Миролад открыл глаза и увидел снег. Пред ним расстилалось белое-белое поле, бескрайнее, как одиночество. Сверху лился тусклый рассеянный свет. Было очень тихо. Ни звука, ни ветерка. Он тупо смотрел вперёд и ничего не знал – ни где он находится, ни как его зовут. Потом на снегу проступили какие-то знаки – чёрточки, палочки, поле стало удаляться, уходя вниз. Чёрточки, уменьшаясь в размерах, виделись все ясней и неожиданно сложились в слово «NIKULY», нацарапанное на стенке прямо перед его носом. Но за мгновение до этого он успел подглядеть чёрную полоску леса и кружащих в белёсом небе птиц. Хотя, наверное, ему показалось. Память светлой змейкой скользнула в левое ухо – правое было прижато к тощей подушке, одетой в серую наволочку с фиолетовым штампом. Он вспомнил, что он студент, историк, четвертый курс педагогического института. И ещё он вспомнил, что у него нет девушки. Да и не было никогда.
     «Что это всё-таки за “nikuly”?» – в который раз подумал Миролад, разглядывая голую стену, неубедительно выкрашенную белой краской. Зато надпись на ней была процарапана на совесть, глубоко. Неровные, крупные буквы шли, закручиваясь ракушкой. «Если та закорючка сбоку – буква “a”, то можно прочитать как “anikuly”. Каникулы? Только почему-то без “k”. И вообще, если это латынь, то не так пишется. Грамотеи». Ему казалось, что в этих буквах должен быть какой-то особый, скрытый смысл, и ещё, что он где-то видел эту спиральную надпись раньше. Но где он мог её видеть? И когда? Вдруг, он почувствовал внезапный приступ головокружения. Всё вокруг куда-то поплыло, и только слово оставалось неподвижным. Оно словно магнитом приковывало его взгляд. Было в этих буквах что-то… что-то жуткое? Прекрасное? Неотвратимое? Миролад крепко-накрепко зажмурился, так что перед глазами появились разноцветные облачка, глубоко вдохнул и задержал, насколько мог, дыхание. Выдохнув, открыл глаза. Голова кружилась, но наваждение прошло.
     Затем он сел, почувствовав подошвами холодную материальность пола. Нашарил тапочки и сунул в них ноги. Зевнул, бессмысленно таращась на старый письменный стол, стоявший напротив. Справа на столе мирно дремал монитор, всё остальное пространство было завалено раскрытыми тетрадями, книгами, листами с какими-то странными схемами и закорючками.
     Да, вчера он потрудился на славу. Курсовая в общих чертах была готова. Полуторамесячный труд, посвящённый героической борьбе славных предков с Римом, подходил к концу. Ему, правда, так и осталось непонятным, откуда летичи узнали о переправе четвертого легиона на их сторону Данувиоса. Ведь римляне и представить не могли, что на берегу их встретят две сотни лучников, и что салебская конница столкнет оставшихся в живых обратно в ревущие водовороты и стремнины Отца рек. В то же самое время дружины летичей проявили отчаянную храбрость, пройдя по отрогам Хаарта ниже Сингиндинума и неожиданно зайдя в неприятельский лагерь с тыла. Этот манёвр привёл к полному разгрому римских сил в северных Балканах и потере ими Сингиндинума – своего главного опорного пункта на нижнем Дунае. Пошли бы предки славян немного северней, или, наоборот, по южной стороне Хаартских отрогов и наткнулись бы на сторожевые отряды врага. Завязался бы бой, легионы Семптимуса Солия и Клавдия Экта поднялись бы через пару часов и всё – туши свет – основные силы сопротивления были бы уничтожены.
     Размышляя об этом, Миролад умылся, почистил зубы и выпил стакан жёлтого вчерашнего чая. Сегодня четверг, а значит, в институт идти не надо. Четверг – день самоподготовки. Сегодня он снова поедет к своей любимой преподавательнице – Марице Аничковой. Труды почти двухвековой давности, которые хранились у неё, должны были пролить свет на события, произошедшие около двух тысяч лет назад в долине Дуная.
