Есть ужасы за гранью жизни, о которых мы даже не подозреваем, и время от времени человеческие злодеяния вызывают их из бездны и позволяют вторгнуться в наши земные дела.
     Говард Ф. Лавкрафт «Тварь на пороге»
    
     В тысяча девятьсот девяносто пятом друзья настоятельно советовали мне сменить обстановку. Посещали меня они нечасто: у всех свои дела, свои семьи. А я, похоже, своим видом внушал серьезные опасения. Кажется, я тогда был немного не в себе. Воспоминания о том периоде сохранились сумрачные и нечеткие. Наверное, оттого, что почти все время я просиживал в темной прокуренной квартире. Дело в том, что тогда я развелся с женой и никак не мог… вернуться в колею что ли… Я как-то и не переживал, перестал вспоминать те семь лет, которые мы промучились вместе. Ведь понятно было, что брак неудачный, истеричку не перевоспитаешь, да и с детьми никак не получалось. Короче, я сидел дома, пялился в черно-белый телек, иногда выходил и шатался от пивной до рюмочной. Из редакции меня, наверное, уволили, трудовую книжку я не забрал. Когда денег не было даже на сигареты, я сел на электричку и зайцем доехал до восемьсот седьмого километра. Ко мне, кажется, и контролер не подошел.
     Не знаю, обрадовались ли мне родные. Опустившийся тридцатидвухлетний слабак – не самое приятное зрелище для матери. Да, мама тогда еще была жива. В доме постоянно обитали три человека, все женщины: мать, бабка и моя двоюродная сестра по отцовской линии, рано потерявшая родителей и порядочно засидевшаяся в девках, миловидная и добрая, но, к несчастью, слабоумная.
     – Андрей, – просто сказала мама, когда встретила меня во дворе. Она была бледная, какая-то не проснувшаяся. Из запахнутого халата выглядывал воротник белой ночной рубашки, полы халата касались влажной черной земли. То была середина марта. Зачем мама вышла во двор в домашнем халате? Я подошел к ней, и мы обнялись. Тогда только я почувствовал, наконец, что солнце греет по-весеннему. Потом я узнал, что мама болеет и редко встает с постели.
     Все-таки я видел, что пришелся к месту. Двум пожилым дамам и одной дурочке трудно вести даже нехитрое хозяйство и следить за домом. А дом был большой. Его выстроил мой отец, Григорий Михайлович Лавров, к концу пятидесятых, хотел создать родовое гнездо. Это была его мечта – крепкая большая семья, постоянно разрастающаяся генеалогическими ветвями, но помнящая свои корни. В этом смысле он сам был бы этим корнем, потому что о своих собственных родителях он не распространялся, а единственный брат погиб. Вообще о прошлом отца мы знали мало. Москвич, инженер-производственник, партийный – и все. Я не знаю причин, по которым отец решил перебраться из Москвы в Казань. Он помог также двум полячкам (матери и дочке), попавшим в затруднительное положение, взяв их с собой. Позже он, тридцатишестилетний мужчина, женился на младшей из них, девятнадцатилетней Анечке. Насколько я понимаю, предполагалось, что Казань станет временной остановкой в дальнейшем пути: бабушка желала со всей семьей вернуться на родину. Но отец решил, что место его новой семьи здесь. Осенью пятьдесят пятого он выбил землю для строительства и заложил фундамент этого дома.
     Не успел я переодеться, а меня позвали обедать. Все три женщины выглядели взволнованными. Даже бабушка – всегда такая бесстрастная, если не сказать, ледяная. Они смотрели на меня, и в их взглядах читались жалость, подозрительность, любовь. Мы разговаривали, но я с трудом отвечал на их вопросы. И все же мама постепенно расслаблялась, понимая, что я не приехал просить, а просто приехал. Бабушка выглядела довольной. Марина, моя двоюродная сестра, не поднимала глаз от тарелки, но улыбалась во весь рот и краснела словно девчонка.
     Я хотел поселиться в своей прежней комнате, с небольшим квадратным окном и стеной, наклоненной под углом ската крыши. Именно крыша, худая и протекающая, помешала мне в этом. В итоге я разместился в помещении, некогда бывшем отцовским кабинетом. Впрочем, от изначального вида не осталось и следа. Письменный стол оказался задвинут в угол. Все технические и марксистские книги отца, чертежи и записи, не представлявшие ценность, гнили на чердаке. Наверняка там же можно найти старые фотографии с торжественных открытий заводов, которые висели раньше в деревянных рамках на стенах. Уж не знаю, любила ли моя мама своего мужа, отношения их, насколько я помню, всегда были слегка прохладными, но все же изменчивыми: то в сторону потепления, то в противоположную сторону. Мама была покорной супругой, никогда не слышал, чтобы они бранились с отцом. Зато ссор матери и бабушки за закрытыми дверьми я мальчишкой наслушался вдоволь. Мне кажется, бабушка по-настоящему ненавидела моего отца. Не знаю, почему она отдала за него свою дочь. Видимо, считала, что нет иного выхода, да наверное, так и было. Бабушка часто мне рассказывала о тех временах, когда они с моей матерью оказались отрезаны от родных и лишены как средств к существованию, так и возможности вернуться в свою страну. До конца своих дней бабушка так и не смогла восстановить связь со своей семьей. В этом она винила моего отца. Неудивительно, что в доме осталось мало его портретов. Впрочем, остался сам дом – наиболее упрямое напоминание.
