КАК ТЫ ЖИВЕШЬ?
    
     Проснулась от тишины, а это значит, что проспала все на свете и уже далеко за полдень. Обычно просыпаюсь под истошно радостный визг с детской площадки под окнами. Лишь после двенадцати мамочки уводят детей обедать, а двор затихает. Даже мои домашние давно встали и тихонько что-то делают вдвоем на кухне. Судя по всему, не дождались утренней яичницы и поедают то, что нашли в холодильнике.
     Что ж, вечер пятницы не был томным.
     Начался в баре «Дурные привычки». Баров с подобными романтическими названиями понатыкано по всей Москве: «Последние – путь / рюмка / деньги», «Обрыв» (или «Отрыв»?), «ЗаПой!» – этот уже караоке. Обладают тремя преимуществами: не нужно искать (достаточно выйти из метро и упрешься в двери), кондиционеры ревут, превращая воздух в лед, водку продают по сорок рублей за полтинник. В таких местах пережидают, пока вечер умилостивит, наконец, яростное дневное солнце и можно будет прогуляться по набережным и паркам, не чувствуя на висках смолы.
    
     - И как мы прожили эту неделю?
     - Лучше не спрашивай.
     - Что, опять нужен совет?
     - Не нужен!!! Ты мне уже насоветовала про красные труселя…
     - Ну, Ром, ты сам спросил, что бы я сделала на ее месте. Я ответила. Если бы мне хватило смелости (сказать по правде, никогда не хватит) позвонить парню в три часа ночи и напроситься в гости, то днем я наверняка уже побывала в трех «Диких Орхидеях», на мне потрясающее красное белье, и если ты не предпримешь попытки его хотя бы увидеть, я страшно на тебя обижусь.
     - Хорошо, что не предпринял, воспитывал бы сейчас чужого ребенка. Она же беременная уже пришла, сама знаешь от кого.
     - Тогда не знала. Но зато теперь у тебя настоящая любовь.
     - Это не любовь, это кошмар. Я постоянно о ней думаю. Безумие какое-то. Съела меня уже всего.
     - Внутренний диалог, который не смолкает ни на минуту? Ну и что? Я и не представляю себе, как можно жить иначе. Иначе ты всего лишь животное: поело, поспало, выпило, потрахалось. А раньше ты о чем думал?
     - О том, что у меня есть картины, велосипед, пейнтбол, охота, и если я заведу себе еще хоть одно хобби, то останусь без обеда. Навсегда.
     - Говорил тебе, жениться надо вовремя. Я весь этот ужас пережил лет в восемнадцать. Хватит с меня.
     - То есть ты обо мне совсем не думаешь?
     - У нас с тобой все по-другому. Брак.
     - Да. Зачем ему думать? Ты с ним засыпаешь и просыпаешься. Не нужно постоянно в уме тактику и стратегию прокручивать, что сказать, что сделать, чтобы урвать побольше.
     - А ты не бери, ты отдавай. У тебя за столько лет холостяцкой жизни целая свалка эмоций накопилась. Зачем она тебе? Не тяжело тащить? Отдай все, что сможешь. Пусть ест себе на здоровье. В любви побеждаешь только проигрывая.
     - Как и в творчестве. Те, кто выигрывал у потомков, как правило, проигрывал современникам. Вот выйду на пенсию, куплю себе полное собрание сочинений Терри Пратчетта, лягу на диван и буду смеяться, пока не лопну.
     - А сейчас ты это сделать не можешь?
     - Сейчас не могу. У меня длиннющий список умных книжек, которые нужно прочитать, чтобы написать одну неумную.
     - А мне кажется, нужно сочинять в изоляции. Только тогда сочинишь что-то свое, оригинальное.
     - Ага, «Лунную сонату», и еще гордиться будешь, пока кто-нибудь не скажет, что Бетховен у тебя – мелодией в телефоне. Чтобы что-то оригинальное сочинить, нужно понять вначале, что «уже было в Симпсонах». Двадцать первый век на дворе.
     - И «раненной птицей сердце стучится», она эту песню, по-моему, уже пятый раз поет.
     -Шестой.
     - Я и не понимаю, зачем вы все пишете и пишете, рисуете и рисуете, поете и поете?
     - А читать ты всю жизнь Библию будешь?
     - Я вообще ничего не читаю и прекрасно себя чувствую. А помимо Библии есть еще Зоар, Упанишады, Тибетская книга мертвых...
     - Ребята, вы можете потише? Нашу певицу из-за вас не слышно. Весь бар в душевной тоске, а вы Упанишады-Упанишады, да еще так громко.
     - А вы скажите ей, пусть репертуар сменит. Мы выучили уже: птицу добить нужно, чтобы не мучилась.
    
