Редко что-либо могло испортить настроение во время игр моему другу доктору Реджинальду Гарднеру, когда он побеждал; однако в тот вечер мне это удалось. Его воодушевление, вызванное успехом в партии в го, погасло, когда я сообщил, что собираюсь вскоре заняться в своем доме благоустройством. Вследствие чего нам на некоторое (надеюсь, весьма недолгое) время придется прервать игровые развлечения. Выслушав это сообщение, доктор расстроился и выглядел рассеянным и унылым. Я решил приободрить его и дал совет последовать моему примеру.
     — Почему бы вам тоже не сделать ремонт? Не в обиду будет сказано, Гарднер, но ваше жилище не вызывает ощущение комфорта.
     Доктор слегка нахмурился, но не от обиды. Мне показалось, что его задело какое-то воспоминание.
     — Кстати, если не ошибаюсь, — продолжил я, — вы ведь никогда не пытались улучшить ваш старый дом. Между тем в ремонте есть свои достоинства и помимо конечного результата.
     — Какие?
     — К примеру, на чердаке и в подвале старинного здания может отыскаться что-нибудь необычное и ценное. Затеяв у себя первый ремонт, я нашел среди доставшегося от предыдущих владельцев многочисленного хлама связку дагерротипов. Это были весьма сносного качества изображения жителей нашей местности середины прошлого века, что очень пригодилось мне при написании цикла статей об особенностях здешнего быта.
     — Да, я с интересом прочитал ваши заметки, — живо отреагировал Гарднер. Казалось, он пытается зацепиться за любую тему, чтобы уйти от обсуждения ремонта. Но я был неумолим, рассчитывая преодолеть его вялую защиту.
     В конце концов, мне стало ясно, что доктора действительно гложет неприятное воспоминание, о чем я тактично осведомился.
     — В самом деле, я должен признаться вам, что боюсь ремонта. Этот страх нерациональный, но имеет определенную причину.
     — Расскажите же!
     — Это произошло достаточно давно, поэтому я не уверен, что моя память хранит в точности все детали, — как всегда, начал доктор Гарднер. Я отвечал своей обычной репликой и приготовился слушать.
     * * *
     Помимо стационарной практики в психиатрической клинике Дэмбридж мне иногда приходится посещать некоторых больных у них на дому. Количество мест в клинике невелико, а психических расстройств в нашей округе гораздо больше; к счастью, в основном они безобидны и в той или иной степени поддаются лечению в домашних условиях. Как-то раз меня вызвали в скромную молодую семью переселенцев из Йоркшира (судя по диалекту). Предыстория этого дела такова. Успешный коммерсант из Манчестера решил отойти от дел и поселиться в нашей тихой (по крайней мере, на поверхностный взгляд) местности. С претензией на респектабельность он купил старинный особняк георгианских времен. Этот особняк, кстати, при всем своем внешнем лоске не имел репутации комфортного жилища; в нем много раз менялись хозяева, покидавшие дом без объяснения причин. Коммерсанта это не смущало, поскольку он планировал большое переустройство. Для работы он нанял бригаду строителей, в том числе того молодого человека, о котором я сказал вначале.
     Первое время ремонт шел благополучно, но затем в подвале произошла катастрофа: обрушились какие-то конструкции, начался пожар. По отзывам очевидцев, повалил чрезвычайно странный дым — разноцветный, зловонный, едкий. Молодой рабочий получил химический ожог глаз и ослеп. Осмотревший его окулист констатировал, что фоторецепторные клетки сетчатки разрушены, так что надежды на возвращение зрения не было. Стоит ли говорить, как были огорчены рабочий и его жена. Надо отдать должное коммерсанту — он беспрекословно выплатил достойное пособие, что позволило семье не бедствовать. Рабочий намеревался выучиться делать что-нибудь вслепую руками — например, плести корзины; не столько ради дохода, сколько для того, чтобы не поддаваться пагубному воздействию длительной праздности.