     Разбирая сумку с вещами, я планировал, чем займусь. Прежде всего, нужно осмотреть крышу. Есть ли смысл латать прорехи, или пора крыть наново. В любом случае, нужен толь, мастика… Хорошо бы вообще покрыть черепицей, как у соседей, но это же кучу денег стоит, наверное. Как у нас сейчас с деньгами, даже неудобно спрашивать. Бабушка и вслед за ней мама преподавали в сельской школе немецкий язык, но сейчас, насколько я понимаю, обе вышли на пенсию. Похоже, надо еще поискать какую-нибудь подработку поблизости.
     Во дворе увидел Марину, она тяжело дышала, надувая красные полные щеки, и смахивала пот с лица. Я поглядел на топор в ее руке, на пару поленьев, которые она успела нарубить.
     – Давай помогу, – сказал я, подходя ближе, и протянул руку. Марина улыбнулась и, потупив глаза, отдала топор. Молча ушла. Я принялся за дрова, с непривычки сорвал кожу на кисти. Вспомнил еще, что при отце заготавливали дрова на пару лет вперед, причем с осени. Отец умер тринадцать лет назад, и что я сделал, чтобы занять его место во главе семьи? Уехал поступать в университет на журфак, учился, работал, женился… Неужели я тоже думал, начать все с чистого листа? Но зачем! Может быть, нужно было привезти жену сюда? Может, это что-нибудь изменило бы. Да нет, вот если бы были дети…
     День прошел в хлопотах.
     После ужина я забрел в кабинет к бабушке. Здесь царил сумрачный и тяжеловесный порядок. Значительную часть вещей, вывезенных в свое время из московской квартиры семьи Вуйцик (такую фамилию носила бабушка), составляли книги. Внушительная библиотека кирпичной кладкой покрывала стены просторного погруженного в полумрак кабинета. На столе стояла большая электрическая лампа, в ее густом желтоватом освещении красовались аккуратно расставленные письменные принадлежности. Посреди стола лежал единственный лист бумаги – чистый.
     – Андрей, это ты? – бабушка вошла в кабинет и остановилась в дверях.
     – Я думал, ты здесь.
     – Ты что-то хотел, голубчик?
     – Книгу, бабушка. Что-нибудь почитать.
     – Ты знаешь, Андрей, у меня нет «чего-нибудь», – она прошла к столу, взяла очки и вернулась. – Большая часть этой библиотеки принадлежала еще моему деду. Чудом и стараниями деда, а также моего отца, моего мужа и, наконец, моими стараниями эти книги уцелели в дьявольском пламени войн, революций, депрессий.
     Говоря о своем собрании, бабушка наполнялась видимой гордостью. Особенно приятно ей было рассказывать это именно мне. Несмотря на то, что во многом я был похож на родителя, бабушка всегда очень любила меня. Мы проговорили долго. На стол ложились фолианты, осторожно перелистывались страницы. Бабушка тихо читала по-польски, по-немецки и по-французски, напоминала те сентенции, что преподавала мне в детстве, и с радостью видела, что я ничего не забыл. Кроме прочего, речь зашла о деньгах, и бабушка вновь успокоила меня, намекнув, что после моего отца остался не только дом. Наконец, с томиком Макиавелли под мышкой я отправился к себе.
     Время было за полночь, я покурил у открытого окна, потом тотчас разделся и лег в постель. Книга уже была не нужна. Я лежал в темноте и думал, что впадаю в детство. Мне нравилось это чувство, но что-то внутри тихонько твердило, мол, все это неправильно. Я не мог расслышать никаких доводов и просто гнал прочь эти мысли. Сознание погружалось в сон, когда что-то приглушенно стукнулось в дверь. Даже не стукнулось – просто легонько толкнуло или коснулось. Отчего-то мне привиделась маленькая детская ладошка. В любом случае, глаз я открыть уже не смог и на следующий день припомнил об этом не сразу.
     Проснувшись, я не понял, где нахожусь. А услышав голос Марины, даже вздрогнул. Вспомнил маму, встретившую меня во дворе. Вскоре умытый и одетый я спустился вниз. Женщины уже были на ногах. Пока Марина накрывала на стол, мы поговорили с бабушкой по поводу крыши. Мама слушала нас и слабо улыбалась. Правда, выглядела она плохо: отекшее бледное лицо, усталые глаза. И волосы какие-то встрепанные. Эта небрежность меня даже слегка нервировала.
     После завтрака я осмотрел чердак и крышу. Потом поехал в город за материалом. Толкаясь в автобусе, а затем и на рынке, понял, как все-таки мегаполис достал меня за все эти годы. Еще несколько лет назад я был охвачен диким чувством причастности к истории. Она ведь творилась на наших глазах. Пусть и на самом деле ничего, кроме Лебединого озера, мы не увидели. Все происходило в Москве. Но мы говорили об этом, писали об этом, радовались и негодовали, все это было так важно… А бабушка и мама жили в доме, который построил мой отец. Вот из этой жизни я что-то упустил, что-то важное. Наверстаю ли? Купив наконец все, что требовалось, я поспешил на станцию электрички. Приятно было возвращаться. Наблюдать, как исчезают за окном пятиэтажки, редеют промышленные здания, все выше и разлапистее становятся березы, обзаведшиеся как раз почками на ветвях. Сойдя с перрона, я отмахал пару километров по проселку, пока мне не встретились первые строения. Все это были дома бывших партийных шишек. Коттеджи, как их теперь называли. Село находилось на отдалении, мне туда не нужно было. Я остановился перед нашими воротами, вошел в калитку. Плечо ломило от тяжелой сумки. До обеда я ничего сделать не успел, а после вообще задремал в своей комнате.