     На мгновение он замер с недонесенным до рта зачерствевшим рогаликом, подумав о пани Аничковой. Так, на польский манер её почему-то называли студенты исторического факультета последние тридцать лет. Несчастная, нелепая, смешная Марица. В круглых старомодных очках на картофелине носа, с густой шапкой седых кудрей и чудовищными дынями грудей под коричневой кофтой. Старая дева. По крайней мере, так говорили лаборантки. А они знали если не всё, то многое. Например, ещё то, что Аничкова – ведьма, и на ведьминский манер подрисовывает соскам ресницы. Таким образом, они превращаются в огромные глаза, глядящие в разные стороны – один в настоящее, а другой в прошлое. Откуда лаборанткам это было известно, никто не знал. Может, и так, может, и подрисовывала. Кто этих старых дев и ведьм знает, что им в голову взбредёт. Но вот столько мягкого юмора, столько увлечённости предметом и доброты не было ни у какого другого преподавателя. И уж в этом ни у кого, кто хоть немного знал её, сомнений не было. А к нему, к Мироладу отношение и вовсе было особенным – он это чувствовал. Он с третьего семестра писал у Аничковой курсовые и мог приехать к ней домой запросто, так, словно она была его доброй тётушкой. Она окружила его совершенно материнской заботой: кормила, стирала его вещи, безапелляционно и нелепо советовала, как вести себя с девушками. Всю любовь, которую скопила, она теперь щедро изливала на Миролада, почти не помнившего матери. Родители его погибли в автокатастрофе, когда он был малышом, а вырастил его дядька.
     Натянув мятые, застиранные джинсы и надев куцую зелёную курточку, он захлопнул за собой дверь. Остановился в сумраке секции и принюхался. В четыреста третьей делали гашиш. Преодолев несколько пролётов лестницы с выщербленными ступенями и матерными надписями на страшноватых стенах, он оказался на свежем воздухе. Обезумевшее мартовское солнце, плеснув в глаза нестерпимо жёлтым, заставило зажмуриться. С минуту он простоял на пороге общежития, привыкая к утреннему свету. Воздух был нереально прозрачным, небо запредельно синим, и всё было бы просто великолепно, если бы не злой северный ветер, простреливающий все улицы и скверы по эту сторону Дуная. Ссутулившись и сунув руки в карманы, Миролад побрёл на трамвайную остановку.
     ***
     Небольшой конный отряд медленно двигался по унылой, окрашенной в рыжевато-пегие тона равнине. Понурые лошади с трудом вытаскивали копыта из стылой жижи, в которую превратилась земля Ставитской долины после недельных дождей и наступивших затем холодов. Изрядно закоченевшие всадники в меховых куртках и высоких кожаных шапках покрикивали на своих лошадей, стараясь заставить их хоть немного прибавить шагу. Начальник отряда Зоран Остроглаз – младший сын вождя летичей Харуга Изворотливого – ехал чуть впереди. Он сжимал коленями бока своего вороного Роска и думал, что скажет отец, когда узнает новости, которые они везут. «Мы его совсем не обрадуем. Хотя, лично я, вообще никогда его не радую. Чтобы я ни сделал, он всё равно мной недоволен. Отец не может простить того, что я учился у жрецов, что изучил римскую грамоту. Он всегда считал это недостойным делом для воина. Но больше всего его бесит, что я полюбил дочь нашего шамана». Невесело усмехнувшись, Зоран приподнялся и огляделся по сторонам. Далеко на севере виднелась кромка Воулакского леса. О его непроходимых чащобах и о страшных чудовищах, обитающих в них, каждый, кто здесь жил, был наслышан с раннего детства. В белёсом, словно выцветшем небе над полосой леса кружили вороны. «Ещё одно дурное знамение», – подумал Зоран. На юге и юго-востоке, куда держал путь их отряд, поднимались каменистые выступы – отроги Хиарта. Сами горы не были видны по причине ненастной погоды.
     Он опустился в седло, поднёс мёрзнущие руки ко рту, подышал на них, несколько раз согнул и разогнул непослушные пальцы. Изо рта его вырывались клубы пара.
     «Зима в гости напросилась, да хозяев выгнала, – подумал он, – а мы так и не знаем, что предпримут римляне. И предпримут ли вообще что-нибудь. Ведь если выпадет большой снег, как предсказывает старик Крой, то они вряд ли начнут наступление. Но с другой стороны ждать целую зиму им не резон. Вот и получается, что легионы Империи или ударят в самое ближайшее время или не ударят пока не придет весна».
     А ещё он подумал о том, что весной собирался просить у Кроя благословления на свадьбу с его дочерью. С шаловливой зелёноглазой колдуньей, гибкой, как молодая лоза и сладкой, как спелый виноград. С его любимой, несравненной…
     – О чём задумался наш мудрейший вождь? Никак о том, чтобы спалить проклятый Сингиндинум и погреться на его пепелище? – мысли Зорана прервал подъехавший к нему всадник. Он был высок и чрезвычайно худ, по причине чего звался Жилко Долговязый.