     На некоторое время горестные эмоции отступили. Но затем у молодого человека началось то, что в психиатрии называется «висцеральные галлюцинации», то есть ощущение присутствия в своем теле каких-то инородных предметов или существ. Рабочему казалось, что нечто внедрилось в его глаза. Он не мог объяснить, «живое» оно или нет, но точно ощущал его наличие. Разумеется, это было весьма неприятно. К счастью, его жене не пришло в голову подшучивать над мужем (как порой глупо поступают родственники и знакомые таких больных), и вскоре она обратилась за помощью в Дэмбридж–Асилум. Мне поручили осмотреть рабочего.
     Причины висцеральных галлюцинаций разнообразны; в данном случае я предполагал интоксикацию. Для начала выписал простейшие транквилизаторы и оставил свою визитную карточку для связи. «Звоните или приходите в любое время», — сказал я встревоженной женщине. Мне очень хотелось помочь этим бесхитростным, приятным в общении северянам.
     Транквилизаторы поначалу успокоили рабочего, прекратив галлюцинации (впрочем, я подозреваю, что это могло произойти из-за других — вероятно, внутренних — факторов). Но им на смену пришли ощущения куда более тягостные и одиозные. Это были видéния, психиатрами называемые псевдогаллюцинациями (когда воспринимаемые объекты находятся в субъективном психическом пространстве — то есть не проецируются вовне, не отождествляются с реальными объектами). Видéния были столь чудовищными, что рабочий поначалу стеснялся рассказывать о них жене и даже мне повествовал о них с большой неохотой. Меня поразило то, что человек столь, прямо скажем, малообразованный (думаю, его читательский кругозор не выходил за пределы «Панча» и прочих юмористических журналов), говорил о вещах, достойных пера самых маститых демонологов и литераторов в жанре сверхъестественного ужаса. Некоторые видéния, даже в бессвязном примитивном пересказе, затмевали своей экспрессивностью картины Босха и Фюсли.
     Но хуже всего было другое. Постепенно, день за днем, мой подопечный менялся. Его лицо стало приобретать вид гротескной маски крайне отталкивающего вида, а кожа выглядела будто отмороженной. Характер тоже подвергся неуклонной трансформации. Наряду с чертами прежней личности стали проявляться чужие и чуждые свойства — свойства человека с интеллектом гораздо более развитым, и притом глубоко порочного. Это второе эго вещало о страшных непристойных фантасмагориях с нескрываемым удовольствием; страх бедной женщины его явно забавлял. Также я зафиксировал, что в эти моменты у больного выступал пот густо–лилового цвета. Все попытки взять его пробы на анализ завершались неудачей — он быстро испарялся как на воздухе, так и в герметически закрытых пробирках.
     Я опасался, что перерождение приведет к вспышке насилия; и, действительно, это произошло. Но насилие оказалось направлено не против жены или других людей, а против самого себя. Рабочий пытался разбить себе голову. Я понял, что его природная личность намерена сопротивляться гнусному изменению, но не видит другого способа, кроме самоубийства. Я был вынужден ходатайствовать о переводе больного в Дэмбридж–Асилум, где недавно очень кстати освободилась одна из одиночных палат–камер.
    
     В одиночной палате больного пришлось держать в смирительной рубашке. Я организовал личное регулярное наблюдение за ним. Его состояние можно было классифицировать на три стадии: в основном угрюмый мутизм (то есть патологическое молчание — при сохранении принципиальной способности разговаривать и понимать чужую речь); поток глумливых рассказов о всяких непотребствах; и, наконец, отчаянные всплески суицидного стремления. Последнее мне приходилось гасить морфием.
     Через некоторое время я заметил необычный феномен. На наружной оболочке глазного яблока (не сильно поврежденной при ожоге) периодически возникала загадочная картина. Я попросил у знакомого окулиста прибор с крупными линзами и стал рассматривать ее.