     К стыду своему, проснулся я, когда уже порядком стемнело. Лезть на крышу было поздно. Хмурый и раздосадованный, отказавшись от ужина, я шатался по дому. Свет горел только внизу, в столовой. На верхнем этаже царствовала мгла. Пол то и дело скрипел под ногами, напоминая о своем возрасте. В воздухе чувствовалась сырость. Мальчишкой я боялся ходить в одиночку по этим коридорам после наступления темноты. Но все же ходил, конечно же. Бывало, казалось, будто кто-то наблюдает за тобой изо всех темных углов или крадется следом, шаг в шаг, чтобы не выдать себя скрипом… У меня не было ни брата, ни сестры, ни друга, чтобы разделить с ними свой страх. А взрослым не понять. Взрослые бывают такими жестокими… Подвал… В памяти слабо шевельнулось что-то, но я не успел ухватиться. Снизу доносились звон посуды, голоса. Точнее, преимущественно голос бабушки, она о чем-то по обыкновению рассказывала или просто рассуждала вслух. Мама для долгих разговоров была слаба, а Марина – слишком глупа. Я подошел к лестнице и оперся о перила, прислушавшись. Но все же бабушка говорила слишком тихо. Я долго простоял так, на вершине лестницы, на границе света и тьмы, пока не случился неприятный инцидент. Ужин закончился, я услышал, как женщины встают из-за стола, расходятся. Вскоре внизу появилась мама и, левой рукой цепляясь за перила, а правой – придерживая полы халата, начала подниматься по ступенькам. Не помышляя о чем-то дурном, я застыл словно истукан. Слышно было, как мама тяжело дышит. Я не двигался, пока не понял, что нужно уступить дорогу. Скрипнули доски пола. Мать остановилась, даже чуть отпрянула, подняв голову вверх. Стало до ужаса тихо. Она затаила дыхание.
     – Это я, мама, – произнес я из темноты.
     – Андрюша, – она громко вздохнула, – как ты меня напугал…
     Извинившись, смущенный, я вернулся к себе. Что за игры с больной матерью? Да и чего она так испугалась? Чтобы отвлечься, я взял со стола книжку. На какое-то время циничная военная теория Макиавелли захватила меня. Наверное, прошло часа три-четыре, а может быть, и больше, в доме царило безмолвие. Похоже, женщины давно разошлись по спальням. Мои глаза устали от чтения, но сон не шел. Отложив книгу, я лежал на кровати и думал о какой-то ерунде. Например, о правом носке, в котором наметилась дырка. Жалко было потерянной половины дня. Тем более что из-за этого теперь мне не спалось. Вспомнил жену, какие-то неясные эмоции окружали теперь ее образ.
     Кто-то осторожно стукнул в дверь.
     Я замер, приподнявшись на кровати. Пронизывающее чувство deja vu. Больше ничего не происходило. Хотелось бы сказать себе, мол, послышалось, но звук был слишком отчетливым. Сразу ясно, что кто-то легко ударил в деревянную дверь, причем не костяшками пальцев, а тыльной стороной ладони. Вот только звук пришел снизу, а это уже неправдоподобно… Я поднялся и подошел к двери, распахнул ее. Никого, темный коридор. Как глупо… За моей спиной светила лампа, и я мало что мог разглядеть перед собой. Внешне я сохранял спокойствие; по крайней мере, надеюсь, на это. Потому что внутри у меня все натянулось от детского нелепого ужаса, от ощущения, будто кто-то смотрит из тьмы, и ведь этот кто-то может стоять в двух шагах от меня, и я его не замечу… Я закрыл дверь и отошел поодаль. Во мне заговорил упрямый мальчишка. В юности я уже поборол эти страхи, легко справлюсь с ними еще раз. В кармане была зажигалка. Я вновь подошел к двери, быстро повернул ручку и, не колеблясь, вышел. Притворив дверь, достал зажигалку и щелкнул ей. Короткий язычок пламени заплясал в моей руке, отпугнув мрак. Я сделал несколько шагов по направлению спален мамы и бабушки, дошел до лестницы, прислушался, водя кругом горящей зажигалкой. Ничего. Порой что-нибудь скрипнет вдалеке, но это же деревянный дом. Я двинулся обратно. Не знаю, почему, но я прошел мимо своей нынешней обители и остановился у крайней двери. Зажигалка раскалилась в руке, я погасил ее и некоторое время простоял, окруженный темнотой, положив ладонь на холодную дверную ручку. Теперь уже не страх, а любопытство и бессонница поддерживали меня. Конечно, тут было не заперто. Клацнул замок, чиркнул кремень зажигалки, и я вошел в свою детскую комнату. Это было поразительно. Тусклый золотистый свет выхватил мою деревянную лошадку, рассыпанные кубики, юлу, игрушечное ружье, прислоненное к колыбели… Я отступил в сторону и наткнулся на стул, стоящий у самого входа. Наверное, кто-то сидел здесь, наслаждаясь составленной композицией. За детской кроваткой я заметил доски и свертки, некогда заготовленные для ремонта. Постойте… что там на кроватке? Я подошел ближе, переступая через свои старые игрушки. В колыбели было постелено свежее белье, тут же лежали ползунки и распашонки. Эти дочки-матери отчего-то нагнали на меня жути, и я решил возвращаться. Выбравшись из детской, остановился в коридоре, мысли воробьиными стаями шумели в голове. Дом был безмолвен. Казалось, он вообще пустовал. Конечно же, тот стук в дверь мне послышался… А вид детской комнаты при дневном свете наверняка уже не будет таким зловещим. Себе я доказал все, что хотел и уже отправился бы спать…
     Если бы не услышал те шорохи.