     Молодой военачальник почувствовал в вопросе лёгкое ехидство.
     – Эх, Жилко, только тебе такие мудрые мысли в голову могут придти. Потому что она у тебя выше, чем у других сидит. А я думаю о том, что успеть нам надо к Ставитской заставе на ночлег, пока не стемнело, и не околели мы совсем.
     – И то, правда. Едешь – ни рук, ни ног не чуешь. Давно не было такой холодной зимы в наших краях.
     – А будет ещё холоднее. Да вот сам посмотри – снег ведь пошел. Снег! Люди! Смотрите, снег!
     Суровые бородатые мужчины задирали головы вверх, к свинцовому небу и заворожено глядели, как летят, как кружат белые перья, как ложатся и тают в грязи под ногами лошадей.
     ***
     Наконец-то этот день наступил. Силы Неба, сколько я ждала! Сколько лет прошло. Страшных, безнадёжно пустых лет. И вот День пришёл. И мой ненаглядный скоро явится ко мне. Когда я впервые его увидела, то окончательно убедилась, что я не сумасшедшая. Что все видения, всплывавшие по ночам, не плод больного воображения. Когда мои глаза встретились с его чёрными безднами, я сразу вспомнила, кто он и как его зовут. И ещё много чего другого… Я заглянула в монографию Бродавича и нашла его там. Это так удивительно. Но какая жестокая издёвка судьбы! И даже хорошо, что его память спит. Ведь, иначе я не посмела бы попасться ему на глаза. Он ничего не помнит, ничего не понимает. Но сегодня всё решится. Сегодня пелена спадёт. Он уже узнал то, что нам нужно. Теперь главное, чтобы он не потерял это знание, когда будет возвращаться. Я ему помогу. Я подскажу ему дорогу. И мы отправимся обратно. Домой. На этот раз мы пойдем вместе, взявшись за руки. И также рука в руке мы проснёмся, чтобы больше не разлучаться.
     Однако я должна приготовиться к его приходу. Надо всё сделать правильно, надо всё успеть. Я сама до сих пор не помню многого. А о чём-то мне приходится только догадываться, дорисовывать в воображении. Но травы… травы – это верно от отца. Он передал мне это знание целиком. И ещё в детстве – (в этом детстве), когда мы уезжали с родителями (с этими родителями) в деревню, всех поражал мой интерес к мяте и чистотелу, зверобою и тысячелистнику. И к сотням других трав и кустарников. Я их собирала, сушила, делала настои. Смешивала в разных пропорциях, добавляла пепел птичьих перьев и толченые лягушачьи кости. Словно искала какой-то особый рецепт. Теперь я его знаю. Я вспомнила его до мельчайших подробностей, точно так же, как ту ракушку с надписью. Как далеко осталась ночь, когда моя истинная память приоткрылась впервые, и я, ошеломлённая увиденным, выцарапала на стене в общежитии… Но хватит воспоминаний! Скоро придет мой желанный, надо поставить завариваться корень мандрагора и ещё найти позапрошлогоднюю полынь.
     ***
     В походном шатре Верховного вождя было сильно натоплено, дым от очага, сложенного в центре помещения, поднимался к потолку, и частью вытягивался в небольшое отверстие, а частью растекался поверху, медленно спускаясь к устланному шкурами полу.
     Харуг Изворотливый, про которого говорили, что он мог бы выкрутиться даже из собственной кожи, хмурил кустистые брови и ожесточенно теребил седую жидкую бородку. «Похоже, на этот раз никакая хитрость нам не поможет», – думал он. Худое, жёсткое лицо его совершенно осунулось за последние дни и стало похоже на страшную маску со стен шатра Кроя Говорителя. Тот сидел здесь же и грел маленькие морщинистые ручки над углями очага. Он всегда мёрз, вот и теперь зябко ёжился, хотя всем остальным присутствующим было жарко.
     Правитель, поджав тонкие губы, задумчиво посмотрел на своего младшего сына, принёсшего безрадостные вести. Зоран привёл свой отряд в лагерь только под утро и уже рассказал о новом большом движении неприятельских войск на берегу Данувиоса в двух дневных переходах выше Старого Капища. А вчера Хварень Одноглазый доложил о сторожевых отрядах римлян, рыскающих к востоку от Сингиндинума. «Судя по всему, Луна не успеет и на четверть измениться, как враг придет сюда и принесёт народу летичей избавление от мук вольной жизни… Если бы узнать наверняка, когда и где римляне начнут наступление», – но этого Харуг никак не мог знать. Он обвёл взглядом своих военачальников и будничным тоном спросил:
     – Ну, что же, соратники мои, говорите, что делать будем. Как защитить нам наши дома, наших детей и предков?
