…Сначала все решили, что это глупая, неудачная шутка. Никто не воспринял сказанного всерьез. Ухмыльнулись – и забыли.
     Но когда утром, после команды «Подъем!», Король не встал с нар…
     Мужики кирзачи натянули, и – колонной по три – ушли на кросс, мотать круги по вязкому песку периметра. А он буркнул: «Дембель однако». И на другой бок перевернулся. Отделенный, Денис Шестаков, в первый момент потерял дар речи. Не поверил, потянул одеяло:
     – Король, ты чего? Захворал что ли?
     – Не-а. Здоров. Все пучком.
     – А чего? Взвод уже на кроссе…
     – Вот и догоняй. Свой взвод.
     – Да что с тобой??? Забурел?
     – Дедушка я. На дембель собираюсь.
     Шестаков так и сел. Нары жалобно скрипнули. Некоторое время он, бывший старшина первой статьи ТОФ, а ныне – командир отделения курсантов-автомобилистов, пытался осмыслить сказанное. Дедовщина в советской армии – явление вовсе не экзотическое, но отчудить такое на учебных сборах? «Дембель – это, конечно, хорошо, – пытался собрать мысли озадаченный старшина, – но какой, к едреням, дембель может быть на военной кафедре политеха?»
     – Ты, Король, наверно съел чего несвежего… Или к выпуску совсем мозги пропил. Тут тебе не авиация, где ты два года под крылом «кукурузника» харю плющил.
     – Под Су-25.
     – Очнись, Король! Рота машфака – не Су-25; вышибут без защиты диплома – вот и весь твой дембель!
     – Я тебе не Король.
     – А кто?
     – Лейтенант автомобильной службы.
     – Чего???
     Происходило нечто странное. Сокурсники привыкли считать Женьку Королева человеком простым и бесхитростным, в чем-то даже примитивным, блеклым – мужичком от сохи. Да он, собственно говоря, таковым и был – и потому весь кретинизм происходящего просто не укладывался у Шестакова в голове. Бывший старшина, человек тертый и неглупый – растерялся, увидев однокашника в новом, необычном ракурсе. Здравый смысл уныло пробуксовывал, не находя логического объяснения происходящему.
     Бред? Или сон?
     И пока старшина изумлялся, Королев спал! Спал, спокойно посапывая, словно находился не в палатке, а под тенистым крылом Су-25…
     Вскоре Шестаков нашелся:
     – Король, а я тогда… кто?
     – Ты? – Король очнулся от сладкого забытья. Зевнул: – Черпак. А может, дух. Это… ужо как ты сам себя ставишь. Тебе виднее.
     – Послушай…
     – Пайку пускай в постелю принесут. Свободен! – отрезал Король.
     И безмятежно перевернулся на другой бок.
    
     ***
     – Он что, так и сказал?
     – Да. Он – дед, а я – черпак. И еще ему не до кроссов и занятий. Потому как надо готовить дембельский альбом.
     – Ох-х-х…– комвзвода Семушкин поперхнулся от неожиданности.
     Помолчали. Семушкин вытащил «Приму», предложил Шестакову. Закурили. Подумав, взводный спросил:
     – Это от какого же срока он считает?
     – А хрен его… Погоди – ежели месяц у него идет за год, то сейчас у нас что? Так. Ага… Осталось полмесяца. Значит, для его пропитых мозгов – пошли последние полгода службы. То есть – дембель.
     – Сдурел! Два месяца военных сборов, и из них – полмесяца на дембель.
     – И рисование альбома.
    
     ***
     Коварно лето в поволжских степях. Всего-то пару часов назад дежурный по роте, стоя под грибком, кутался в шинель от студеного предрассветного воздуха, а сейчас, когда солнце заявило свои права на все полушарие, служивый старательно искал тень. Ночью, под утро, в палатках, озябшие курсанты жались друг к другу во сне, забыв про тщательно выверенную демаркационную линию меж сдвинутых попарно нар – холод не тетка – а уже в полдень, обливаясь потом в окопах посреди необъятной степи, тоскливо смотрели на чахлую рощицу, там, вдалеке.
     Рощица, или мираж?
     Кто его знает… Полуденное марево творило чудеса, рисуя фантастические инопланетные пейзажи. Голубая лента шоссе, уходящего к югу, представлялась измученным жаждой студентам полноводной рекой – ее волны живительны и прохладны… Но вот прошел-пролетел серебристым катером грузовик-бензовоз, всколыхнул перегретый воздух – и развеял иллюзию. Развеял – да и сам исчез, сгинул кораблем-призраком в раскаленном мареве ошпаренного горизонта, будто и не было его вовсе. Нет, опять проявился; только кажется теперь, будто плывет он над дорогой чужеродным серебристым цилиндром, инопланетным пришельцем, – быстро плывет. Долетел до моста через пересохшую речушку, нырнул под пригорок – вместе с рекой-дорогой нырнул…
     – Ну и пекло, – вздохнул Шестаков, щурясь на выгоревший горизонт.
     – М-да, не на шутку жарит, – Семушкин удивленно заметил, что линия горизонта как-то странно колеблется. Изгибается, словно змея на раскаленной сковородке. Впрочем, горячий воздух еще и не такие шутки вытворяет.
     – Ты, Сема, лучше скажи, что с ним делать-то будем?
     – А что с этим клоуном сделаешь? Двадцать семь лет мужику, а все как дите.
     – Может… наряд вне очереди?
     – Да ну… Старослужащему? Наряд? Как-то стремно. Он свои наряды на срочной отбарабанил, – Семушкин лениво обмахивался пилоткой.– А потом, это даже забавно… Калугин! Ты окоп роешь, или могилку для пупсика?
     – Забавно, говоришь? Я вот что думаю… Шила в мешке не утаишь. Хочешь – не хочешь, пора курсовому1 докладывать. Иначе – рано или поздно, тебе эта «забава» боком выйдет.
     – Не стоит. И потом, что я курсовому скажу? Про дедовщину на военной кафедре? Он, конечно, мужик с юмором, но…
     Семушкин вздрогнул: горизонт плавно приподнялся, завибрировал, а когда через пару секунд вернулся на место, сержант, к своему удивлению, некоторое время наблюдал двух одногорбых верблюдов. Или ему показалось?
     – Так что делать-то? Нельзя же… Сема, ты чего побледнел?
     – Тьфу! Померещится же такое. Ого… О чем это я… Это… да ты смотри на него, как на шута. Глядишь, само рассосется…
    
     ***
     …Не рассосалось…
     Вечером следующего дня возвращавшийся со станции майор Любимов поймал одного из студентов с бутылкой «Абрикотина». Сан Саныч, офицер многоопытный, понимал, что логическая связь между плебейским напитком2 и помешанным на точных науках Ежиковым – более чем условна и притянута за уши. Отдает, так сказать, некоей искусственностью. Испуганный, наивно-виноватый взгляд там, за стеклышками массивных очков – звучал чудовищным диссонансом к яркой, крикливо-похабной этикетке с ядовито-рыжим абрикосом. Толстенные линзы и бледноватое лицо юноши больше гармонировали с тройным интегралом, распятым не так давно на доске местной физматшколы, нежели с плавленым сырком из пропитанного перегаром пивного бара.
     Происходящее показалось Сан Санычу невероятно интересным. Посему он решил учинить дознание прямо здесь, на месте преступления – возле забегаловки с трогательным названием «Лебедушка», из которой Ежиков так неудачно вывалился.
     – Кто послал?
     – Виноват, товарищ майор?
     – Кто???
     – Я сам…
     – Что, Ежиков, в тангенсе градусов не хватило? Зачем это тебе?
     – Вз… взбодриться…
     – Ага. Взбодриться, значит?
     Любимов придирчиво осмотрел курсанта. Форма на «ходоке» сидела безупречно, даже – слишком безупречно. Можно сказать – безупречно до простодушия. Майор задумчиво подергал курсанта за ремень, зачем-то попытался просунуть под пряжку ладонь.
     Нет, ремень не болтался ни на бедрах, ни на промежности, как у большинства студентов, а был наивно затянут строго на талии, причем всерьез: больше двух пальцев в зазор не лезло. Подворотничок – свежий; воротник – плотно застегнут; комсомольский значок на месте; пилотка вытянута в струнку по центру лобастой Ежиковой головы. Сапоги надраены до осатанелого глянца, бляха на ремне пускает веселые зайчики.
     Просто воин с учебного плаката.
     Сан Саныч тяжело вздохнул: жаль, что Ежиков во всем остальном нескладен и неловок. Был бы он немного решительнее, чуть более разбитным…– ах, какой офицер из него бы вышел. Черт возьми! Как нужны армии такие ребята – умные, нестандартно мыслящие, способные находить свои, нетривиальные решения! Ежиков обладал аналитическим складом ума, но, в то же время, его феноменальная упертость, азарт, несгибаемая воля в преодолении самых головоломных проблем – удивительным образом сочеталась с паскуднейшей мягкотелостью в общении со сверстниками. Он легко попадал под чужое влияние, чем немало осложнял себе жизнь. Как жаль…
     Любимов попытался вглядеться туда, за бликующие линзы очков. Очумелый, потусторонний взгляд – наверняка какая-то теорема в мыслях – и неловко прижатая к телу бутылка… Совершеннейшая дурь! Ежиков и… бутылка?
     Сан Саныч опять ухватил парня за ремень и решительно встряхнул:
     – Запас хода Урал-375Д?
     – С… Семьсот пятьдесят!
     – Фронт обороны мотострелкового полка?
     – Д… Десять – пятнадцать!
     – Глубина преодолеваемого брода Т-64?
     – А…Один и восемь!
     – Экипаж МТО-АТ?
     – Т… Три!
     – Калибр орудия танка «Леопард»?
     – С… Сто пять!
     – Градус «Абрикотина»?
     – А…
     – Курсант Ежиков! Повторяю вопрос. Сколько градусов в спиртосодержащем напитке «Абрикотин»?
     Ежиков дернулся и судорожно попытался разглядеть этикетку.
     – Отставить, курсант. Получается – пьете всякую дрянь, а ТТХ этой гадости не знаете. Странно?
     – Понимаете, Сан Саныч…
     – Товарищ майор.
     – Понимаете, товарищ майор… мне стало грустно, и я…
     – Как вышли из лагеря?
     – В… Возле столовой, товарищ майор…
     – Там же «колючка»?
     – Ф…Форсировал…
     – Я тебе сейчас форсирую! Кто колючку приподнял? Чтобы ты, чудо в перьях, под колючкой пролез, да на персики ее не намотал? Не фин-н-нти!
     – Я сам, товарищ майор…
     – А фингал под глазом откуда?
     – У… Упал. Ночью.
     – Ты же умный парень, Ежиков! Мне докладывали, тебя в аспирантуру зовут! Ну, сам подумай: где ты, и где «Абрикотин»? На кой ляд тебе этих говнюков покрывать? Кто фингал посадил?.. Отвечать!
     Ежиков вздрогнул, выронил бутылку. Мелодично лопнувший «Абрикотин» разлился смердящей лужей. Любимова передернуло от едкого, приторно-сладкого запаха.
     – Сан Саныч… У нас… это… ну… дедовщина…
     Александр Александрович Любимов, преподаватель знающий и опытный, растерялся второй раз в жизни. Лишь однажды он пребывал в подобном ошеломлении. Это когда ему сказали, что у него родились три дочки сразу.
    