     Вот, что по-настоящему выбило меня из колеи – эти звуки. Позже я уже не мог обманываться, я знал, что в доме что-то происходит, в доме есть кто-то, о ком я не знаю. Что-то шуршало впереди; может быть, около лестницы. Оно было маленьким. Я бы подумал, что это крыса или мышь, но оно не бегало, не ходило, а, похоже, ползло. Я переминался с ноги на ногу, пламя зажигалки дрожало вместе с рукой. Вскоре я, кажется, различил чье-то очень тихое влажное дыхание. Как в подвале, помнишь?!.. Я уговаривал себя, что сейчас покажется какое-нибудь мелкое животное. Меж тем тварь, все еще невидимая, приближалась. Наконец я заметил движение на рубеже тьмы, что-то округлое неясно шевелилось там, в круг света легла лапка… или крохотная рука… Кажется, дыхание зверька напряженно затихло. Зажигалка выстрелила кремнем и погасла. Наверное, я вскрикнул; надеюсь, обошлось без мата, не знаю. Я помню, как, забежав в комнату, хлопнул дверью, что-то я тогда говорил, да.
     Предательскую зажигалку я, наверное, выронил в коридоре. Были спички. Я курил, сидя на полу в свете настольной лампы. В ушах звенело, в какой-то момент мне стало казаться, будто я слышу далекие женские крики… Сигаретный дым сгущался, становился едким и резал глаза, но окно я открыл лишь, когда начало светать. Никаких подозрительных звуков больше не было. Я так и не уснул, но находился в странном заторможенном состоянии полузабытья.
     Наутро я уже ни в чем не был уверен.
     Еще до завтрака, до того, как женщины вышли из своих спален, я полез чинить крышу. Конечно, это было глупо. На самом деле я забрался туда, чтобы спрятать от родных свои налитые кровью напуганные глаза. Солнце пригревало, но все равно было холодно. Я никак не мог уразуметь, стоит ли мне поговорить с кем-то по поводу ночного происшествия. Решиться на какие-то шаги, значит воспринимать весь этот бред всерьез. Может быть, на самом деле я все-таки уснул, а проснулся… на полу, напуганный кошмаром, почему нет? Снизу раздавались голоса. Я замазывал мастикой очередную заплатку, когда во двор выбежала Марина. Простоволосая, всклоченная, в одной только ночной рубашке, она ревела в полный голос, сжимая руки на груди. За ней выскочила бабушка, конечно же, в строгом платье и попыталась догнать безумицу. Та, выкрикивая что-то нечленораздельное, рвалась к воротам. Все же бабушке удалось ее остановить. Все неистовство тотчас схлынуло с Марины, как только бабушка, кажущаяся рядом особенно хрупкой и крохотной, обняла ее и повела в дом. В какой-то момент она заметила меня и одарила недовольным взглядом.
     Закончив с заплатой, я спустился вниз и вошел в дом. Где-то слышались женские голоса. Двигаясь на звук, я дошел до кухни, рядом находилась комната, в которой обитала Марина. Дверь была закрыта, я заглянул в замочную скважину, затем приложил к ней ухо. Твердым бесстрастным тоном бабушка уговаривала Марину взять себя в руки, поспать немного. Полоумная же, всхлипывая, твердила какую-то нелепицу:
     – …под ногами… наступишь на него в потемках, а он холодный… в ногу вцепиться и сосет…
     Сверху донесся встревоженный голос матери. Я выпрямился и поспешил к ней, она стояла на лестнице:
     – Что случилось, Андрюша?
     – Я и сам не знаю. Кажется, у Марины истерика.
     – О, бедная…
     – Бабушка с ней.
     – Хорошо, это хорошо… Ты, пожалуйста, передай, что я на завтрак не спущусь. Хочу еще полежать. Хорошо, милый?
     – Да, мама.
     После этих слов она вернулась в свою спальню.
     – Анна что-то сказала? – из столовой появилась бабушка.
     – Она передала, что не спустится на завтрак.
     – Хорошо, я зайду к ней. А вы, – она остановилась и смерила меня неприятным взором, – ступайте в кабинет и ждите меня там.
     Отвыкнув от такого обращения, я все же повиновался. Бабушка поднялась по лестнице, я следом за ней. Она остановилась у двери в спальню матери и проводила меня глазами. В кабинете было довольно светло, в большое окно глядело утреннее солнце. Нечасто я бывал здесь в одиночку, бабушка очень не любила, когда кто-то без ее ведома брал книги…
     – Надеюсь, вам есть, что сказать в свое оправдание, – бабушка вошла и притворила за собой дверь.
     Я смог ответить только обескураженным взглядом.
     – В коридоре сегодня было очень накурено, а вы, похоже, забыли, как я отношусь к курению в моем доме. К тому же ваша мать больна, и от табачного дыма у нее мигрени. Поэтому в том, что вашей матери сегодня стало хуже, целиком повинны именно вы и ваши проклятые вредные привычки. Я ненавижу, когда в помещении курят. Я ненавижу эту вонь дешевого русского табака. Если я еще раз… – она вдруг осеклась и опустила палец, которым грозила мне. – Что ты так смотришь?
     Наверное, я побелел. Я почувствовал, как кровь отхлынула с лица, а глаза, кажется, полезли на лоб. Восемьдесят четыре года, а она совсем не изменилась. И это «если еще раз…» тоже осталось прежним. Я помнил этот тон, этот вздернутый сухой палец, и уж конечно, помнил…
     – …подвал.
     – Что? – бабушка смутилась и отступила на шаг.
     – Я курил отцовские папиросы… Или нет, это было раньше, и отец был в отъезде. Я испортил одну из твоих книг. Как можно было такое забыть? – пораженный, не обращая внимания на бабушку, я двинулся прочь. У выхода она окликнула меня:
     – Это валялось на полу у твоей комнаты. Надеюсь, мы поняли друг друга насчет курения, потому что…
     Я оглянулся, увидел свою сломанную зажигалку в ее руке и вышел, не дослушав.