     Прославленные воины, покрытые шрамами, бесстрашные и могучие, смотрели перед собой, покачивали головами и молчали.
     – Примем смерть, отец, все до одного, но не покоримся нечестивому Риму! – наконец подал голос старший сын Харуга, Калев Беспощадный.
     – Эти псы дорого заплатят за наши земли, – вторил ему младший брат.
     Верховный вождь скользнул взглядом по побелевшим лицам сыновей и обратился к дородному седовласому мужчине, сидевшему по левую руку от него:
     – А ты что посоветуешь, друг мой Варин? Видишь ли ты спасение для нас?
     Мужчина насупился и отрицательно покачал головой.
     – Мы не сможем их удержать. Разве только снег остановит их.
     – Снега пока не так много, как предсказывал Крой, говорящий с предками. – Харуг мрачно глянул в сторону шамана.
     Шаман покачал головой и убрал руки от очага, но ничего ответить не решился.
     Харуг продолжил:
     – Снега мало и он только подстегнет римлян. Не думаю, что они захотят ждать целую зиму, если могут покончить с нами прямо сейчас. – Вождь покачал головой, – мы бы смогли защититься, если бы знали, когда они будут переправляться через реку. А так же если бы мы смогли пробраться к их лагерям незамеченными… Но это знают только боги. А мы всего лишь люди.
     Крой вновь шевельнулся, бросил на вождя быстрый взгляд не по-стариковски острых глаз, кашлянул и пробормотал скороговоркой:
     – Есть способ узнать то, что знают боги. Надо отправить дух в плавание по жизни, которой ещё нет и там найти ответ на свой вопрос. Там будет подсказка, как нужно поступать, чтобы не ошибиться… Мне рассказывал об этом мой дед, но он сам не делал так, а делал так его прадед. Но это опасно, надо преодолеть Реку Забвения и родиться в новом теле в другой жизни. Дух вопрошающего легко может заблудиться и не вернуться обратно в тело. Так говорил мой дед.
     Харуг сверкнул глазами.
     – Почему же ты раньше не говорил об этом? Мы отправим души воинов, и они разведают планы римлян.
     – Говорю тебе, Харуг Изворотливый, что этого давно никто не делал. У меня есть смесь, которая отправит дух за ответом, но её хватит только на двоих. Эта смесь очень сложна, и новой я уже не изготовлю. Я знаю только то, что сказал мне дед. И не могу быть уверенным, что знаю достаточно для такого дела. И ещё, – шаман помедлил, – тот, кто отправляется за ответом, должен быть здоров и крепок не только духом, но и разумом. Простой воин в другой жизни ничего не поймет, а то и вовсе потеряет рассудок.
     – Но кто же сможет совершить это? – воскликнул Харуг, – кто не устрашится неведомых опасностей и отправится в… в это место?
     – Я, отец.
     Зоран поднялся и, расправив плечи, посмотрел чёрными, как вода в Реке Забвения, глазами прямо в глаза Верховному вождю.
     Харуг первый отвёл взгляд.
     – Я рад, что мой сын проявляет такую самоотверженность. А что скажешь ты, шаман?
     – Он молод, смел и умён. Разум его прошел испытания в школе жрецов. Он подойдет лучше других. Но предупреждаю, на пути к будущей жизни можно лишиться и разума и той жизни, что есть сейчас.
     Зоран ударил себя в грудь.
     – Я не боюсь, я готов послужить своему народу!
     Правитель будто не слышал слов сына. Он молча смотрел себе под ноги и дергал седой ус. Но молчание его длилось недолго. Харуг вновь обратился к Крою:
     – Ну, что ж, так тому и быть. Когда ты можешь его отправить?
     – Хоть сейчас, – проскрипел старик.
     – Не будем медлить и пойдём к тебе, шаман, – подвёл итог правитель летичей, так и не посмотрев больше на сына.
     Выйдя наружу, они направились к жилищу Кроя, свежий снег похрустывал под ногами. Шатёр шамана невозможно было спутать с каким-либо другим. У входа стояли шесты с насаженными на них медвежьими черепами. По периметру, на уровне человеческого роста на шкуры шатра были навешаны уродливые маски, призванные отгонять злых духов.