     ***
     – Здравствуйте.
     – И вам не хворать! Что брать будете?
     – Девушка! Мне шнурки. Красные. Два.
     – Два шнурка или две пары?
     – Два шнурка. Одну пару. Красную. И завернуть.
     Военторговские девчонки шаловливо переглянулись. Та, что посимпатичнее, рыженькая – прыснула в кулачок. Состроила Осокину глазки. Димка тут же смутился. Нет, то, что над ним смеются, понять, конечно, можно. Еще бы! Он приходит вот уже в третий раз, и третий раз покупает шнурки. Красные.
     – Значит, вам, юноша, одну пару шнурков. Красных?
     – Ну.
     – Круглые или плоские?
     – Ну.
     – Что значит «ну»? Наверно все же, плоские?
     – Ну.
     – Так бы и сказали. Нужно выражаться точнее! – рыженькая вновь прыснула, бросив на курсанта заинтересованный, лукавый взгляд. Огненные кудри волос, золотистой лавой стекающих на плечи, колыхнулись дьявольской радугой в лучах заходящего солнца.
     «Черт, она, похоже, решила, что я к ней клеюсь», – подумал Димка. А что было делать? В последнее время происходило нечто странное. У него, Димки Осокина, регулярно пропадали шнурки. В результате – его дефицитнейшие красные китайские кеды регулярно оставались без шнурков. Сегодня, после обеда, кеды вновь оказались холостыми.
     – Что-нибудь еще? – в вопросе проказницы явно таился подвох.
     – Нет…
     – Вы уверены? А то некоторые сами не знают, чего хотят. Все ходят и ходят. И тогда долг работника торговли – помочь растерявшемуся покупателю. Например, вчера завезли красные пионерские галстуки. Большую партию. Вам не надо?
     – Чего?
     – Красные пионерские галстуки.
     – Галстуки???
     – И палочки.
     – Палочки? Ка…кие… па…лочки?
     – Для красного пионерского барабана! И флажок на горн! Тоже красный!
     Осокин понял, что над ним откровенно потешаются. Секунда – и Димкины щеки залил очаровательный пунцовый румянец. Эта деликатная особенность его организма всегда доставляла массу проблем. Вот и сейчас – продавщицы демонстративно переглянулись, а их симпатичные глазки театрально закатились в порыве трогательного умиления, которое должны были подчеркнуть стильные, длиннющие ресницы молодых кокеток. И – надо признать – подчеркнули.
     Димка проклинал в эту минуту и свою стеснительность, и аномальную для его возраста реакцию организма на стыд; и тех, кто все это подстроил; и тех, кто слишком много себе позволял, стоя за прилавком.
     – А еще у нас есть красная расче-е-еска, – доходчиво, как малышу, объясняла девушка, – красная зубная ще-е-етка, и даже…– рыженькая сделала страшные глаза и, выдержав многозначительную паузу, покосилась на подругу, – … красная резиновая соска! Завернуть?
     Жаль, что Осокин в подобных ситуациях легко смущался. А иначе он давно бы заметил в зеленых глазах плутовки – маленьких симпатичных бесенят. Бесенята весело водили хороводы вокруг наивной детской целомудренности, кривлялись, корчили рожи, подзадоривали, да еще бросали березовые полешки в разгоравшийся пламень романтической юношеской влюбчивости.
     Не заметил. Не до того ему было. Лишь неловко пролепетал:
     – За… зачем мне соска?
     – Ну-у-у… мало ли? – слегка наклонив головку к плечу, рыженькая шаловливо накручивала на изящный пальчик золотистый локон.– Некоторым вообще… нравятся всякие красные… штуч-ч-чки…
     Димка потоптался, в панике понимая, что покраснели даже уши; затем его вторично бросило в жар, после чего он не придумал ничего лучше, чем несуразно покрутить пальцем у виска. Глупейшим образом! Затем, окончательно смутившись, пулей вылетел из магазина.
     – Заходите, юноша! – донеслось вслед. Девчонки, уже не сдерживаясь, смеялись – симпатично и заразительно.
     «Убью урода! Изловлю и убью! – мстительно думал взопревший Димка, потирая ушибленное о косяк колено. – Но почему все время прут только шнурки, а кеды – оставляют?»
    