     Подвал.
     Оказывается, я на долгие годы сумел избавиться от самого ужасного воспоминания детства. А ведь бывало, мальчишкой я не мог уснуть, думая о том, как сидел в подвале. Да что там, ведь, как рассказала потом мама, меня вытащили оттуда в обморочном состоянии и никак не могли привести в чувство. Еще несколько дней я ходил по дому как тень, боялся разговаривать с людьми и без повода начинал плакать. Мне было тогда одиннадцать. Случайно ли, нарочно ли, но я закапал чернилами страницу книги. Бабушка была в ярости. Помню, как она кричала и волокла меня по коридору: «Никакого ужина! Ночь проведешь с крысами!». Мама была на кухне, она увидела меня, и столько ужаса и сочувствия было в ее глазах! Почему же она не остановила бабушку! Ступеньки ударили по копчику, за спиной захлопнулась дверь. Меня заперли в подвале, в непроглядной мгле. Я побаивался крыс, мама говорила, что слышала несколько раз, как они по вечерам скребутся внизу. Но отец недавно разложил повсюду отраву для грызунов и не нашел ни одной мертвой тушки. Так что, думал я, папа победил крыс, и они ушли. Поэтому утерев слезы, шмыгая носом, преисполненный жалости к себе, я пополз вниз в поисках хранящегося где-то здесь варенья. Правда, нащупав какие-то банки, я так и не смог ни одну открыть. О том, что так можно, к примеру, на соленья наткнуться я и не помыслил. Неудача усугубило мое горе. Но все это было не страшно. Совсем-совсем не страшно. По сравнению с тем, когда во мраке, где-то у самой лестницы послышались звуки. Что-то копошилось там, фыркало… Конечно, я вспомнил о крысах и едва не закричал. Я залез в самую глубь подвала, и какое-то время все было тихо. Но потом я расслышал, как оно ползет ко мне. Оно дышало. Очень тихо, но во тьме его дыхание казалось оглушительным, в нем была какая-то влажная хрипотца. Так дышат дети, больные насморком. Я плакал, стискивая зубы, а эта тварь становилась все ближе. Мне было холодно, я полулежал на стоптанной земле, служащей здесь полом. Про себя я молился Богу и звал маму. Мне кажется, я просидел так многие часы. Я знал, что это существо уже рядом. Судя по звукам, оно возилось у самых моих ног. И в какой-то миг оно коснулось меня. Я почувствовал, как маленькая с пятак ладонь осторожно тронула меня за локоть левой руки, я почувствовал крошечные пальцы, я почувствовал сухую мягкую кожу… О Боже, но ладонь была ледяной! Холоднее льда! Я вскрикнул, и перед глазами запрыгали разноцветные круги, тогда я понял, что все это время ждал, зажмурившись, и только сейчас открыл глаза. Впрочем, какая разница, ведь в подвале было темно и… В любом случае, больше я ничего не помню. Ближе к рассвету мама спустилась в подвал и нашла меня, я лежал без сознания. Всю левую руку ниже локтя покрывали маленькие синяки. Похоже было, что я изо всех сил щипал себя.
     Двадцать лет прошло. А воспоминания яркие, будто заново пережил. Неужели всё правда? Я валялся на кровати в своей комнате и смотрел в потолок. Точнее, не в своей комнате, а в бывшем кабинете отца. В моей старой комнате сейчас… ох, и там что-то странное. Со вздохом я встал и направился в спальню матери. Она отозвалась на стук, но я не расслышал слов, голос был таким слабым… Я приоткрыл дверь, не заглядывая:
     – Мама, это я.
     – Входи, дорогой, что случилось? – она чуть приподнялась на кровати. Я подошел ближе, поправил ей подушку и присел рядом. Здесь пахло хворью.
     – Не знаю, мам, – помолчав, сказал я.
     – Ну, говори уж, раз пришел.
     Я посмотрел на нее, и ком встал в горле. Понятно, что ей скоро шестьдесят, но как же это поразительно и страшно – вдруг замечать, что твоя мама превратилась в старушку. И дело не только в отекшем лице, больных слезящихся глазах и морщинах вокруг них. Она устала.
     – Что-то происходит, – я перевел взгляд на луч солнца, ползущий по одеялу, – но я никак не возьму в толк, что именно и даже… когда именно.
     Я замолк, мама не проронила ни звука. Пришлось продолжать.
     – Прошлой ночью… – я запнулся. – Мама, ты помнишь тот случай? Бабушка оставила меня в подвале из-за того, что я запачкал книгу…
     – Конечно, помню. Я глаз тогда не сомкнула!
     – Ты помнишь, что я рассказывал потом?
     – Ты говорил о крысах, кажется…
     – Нет, мам.
     – Ну, тогда я не помню. В любом случае, у тебя был шок…
     – Мама, я рассказывал тебе о звуках, которые слышал в подвале, и это не было крысиной возней.
     – Ты был так мал, Андрей, да и сколько лет прошло!
     – Этой ночью я слышал в коридоре те же звуки. Ну, или почти те же… И Марина что-то такое говорила; мне кажется, она тоже видела или слышала… или я не знаю!..