     Подходя к шаманскому обиталищу, Харуг по привычке скривился в презрительной усмешке и сплюнул. Крой сделал вид, что ничего не заметил. Старики первыми зашли внутрь, а Зоран лишь заглянул в душный сумрак и повертел головой, стараясь хоть что-нибудь разглядеть. Увидев, то, что хотел, он шагнул назад с бессмысленной и счастливой улыбкой на губах. Сделал несколько шагов, обходя шатер, и остановился.
     По прошествии небольшого промежутка времени шею его обвили нежные руки, а его руки сжали гибкий, тонкий стан. Губы нашли друг друга в долгом поцелуе. Длинные спутанные кудри воина сплелись с такими же чёрными, как у него, но гладкими и блестящими женскими волосами.
     Когда они отстранились друг от друга, девушка посмотрела на него с радостью и тревогой.
     – Милый, что случилось? Я думала, что, скорее Отец рек погонит свои воды вспять, чем твой отец придёт к моему. Неужели…
     Он не дал ей высказать неверную догадку о том, о чём они уже давно мечтали.
     – Нет, жизнь моя. Сейчас не до этого. Может начаться война, а Крой предлагает свою помощь.
     – Но какую? – радость во взгляде девушки изрядно уступила тревоге.
     – Он отправит мой дух далеко-далеко. Туда, где живут внуки наших внуков. И я узнаю там, как нам разбить римлян.
     В её слегка удлиненных, изумрудных глазах появились слёзы.
     – Они решили послать тебя туда, где всё еще только будет? Отец рассказывал мне об этом… Но ведь это очень страшно. Не все возвращались обратно, а если даже и возвращались, то навсегда становились другими… Я боюсь, вдруг ты перестанешь меня любить?
     Зоран улыбнулся и отрицательно покачал головой. За их спинами послышалось кряхтенье.
     – Идем, Зоран Остроглаз, всё уже готово.
     Когда он вошел внутрь шатра, шаман указал ему место на лежанке у стены.
     – Сними с себя всё, кроме рубахи, присаживайся и слушай.
     Он разделся и опустился на лежак.
     – Ты должен сейчас делать только одно – думать о том, где находятся римские войска, когда они выступят, и что мы должны делать, чтобы победить. Ты понял?
     Он утвердительно кивнул.
     – Ты должен думать об этом непрерывно, неотступно. И тогда твой дух сам найдет время и место, где можно будет это узнать.
     – Я буду, как дух? То есть у меня не будет ни рук, ни ног?
     – Всё будет не так, как ты можешь себе представить. Ты родишься в другой жизни. И какая это будет жизнь, короткая или длинная, лёгкая или тяжёлая, я не знаю. Ты забудешь о том, кто ты есть на самом деле, но постепенно, с годами, память должна будет вернуться. По крайней мере, так говорил мой дед. Главное, что жизнь твоя сама приведёт тебя к ответам на наши вопросы. Не знаю, как, мне это неведомо. Но ты получишь знания.
     – Хорошо. А как я вернусь?
     – Ты должен будешь умереть там.
     Зоран ошеломлённо глядел на старика. Он не мог представить, как можно стать другим, прожить целую жизнь и опять вернуться в свое тело.
     – Лучше, конечно, если бы ты умер, выпив специальный возвращающий состав, – подумав, продолжил старик, – древние шаманы именно так и возвращались из неведомого в своё тело. Но и обычная смерть должна вернуть тебя назад. Итак, ты готов?
     – Готов. Но где мой отец?
     – Я здесь, сын. – У стены справа качнулся тёмный силуэт. – Я буду рядом.
     – Пей! И думай о римлянах. – Крой поднёс ему небольшой глиняный кубок. Он выпил его залпом. Маслянистая жидкость обожгла рот, сразу стало тепло, даже жарко. Он поудобнее улегся на шкурах. Шаман отошёл к центру помещения и, отстукивая ритм деревянными колотушками начал петь без слов, то подражая завыванию ветра, то клёкоту хищных птиц… В голове у Зорана шумело, мысли путались, но он старательно возвращался к римским солдатам, рубящим деревья на правом берегу Данувиоса. Затем пение стихло. Краем глаза он заметил движение у входа в шатер, услышал какую-то тихую, но яростную перепалку. И вот, тёмные, словно ночь волосы упали на его лицо, мягкие губы коснулись щеки, и что-то горячее капнуло на шею.
     – Помнишь, ты подарил мне это, когда вернулся из школы жрецов Неба?
     В ладонь его скользнул какой-то небольшой округлый предмет.
     – Ты написал на ней моё имя.