     ***
     – Мужики, мой «Шипр»3 никто не видел? – озабоченно спросил Фомин.
     – Возьми мой.
     – Где?
     – Да там, в ящике. Черт, куда я ее подевал?
     – Кого?
     – Да бархотка куда-то пропала, – Илюмжинов раздраженно вытряхнул содержимое спортивной сумки на койку. – Знаешь, такая заметная, малинового цвета. Вот, собрался сапоги надраить. Андрей, ты не брал?
     – Не-е-ет…– Фомин растерянно пожал плечами.– Где, говоришь, «Шипр» твой? Что-то не нахожу…
     – Андрей, ну что ты, ей-богу, как безглазый! Тумбочка – верхний ящик. Дьявол, ну где бархотка-то?
     – Слышь, Илюмжин, ну полная лажа: нет тут твоего «Шипра», – Фомин потерянно развел руками.
     Женька Королев, вальяжно возлежа на почетных, в центре палатки, нарах, хитро взглянув на бедолаг, вновь уткнулся в затертый до дыр альманах «Подвиг». Затем авторитетно заявил:
     – Салаб-б-боны. Нету на вас, сынков, настоящей армии. Одна сплошная «Зарница»4. На срочной – вас, щюсят, к порядку бы приохотили. В двух карманах заблудились, вилки капустные.
     – Слышишь, Король, шел бы ты знаешь куда?
     – Угу. Уже в пути. Так и будете всю жизнь мамину сисю сосить. И не Король я вам, салагам, а Евгений Дмитриевич.
     – Знаешь, Евгений Дмитриевич, ты бы, собственно, и правда шел…– поддержал Фомина Альберт Илюмжинов, – … прогуляться, а то опух уже от круглосуточного лежания. Да и бурдюк наел – вполне феноменальный. И тебе полезно, и нам без твоих фельдфебельских сентенций спокойнее.
     Король ласково погладил образовавшийся животик, и его простодушное лицо приобрело благостное выражение. Видимо, по какой-то одному ему ведомой причине этот двадцатисемилетний мужик решил, что раннее брюшко – непременный атрибут солидности и благополучия. Работяга и мастеровитый хозяин, с юных лет познавший тяжелый крестьянский труд, он, по странно сложившимся обстоятельствам, считал себя немного наивным и неразвитым; а впрочем, и был таковым. Жестоко комплексуя по поводу неприспособленности к городской жизни, он находил выход в двух занятиях: напряженной учебе, прилежно записывая лекции абсолютно по всем дисциплинам, и в постоянном брюзжании по поводу городских белоручек – молодых нахалов, не ведавших ни сохи, ни коровьего вымени.
     Типичный продукт своего социума, Король не гнушался заниматься рукоприкладством. Следует признать, что это удавалось ему лучше всего. Изрядную силу королевских кулаков познали многие обидчики, а вот с учебой ему катастрофически не везло. Бессонные ночи, заполненные изнурительным штудированием, сколько-нибудь ощутимого результата не давали. Поэтому мучительное усердие перезрелого, лысеющего студента, прилежно отсиживающего от звонка до звонка все лекции в первых рядах аудитории – ничего кроме ехидных улыбок не вызывало. Наивная манера добросовестно, с неутомимостью автомата записывать в конспект все, вплоть до каждого чиха преподавателя породила несмываемую кличку «Стенографист». Правда, по известной причине, называть его так решались только «за глаза».
     Подтрунивали.
     Студенты возрастом постарше, те, кто направлялся на учебу с производства, ехидничали, что даже женщину Евгений Дмитриевич до сих пор не изведал. Какой уж тут жизненный опыт? Солидности не придавали ни специально заведенные усы, ни ранние залысины – наивное выражение лица, симпатичного, но какого-то невзрослого, незрелого – отпугивало дам любого возраста, интеллекта и характера: ну не воспринимали его всерьез!
     Внезапно в палатку ввалился разъяренный Осокин:
     – Ну и какая сука шнурки тырит? Ничего оставить нельзя!
     – А-а-а! Еще один пальцем деланный пожаловал! – Король криво ухмыльнулся, и, послюнявив палец, неспешно перелистнул страницу, сделав вид, что уже забыл о вошедшем.
     – Найду – убью гада! – продолжал неистовствовать Осокин.
     – Смотри, сынок, как бы самому глаз на мячики не натянули… Салаб-б-бон. Вон, у этого… «Фебеля с эссенцией» спроси. Он у нас, ядрена-матрена, шибко умный. То шнурки они ищут, то бархотку с «Шипром». То опять шнурки, то снова бархотку. И главное – кажный божий день. Не одно, так другое. Не другое, так третье. Хучь бы один путевый «молодой» на все отделение выискался. Так нет: всем отделением и ищут. Салаб-б-боны.
     Фомин и Илюмжинов дружно переглянулись. Фомин изумленно рухнул на нары, присвистнул; покачав головой, упер руки в колени:
     – Всем отделением, говоришь? Та-а-ак! Значит не я один… Сдается мне, други мои, в отделении крыса завелась…
     – Фома, ты чего имеешь в виду? – не понял Осокин.
     – Что имею? Секи: в палатке – регулярно пропадают «Шипр», огуречный лосьон, шнурки и бархотки. И не у меня одного!
     – Точно! Причем бархотки – в немыслимых количествах! – поддержал Илюмжинов.
     – Ишь, барские замашки, – ухмыльнулся Королев. – Неча тебе, Альбрехт, выгинаться. Будь ближе к народу. Взяли, понимаешь, моду – выеживаться. Малиновая бархотка. Ага. Дятлы. Зажрались вы у себя в городе. Зажрались по самые гланды.
     – Зажрались? А знаешь, Король, что-то я не слышал, чтобы в других палатках шнурки и бархотки пропадали. И не смей называть меня «Альбрехтом»! Альберт мое имя!
     – А я вот в толк не возьму: почему пропадают именно мои шнурки? – кипятился Осокин. – И почему в таких количествах? У нормального человека только две ноги! Я же – уже полтора взвода обшнуровал! На меня в военторге как на кретина смотрят! Вся рота смеется. Я уже их заворачивать при покупке вынужден. Нет, ну вы скажите: кому нахрен нужны красные шнурки?
     – Хрену, сынок, шнурки не нужны. Чего его, родимого, шнуровать?
     – Король, ты достал уже своими прибаутками! – огрызнулся Осокин.
     – Купи, Димочка, желтые. И все будет пучком.
     Король отложил книгу, зевнул, и, перевернувшись на бок, добавил вполголоса:
     – А может, и желтые сопрут. У меня к концу недели – как раз в же-е-елтых нужда…
     Впрочем, последней фразы никто из студентов не расслышал.
    
     ***
     – Это от какого же срока он дембель считает? – полковник Лозовой промокнул носовым платком обильно проступившие слезы. Суровый, требовательный командир, известный жестким характером и несгибаемой волей, он судорожно давился от еле сдерживаемого смеха. Откровенно говоря, сейчас ему хотелось только одного: бросить все, и, послав к чертям приличие и необходимость вести себя по-начальственному солидно… рассмеяться – раскатисто и громогласно, не сдерживаясь, вопреки официозу обстановки – рассмеяться так, как велела ему сама человеческая природа. Однако и ситуация, и положение начальника сборов, как говорится, обязывали: несмотря на анекдотичность происходящего, ему надлежало быть сдержаннее в присутствии преподавателей кафедры, которой он, Лозовой, командовал.
     – Говорят, у него месяц идет за год. До окончания сборов – полмесяца. Значит, пошли последние полгода службы. «Дембель», – натянуто улыбнулся Сан Саныч, с сочувствием наблюдая за конвульсиями начальника.
     – Во дает! Где он срочную служил? – невероятным усилием воли Лозовой окончательно подавил смех, судорожно закашлявшись – впрочем, кашель более напоминал неуместное здесь, в стенах штаба, похрюкивание.
     – Стерлитамак. ОБАТО…– Любимов деликатно отвернулся, глядя в окно, на плац, где курсантские роты избивали асфальт новенькими сапогами.
     – Таким вот, значит, образом? А что, это даже занятно…
     – Что делать-то будем?
     – В классы на занятия ходит?
     – Так точно.
     – Ну а что еще надо? Главное, понимаешь, чтобы наш «дембель» экзамены сдал.
     – Он служить собрался. В войсках. Рапорт написал…
     – Тем более. Пусть подурит напоследок. Неизвестно еще, в какой округ законопатят.
     – Михаил Григорьевич, тут еще кое-что… Королев заставляет парней бегать в самоволку. За спиртным. И приносить завтрак в постель. А иначе – бьет в бубен.
     Хрюкнув, начальник сборов судорожно уткнулся в платок, дабы не смущать подчиненного новым приступом нервного смеха. Отвернувшись, Лозовой беззвучно плакал навзрыд – только плечи трагично вздрагивали. Из-за края платка, прикрывавшего свирепое лицо полковника, виднелись покрасневшие от напряжения шрамы былых баталий.
     Измученный неловкостью ситуации, Сан Саныч, смущенно кашлянув, невпопад добавил:
     – Михаил Григорьевич, ты хоть понимаешь, что у тебя на кафедре дедовщина?
     – Александр Александрович! Кхе-кхе-м-м-м… Ты хоть понимаешь, чего сейчас сказал-то?
     И, уже не сдерживаясь, а более того – вообще потерявши всяческое приличие и даже самый облик образцового офицера славных Вооруженных Сил, Лозовой простонал сквозь слезы:
     – Уйди нахрен, Саныч, ну тебя… Кхе-кхе-е-е-ем… Свободен…
    
     ***
     – Здравствуйте.
     – И вам не кашлять.
     – Девушка! Мне шнурки. Красные. Пару.
     – Опять красные? Пару?
     – Да. Пару. Плоские. И завернуть.
     – Только шнурки?
     – Да!!!
     – Хорошо. Еще есть регулировочные флажки! – томный взгляд парализовал посетителя, почти лишил его воли.
     – Какие… флажки? Зачем… флажки?
     – Ре-гу-ли-ро-воч-ны-е. Правда они… в комплекте: желтый и красный, но…
     – Как в комплекте… Почему…
     – Но! Специально! Для! Вас-с-с! Специально для Вас я могу продать отдельно…– рыженькая сделала страшные глаза, изящно распахнув ресницы, – несколько кр-р-расных!
     – Девушка!!!
    