     Орем, ничего не едим и мало (по их меркам) пьем – излюбленные претензии всех официанток. Мы бы говорили тише, но Ромкино охотничье ружье на краю Москвы, за сотню километров, а птица поет так громогласно, что если не орать, мы друг друга никогда не услышим. Наверно, бары с живой музыкой существуют для тех, кому нечего сказать друг другу.
    
     - И как ты, христианин, будешь читать Тибетскую книгу мертвых?
     - Религия – это политика, попытка приспособить вечный закон природы под текущие нужды общества. А закон у всех один.
     - Но запад и восток отличаются…
     - Лишь тем, что на западе у тебя одна попытка, а потом Суд, а на востоке – реинкарнация, и ты как двоечник-второгодник возвращаешься снова и снова, чтобы учиться.
     - Чему?
     - Любви. Во всех ее ипостасях.
     - Так, вы двое, что мне тут пытаетесь сказать?
     - Мучайся, Рома, мучайся!
     - А хиппи будут жить вечно. Потому что если пройдут все уровни этой компьютерной игрушки, то придумают себе новую.
     - Зачем?
     - А чтобы возвращаться к дурным привычкам.
     - Да, постоянство – это наше все. Ты когда сказал мне: чтобы стать москвичкой, не нужно покупать квартиру, достаточно выйти замуж, – я уже знала, что все предрешено.
     - Так ты со мной живешь, потому что негде больше?
     - Ты знаешь, что нет. Я могу купить квартиру по ипотеке или снять. Но эта фраза для меня означала, что ты готов быть со мной всегда, понимаешь? Вы же, мужчины, постоянно только куда-то уходите, уходите и уходите.
     - Еще что-нибудь будете заказывать?
     - Нет. Закат включает кондиционеры на улице.
    
     Лужнецкая набережная. Кто-то танцует, кто-то трупом лежит на траве, кто-то плавает, отфыркиваясь нефтью. Солнце щурится сквозь крыши домов на другом берегу и тает тысячью свечей где-то в глубине реки. А я опять оставила дома самое дорогое – видеокамеру. Когда-нибудь на излете лета, в июле, я вернусь сюда снова, чтобы отснять для тебя свечи московского заката. Да, ты не раз бывал в Москве, но никогда не видел ее такой, какой вижу я. Ты часто спрашивал меня: Как ты живешь там, в этом безумном городе?
     И сейчас мне хочется подарить тебе Москву. Всю. Детский радостный визг, неуклюжие танцы в хороводах на набережной, бары без окон, усталый солнечный свет на воде, огни полуночных машин, несущихся навстречу друг другу, мосты, уходящие далеко-далеко за горизонт. Мосты через вечность, как у Ричарда Баха, помнишь? Наверно, в предыдущей жизни я была одной из тех Сольвейг, что не умели дождаться, и теперь мне нужно учиться любви на расстоянии. Даже если шансы на встречу равны нулю. Вечному ожиданию того, что не может произойти.
    