     Он ощупал пальцами поверхность окаменевшей ракушки, читая вырезанные на панцире буквы. Буквы сложились в слово – «NIKULYA». Через мгновение он оказался в полной тишине и кромешной тьме, и только мысль о римских солдатах на берегу реки все крутилась и крутилась, сворачиваясь в спираль…
     ***
     Миролад покачивался, держась за поручень, и делал вид, что разглядывает проплывающие в трамвайном окне новостройки. На самом деле он пытался поймать в стекле ускользающее отражение миловидной девушки, сидевшей почти напротив него. Отражение было плохое, слабое. Вот вечером, в чёрном стекле всё хорошо отражается и можно играть, будто вы смотрите в окно, а на самом деле глядите друг на друга. Миролад уже давно понял, что многие девчонки только притворяются, что равнодушно смотрят в сторону, а сами глазеют на него, так же, как и он на них. Но эта девушка, судя по всему, не хотела ни смотреть на его отражение, ни отражаться в окне сама. Красивая. Длинные чёрные волосы изящно уложены и заколоты небольшой серебристой заколкой. Глаза из-под фантастических ресниц вспыхивают зелёными искорками, тонкие пальцы с алыми капельками ногтей сплетены на затянутом в тёмно-синюю джинсу колене. Очень красивая. Ему всегда становилось не по себе, когда он видел таких. Он не знал почему, но какая-то тревога поднималась из глубины души, заставляла его обливаться холодным потом и мелко дрожать при мысли, что с таким совершенством можно запросто заговорить, познакомиться, обняться. Он никогда не мог на это решиться. «Да и что такие девушки могут во мне найти? Бледное, прыщавое лицо типичного ботаника, хилое телосложение, тихая, косноязычная речь…» – с горечью думал Миролад, а девушка, тем временем поднялась и пошла к выходу. Длинные стройные ноги в обтягивающих джинсах приковывали его взгляд. «Выходит на следующей, – мелькнуло у него в голове. – Надо выйти вместе с ней, дать отойти немного от остановки, потом догнать её и сказать…» Трамвай припадочно затрясся и остановился. Двери распахнулись, и красавица скользнула вниз. «Сейчас!» – Во рту появился сильный металлический привкус, сердце бешено колотилось. Заторможено, как во сне, Миролад шагнул в направлении выхода, но там уже появились какие-то широкие приземистые бабки, с трудом поднимающиеся по ступеням. Волшебство момента пропало. Двери с лязгом захлопнулись и трамвай, натужно взвыв, снова тронулся в путь. «Мне же ещё три остановки, – оправдываясь, думал он. – Мы с Марицей договорились на двенадцать, а уже без четверти». И вдруг подумал, что глаза у неё тоже зелёные. Странно, он вроде не обращал на это внимания, а теперь вдруг вспомнил. Хотя нет, обращал. «Признайся, глаза этой старушенции чем-то пугают тебя. Есть в них что-то колдовское, что-то совершенно нестарческое». Он вспомнил громадные выпуклости грудей старой преподавательницы и поймал себя на мысли, оправдать которую могла только его затянувшаяся девственность: «А как бы это было с ней?» Он поморщился. Затем его мысли незаметно перекинулись на необъяснимое поражение римских легионов. «Как эта хорошо организованная военная машина могла так сплоховать? Кто подсказал летичам направления ударов и помог просчитать действия противника, как гроссмейстер позицию на шахматной доске?»
     Ну вот, он и на месте. Пани Аничкова несколько лет назад переехала в новый район, весьма удаленный от центра. Она жила в типовой многоэтажке на одиннадцатом этаже. Миролад прошагал по бетонной дорожке, наискосок уходящей от трамвайных путей, и спустился по лесенке к тянущимся, сколько хватало глаз корпусам высоток. Обогнув одно из зданий, вышел во двор, свернул налево и зашел в четвёртый с его края подъезд. Вызвал лифт, поднялся на нужный этаж и, оказавшись на площадке, надавил на кнопку звонка у обитой чёрным кожзамом двери.
    
     ***
     – Харуг! Харуг! Отступай! – отчаянно и тонко кричал Мельче Весёлый. Он сжимал в левой руке копье, и пытался попасть им в горло ближайшему легионеру. Под правой ключицей у летича торчал обломок стрелы, в русой бороде запеклась кровь.
     – Веди людей на высоту! Спасай отца!
     Из последних сил Мельче швырнул копье. Наконечник скользнул по медным пластинам на груди римлянина, не причинив тому никакого вреда.
     Харуг тяжело дышал, пот заливал глаза. Выставив вперёд трофейный гладиус, он пятился к скальным обломкам, громоздящимся за его спиной. Вдруг, кто-то прыгнул ему на спину и повалил на сырой, изрытый песок…
     Харуг проснулся. Чья-то рука настойчиво трясла его за плечо.