     ***
     Альберт Илюмжинов считал себя парнем удачливым и неглупым. Судьба ему всячески благоволила и особых препятствий на жизненном пути не чинила. При неплохих стартовых условиях в лице влиятельных родителей, Альберт умело эти уникальные возможности использовал, внося в ход жизненного сценария и свою немалую лепту. Что и говорить: фортуна удивительным образом ему сопутствовала и даже баловала. Неведомо, отдавал ли юноша себе отчет, что ему даны от рождения перспективы, для иных его сверстников почти недостижимые – будь то секция экзотического в те времена каратэ, или персональный педагог английского и французского языков – но надо отдать должное: баловень судьбы и сам неустанно трудился над собой.
     Элитная физматшкола наложила на него флер некоей избранности, манера держаться была исполнена достоинства; речь отличалась разумной сдержанностью, деловитостью; одежда – изысканностью, но не кричащей, а естественной, сообразной уровню и достатку. В общении со сверстниками Альберт был прост, хотя и несколько циничен. Его уважали за оптимизм, юмор и умение «решать вопросы», что означало способность играючи расправляться с проблемами любой сложности. Разумеется, часть этого умения обеспечивалась статусом родителей, но и сам Альберт был не промах: на «Кресте» – так в центре города называли перекресток улиц Кирова и Горького – «лохов» не любили, а вот нужные связи и личные специфические навыки уважали.
     Но самое удивительное качество Илюмжинова, импонирующее сокурсникам, заключалось в экзотической смеси энциклопедической образованности и нешуточных познаний о скрытой, непубличной стороне городской жизни.
     Например, если бы его спросили, Альберт без запинки назвал бы численность населения Афганистана. Но при этом информация о том, где в городе торгуют наркотой из тех благодатных земель, тоже особой тайны для него не представляла. Пробовал ли он наркотики – неизвестно, но коноплю за домом местного ветеринара, у которого квартировали стройотрядовцы, идентифицировал сразу. Тогда, два года назад, стройотряд успешно завершил свою ударную комсомольскую стройку – ребята заработали неплохие деньги. Деньги-то разошлись довольно скоро, а вот шок от встречи с обкуренным колхозным Айболитом у наивных сокурсников Илюмжинова остался надолго. Выяснилось, что многие даже не подозревали, что «тлетворное влияние загнивающего Запада» может оказаться таким ошеломляюще реальным и близким. И проявить себя не где-то там, далеко «за бугром», а напротив, тут, рядом, в передовом колхозе-миллионере, прозаично и буднично, причем самым паскуднейшим образом: в виде травки в огороде нарка-ветеринара. И дело даже не в том, что никто из сокурсников – в том числе и отслуживших «срочную» – не знал, чего с этой самой коноплей делают умелые ребята, и как она вообще выглядит на милых сердцу родных просторах. Откровением был и сам ветеринар, седоватый ветеран-орденоносец, не так давно исполнивший интернациональный долг. Кумир местных комсомольцев и образец для будущих защитников Отечества, он любил засмолить на вечерней зорьке косячок из чудо-травки – фактически на глазах у наивного участкового милиционера. Земля разверзлась и ушла из-под ног девятнадцатилетних недорослей – лекция Альберта Илюмжинова вызвала потрясение, соизмеримое с открытием, что их, студентов, нашли не в капусте. Ужас! Кошмар! Мама целовалась не только с папой, а даже если и с папой – то еще до свадьбы. Физрук тискает одноклассниц возле «козла», а они и не против. Дедушка был не промах, и теперь во дворе полно твоих, комсомолец, двоюродных братьев – а что делать, если война покосила мужиков? Зачет по сопромату получить не просто, а оч-ч-чень просто, если ты – свежа, обаятельна, и без комплексов. Маленьким, симпатичным мальчикам аппетитного пионерского возраста не следует играть возле вокзала, а тем более – подходить к дяденькам из поездов с солнечного Юга.
     Впрочем, даже успевшие отслужить в армии стройотрядовцы тоже имели глупый вид, когда спокойно и с юмором, на конкретном конопляном примере, Илюмжинов развеял миф о Деде Морозе.
     Ах, какие наивные были времена!
     Но! Даже пронырливый Илюмжинов был не в силах разгадать тайну регулярных исчезновений одеколонов. Интеллект и незаурядная интуиция буксовали в столь странных обстоятельствах. Кому и для чего могли потребоваться эти жидкости, да еще в таких немыслимых количествах? Впрочем, кое-какая зацепка все же имелась! Альберт обратил внимание на одну закономерность: одеколон не пропадал только у командира отделения. Разве что, пока, до выяснения обстоятельств, проверить этот вывод?
     – Денис! Одеколончиком не поделишься?
     – Слышь, Илюмжин, вот объясни мне популярно. Вы что, сговорились? Ты сегодня третий, кто одеколон стреляет!
     – Тут такое дело, Денис. Неприятное. Для тебя – неприятное. Понимаешь, Дэн, в отделении ты один, у кого одеколон не тырят.
     – Как это «не тырят»? Ты хочешь сказать…
     – Да. Именно. Ты – «комод», тебе и карты в руки. Разберись, какая шельма одеколон таскает. А заодно выясни, зачем этому придурку одеколон в таких количествах.
     – В каких «таких»? – сузил глаза Шестаков.
     – Элементарно, Ватсон. Девять человек – девять пузырьков в день. И так – уже две недели. Что он его, в ванну-джакузи заливает?
     Женька Королев, по-барски возлежа на нарах с журналом «Советская женщина», не удержавшись, хмыкнул, чем нечаянно привлек внимание отделенного. Шестаков задумчиво перевел взгляд на Короля, видимо что-то понял, и принялся пристально его разглядывать. Евгений Дмитриевич, почуяв на себе нехороший, с прищуром, изучающий взгляд, неожиданно покраснел – стыдливо, по-девичьи. Чем себя окончательно и выдал. Судорожно перелистнув страницу, он принялся въедливо штудировать статью о школьных годах Валентины Терешковой.
     – Кажется, я знаю, куда его заливают! – угрожающе намекнул Шестаков, недобро глядя на Евгения Дмитриевича. – И даже догадываюсь, кто.
     Человек, безусловно, бывалый и проницательный, прошедший флотскую школу жизни, Денис Шестаков не понаслышке знал о втором, специфическом для просторов России, назначении одеколона. Назначении, чуждом для «золотой молодежи» из ватаги вальяжного эстета Илюмжинова.
     – Ну-ка, Альбертушка, выйди-ка подыши. У меня тут к нашему дедушке разговор имеется…
     В палатку влетел Осокин:
     – Олегыч! Ты комод, или не комод? В конце концов – разберись! Что за бардак? Только территорию прибрал – прихожу после обеда – груда пузырьков из-под «Шипра» за палаткой валяется! Я что, нанимался за всех убирать?
     – Когда, говоришь, пузырьки появились? После обеда? Ага… Дим, ты это… погуляй чуток. Нам с дедушкой Женей покалякать надо, – недобро улыбаясь, Шестаков принялся стягивать с себя хэбэ. Королеву стало немного не по себе. То ли его встревожила золотая фикса, нехорошо блеснувшая в полусумраке палатки, то ли показавшийся из-под куртки тельник, напоминающий лежащую на боку тюремную решетку.
     Осокин и Илюмжинов, непонимающе глядя на Шестакова, послушно вышли.
     – Ну что, Король? Говоришь, пустой тары много остается? Ну-ка, рында недраенная, дыхни-ка сюда!
    
     ***
     – Здравствуйте.
     – Вам – шнурки?
     – Девушка! Мне шнурки.
     – Красные?
     – Два. Желтые.
     – Ого. Желтые?
     – Ага. Плоские. И завернуть.
     – Желтые? Двое? Возьмите четыре! Или шесть.
    
     ***
     – Здравствуйте. Вам – шнурки. Желтые. Плоские. Два. И завернуть.
     – Ящик.
     – И все?
     – Не совсем… Что Вы делаете сегодня вечером?
    
     ***
     Фомин, увидев подходящего к палатке Осокина, предвкушающе улыбнулся. Однако Осокин, находясь в сильно возбужденном состоянии, довольно нервно отреагировал на неожиданное проявление дружелюбия. Потрясая кулаком, в котором судорожно сжимал ярко-желтые шнурки, Осокин возмутился:
     – Андрей, вот только не надо! И без твоих улыбочек тошно. Обрыдло выглядеть шутом. Весь военторг смеется!
     – Пригласил?
     – Пригласил!
     – И?
     – Сказала, что мне еще рано. Говорит: «Иди, малыш, сначала подрасти». Но не все, сука, потеряно…
     – Не все? – Фомин изобразил сопереживание.
     – Не все! Она согласна ждать, пока у меня не закончится пубертатный период!
     – Эт-что-за-хрень??? Откуда она здесь, в деревне, слов таких нахваталась? Пубер…?
     – Пубертатный период! Период полового созревания! Знаешь, что выдала? «Сначала, мальчик, научись завязывать шнурки».
     – Мальчик???
     – Мальчик! Посоветовала… (она мне еще советы дает!) класть вещи на свои места. Понимаешь, Фома, оказывается это пригодится в жизни… Носочки отдельно, трусики – вообще совсем-совсем отдельно, а вот шнуро-о-очки… Убью гада!
     – Вот лажа! Ладно, малыш, не злись. Иди сюда, горемыка пубертатный. Нашлись твои шнурки. И бархотка. И значки. И петлицы. Понимаешь, у Илюмжина терпение лопнуло. За палаткой нашли пустую бутылку от «Вечернего Арбата». Сам понимаешь: этот одеколон только у нашего эстетствующего Альбертика был. Ну вот… Илюмжин озверел, и устроил форменный обыск. Иди в палатку, будет интересно.
     Димка Осокин недоверчиво хмыкнул и нырнул внутрь.
     В палатке все было перевернуто вверх дном. Ящики валялись на полу, противогазные сумки вывернуты наизнанку, матрасы беспорядочно закинуты на дальние нары. Даже деревянные решетки, укрывающие земляной пол, были подняты. На центральных нарах устало сидел растерянный Илюмжинов. На коленях у Альберта лежал «Дембельский альбом лейтенанта Королева», густо усеянный по периметру эмблемами автомобильной службы – всего около двадцати «крылышек». Рядом, на одеяле, во всем своем великолепии красовался парадный дембельский китель. Из-под лейтенантского погона, окантованного ярко-желтым шнурком от осокинского кеда, брал свое начало роскошный аксельбант, искусно свитый в виде косички из желтых и красных шнурков. Выхолощенный автоматный патрон, начищенный словно самовар, служил аксельбанту наконечником.
     Очумевший Осокин с трудом узнал рабочую форму, в которой курсанты четыре года посещали занятия на военной кафедре. Студенты называли эту форму «афганкой», потому что она, как две капли воды, походила на полевую форму военнослужащих ДРА. «На кой черт он ее взял? – подумалось Димке.– Ах, да, полевую форму мы сдадим. А в этой он и пойдет на дембель».
     Осокин в замешательстве разглядывал лейтенантские звездочки на погонах, гвардейский знак, институтский «поплавок», значок классности, БГТО5, мастера спорта СССР, комсомольский значок, значок парашютиста-инструктора и нагрудный знак делегата XXIV съезда КПСС. Злость прошла. Накатило усталое удивление. Невероятные малиновые обшлага на рукавах, находчиво изготовленные из малиновых бархоток, были сплошь усеяны орнаментом из сержантских лычек, оригинальным образом пущенных телеграфными столбиками по окружности обшлага вдоль нижней кромки.
     Довольно элегантно смотрелась оторочка накладных карманов, сделанная из белоснежных шнурков. Сколько таких же шнурков ушло на лампасы к брюкам, и как их удалось приладить – наверно так и останется загадкой.
     А самой удивительной деталью формы был лихой, молодцеватый берет. О, этот берет являл собой шедевр портняжного искусства. Где и когда Королеву удалось умыкнуть антенну от радиостанции – останется тайной. Но то, как находчиво ее приспособили в качестве элемента жесткости, скрутив из нее обруч, пущенный по периметру – достойно уважения. В результате окантовка из белого шнурка, искусно вшитого в шов, всегда имела форму правильной окружности, а сам берет – никогда не мялся и стоял торчком наподобие эсэсовской фуражки. Нижний срез берета также окантовали белым. Треугольный кусочек малиновой бархотки изображал флажок-уголок в левой части берета; на флажке крепились все те же автомобильные «крылышки», что говорило о принадлежности к автослужбе. Второй уголок, но уже голубой, вшитый в правую часть берета, был украшен эмблемой с крылышками ВВС и символизировал, вероятно, тяжелые годы службы Королева в авиации ПВО. На фронтальной поверхности берета вместо кокарды скромно расположился офицерский значок классности.
     Некоторое время спустя, когда замешательство прошло, Осокина разобрал смех. Отпустило. Он представил себе дремучие, кустистые брови Верховного Главнокомандующего, медленно ползущие вверх, когда на трибуну XXIV съезда партии молодцевато выбежит… гвардии лейтенант, первый в Афганистане парашютист-инструктор автомобильной службы. С сообщением по отчетному докладу.
    