    
    
    
     ЗАПИСКИ НА ЗЕРКАЛАХ
    
     Они сидели вдвоем на скамейке, спиной к спине, подтянув колени к подбородку. Солнце палило нещадно, трава вокруг была выжжена.
     Из окон откуда-то сверху доносилось:
     - Ублюдок!!! Опять я виновата? Сволочь, ты мне всю жизнь….
     Плач, звон битой посуды и крик разбавляла музыка. Кто-то играл на рояле, и разноцветные звуки текли по белесому небу, как акварель. Внизу дворник, собиравший осколки с асфальта, порезал руку.
     - Нам пора, - сказал Он, - мы опоздаем на поезд.
     - Это не важно сейчас, - сказала Она.
     - А что важно?
     - Вернуть время, оно провалилось куда-то.
     - Куда?
     - Мне холодно. Осень. Дождь. И ветер крутит листья у меня под ногами. Я знаю, что это будет, но не знаю, когда. Я вижу себя, как в кино на экране, и вижу асфальт под ногами. Я прижимаюсь к стене, укрываясь от ветра. Стена ледяная и скользкая. Мне нужно куда-то идти, но я не могу сделать ни шагу. Дождь превратил дороги в зеркало.
     - Я знаю, ты боишься зеркал.
     - Да. Мне объясняли в детстве: за зеркалом ничего нет. Стена. Что там, внутри, всего лишь отражения. Но я им не верю. Зеркало – клетка для образов. Пойманные, они продолжают там жить, как в застывшем сне. И только и ждут, чтобы вырваться снова наружу.
     - Нам нужно идти. Просто шагни.
     - Я боюсь провалиться. Но я знаю теперь, что вечное возвращение существует, и знаю, на чем туда пишут послания.
     - …?
     - На зеркалах миров. Ведь один из них – мой.
     - А ты знаешь который?
     - Нет.
     - Мы там вместе?
     - Не знаю.
     - Я постоянно спрашиваю тебя, что ты чувствуешь? Но ты молчишь или говоришь невпопад, как сейчас. Я тебя не понимаю.
     - Я тоже. Восприятие – это опыт, память, умение сравнивать. Я любила других, но с тобой все иначе. Девушка идет в красном платье по улице мимо красной машины, и я знаю, что красный – это любовь, потому что вижу желтые деревья и черный асфальт. Я могу видеть и отличать одно от другого. Ты же просишь меня описать цвет, которого не существует в природе. Попробуй, опиши его сам. Сможешь?
     - Не знаю.
     - Урод!!! – снова закричала женщина наверху.
     - Я могу подняться и попросить их закрыть окна, - сказал Он.
     - Не нужно никуда подниматься, мы опоздаем на поезд, - сказала Она.
     Дворник выбросил в урну осколки.
     У пианиста, наконец, получилось нарисовать на белом небе красный воздушный шар.
    
    
    
    
     ИСТОРИЯ БЕЗ ДОКАЗАТЕЛЬСТВ
    
     Париж. 1910-й. Мы жили на Rue La Fayette – район узких улочек, перекрестков и треугольных домов.
     Мы жили втроем. Ты был женщиной, высокой и пышной. Я была мальчиком балетного телосложения, с таких еще древние греки ваяли свои статуи. Альберт был бисексуалом, богатым и умным. Мы любили его. Он любил красивые вещи. Я был художником, писал очень странные картины. Треугольники, стремящиеся к равновесию квадрата или прямой. Лишь он понимал, мог видеть их суть. Даже готовил мне выставку.
     Мы жили втроем. Мы жили в аду. Мы любили его. Мы ненавидели друг друга, ведь самые страшные войны ведут за любовь.
     Ты забеременела. Он не хотел ребенка, но все равно вы решили пожениться. Выбор между картинами и детьми делают в пользу детей. Я шагнул из окна. А что мне еще оставалось? Сволочь ты! Я так и не закончил лучшую из своих картин. Я ненавидел женщин.
     Там, в красной комнате, я ползал по полу и выл навзрыд. Размазывал по лицу слезы и сопли. Просил их вернуть его мне. Но они сказали, что он не вернется на землю.
     Тебя не было даже за красными шторами, тебе, вероятно, снился зал ожидания в аэропорту или на железнодорожном вокзале.
     Тебя мне вернули. Теперь ты – мужчина, а я – женщина. Тебя лишили женского дара, меня сделали достаточно красивой, чтобы принять женскую суть. Теперь мы – любовники, чтобы перестать быть врагами. И у меня тоже отняли! Дар рисовать.
     Учителя живописи лишь разводят руками. Бездарна.
     Но ты не бойся. Кое-что они сохранили: мы по-прежнему можем любить.
     Я помню, чуть дальше по улице огромный каштан изломал мостовую корнями. Я была в Париже в 2003-м, но всякий раз карта, как заколдованная, отводила меня от Rue La Fayette. Моя история так и осталась без доказательств. Только одно: я боюсь высоты.
    
