжеты, которые еще не встречались в природе. При этом как-то упускается из вида, что о той же машине времени написаны сотни, если не тысячи произведений. Что, как и во всей литературе, набор тем и сюжетов в фантастике, ограничен. И что дело не в сюжете, как таковом, а в решении той или иной проблемы – не высосанной из пальца, а близкой и понятной как можно большему числу людей. Та же проблема перемещения во времени каждому автору видится под своим углом. И дело ведь не в перемещении, а в том, какие последствия это за собой повлечет в масштабах всего человечества или отдельно взятой личности. То же самое относится к большинству других сюжетов. К слову сказать, в США это понимают. Тому подтверждением – два сугубо кассовых фильма – «Машина времени» и «И грянул гром!», совсем недавно выпущенные в прокат. Чуткие на кассовый успех деятели из Голливуда не побоялись снять дорогостоящие картины по этим банальнейшим сюжетам. Представляю, что было бы, если бы Герберт Уэллс принес свой роман в любой из множества современных российских литературных журналов. Ему бы там быстро вправили мозги. (Справедливости ради нужно сказать, что не все российские журналы таковы, приятное исключение из этого списка составляют «Мир Фантастики» (Москва), и «Уральский следопыт» (Екатеринбург) – оба издания не боятся идти на риск и максимально широко стараются охватить поле современной фантастики).
     При оценке научно-фантастических произведений современные редакторы почти не принимают в расчет сугубо литературные достоинства: точный психологизм и правильную мотивировку, убедительные характеры и запоминающиеся портреты, наконец, стилистику, метафоричность, образность, звукопись и прочее. Как будто действительно речь идет о каком-нибудь чисто техническом патенте. А то, что все эти открытия и новинки – лишь фон, на котором действуют живые люди и решают близкие всем нам проблемы – как бы уже неважно. Вот и наводнили рынок произведения, в которых напрочь отсутствует то, что называется живой жизнью. Вместо нее – голая схема, неправдоподобные герои, вычурная речь, ходульные образы, шаблонный язык, зато есть какая-нибудь чисто техническая фишка – итог нешуточных размышлений полуграмотного автора, судящего о научных проблемах по высказываниям своих товарищей или по фильмам вроде «Бегущего по лезвию бритвы» и сериала «Звездные войны». Таковы 90% ныне публикуемых произведений в жанре НФ.
     Беда еще и в том, что в погоне за оригинальностью мало сведущие в науке авторы придумывают такое, что, как говорится, ни в какие ворота. Они забывают, что даже самая смелая выдумка должна быть правдоподобна. Что она не должна вызывать внутреннего сопротивления у читателя. И если мы читаем об антигравитации и о машине времени, то мы в это верим заранее, потому хотя бы, что наука подготовила для этого почву. Точно так же мы верим в клонов, в роботов «Neksus-6», в гиперпространство и в таинственные миры вроде Соляриса. Но если нас будут уверять, что человек научился есть гвозди и видеть ушами или вдруг подпрыгнул на одной ноге и улетел, в чем был, прямо на Луну, то мы лишь посмеемся. Надеюсь, вы понимаете, о чем я. Многим авторам не хватает, помимо литературной выучки, широкого научного кругозора, знания современных проблем, да и знания самой жизни тоже. На самом деле, писать научную фантастику труднее, чем реалистическую прозу. Кроме чисто литературных достоинств, от автора требуется приличное знание современной научной проблематики. А тем, к примеру, кто работает в жанре социальной утопии – иметь основательную подготовку в вопросах социологии, философии и научной прогностики. Ну и фантазия должна быть развита необычайно. А потом еще нужно пробиться сквозь частокол редакторов и рецензентов, судящих о произведении по признакам научной новизны.
     Станислав Лем однажды сделал такое красноречивое признание (в своей автобиографии «Моя жизнь, 1983 год):
     «Примерно в то же время я познакомился со своим буду¬щим литературным агентом и родственной мне по духу натурой, Францем Роттенштайнером из Вены. Мы оба тогда публиковали довольно много критических статей — чуть ли не памфлетов — в англо-американских специальных журналах, чаще всего в австралийском «SF Commentary», что принесло нам обоим определенную популярность в научно-фантастическом гетто — популяр¬ность с отчетливым знаком минус. Теперь я склонен полагать, что мы напрасно тратили силы. Сначала я никак не мог понять, с какой стати такое множество авторов viribus unitis соорудили коллективную тюрьму для научной фантастики. Я думал, что, хотя бы на основании закона больших чисел, среди такого количества авторов обоего пола непременно должно найтись достаточно много писа¬телей высшей квалификации как в литературном, так и в научном плане. Потрясающее научное невежество и жалкий литературный уровень научно-фантастической продукции казались мне чем-то совершенно необъясни¬мым».
     Как говорится, комментарии излишни.
    
     Из всего сказанного следуют как минимум два вывода.
     Существующее положение отнюдь не случайно, но оно обусловлено целым рядом серьезнейших причин как объективного, так и субъективного толка. Эти причины действуют в течение продолжительного времени, и преодолеть их влияние будет не так то просто. И второе: рано или поздно ситуация все равно выправится, тем или иным путем. Просто потому, что все на свете конфликты в конце концов приходят к своему разрешению. Разрядка бывает вынужденной или естественной. Она сопровождается всеобщим ликованием или, наоборот, всеобщим потрясением. Но все неправильное, неестественное – обречено, и это непреложный факт! Только от нас зависит, каким образом мы преодолеем наметившийся кризис жанра и кризис нашего мышления. Пойдем ли по пути усугубления проблемы и доведения ее до последнего предела или предпримем шаги для «мирного» урегулирования и «зрячей» настройки. На карту поставлена не только судьба научной фантастики, ее авторов и читателей, но и судьба всех остальных людей, включая и тех, кто о научной фантастике не хочет и слышать. Потому что, еще раз повторяю, кризис научной фантастики выражает кризис нашего мышления, а, следовательно, кризис поведения и общественного развития.
     В заключение хочется обратиться сразу ко всем: давайте повернемся к жизни лицом и все вместе – лицом друг к другу. Давайте осознаем, что судьбы мира находятся и в наших руках тоже. И давайте учиться друг у друга тому лучшему, что у нас у всех есть. У технарей – оптимизму и здравому смыслу, у гуманитариев – умению облечь свою мысль в изысканную форму, а у авторов-фантастов – раскрепощенности и безудержной фантазии. Деление на кланы и группировки, на классы и сословия еще никому не шло на пользу. Равно как взаимная враждебность, косность мышления и ограниченность мировоззрения. Лишь сообща мы сможем решить задачи, которые перед нами ставит жизнь. И мы это непременно сделаем! В этом смысле я остаюсь оптимистом.