     Мрачное место, изображенное на картине, вызвало у меня трепет. Сумеречное небо было затянуто непроницаемой мглой. На переднем плане находилось озеро лилового цвета. Позади озера расстилался ландшафт, удручавший своей пустынностью и заброшенностью. Он был лишен растительности; кое-где виднелись груды камней (почему-то у меня возникло впечатление, что это архаичные руины), покрытые то ли инеем, то ли гнилостной плесенью. Подсознательно я ощущал, что камни имеют огромный размер, хотя для такого умозаключения отсутствовали какие-либо ориентиры масштаба.
     Рационально, логически осмыслить пейзаж было невозможно. Я настроился на интуитивное восприятие, рассчитывая, что выводу придут «сами собой». Иногда мне казалось, что пейзаж показывает Землю в далеком прошлом или столь же далеком будущем. В других случаях я полагал, что это другая планета — в другой звездной системе, галактике или вселенной. А самым странным (и, к слову, неприятным) было то, что ландшафт все время как будто переливался, извивался, сплетался и разрывался. Затрудняюсь изложить это ощущение более внятно. Он словно постоянно менялся — и в то же время был одним и тем же. Как-то раз мне пришло в голову, что пейзаж как-то сопряжен с системой пространственных измерений, отличающейся от нашей; впрочем, не возьму на себя смелость прибегать к понятиям из области гипергеометрии, в которой являюсь полным профаном.
     Но то была первая — статическая — фаза. После нее наступала фаза динамическая. Поверхность озера подергивалась жестоко режущей взор рябью, и я начинал воспринимать какое-то движение. Двигалось некое существо — это я знал совершенно точно, хотя тому не было никаких явных свидетельств. Действительно, я его не видел. И снова сложно объяснить… Представьте, что мгновение — самая малая неделимая единица времени в человеческом зрительном чувстве — распалось на две части. В одной из них я «видел» движущееся существо, а в другой — «не видел». Поскольку я его «видел», то был твердо уверен в том, что оно есть. Но поскольку «не видел», то не мог его постигнуть.
     Именно после появления этого фантома у рабочего всегда начинались жуткие видéния, сопровождаемые нечестиво–восторженными россказнями. Чего я только не наслушался! Монстры самых разных обличий — один уродливее другого; зловещие панорамы мертвых миров; кровавое безумное насилие; бесовские сцены омерзительных ритуалов; кладбища сюрреалистические, словно вывернутые наизнанку…
     Чем яростнее были эти приступы, тем энергичнее им сопротивлялось естество несчастного рабочего. Помогали ли при этом инъекции морфия, я уже не понимал. Признаюсь, меня терзало противоречие между желанием совершить, наконец, решающий акт милосердия и соблюдением клятвы Гиппократа, не приемлющей эвтаназию. Меня парализовала психическая слабость; а может, виной тому было непреодолимое влияние посторонней воли. Из-за этой проклятой немощи финал вышел жестоким и трагическим.
     Не помню, сколько времени длилась эта адская пытка: из-за нервного перенапряжения я перестал обращать внимание на календарь. Но в памяти точно сохранилось, что конец настал в Хэллоуин — Самхейн, как в древности именовали это событие. На лицо несчастного уже невозможно было смотреть, и я полностью скрыл его повязкой. Ночью, зайдя в палату, я увидел, что повязка сморщилась; пока набирался смелости посмотреть, что теперь кроется под ней, из глазниц начала источаться какая-то лиловая слизь — едкая, как кислота или щелочь, она стала сжигать лицо бедняги. Я едва успел вколоть ему летальную дозу морфия (теперь было уже не до сантиментов). Благодаря этому страдалец ушел в мир иной тихо, с именем своей жены на устах.