     – Успокойся, Андрюш, – она положила свою теплую ладонь поверх моей. Мне хотелось плакать как дитя. Бессилие что-то понять разрывало меня изнутри. Мы долго сидели в тишине. Мама гладила мою руку. Я подумал, что больше ничего не услышу, да и сам не знал, что сказать, поэтому решил уйти. Но мама неожиданно заговорила:
     – Знаешь, этот дом стоит на болоте. В свое время болото осушили и засыпали. Но что-то такое здесь осталось. Твой отец не знал про болото, когда ему выделили землю. Он вообще о многом не знал, – она резко прервалась, и я поднял, наконец, глаза. Как ни странно, хоть я и чувствовал все это время на себе ее внимательный взгляд, она лежала, отвернувшись к окну. По щекам ее стекали слезы. Я ждал.
     – Здесь обитает память, сынок. Понимаешь? Злая память. Есть вещи, которые должны были умереть, но они живут. А твой отец… он был хорошим человеком. Жестоким, но хорошим.
     – Мам, я вообще не понимаю…
     – Все, Андрюш, иди.
     Я поднялся в недоумении и досаде на самого себя. Я не знал, как себя повести.
     – Нет, постой, Андрей, – мама утерла слезы. – Ты плохо спишь? Вот возьми, это успокоительное, две таблетки подействуют как снотворное.
     И, взяв с тумбочки, протянула мне пластинку с таблетками.
     – Возьми, – повторила она настойчиво. – И, Андрей, то, что я тебе сказала… Это безобидно. Это просто память.
     Потом я сидел в комнате один, обедал с Мариной и бабушкой в тишине, латал крышу. Все в каком-то отупении, отрешенности, заторможенности. В сон не клонило, разве что солнечный свет казался ярким до рези в глазах. К концу дня я здорово утомился и уснул сразу после ужина без всяких таблеток. Разве что проснулся засветло с головной болью и промучился около часа или двух, ворочаясь без сна.
    
     Мрачный, с кислой миной на лице, я снова поднялся раньше всех. Прогулялся вокруг дома, собирая штанами росу с травы. Перехватил бутерброд на кухне и опять полез на крышу. К обеду я уже закончил и сидел на крыльце с сигаретой, размышляя, за что теперь взяться. Покосить лужайку, выкорчевать гнилой пень, подправить сарай… Я придумывал себе дела и занимался ими, не давая себе отдыхать. Так миновал день. Заторможенность прошла, но осталось чувство отчужденности от всего окружающего. Несмотря на всю свою деятельность, я словно вернулся в состояние, которое переживал после развода с женой. Я еще не мог уяснить, что означают открытия, нечаянно совершенные мной, и будут ли они иметь последствия для меня. Дни были похожи друг на друга. Иногда бабушка посылала меня в поселок прикупить свежего молока, хлеба и масла, обычно это делала Марина, но в последнее время она стала совсем плоха: бродила как обухом огретая или отсиживалась в своей каморке около кухни. Мама спускалась все реже. Если бы не мое присутствие, бремя хозяйства полностью легло бы на плечи бабушки. С ней мы почти не разговаривали. Несколько раз по вечерам я принимал успокоительное, чтобы крепче спать. Сны мои тогда были зыбкими, но продолжительными, их содержание почти не сохранялось в памяти, оставляя после себя только след тревоги и подавленности. Помню, что пытался вырваться, но кошмар только гуще налипал на меня, превращая в неуклюжий сумрачный ком. Где-то все громче с каждой ночью кричала женщина. И однажды я проснулся.
     Крик был настоящий.
     Я вскочил в темноте и, не одеваясь, в трусах, рванул к двери, выбежал в коридор. И тут чуть не упал – впереди, дальше поворота на лестницу, мерцал огонек, а над ним висело белое искривленное лицо с огромными выпученными глазами. Хватаясь за стену, я отступил было к своей комнате, но тут снизу вновь донесся протяжный женский крик, перешедший в рыдание. Я сделал пару неуверенных шагов вперед. Зловещий лик не двигался, и жуткие блестящие буркалы устремляли свой взор куда-то в сторону. Огонек, освещающий лицо, дрожал. Наконец, я сообразил, что это пламя свечи, и подошел ближе. Немигающие глаза уставились на меня, и мне вновь стало не по себе, хоть я и понимал, что передо мной моя бабушка. Она выглядывала из приоткрытой двери своей спальни, держа в левой руке подсвечник. Во взгляде ее смешались безумная злоба и ужас; казалось, она не в своем уме. Блеснул нагрудный крестик, висящий поверх ночной рубашки. В правой руке она сжимала небольшой пистолет. Двигаясь вперед, я перешел к другой стене, стараясь держаться подальше от старой женщины, и свернул на лестницу, ведущую вниз.
     Теперь я пожалел, что так поспешно кинулся на крик. Свет бабушкиной свечи остался наверху, вокруг вырос непроницаемый мрак. Я брел, цепляясь за перила, потом стены и предметы мебели. Нащупал выключатель, щелкнул им – бесполезно, электричества не было. Натыкаясь на стулья, прошел через столовую к кухне, здесь свернул в коридорчик с двумя дверьми: слева – в спальню Марины, справа – в подвал. Левая дверь, похоже, была открыта, и из помещения изливалось слабое бесцветное сияние… Внезапно вновь завопила женщина, звук впился в уши. Яркий свет прыгнул из комнаты, и в течение секунды я видел на стене ужасающую тень – силуэт, бьющийся в конвульсии, короткие руки и ноги, огромная шарообразная голова. Затем поток света метнулся обратно, заскакал внутри комнаты и, наконец погас. Я почувствовал, как что-то коснулось моей босой ступни, и отдернул ногу. Рядом в темноте плакала женщина.
     – Марина! – я на ощупь добрался до двери. – Ты где?
     Тут слабый свет зажегся снова, и я увидел Марину, она лежала у стены, спрятав лицо. В ее руке дрожал маленький электрический фонарик.