     – Харуг! Харуг! Вставай! Просыпайся же, правитель! – громко шептал склонившийся над ним Крой.
     – Что… что случилось? – пробормотал вождь, не сразу вернувшись из давно законченного боя в тихое жилище шамана, озаряемое потрескивающей свечой.
     Тёмный силуэт Кроя склонился ещё ниже.
     – Зоран, он…
     – Что? Он проснулся?
     – Нет, он… он умирает…
     – Что ты сказал?! Как умирает?! – Харуг вскочил, выпучив глаза.
     – Его дыхание слабеет. Тело становится холодным.
     – Ты отравил его, проклятый колдун! Ты умрёшь, если умрёт он!
     Они подошли к распростёртому телу юноши. Широко раскинув руки и ноги, запрокинув голову, тот лежал, не подавая признаков жизни. Рядом на полу стояла маленькая бронзовая жаровня, из которой поднималась струйка дыма. Присевшая в изголовье девушка, держала ладонь на лбу Зорана и шептала что-то быстро и горячо. Распущенные волосы скрывали её лицо, чёрными струями текли по плечам и падали на грудь юноши.
     – Зоран, сын, – сдавленно произнёс Харуг, опускаясь на колени и беря его за руку.
     – Что с ним? Как ему помочь? – затем спросил он, повернувшись к шаману.
     – Его дух не может вернуться. А тело отказывается жить пустым. Если душа не вернется к утру, то его тело умрёт.
     – Но почему он не возвращается? Что ему мешает?
     – Не знаю. Может, в новой жизни он совсем забыл о себе теперешнем и поэтому не знает, куда ему вернуться. Не могу сказать наверняка. Путешествия туда, чего ещё нет, опасны и опасности их непредсказуемы.
     – Ты говорил, что у тебя этого зелья хватит на двоих. Что, если отправить к нему ещё кого-то, кто напомнил бы ему о нас и помог вернуться?
     – Тебя не зря прозвали Изворотливым, о, великий Вождь, – шаман склонил перед Харугом голову, – но кого мы пошлём?
     – Ты отправил Зорана, ты его и выручай. К тому же твой дух изощрён во всяких шаманских хитростях. – Вождь вновь пригнулся к сыну, вглядываясь в его лицо.
     – Но, повелитель, – Крой облизнул пересохшие губы и нервно провел рукой по коротко стриженной белой голове, – Зорана может встретить и узнать в другом обличье только тот, кто очень сильно связан с ним. Это может быть только тот, кто хорошо его знает и любит.
     Харуг поднял голову и пристально посмотрел на шамана.
     – Ты хочешь сказать, что это должен быть…
     – За ним пойду я.
     Старики обернулись и уставились на девушку. Та прекратила шептать слова заговоров. Крой коснулся её плеча.
     – Девочка моя, ты не представляешь, как это опасно. Возможно, и впрямь лучше, если я выпью зелье.
     – Нет. Зорана верну я. Никто не любит его сильнее. Если он умрёт, я тоже умру, – просто ответила Никулия. Глаза её блестели, отражая подмигивающие огоньки свечи. – Волны времени подтолкнут нас друг к другу и унесут назад.
     Крой Говоритель обхватил себя руками за плечи, словно ему стало холодно, и, наклонив низко голову, забормотал что-то тоскливо и неразборчиво, так, что с трудом можно было разобрать отдельные фразы:
     «Дед говорил об этом… да… но я не помню… Да, что-то… Что-то про любовь, про жертву. Любовь должна связать двоих… А жертва… связать… нет, освободить любовь… связанная жертва?.. Нет, не помню… про любовь... Но что за жертва? Птица – символ любви? Или жертвенный ягнёнок? А, может, бык? Неясно… все неясно… очень, очень…»
     – Если ты решила спасти Зорана, то делай это немедля, – посмотрев в потемневшие глаза девушки, жёстко сказал Харуг, – ведь он может умереть в любой момент. Крой, заваривай свои травы.