     Я рассказываю тебе все это, потому что жду ребенка. Мы назовем его Альбертом.
    
    
    
     МЕНЯ ЗОВУТ КЛЕО…
    
     - Ваше имя? Не земное. Там вас зовут иначе.
     - Клео. Меня зовут Клео...
    
     На сеанс регрессивного гипноза ко мне пришла женщина, лет тридцати пяти.
     - Что вы хотите вспомнить из прошлых жизней? – спросил я ее.
     - Я – ничтожество!
     Тонкие губы перевернутым полумесяцем.
     Я видел ее машину из окна. Ничтожества на таких не ездят.
     - И я не понимаю, почему это так. Чувствую где-то глубоко-глубоко внутри. Не могу смириться. У меня семья, сын в первый класс пошел. Это мужчине нужно быть героем, чтобы жизнь состоялась. Женщине достаточно сказать, что у нее есть или будут дети. Но мне этого мало. Важно оставить что-то после себя. Может быть, я была кем-то более значимым, может, он не закончил?
     - Вы работаете?
     - Да, я фотограф. Глянец.
     Вот почему ее лицо сразу показалось знакомым. Фотограф и весьма успешный. Мода в столице – все, или почти все. В газетах, журналах, по телевизору сплошь интервью с Олимпа: дизайнеры, фотографы, визажисты, модели… Учат и учат нас, нет, не красоте, выдуманной ими красивости. Никто не замечает подделки, богам привыкли верить.
    