     – Марина, успокойся, пожалуйста, все хорошо… – я опустился рядом с ней на колени, приподнял за плечи, чтобы она села. Марина повиновалась, не переставая всхлипывать и не подымая головы. Я взял у нее фонарь и осмотрел с его помощью комнату. Смятая постель, одежда на спинке кровати, комод. Не обнаружив ничего подозрительного, я вновь повернулся к Марине. Длинная ночная рубашка на ней задралась, яркий луч фонарика выхватил из тьмы обнаженные полные ноги, покрытые мелкими гематомами. Я не смог отвести глаз, уставившись на них, а Марина продолжала прятать лицо в волосах. Безусловно, это были точно такие же синяки, что и полученные мной в детстве в подвале.
     – Марина, расскажи мне, пожалуйста, что здесь было? Кто это сделал, а?
     Она только затрясла головой.
     – Ну, я прошу тебя!
     И Марина вдруг зашипела сквозь стиснутые зубы:
     – Он дверь открыть не может… наверху они запираются на ночь… а он хочет… наверх хочет!.. И я ему ведь не нужна, я ему ничего не сделала! – она злобно выкрикивала слова. – Он дверь открыть не может! Все из-за них! Они запираются, они трусливые, а я одна… раньше иногда в коридоре натыкалась… иногда, а потом чаще… а потом из-за комода стал вылезать… холодный, такой холодный…
     Речь Марины вновь снизилась до шепота, стала неразборчивой. А я поднялся на ноги и подошел к комоду. Громоздкий и ветхий, он был неплотно прислонен к стене, я посветил фонариком в проем. Паутина, пыль, рваные обвисшие обои и еще какой-то сор внизу. Из глубины души всплыла злость, меня все это начинало бесить. Упершись хорошенько в пол, я толкнул комод. Занозы вошли в босые стопы. Грозя развалиться, комод поддался и сдвинулся, я продолжал давить. Под ноги посыпались щепки, остатки плинтуса. Я остановился и направил фонарик вниз. В стене открылась дыра, довольна большая, с ладонь. Внутри ничего не было видно, но похоже, это был крысиный ход прямо в стене.
     Вспыхнул свет, как показалось, во всем доме сразу. Марина коротко вскрикнула, вновь сжимаясь на полу. Я поспешил к ней. Дыру, черт с ней, заделаю завтра. Состояние кузины вызывало опасений куда больше. С трудом я смог поставить ее на ноги, заставил сделать несколько шагов, уложил на кровать. Она все время цеплялась за меня руками. Приговаривая что-то успокаивающее, обещая тотчас вернуться, я оторвался от нее и прошел по всему первому этажу, выключая свет. Вновь вошедши в комнатку, закрыл за собой дверь и присел на край постели. Слабоумная уже спряталась под одеялом. Мне было неловко с ней. Двоюродная сестра, немногим старше меня, которую я всегда сторонился. Теперь вот сижу рядом, убаюкиваю какой-то болтовней, а она, выпростав руки из-под одеяла, держит меня за кисть. Наверное, спустя какое время Марина уснула; не знаю, руку я так и не высвободил до самого утра. Всю ночь в доме, захваченном тьмой, теплился свет в тесной коморке около кухни. Была еще дыра в стене, и я не сводил с нее глаз.
    
     На следующий день я занимался странными вещами. В первую очередь как можно плотнее забил крысиный лаз и прикрыл плинтусом. Спустился в подвал, который встретил меня затхлой многолетней тьмой. Странно, что отец не провел сюда электричество, для освещения пришлось пользоваться карманным фонарем. И, наверное, я что-то упустил, несмотря на тщательность, проявленную при осмотре. Я искал норы, следы – хоть что-нибудь. Эта тварь настоящая. В смысле, из плоти и крови. Не привидение. Она должна как-то выбираться из подвала, как-то проникать обратно, где-то здесь прятаться. Тварь опасна, что бы мне ни говорили. Если она смогла проделать ход в соседнее помещение, однажды сможет добраться и до спален мамы и бабушки. Но я не нашел никаких следов и вынужден был ждать ночи. Остаток дня я провел вне дома, бродил по пустой проселочной дороге, глядя вслед изредка проезжающим мимо автомобилям. Пели птицы. Солнце тихо и красиво сползало с чистого небосклона. Возвращаясь обратно, я остановился метрах в пятидесяти от ворот. Проселок здесь поднимался на холм, за спиной вовсю полыхал закат, впереди в окнах второго этажа отражалось его пламя. Неясно было, что творится за этими золотистыми огненными окнами. То ли вымерло все. То ли еще живет своей странной жизнью. Марина просидела весь день в своей комнатенке, мама не выходила, бабушка тоже старалась не спускаться лишний раз. Ее осторожные шаги порой слышались в кабинете, открывалась дверь, звенел ключ. А память рисовала ее скованное судорогой дьявольское лицо, черные разломы морщин, искривленный рот, стеклянные глаза, руку с пистолетом. В доме давно поселился страх, годами копя силы. Женщины о нем знают, прячутся каждая за своей дверью. Было ли все так плохо до того, как я приехал? Это существо, животное… оно ведь стучалось ко мне. Помнит ли оно мальчишку, запертого в темном подвале? Золото в стеклах меркло, а позади здания поднималась фиолетовая мгла. Издалека доносился лай собак. Когда я вошел в калитку, во дворе уже сгустился сумрак.