     ***
     – Вот скажи мне, старый хрыч, тебе что, «Шипра» было мало?
     – За «хрыча» ответишь.– Королев спокойно взирал на возмущенного Илюмжинова.
     – Да при чем здесь «Шипр»! – горячился Осокин.– Нормальные люди водку пьют. В крайнем случае «Абрикотин». Кто ему позволил истребить все запасы лосьона для бритья, а заодно – и одеколона?
     – «Абрикотин» денег стоит. Это ты, мамин сынок, на папины денежки гуляешь. А у меня они – кровные, мозолистые. По ночам вагоны разгружаю.
     – Король, да что у тебя за логика такая дебильная? Если твои деньги трудовые, а у меня – родительские, ты что, имеешь право выпивать у меня весь «Шипр»?
     – Угу. Имею. И право. И «Шипр». И тебя.
     – Что? – Осокин оторопел.
     – Да погоди ты, – Илюмжинов оттеснил Осокина в сторону, – я у этого шутника хочу выяснить, почему в тумбочке лежал «Шипр», для него специально заготовленный, а он предпочел вылакать «Вечерний Арбат». Ну? Что скажешь?
     – Угу. Предпочел.
     – Почему? В связи с чем? Где логика?
     – Альбрехт, хорош выгинаться. Какая тебе разница?
     – Да не Альбрехт я тебе, сколько раз говорить! А разница – гигантская! И принципиальная! Вместо дешевого «Шипра» по рубль двадцать ты предпочел элитный, дефицитнейший одеколон «Вечерний Арбат» по цене 20 рублей за бутылку!6
     – Ага, Альбрехт. Предпочел.
     – Нет, ну это – что-то… Неандерталец… Динозавр… Игуанодон… Каменный век какой-то… Ты что, кретин? Да какая разница, чего тебе, алконавту, заливать в свою луженую, пропитую глотку???
     Услышав непонятное слово «игуанодон», созвучное с чем-то не очень хорошим, Королев неторопливо встал и, развернувшись всем торсом, смачно съездил Илюмжинову в ухо. Ударил – с замаха, из-за спины, по-медвежьи, полусогнутой рукой; техника удара – более всего напомнила работу косаря на утренней зорьке, когда падающие сочные травы ложатся под косу, не сбросив росы…
     Именно так: «У-у-х», – и полегла травушка-муравушка под красивым замахом мужика. «У-у-х», – крякнул Королев, как учили сельские предки – и полег курсант Илюмжинов вместе со всем своим каратэ наземь под богатырским ударом, даже росы не сбросив…
     – Передайте всем салабонам: кто еще на дедушку поддувало откроет – лягет смертью храбрых. Усекли, сынки? А для интересующих отвечу: «Арбат» – мягче пьется, вкус – бархатистый, с горчинкой. А от «Шипра» – отрыжка паскудная, стремная.
     Завершив тираду, Король сыто рыгнул, флегматично глядя на поверженного Илюмжинова. По палатке разилось благородное благоухание «Вечернего Арбата».
    
     ***
     Король обнаружился в последний момент, уже при посадке в вагоны. Все это время студенты изнывали от любопытства – решится ли единственный на сборах дед появиться в своей невероятной форме прилюдно? Что и говорить, ситуация необычная. Одно дело, когда в какой-либо воинской части существуют традиции, и эти традиции поддерживает группа сподвижников при благожелательном отношении всех остальных, относящихся к этому с пониманием… И совсем другое дело, если традиция только зарождается; зарождается в муках и противоречиях, героически преодолевая не только косность и ограниченность мышления окружающих, но и откровенную вражду одних на фоне злостного осмеяния другими, да и, что там говорить, при реальной угрозе физической расправы – третьими, наиболее радикально настроенными оппортунистами и мракобесами.
     Конечно, первому в истории военной кафедры «дедушке» было непросто, ох как непросто. Даже передовым женщинам Востока было легче – эти-то скидывали паранджу коллегиально, окруженные сестрами-сподвижницами; скидывали под бодрящие бравурные марши комсомольских оркестров… А первый дед военной кафедры был одинок в своих начинаниях. Да и угроза позорного побития камнями казалась вполне реальной.
     Решится? Или не решится?
     Делали ставки.
     На всеобщем построении по случаю окончания сборов – не решился. В сводной колонне курсантских рот, доблестно топавших в направлении к станции – также замечен не был. Королева обнаружили лишь возле вагона, при посадке. Как он сумел незаметно просочиться к месту погрузки, и почему не был изловлен патрулями – непонятно.
     Конечно, все полагали, что увидят клоуна… Но в реальности все оказалось серьезнее и гораздо масштабнее. Эффект от дизайнерских решений был настолько потрясающим, что ни у кого не возникло и намека на улыбку, а тем более – на публичное осмеяние. Обилие знаков различия, эмблем, памятных знаков, жетонов, шевронов, лычек, нашивок, аксельбантов, косичек, кисточек, позументов, лампасов, кокард, пуговиц, заклепок, петличек, газырей, шнуров, шпеньков, бантиков, пряжек и всяческих бретелек – подавляло. Типичной реакцией окружающих был глубочайший шок с последующими признаками депрессивной подавленности; кое-кто из не служивших – вообще испытал позорное чувство мужской неполноценности.
     Интересно было наблюдать реакцию военного патруля, случившегося на перроне. Трудно сказать, какие инструкции имел молоденький лейтенант-артиллерист относительно убытия студентов политехнического со сборов, но, в любом случае, мгновенность его реакции достойна уважения:
     – Стоять! Ваши документы?
     Король, к тому моменту (для храбрости) уже несколько «под шафэ», ничуть не смутился, и, совершенно наглым образом, вручил лейтенанту… членский билет ВЛКСМ.
     Въедливо прочитав билет от корки до корки, тщательно изучив своевременность уплаты членских взносов, лейтенант совершенно не смутился, словно каждый день встречал на узловых станциях военнослужащих ДРА со значком делегата XXIV съезда КПСС:
     – Евгений Дмитриевич! Какие у Вас основания для ношения знаков различия Вооруженных Сил СССР?
     – Бабрак! Камраль! Киргуду! – Женька небрежно отдал честь, молодцевато приложив два пальца к лихо заломленному зеленому берету с кисточкой от «Красной Москвы»7. От резкого движения наконечник аксельбанта величественно качнулся; кисточка переместилась вперед, небрежно закрыв левый глаз «демобилизованного» студента, отчего его мужественное лицо приобрело несколько хитроватое выражение.
     Демонстративно выждав, пока бдительный лейтенант еще раз тщательно сверит фотографию в членском билете с оригиналом, гордый сын Востока язвительно спросил:
     – Кирдык? – заскорузлый палец Короля деликатно постучал по фото.
     Однако и лейтенант был не промах. Вежливо, но решительно, отстранив заскорузлый палец, начальник патруля спрятал раскрытый билет за спину и многозначительно посмотрел на второго патрульного, дождавшись, когда тот понятливо переместится из-за спины лейтенанта в тыл афганского парашютиста. Третий патрульный, сержант внушительной наружности, в особом приглашении не нуждался – он повторил маневр товарища, мягко скользнув за спину парашютиста-инструктора с другого фланга. Лейтенант, удовлетворенно зафиксировав новую диспозицию, заложил руки за спину и, спокойно покачиваясь с пятки на носок, равнодушно констатировал:
     – А вот теперь – кирдык.
     Сказал, как впечатал.
     Важно заметить, что голос начальника патруля отчего-то напомнил Королю клацанье затвора, а само слово «кирдык» прозвучало очень неуютно, казенно-раскатисто: «кир-р-рдык!», отчего парашютист сразу поскучнел, скис; его былая бравада развеялась без остатка и даже гвардейский знак на геройской груди тоскливо поблек…
     Мгновенно протрезвевшему Королю словно открылась некая высшая истина; пришло понимание вечности и безбрежности вселенского мироустройства, осмысление господства порядка над хаосом… И день-то казался уже не солнечным, а почти пасмурным; и лейтенант – вовсе не молоденьким, а напротив, при ближайшем рассмотрении – тертым, бывалым мужиком, попавшем в училище не по «дурке», а скорее всего – осознанно, после «срочной», а может и вовсе – после кровавых афганских перевалов, ведь вполне вероятно и так? Пожалуй. И, как это бывает по обыкновению, когда один служивый всегда почует другого по взгляду, уверенной манере держаться, неторопливой сноровке и мудрой житейской основательности; почует черте еще каким другим образом, почует всем своим нутром, необъяснимо как – но почует, признает за своего… Так и тот, кто еще не опален на передовой, всегда узнает стрелянного, раненого-битого-перебитого, штопанного мужика-окопника, видевшего смерть своими выцветшими от боли глазами. Признает и уступит старшинство. Уступит – от греха подальше.
     Признал и Король. Кирдык.
     Начальник патруля, с удовлетворением убедившись, что парадные краски поблекли, вновь выудил из-за спины комсомольский билет и ядовито-вежливо спросил:
     – Евгений Дмитриевич! Каким райкомом ВЛКСМ выдан документ?
     – Шашлык-машлык, сациви-мациви – алаверды…– грустно развел руками Королев, причем как-то вяло, почти без энтузиазма.
     Лейтенант, иронически прищурившись, некоторое время изучающее смотрел на конвульсии парашютиста, и окончательно удостоверившись, что сдутый шарик уже не взорвется, величественным жестом вернул документы:
     – Понятно. Вы свободны. В пути соблюдать дисциплину и порядок.
     – Махмуд! – уважительно щелкнул каблуками Король, повторно отдав честь.
     – Кто старший команды?
     Благоухающего «Вечерним Арбатом» Короля спешно, во избежание, оттеснили от патрульных, и вызвали из здания вокзала капитана Дягилева.
     Каким-то чудом начальнику патруля удалось завладеть вниманием Дягилева, впавшего в прострацию при виде опереточного супер-лейтенанта:
     – Вы – старший?
     – Преподаватель военной кафедры СПИ, капитан Дягилев. В чем дело?
     – Товарищ капитан, на станции назначения вас примет усиленный патруль военной комендатуры. Вряд ли этот клоун…
     – Ясно. Спасибо, лейтенант. Учту.
     Дягилев благодарно кивнул начальнику патруля, и, без паузы, с разворота смачно влепил идеально надраенным сапогом Евгению Дмитриевичу куда-то между ягодиц. «Хак!»– хрипло прозвучал ритмичный выдох капитана на излете удара. «Буп!»– виновато ответили ягодицы Евгения Дмитриевича.
     – В первый вагон его, шута!
    