     - Я буду считать до трех. На счет три вы вспомните самый важный момент вашей жизни. Мы будем возвращаться назад в прошлое в пределах одной жизни, потом шагнем за ее пределы. Раз, два, три. Где вы? Что вы видите?
     - Я в Тунисе. Море. Длинный пляж. Солнце в воде. Все залито светом. Чуть дальше по пляжу крепость-мечеть и кафе у ее стены. Я сижу в кафе, ем мороженное и смотрю на море. Ничего не происходит, но кажется, все вокруг наполнено смыслом: каждый звук, запах, цвет. Слишком яркие краски. Слишком яркий свет. Больно глазам. Больно… Мне очень больно.
     - Тогда отпустите все, что случилось, сколь бы важным вам это ни казалось. На счет три, мы пойдем дальше. Раз, два, три.
     - Абхазия. Горная река. Изумруд травы и деревьев. Все сверкает на солнце. Ветка над водой повторяет изгибы реки.
     - Что для вас сейчас важно?
     - Это картина. Но я – не художник. А фотография – лишь осколок немого беспристрастного зеркала. Ощущение счастья, поймать бы его, унести с собой! Сберечь. И ощущение потери, потому что время невозможно остановить. Живое не сохранить в мертвом. Это больно.
     Слезы текут по щекам. Я аккуратно промокаю ее виски и щеки салфеткой. На сеансах часто плачут. Люди всегда плачут о самом сокровенном. Освобождается подсознание. Я не знаю, где в человеческом теле обитает душа, но сейчас говорю именно с ней. Наши души редко смеются, редко бывают счастливыми на земле. Я жду, пока она успокоится, и прошу идти дальше.
     - Где вы сейчас?
     - Мне пятнадцать. Старый парк аттракционов. Мы сбежали с уроков с подругой, лежим на траве и смотрим в небо. Небо высокое. Мне кажется, я пью эту синь глазами, мне кажется, я лечу.
     - Что общего в этих воспоминаниях?
     - Их не получится передать кому-то еще, поделиться. Это как изобретать эликсир бессмертия, который есть в каждом цветке на планете, но невозможно добыть экстракт. Несуществующая формула счастья. Мираж. Что-то подобное есть в картинах Сезанна: белые облака отливают синим, спрятанным ими небом, в зелени листьев заперто красное заходящее солнце. Это не пейзажи, а взгляд на них, слепок мыслей и чувств самого художника.
     - Вы пробовали учиться живописи?
     - Нет. Но я около года изучала ее историю в Университете фотографии.
     Пауза. Долгая пауза. Снова промокаю уголки ее глаз салфеткой.
     - Вам что-то вспомнилось?
     - Да. Мой преподаватель. Он был уже стар, но на его лекции никто не опаздывал. Он никогда не рассказывал нам историю той или иной картины в отрыве от биографии художника. Из его слов выходило, что большинство великих картин обязаны своим рождением случаю, моменту, какой-нибудь совсем незначительной мелочи. Картины как подарки вечности. В тот день я пришла на лекцию раньше всех. Он стоял у окна и смотрел на дождь. Ключ от аудитории еще не вернули, и мы решили подождать в коридоре. Унылая осень с нескончаемыми дождями за окнами. Он сказал тогда, что мелочи не только создают картины, но и разрушают жизнь. Представь себе, сказал он, пятница, вечер, мужчина идет домой, думает, выпью пива, думает, отдохну. Но вдруг понимает, что от себя отдохнуть не получится. Когда-то он был подающим надежды художником, но все изменилось после того, как увидел птицу, лежащую на траве. Так не бывает, если она не больна, не мертва, – говорили ему. Бывает, – говорил он, – возможно, ей разонравилось быть птицей, возможно, она видела себя кошкой или кем-то еще. Здоровая, красивая птица, лежащая на траве, стала лейтмотивом его картин. Он знал, что не примут в Союз Художников, знал, что жена изменяет с тем, кто рисует лошадей на скаку. Люди не любят тех, кто не вписывается в общий пейзаж, даже абстракция всегда имеет логическое объяснение. Он больше не пишет, не любит, не ждет. Он совершено один, как его птица, которой захотелось растянуться кошкой на траве. Я чувствовала, что говорит он сейчас о себе. Мне было нестерпимо жаль его, хотелось помочь, но чем, я не знала. Вот так иногда бессмысленно проходит жизнь, сказал он напоследок и замолчал. Дождь продолжал мыть окна.
     - Вы уже вышли за пределы личного восприятия, теперь можете отправиться в жизни других. Представьте себе дерево, вы сидите на ветке, но вам нужно от кроны спуститься вниз по стволу к корням. Спускайтесь медленно и осторожно. Что вы видите?