     Затем, отвернувшись к стене, пробормотал сокрушенно:
     – О, Небо, как же ты похожа на мать…
     ***
     Что? Звонок? Вот и мой милый пришёл. А я не успела переодеться. Я же хотела надеть свое любимое зелёное платье. Совсем закрутилась. Ах, всегда была растяпой! Ну, да ладно. Всё это уже не важно. Иду открывать. Ты входишь, почтительно здороваешься. Смотришь на меня бездонными колодцами своих чёрных глазищ. Как они притягивают меня. Как зовут туда, откуда мы пришли. В дикую, кровавую, прекрасную юность человечества. За тысячи лет до сегодняшнего утра…
     Ты снимаешь куртку и проходишь на кухню. Садишься за стол. Я ставлю перед тобой тарелку дымящихся чивапчичей, которые ты так любишь. Наливаю тебе бокал красного Рцесского. Я сама сейчас не могу есть, но наливаю вина и себе. Мы чокаемся. Пьем. Ты смотришь на меня с легким удивлением. Конечно, я так напряжена, я очень волнуюсь в эти последние минуты. Руки мои дрожат, сердце так и прыгает в груди. Я отхожу к плите, отворачиваюсь. Не надо спрашивать меня о здоровье. Смешной! Милый, милый мой. Скоро мы очнемся от этого тягостного сна. Мы проснемся в шатре моего отца, и ты возьмёшь меня за руку и попросишь благословения.
     Говоришь, что почти закончил работу? Это хорошо. Ты сможешь всё правильно объяснить военачальникам. И наши воины разобьют негодных римлян. Всё произойдет именно так, как записано в теперешних книгах.
     Ты спрашиваешь, как предкам удалось всё так предугадать.
     А вот давай, дружок, выпьем горячего травяного чаю, и я тебе объясню. Я сама собирала эти травы. Сама готовила по рецепту, которому больше двух тысяч лет. Пей, пей. И я тоже выпью. Возвратная смесь убьёт наши теперешние тела и отправит души вспять по реке времени. Но перед долгожданной смертью мы вспомним всю нашу прежнюю, истинную жизнь. Это защитит наш разум в путешествии по чёрным водам Забвения.
     В глазах темнеет. Тяжестью наливаются виски. Ты побледнел и навалился на стол. Ты тяжело дышишь, ты напуган, мой мальчик. Это сейчас пройдет. Ты поднимаешь голову и смотришь мне в глаза. Я вижу! В твоих глазах просыпается память. Узнаёшь? Узнаёшь ли ты меня, Зоран, прозванный Остроглазым? Вспомнил ли, зачем ты здесь? Крепко заучил мои уроки?
     Губы твои шевелятся. Я почти ничего не слышу. Твоя рука тянется к моей. Побелевшие губы шепчут что-то, стараются выговорить:
     «Ни…»
     ***
     Багровое солнце примяло верхушки величественных вязов на правом берегу Данувиоса, окрасив алым речную гладь и тронув розовым холмы левого берега.
     Впрочем, речная гладь была сейчас не совсем гладью – десятки огромных плотов превратили поверхность реки в подобие шкуры далматинцев. На плотах сидели и стояли люди в поблёскивающих на солнце шлемах и пластинчатых панцирях. На высоких шестах трепетали красные и золотые вымпелы с отличительными знаками когорт. Люди на плотах перекликались, то тут, то там раздавался смех. Разведка сообщила, что на противоположном берегу всё спокойно. Поэтому римские военачальники забыли про свою обычную осторожность. Они собирались перевести весь легион до наступления ночи, чтобы утром, не мешкая двинуться к Хиартским горам, где засели оставшиеся летичи. Римляне спешили, опасаясь, что возможные снегопады надолго задержат их наступление.
     Вот, первые плоты уже пристают, солдаты сбегают на песок, перетаскивают на берег грузы – палатки, боевую амуницию, провизию – всё, что понадобится в предстоящем походе. Офицеры отдают команды, легионеры хватают шесты, поданные с подплывающих плотов, подтягивают их поближе. Уже добрая половина отправленных плотов сгрудилась у левого берега Данувиоса, вытянувшись цепью по течению реки.
     В это время к реке быстрым шагом приближается большой отряд людей в меховой и кожаной одежде. Они скрыты от римских солдат невысокой грядой поросших жестким кустарником холмов. Люди располагаются на возвышенностях, залегают между камней и колючих кустов. У каждого из них большой тисовый лук за спиной и колчан, полный стрел. Стрелы кладутся на тетивы из бычьих жил, лучники выбирают цели и ждут сигнала.
     Мужчина, командующий стрелками, очень молод, но длинные спутанные волосы его белы, как снег. Тёмные, запавшие глаза, словно не видят окружающего. Его, кажется, не очень интересует происходящее по ту сторону холмов. Правая рука мужчины медленно подымается вверх, в левой он держит какой-то небольшой предмет. Он непрерывно крутит его, и старается нащупать вырезанные на его поверхности латинские буквы.