     ***
     …после чего были доставлены в дежурную часть. Задержанными оказались студенты политехнического института в количестве 24 человек, которые в ночное время, т.е. после 23:00, совершали нарушение общественного порядка путем хорового пения в трезвом виде, выполняя отдельные выкрики и устроив топот в комуфляжной форме без знаков различия на прилегающей к нему территории. Соотвестсвено имело место унижение личного достоинства гражданина Копылова Н.М. вахтера общижития №6 политехнического института, со стороны студента в комуфляжной форме с различными знаками различия различного достоинства, а именно лейтенанта на правом погоне и младшего лейтейнанта на левом погоне неустановленного рода войск, который и выявлен в качестве организатора безпорядков на почве пения и отдельностоящих выкриков. Вышеобозначеный организатор, а именно гр. Королев Е.Д. по кличке Король, ранее не судимый, не привлекался, студент, политехнического института в нетрезвом виде допустил выкрики в общественом месте, в течение которых и принуждал гражданина Копылова Н.М. к оказанию незаконных воинских почестей в отношении комуфляжной формы со знаками различия, а в случае не оказания будет наказан в надлежащем порядке в виде наряда в не очереди, который и вызвал наряд милиции…
     (Из Протокола задержания, 02.08.1983; авторская орфография сохранена)
    