     - Я сижу под деревом. Смотрю на зеленое поле, за полем замок, выложенный красно-белым камнем, с башнями. Ветер колышет траву, словно волнуется море.
     - Кто вы женщина или мужчина? Вы живете в этом замке? В каком вы времени, веке?
     - Мужчина. Мне лет девятнадцать. Да, замок – мой дом, фамильное поместье. Похожие еще сохранились в долине Луары. Франция, наверно, век восемнадцатый. Точно не знаю. Знаю, что во внутреннем дворике замка круглой формы фонтан со статуями, и около него сейчас остановилась карета. Гости съезжаются на званый ужин. Я не хочу туда возвращаться, мне скучно с ними. На стенах в зале вместо картин висят зеркала в увесистых позолоченных рамах. Неужели им нравится повсюду видеть свои отражения? Людей и так слишком много в замке, к чему создавать двойников? Мне же нравится ветер, что ласкает траву. Ветру не нужен дом. Я подражаю ему, лаская лошадь: грива шелком течет и вьется сквозь пальцы. Я люблю лошадей.
     - Чем вы занимаетесь в этой жизни? О чем думаете?
     - Не знаю. Кажется, ничем и ни о чем. Все, что мне нужно, это поле и лошади.
     - Хотите увидеть ее итог?
     - Да.
     - Представьте, что умираете.
     Пауза. Салфетки? Нет, не понадобятся.
     - Я в том же замке. В комнате темно. Я – седой старик, лежу на широкой кровати, две свечи горят в изголовье.
     - Что вы чувствуете?
     - Ничего, ни боли, ни страха. Жду, когда все закончится. Ждать надоело.
     - Есть мысли о том, какой была эта жизнь?
     - Бесполезной. Я ничего не делал и не сделал. Только смотрел, как ветер волнует траву. Но это было красиво. И мне казалось, что я один мог это видеть. Больше никто.
     - Жизнь-созерцание. Теперь попробуем перейти к действию. Вы летите назад, все дальше и дальше. В еще одну жизнь. Кем вы себя видите?
     - Темнокожим. Южные острова. Нас четверо, мы тащим к воде пирогу. Ночью она перевернется, мы все утонем.
     - А сейчас день?
     - Да, мы выходим в море рыбачить. Но это уже не важно. Я знаю, что к ночи начнется шторм, и мы не успеем вернуться.
     - Вы помните свой последний день?
     - Нет. Я уже вижу ночь. Мы – в воде, над нами купол лодки, наполненный воздухом. Самодельный фонарь – огонек, закрытый с четырех сторон пластинками из дерева от ветра, – плавает на поверхности воды и не гаснет. Мы уходим под воду, в темноту. Странно, мы – рыбаки, почему же никто из нас не умеет плавать? Свет все дальше, вода разрывает легкие изнутри. Она тяжела, но вдруг становится легче. Я всплываю наверх, словно по воздуху. Я поднимаюсь над водой, подсвеченный огоньком горб пироги все еще качается на волнах. Я лечу выше, к звездам, извиваясь в полете, как дракон или воздушный змей. Мне невероятно легко.
     - Белый свет впереди видите?
     - Да.
     - Попробуйте попасть в воронку белого света. Вы там одна?
     - Да, я внутри.
     - Как ваше имя?
     - Клео. Но никто не зовет меня по имени. Меня не ждут здесь. Мне будто уже все объяснили, а я, как ребенок, не верю и продолжаю спрашивать почему-почему-почему. И, находясь внутри света, ищу доказательства его существования. Как в моем повторяющемся сне. Во сне я смотрю на море, на солнечные блики, пляшущие на поверхности воды. Я знаю, что вода прохладная, мне хочется освежиться, войти в нее и поплыть, но я почему-то всегда остаюсь на берегу. Не решаюсь.
     - Море – это жизнь. Где ты в нем, таков ты и в жизни: на берегу, вплавь, на корабле или под водой.
     - Почему я не могу войти в воду? Почему рыбаки не умели плавать?
     - Спросите себя. Задайте вопрос в пустоту белого света.
     - Семь цветов мира или радуга вместе сливаются в белый. Яркие краски, от которых так больно глазам. Моменты времени, в которые стучится вечность. Необъяснимые приступы счастья от ее созерцания. Дар видеть белый свет. Не знать, но чувствовать, что он есть. Француз ничего после себя не оставил, но он видел поле так, как его видит ветер. Рыбак знал, что утонет, но без страха вышел в море, а на последнем вздохе запомнил мерцающий огонек над водой. Они оба видели что-то над миром. Я это вижу. Но никогда не смогу выразить, передать кому-то еще. Будь я художником, мне бы пришлось выставлять на суд зрителей белые пустые полотна. И каждый смотрящий испытывал бы свою встречу с вечностью. Или не видел бы ничего.
     Салфетки кончились. Слезы на белой коже казались каплями молока.