     Со всеми необходимыми мерами предосторожности, используя предназначенную для защиты от газовой атаки военную амуницию (патологоанатому Дэмбридж–Асилум удалось раздобыть ее благодаря дружбе с несколькими высокопоставленными офицерами), мы выполнили аутопсию черепа. При этом было испорчено несколько инструментов — их разъедало уже знакомое мне агрессивное вещество. Обнаружилось, что мозг больного частично превратился во влажное образование, похожее на грибной мицелий, отвратительного ядовито–лилового цвета. Оно сочилось мерзостной жидкостью, от которой при контакте с металлом всплывали клубы лилового газа, вскоре рассеявшиеся. На воздухе жидкость быстро испарилась, а странная грибообразная материя ссохлась в мельчайший порошок и буквально через пару минут бесследно исчезла.
     * * *
     — Что за неслыханная дьявольщина! — вскричал я, когда Гарднер замолчал, чтобы отдохнуть и успокоиться глотком крепкого гамбургского кюммеля.
     — Таков был конец трагедии, но пока не конец всей истории, — продолжил доктор. — Разумеется, столь экстраординарное происшествие требовало расследования. Я еще раньше оповестил моих знакомых экспертов в области аномальных явлений, но, к сожалению, их помощь запоздала. Даже для их выдающейся эрудиции случай представлял значительную трудность. Наконец, одному из экспертов удалось нащупать корень этого зла.
     Корень произрастал в том самом особняке, где участвовал в ремонте несчастный рабочий. В том, что причина кроется именно там, мы не сомневались с самого начала, но до конкретных деталей пришлось докапываться довольно долго. Итак, выяснилось, что около полувека назад в особняке поселился некий склонный к замкнутому образу жизни субъект. Его настоящее имя наш эксперт узнал, распутав длинную и сложную конспирологическую цепочку. Это имя стало ключом к решению, ибо за ним в картотеке сообщества моих друзей числилось особое досье. Подробностей мне, конечно, не открыли, ограничившись краткой информацией о том, что таинственным отшельником был исключительный знаток редкостно зловредных веществ и зелий. О его судьбе было известно также то, что однажды он загадочно исчез.
     За фасадом скромной жизни скрывалась активная деятельность по сбору и изготовлению субстанций самого коварного и гиблого свойства. Несомненно, какие-то их запасы были спрятаны в подвале особняка и сгорели во время ремонта. Эксперт установил, что чернокнижник создал лиловое вещество, особым образом смешав экстракты, полученные из некоторых грибов и растений (кактусов, лиан и еще Бог весть чего) Южной и Центральной Америки. Возможно, вы читали статьи исследователей этих регионов, в которых отмечаются весьма необычные психические эффекты применения напитков, изготавливаемых местными жителями из определенных растений. Напитки используются в некоторых шаманских практиках (кстати, порой у впавших в мистический экстаз шаманов отмечается выделение пота фиолетового — или подобных оттенков — цвета). Между прочим, некоторое время назад один колумбийский врач выделил из лианы Banisteriopsis caapi (известной как «лоза духов») психически активное вещество, которое за производимое действие назвал «телепатином».
     Впрочем, нет оснований считать эти практики колдовскими и придавать им заведомо негативную окраску. В шаманстве нет ничего плохого; это лишь особый подход к телесному и психическому лечению, а также способ осмысления и восприятия мира в его разных ипостасях (не только в той, что мы считаем единственно «реальной»).
     Я недоуменно воззрился на доктора Гарднера, но тот не стал пояснять это суждение и вернулся к главной теме.
     — В шаманах нет ничего дурного; а вот оккультизм, как правило, сопряжен с теми или иными формами зла — особенно если подкреплен глубокими знаниями. Сей многосведущий оккультист создал ужасное зелье, которое назвал, как преисподнюю в мифологии майя — «шибальба». Принцип его действия мне, конечно, не понятен, а мудрые эксперты не стали уточнять. Адское зелье, во-первых, проецировало на сознание пораженного ядом человека злой призрак — ментальный остаток личности колдуна; а, во-вторых, приобщало разум жертвы к всевозможным кошмарам, путь к которым лежит через ландшафт с лиловым озером, в чьих глубинах живет непостижимое существо — проводник в шибальбу…