     ***
     – Что это за чушь? Какое хоровое пение? Что еще за топот в камуфляжной форме? – разгневанный проректор по учебной работе тряс протоколом. К кому он обращался, было, в общем-то, не очень ясно, так как взгляд Эдуарда Борисовича блуждал по всем присутствующим в кабинете.
     – Разрешите? – взял слово полковник Лозовой.
     – Слушаю!
     – «Хоровое пение» – это строевая песня, – расшифровал Лозовой.– «Топот» в камуфляжной форме – движение строем во время строевой подготовки, да и не камуфляжка это, а обычная одежда защитного цвета. «Отдельные выкрики» – рапорты подчиненных и команды старших начальников. Таким вот образом!
     – Простите, недопонял! Это… в каком же смысле? – Эдуард Борисович изумленно уставился на Лозового.
     Лозовой, сидевший вполоборота к проректору, слегка откинулся к спинке стула и, выдержав небольшую паузу, неторопливо пояснил:
     – А что еще они могли написать? – в голосе начальника военной кафедры прозвучала плохо скрываемая издевка.– Разумеется, бумага стерпит все, но докладывать, что в 23:00 сводный взвод курсантов военной кафедры прошел парадным расчетом по улице Большая Садовая, не могут даже они. Свидетели говорят, что шли красиво, с песней, печатали шаг; население не терроризировали, не мародерствовали – в общем, все как положено.
     – Чертовщина какая-то! – проректор возмущенно вскочил с кресла, и нервно заходил по кабинету.
     – Ужас какой-то…– согласился замдекана машиностроительного факультета.
     – Я излагаю факты.
     – Ну а этот… э-э-э… Копылов, «лейтенант с правым погоном»? – немного взяв себя в руки, спросил проректор.– Это, кстати, как?
     – Ну не Бунины, не Бунины они там, – хихикнул некто с повадками секретаря-референта.
     – И не Тургеневы, – согласился замдекана, удачно продемонстрировав осведомленность в отечественном литературном наследии. Патетически всплеснув руками, он зачем-то воздел очи к портрету Менделеева, висящего в простенке между окнами, и добавил:– Вон, даже Циолковскому смешно!
     На некоторое время повисла неловкая пауза: многие из присутствующих на совещании у проректора недоуменно переглянулись.
     – Копылов не лейтенант, а наш вахтер, – боязливо уточнил Григорьев, комендант студгородка, просевшим от волнения голосом.
     – Погоны были на Королеве. С левого – одну звездочку сорвали при задержании, – вздохнув, внес ясность Лозовой. Затем, кашлянув, пояснил:– С одной звездочкой на левом погоне… кхе-м… младший лейтенант получается.
     – Да уж, не Гончаровы, – продолжил оригинальничать некто с повадками референта, заговорщицки подмигнув заместителю декана.
     Однако иссякший Семен Кириллович отвел взгляд.
     – Гнать их из института и комсомола! – взвился секретарь комитета ВЛКСМ.– Босяки! Какие из них инженеры? Выпускников – лишить диплома!
     – Уже! – поддакнул замдекана, геройски расправив плечи.
     – Что «уже»? – не понял Лозовой.
     – «Уже» – это значит, что я, уважаемый Михаил Григорьевич, распорядился приостановить выдачу дипломов. До выяснения. Девочкам выдадим, а парням задержим, пока не выявим зачинщиков, – Семен Кириллович преданно уставился на проректора, ища в его взгляде поддержку.
     Проректор строго посмотрел на замдекана:
     – Ну это Вы, Семен Кириллович, погорячились. Впрочем…– проректор перевел взгляд на коменданта Григорьева; задумался, видимо пытаясь припомнить имя-отчество, затем грозно нахмурил брови и находчиво спросил:– А что нам скажет комендант?
     Григорьев дернулся, слегка побледнел, но вскоре собрался и выпалил:
     – Докладываю. Королев и еще два выпускника: Цветков и Лапушкин – все трое проживают в шестом общежитии – решили отметить успешное окончание военных сборов. Уединились в комнате за номером 215. Отметили. Показалось – мало. Решили усугубить. Усугубили. Показалось – недостаточно. Решили зашлифовать. Зашлифовали.
     За столом послышался тихий, сдавленный смех.
     – По науке пьют, – вполголоса подал реплику кто-то, судя по всему – с кафедры технологии машиностроения.– Методично!
     – По науке – тоже с умом надобно, – ответили ему, кивнув на Дмитрия Ивановича Менделеева, деликатно расположившегося на противоположенной от Циолковского стене. Периодически и по системе.
     Оценив каламбур, многие сдержанно улыбнулись. Комендант же, почувствовав молчаливое одобрение собравшихся, перестал робеть и принялся рассказывать неторопливо, с чувством, даже с неким куражом, хотя и повторяясь:
     – …Зашлифовали. Взгрустнулось. Надумали погулять. Вышли. Погуляли. Встретили студента 2-го курса. Решили «нагнуть». «Нагнули». Студент оказался строптивым, разогнулся, дал сдачи. Завязалась потасовка. Перевес в живой силе – на стороне выпускников. Второкурсник сбегал за подмогой. Однако Королев решил не сдавать позиции и вызвал подкрепление в составе студентов четвертого курса – среди них особенно сильно тамбовское землячество, к которому принадлежит Королев. Сообща им удалось погасить очаг сопротивления…
     – Ужас какой-то… Ты, Григорьев, будто сводку боевых действий докладываешь, – вставил замдекана, убедившись, что гроза прошла мимо. После чего, успокоившись, погрузился в благостное изучение ермолки на портрете академика Зелинского.– И откуда только все это знаешь?..
     Кому адресовал вопрос Семен Кириллович – было не очень понятно. Во всяком случае, Григорьев и Зелинский сделали вид, что не им.
     – Я продолжу?
     – Да, будьте любезны, – расстроенный проректор, доселе нервно расхаживающий по кабинету, устало махнул рукой и отвернулся к окну, встав спиной к присутствующим. Заложив руки за спину, он смотрел куда-то в институтский парк; обычно стройная и сухощавая фигура его в этот момент казалась сутулой, поза – нерешительной. Григорьев же, почувствовав поддержку, бодро, с энтузиазмом продолжил:
     – Далее начались, так сказать, карательные мероприятия. Королев пояснил деморализованным противникам, что они – «салаги», и по законам военного времени поступают…
     – Чего? По законам чего? – брови у секретаря парткома поползли на лоб.
     – «Военного времени»! Он так выразился! …И по законам военного времени они поступают в его полное распоряжение, со всеми вытекающими…
     Тут Григорьев осекся, напоровшись на изучающий взгляд побагровевшего парторга. Николай Михайлович, человек рассудительный, и обычно сдержанный, уже давно сверлил Григорьева тяжелым взглядом. Теперь же, воспользовавшись замешательством докладчика, холодно, но весьма многообещающе придавил:
     – Григорьев, ты вообще-то в своем уме? Ты что городишь?
     – Ужас какой-то…
     Очумевший от переменчивого настроения окружающих, окончательно запутавшись в палитре мнений, взглядов и пожеланий, комендант судорожно сглотнул, но вынужденно продолжил:
     – Королеву удалось убедить студентов 4-го курса переодеться в форму военной кафедры и, при их поддержке, заставить второкурсников последовать примеру старших. Выпускники, очевидно посчитав происходящее забавным, происходящему не препятствовали.
     Григорьев докладывал, пытаясь попутно, по ходу выступления, учесть весовые категории, предпочтения и ожидания собравшихся. Однако подобная многофакторная задача была ему явно не по силам, отчего речь коменданта становилась все нерешительнее. Он изнывал от невозможности угадать правильную линию поведения. Еще бы! Напротив побагровевшего парторга сидел некто с повадками секретаря-референта, одобрительно ему, коменданту, кивавший. Поддерживающий взгляд комсомольского вожака в чем-то вроде бы гармонировал с выражением лица замдекана, который страдальчески разглядывал галстук академика Шухова.
     Конечно, серьезнее всего на результаты расчетов Григорьева влияли желваки, играющие на скулах Михаила Григорьевича Лозового. Но! В то же время блеск очков в металлической оправе, за стеклышками которых прятал взгляд институтский особист, показался поощрительным, и даже в чем-то дружественным. Или только показался? Профсоюзный лидер смотрел с презрением, взгляд куратора бегал, курсовой офицер улыбался, но почему-то нехорошо и как-то… многообещающе. Эдуард Борисович…
     Эдуард Борисович стояли спиной-с…
     – Далее, при поддержке 4-го курса и отдельных выпускников, обязали переодеться 3-й курс. Были сформированы три отделения, которые возглавили третьекурсники – им к тому моменту это тоже показалось интересным – назначен комвзвода и его заместитель из числа студентов 4-курса, после чего…
     – Ма-а-алчать!!! – побагровевший полковник Лозовой мощно, с размаха хлопнул ладонью по столу. Звякнула, подпрыгнув, крышка на графине с водой, заколыхалась вода в самом графине; штатный стакан, полагающийся к графину в напарники, сменил диспозицию, сместившись северо-восточнее, в направлении отдельно стоящего проректора.
     Вздрогнувший проректор инстинктивно обернулся, оторвавшись от созерцания вида за окном, и с удивлением обнаружил, что комендант вскочил и замер по стойке «смирно», поедая взбешенного Лозового преданными собачьими глазами.
     – Ты-ы-ы, портяночник продажный, забыл, как в ногах валялся, когда архангелы из округа нагрянули? Кто тебя, говнюка, от растраты спас, кто тебя к делу пристроил? Кого топить надумал, унитазный начальник? Пацанов, которым служить завтра? Зависть душит, что они офицерами станут, а ты так прапором и остался?
     В гнетущей тишине, наступившей вслед за вспышкой Лозового, слышалось лишь его тяжелое дыхание, да еще, пожалуй, сексуально-призывные визги рисующихся студенток, там, в парке за окном. Неловкое молчание не решился нарушить даже хозяин кабинета – он лишь насупился, озадаченный двусмысленностью ситуации. Разумеется, ему, так же как и Лозовому, был неприятен «красочный» доклад коменданта, более всего напоминающий донос. Смущала его тональность, ехидная подоплека и язвительный тон Григорьева, вещавшего с апломбом, не без театральности, смакующего каждое слово и каждый факт. Это походило на дурной анекдот, который решился изобразить скучный, посредственный рассказчик. Решился, и, оказавшись в центре всеобщего внимания, вдруг принялся кривляться, паясничать, чем и вызвал непристойный смех. Неправильно его истолковав, горе-лицедей и вовсе распоясался в попытке угодить, потеряв чувство меры и всяческое приличие.
     «Гадко все это, боже ж мой, как гадко», – думал проректор, заворожено уставившись на побледневший шрам, резко проступивший на багровой шее Лозового. Но, с другой стороны, такая вспышка в его собственном кабинете…
     Полковник, сидевший спиной к проректору, все еще стоящему возле окон, опомнился, почувствовав его теплую ладонь на плече, промокнул платком вспотевшую шею, и прошипел успокаиваясь:
     – Тоже мне, великий русский сказочник… Извините, Эдуард Борисович… Ну его – пусть сядет?
     Проректор кивнул, брезгливо глядя на коменданта. Григорьев плюхнулся на стул, а Лозовой, смущенно кашлянув, продолжил:
     – Напрасно некоторые сгущают краски… Конечно, манера украшать дембельскую форму… кхе-кхе-м… Тем более по второму разу… Для взрослого мужика, отслужившего еще до военной кафедры срочную, кхе-м… это конечно дико! Но… в принципе не-на-ка-зу-е-мо!
     Эдуард Борисович неторопливо вернулся в свое кресло и, угнездившись в нем, недоверчиво, но с интересом стал слушать Лозового.
     – Ну выпили парни после лагерей… Почему бы нет? Я не оправдываю, но к чему лицемерить? Кто из нас после тяжелого, выматывающего дела оставался монахом? Попили пивка, вышли на балкон подышать-покурить. В холле за ними, зрелыми мужиками, увязался этот сопливый второкурсник. Принялся подтрунивать. Все бы ничего, но этот недотепа возомнил себя великим юмористом и гением разговорного жанра. Не соизмеряясь ни со статусом, ни с разницей в жизненном опыте. Шутки, шпильки, поддевки. Все это в унизительной форме, играя на публику, на глазах у всего общежития. Внизу, под балконом, скверик со скучающими студентами… Ему – замечание, а он еще больше хохмит-насмехается. Ну и получил в лоб!
     – Вот именно! Я и говорю: босяки! – взвился опомнившийся от гипноза полковничьего «Молчать!» секретарь комитета ВЛКСМ.– Разве это инженеры? Какой мордобой учинили, шпана!
     – Серье-е-езно?…– язвительно переспросил Лозовой, и сделал внушительную паузу, недобро глядя на секретаря. Тот замолчал, съежился. Вновь повисла неловкая тишина. Наверняка многие из присутствующих вспомнили и свою юность, и жизненные коллизии, а то и куда более экстремальные ситуации, когда приходилось делать выбор: поступить ли по-мужски, призвав наглеца к ответу, или прибегнуть к закону – беззубому и бесполезному в подобных случаях. С одной стороны, они, как должностные лица, должны помнить, что положение – обязывает. Но с другой стороны… кто не дрался? Если уж только трус или полное ничтожество.
     – …Ты-то у нас грамотный: если на ботинок плюнут, или на шапку жвачку налепят – выговор с занесением объявишь? Или может, на комитет вызовешь? А?
     – Ужас какой-то…– расчувствовался замдекана и, услышав что-то про головной убор, вернулся взглядом к ермолке академика Зелинского. Секретарь же стыдливо опустил очи долу.
     Лозовой, убедившись, что комитетчик скис, с напором продолжил:
     – Жалобы от потерпевших есть? Нет! Заявления? Свидетели? Нет! Испорченное имущество? Нет! Нарушение внутреннего распорядка? Нет! Есть только чудик-вахтер, с перепугу вызвавший милицию. Его если и спросить, кого он испугался (ряженых что ли?), – здесь начальник кафедры подбавил сарказма, – так и сам, поди, не знает. Ну, так и что мы тут обсуждаем?
    
     ***
     – Не вижу в этом ничего криминального.
     – Не видите? Он заставил мальчишек маршировать на глазах у всего общежития.
     – А я предлагаю взглянуть на это несколько иначе.
     – Как иначе? – проректор остановился напротив сидящего Лозового и, упершись руками в противоположный край стола, недоуменно воззрился на полковника.
     – Иначе!
     Полковник Лозовой хитровато посмотрел на проректора, выдержал эффектную паузу, и продолжил:
     – Парадокс! Готовим командиров, потом натаскиваем их еще долгие годы после училища, а в результате командовать получается у единиц. И никакие законы педагогики или психологии не могут помочь. Чуда не происходит! Или дано – или не дано. Харизма! Исполнителей – пруд пруди. А настоящих командиров – кот наплакал. Почему? Да потому, что стоящими руководителями становятся лишь те, кто по природе своей – лидер. Они могут быть талантливыми или не очень. Удачливыми или простыми трудягами, тянущими армейскую лямку. Но всегда – лидерами. Вся система должна быть настроена на их поиск и обучение, но…
     – Но? – проректор, уже заинтригованный, сел. Во взгляде прорезался интерес к неожиданному ходу мыслей начальника военной кафедры. Лозовой же – человек искушенный и проницательный – не преминул заметить в самом этом «Но?» не только интерес, но и одобрение: оппонент (оппонент ли?) его явно подбодрил, не желая в силу должностного статуса явно демонстрировать свою солидарность в щекотливом, со скандальным привкусом вопросе.
     – И вот, в гражданском ВУЗе, обнаруживается выпускник, который черт его знает как, но умудряется построить во взводную колонну двадцать три человека!
     Лозовой исподлобья взглянул на проректора, задумчиво барабанящего пальцами по столу, и жестом спросил разрешения закурить. Эдуард Борисович кивнул, подвинув полковнику пепельницу, и вновь уставился на темнеющий за окном парк. «Он, несомненно – мой союзник, – размышлял полковник, – и явно не хочет губить парня. Вот только отчего мы оба ведем эту странную игру? Игру в прокурора и адвоката? К чему эти прятки с карнавальными масками?»
     Участники совещания уже давно разошлись по домам. И только эти два неравнодушных к делу человека почему-то засиделись допоздна вдвоем в огромном кабинете. Они не спешили домой. Что-то мешало им окончательно закрыть вопрос о студенте Королеве… Что-то мешало…
     – Говорят, – неторопливо продолжил после паузы Эдуард Борисович, – молодежь не только у нас чудит. Слышал… курсанты военных училищ тоже блажат… Вон, в Ленинграде: памятник Крузенштерну при каждом выпуске – в тельник одевают. Это правда?
     – Чего только не бывает. Мы… курсантами… помню… когда «1001-ю ночь службы» отмечали, вообще не ложились. До утра по Киеву строем шарахались… Песни горланили. Задо-о-орные, строевые…
     – Серьезно?
     – Ей богу! – улыбнулся Лозовой. И, заметив лукавые искорки в глазах проректора, добавил с некоторой бравадой:– А дежурный по училищу с проверкой на курс сунулся, и что ты думаешь?
     – Ну?
     – У тумбочки, в расположении, вместо дневального он обнаруживает грустно вздыхающую лошадь. Во цирк! Характерно, что лошадь – опоясана ремнями! Тремя! По размеру талии!
     – Ого! Ну ты, Михаил Григорьевич, даешь! – раскатисто загоготал проректор.– Так уж и ремнями?
     – Точно! И штык-нож в ножнах! – давясь сквозь слезы, побожился Лозовой.– Ты прикинь, Эдуард Борисович, – третий этаж! А там – лошадь!
     – В тельняшке? Ой, охм-м…
     – Зачем в тельняшке? Мы что, мореманы?
     – Гм… Да… Однако…
     – Криков потом было… – добавил Лозовой.– Разборы, стращания… Вот только не помню, чтобы хоть кого-то за это наказали.
     Помолчали. Наступившая пауза уже не казалась неловкой. Что-то общее возникло между ними, какая-то ниточка протянулась, какие-то теплые чувства, да и, пожалуй, симпатия.
     – Я, конечно, понимаю, что у них там, в общежитии, какой-то кураж возник, бунтарская вольница после пяти лет дисциплины; им и самим, возможно, помаршировать захотелось. Так что не очень-то трудно ребят на это было подбить. Но в любом случае, из этих двадцати четырех – лидером оказался именно Королев. Почему не другой? Почему делали так, как хотел он, а не как желали другие?
     – Дела-а-а…
     – Ты вдумайся, Борисыч! – В голосе начальника кафедры чувствовалось убежденность.– Двадцать три человека, с разным уровнем интеллекта и разными характерами были в течение часа собраны в коллектив! И, что самое важное – никто не облекал его полномочиями. Взял власть сам! И кто он после этого? Разгильдяй или лидер? Я вот думаю, сколько боев мы профукали только потому, что войсками командовали нерешительные, сомневающиеся в себе командиры!
     – Дед рассказывал: в разгар атаки выбивало командный состав, а оставшиеся в живых не решались взять управление на себя. И гибли, как стадо баранов. Целыми ротами…
     Эдуард Борисович вздохнул, придвинул пепельницу и, вытащив из пачки Лозового сигарету, принялся, задумавшись, ее разминать. За окном уже темнело, день близился к концу, и пора было что-то решать. Но говорить почему-то не хотелось. Да и что говорить? Все, что надо требовалось сказать, уже было сказано. И потом, эти два разумных человека сегодня достигли такого взаимопонимания, что в словах почти не нуждались:
     – «РОВД… – задумался проректор, вставил сигарету в рот и, тряхнув спичечным коробком полковника, мысленно продолжил:– Дрался с патрульными».
     – «А что РОВД? – угадал ход его мыслей полковник.– Тебе ли, проректору крупнейшего в регионе ВУЗа…»
     – «Конечно, справлюсь. Но…»– взглядом ответил Эдуард Борисович.
     – Да и заявлений нет…
     – Лишь домыслы перепуганного старого мухомора…
     – Вот-вот!
     – Вздрючить и отпустить!
     – Вздрючить! И отпустить!
    
     ***
     …Причем без учета погодных условий. В результате, на примыкающем к мосту крутом повороте, залитом слоем воды, водитель не справился с управлением, и автобус, пробив ограждение моста, рухнул в реку Синенькая. В салоне находились школьники младших классов, и, лишь по счастливой случайности, детей удалось…
     Из телевизионной программы «Неделя области», 25 августа 1988.
    
     …Дальнейшие действия офицера достойны уважения, отличаются смекалкой и стремительностью. Быстро оценив ситуацию, капитан Королев понял, что в одиночку всех детей спасти не сможет. Действуя решительно и смело, офицер преградил дорогу рейсовому автобусу «Китеж – Светлогорск», вынудив его остановиться. Четкими и уверенными командами капитан заставил выйти из автобуса всех дееспособных мужчин и организовал спасательную операцию. Используя подручные средства, сформированная Королевым команда еще до приезда спасателей смогла эвакуировать из полузатопленного автобуса более 20…
     …Заместитель командующего округом С.М. Стрельцов заявил, что любой офицер, помимо исполнения служебного долга, должен, как капитан Королев, быть еще и…
     Из газеты «На страже мирного труда», 27 августа 1988.
    
     … Примечательно, что трое мужчин, получивших от Королева ушибы средней тяжести во время их принудительной высадки из рейсового автобуса, так же, как и добровольцы, с энтузиазмом включились в спасательную операцию. Впоследствии они заявили, что были рады помочь, и претензий к капитану не…
     … В связи с этим, хотелось бы задаться вопросом: когда мы научимся самостоятельно мыслить и принимать решения? Увы! Повсюду инфантилизм и равнодушие. Почему нам, гражданам великой страны, для свершения любого доброго дела требуется кто-то, кто…
     Из телевизионной программы «Прожектор демократии», 28 августа 1988.
    
    
     1 В гражданском ВУЗе курсовой офицер выполняет обязанности, схожие с ротным офицером (прим. автора).
     2 Абрикотин – абрикосовый ликер. «Абрикотин» (Abricotine) – зарегистрированная марка французского абрикосового ликера. Здесь: устоявшийся в 80-е годы жаргонизм, в уничижительной форме обозначающий дешевые низкокачественные плодово-ягодные вина («Солнцедар», «Яблочное», «Анапа» и др.), популярные среди опустившихся малоимущих граждан и алкоголиков (прим. автора).
     3 Дешевый одеколон (прим. автора).
     4 В 70-е годы популярная в летних пионерских лагерях военно-спортивная игра (прим. автора).
     5 БГТО – значок с девизом «Будь готов к труду и обороне!». Обычно награждались пионеры, отличившиеся в военно-спортивной игре «Зарница» (прим. автора).
     6 В ценах 1983 года. Для сравнения: зарплата начинающего инженера составляла 120-125 рублей, стипендия студента ВУЗа – 40-50 рублей (прим. автора).
     7 Марка духов советского производства. Высококачественная упаковка из плотного картона, стилизованная под атрибутику и цветовую гамму Московского Кремля, имела запоминающуюся особенность – темно-красную нитяную кисть, свисающую с торца коробки (прим. автора).