     Глаза пощипывало с недосыпа, тело было вялым. Поужинав в одиночестве на кухне, я сразу, боясь растерять решительность, набросил ветровку и направился в подвал. Фонарь находился при мне и был моим единственным оружием. Я просто должен был все увидеть, остальное потом. Закрыв за собой подвальную дверь, я включил фонарик и спустился по ступенькам. Луч света побежал впереди меня, вырывая из мрака пыльные банки и бутыли с припасами, мох, кирпичные стены фундамента, низкий деревянный потолок. Что-то омерзительно чавкнуло под ногой, я посветил вниз и поспешно отступил. Блеснула влага, заполняющая след моего ботинка. Стоптанный земляной пол здесь превратился в болотце. Странно, что днем я не заметил этого места. Впрочем, пятно грязи небольшое, сантиметров семьдесят в диаметре, можно мимо пройти или перешагнуть. Хотя мне и кажется, что я осматривал пол достаточно тщательно. Так и не уразумев, откуда натекла вода, я двинулся вглубь подвала. Сырость и запахи гнили все туже обнимали меня со всех сторон, в луч фонаря порой попадали осколки стеклянных сосудов, кашица плесени между ними. Подумать только, ведь женщины просто забросили погреб со всем его содержимым. Медленно, пригибая голову, чтоб не напороться лбом на балку, я сделал несколько кругов по помещению в обход нагромождений рухляди и наконец уселся на ящик у дальней стены. Возможно, именно в этом месте двадцать с лишним лет назад прятался напуганный до исступления мальчик, которого наказала бабушка. Я погасил фонарь, сунул его в карман ветровки. Мрак с годами не меняется, вообще ничего не меняется. Страх прячется в памяти, словно крыса на захламленном чердаке; потому что страх обожает пыль, любит темноту. Он обгрызает краешки воспоминаний, разрывает их на клочки, а ты все носишь на чердак стопки новых впечатлений и событий… Но однажды мрак застанет тебя врасплох, и ты увидишь, что ничего не изменилось. Увидишь хитрую крысу, выглядывающую из сухого вороха памяти. За всеми этими мыслями меня все сильнее клонило в сон. Я подолгу сидел со смеженными веками, прислушиваясь. Ни звука. Подвал был мертв, весь дом был мертв. Будто все покинули его, позабыв обо мне. Вновь бросили меня одного. Но на самом деле женщины спят в своих кроватях, а я даже никому не сказал, как собираюсь провести эту ночь. И все равно чувство обиды, глупое и безосновательное, захлестывало меня с головой! Бабушка и мама… Одна заточила меня здесь, другая позволила. Я злился, даже слезы навернулись на глаза. Никто не мог мне помочь, никто! Отца никогда не бывало дома, ему ничего не рассказывали… Понимал ли он, что все его мечты о семье давно рухнули? Да и на чем строились они! На болоте.
     …Я провел ладонью по глазам, они были уже сухи. Что-то меня насторожило. Может, движение собственной руки… Я, кажется, заметил его даже в кромешной темноте. Да, точно, теперь я понял, что различаю и некоторые другие предметы вокруг. Мрак словно бы прояснялся, но свет в подвал не проникал. В какой-то момент я увидел это… Не могу придумать название этой штуке. Хотя можно сказать, что это была просто точка, черная точка в стене напротив, и она была ужасна. Покуда все вещи в помещении виделись мне отчетливее, эта точка все больше привлекала внимание. Она была абсолютно черной, при этом испускала причудливое серое сияние, от которого все в подвале выглядело до жути резко, но теряло свой цвет. Я слышал, как что-то зашевелилось впереди, скрытое горой хлама. Неторопливые мерзкие влажные звуки… Где-то на периферии сознания проскользнула мысль о том, что звуки исходят с того места, где раньше обнаружилось болотце. Проклятое черное пятно поглощало мою волю. Может, сон? Может, я уснул, иначе куда делись усталость и тяжесть век? Заложило уши, навалился пульсирующий бархатистый грохот. Я поднялся с ящика, и мир пошатнулся, становясь на миг зыбким… Но тело отозвалось тысячью отрезвляющих уколов боли. Вернулась тишина, и в ней приглушенный скребущий шум. Мелкая тварь ползла по земляному полу прочь. И то ли на звук, то ли притянутый темным пятном, я двинулся вперед, обходя гору старья в центре. Я хотел увидеть то существо, но не мог просто опустить глаза. Боковым зрением я улавливал шевеление чего-то серого, небольшого… Он было уже у лестницы, я больше не мог идти за ним. Черная точка на стене оказалась прямо передо мной и не пускала меня от себя. Как это описать!.. В стене на стыке кирпичей была дырка, круглая, маленькая, три-четыре сантиметра диаметром. Мне кажется, я слышал ее. Внутри сидел непроницаемый мрак, и все же я чувствовал там непрестанное беспорядочное движение. Дыра напоминала мне дверной глазок. Будто я постучал и жду, а хозяин смотрит на меня из-за двери. Дыра была неуместна, неестественна, у нее был свой запах, свое излучение, свое дыхание… И все это чуждое до отвращения, до рвоты. Я стиснул зубы, пытаясь отвернуться, закрываясь рукой. Секунду или две я кричал.
     Потому что видел черное пятно сквозь ладонь.
     Но я сумел отвести взгляд, повернув голову налево, и увидел, как из-под нижней ступеньки что-то выглядывало. Или нет, неправильно, не выглядывало, ведь у него были закрыты глаза… Тьма стремительно сгущалась, дырка в стене словно всасывала обратно свое бесцветное сияние. А под ступенькой морщилось круглое человеческое лицо: трепещущие ноздри, плотно сомкнутые веки, крохотный рот. Я даже не успел ничего понять, подумать. Лица уже не было. Мою голову рывком притянуло к стене, правой половиной лица впечатав в кирпичную кладку. Дыра оказалась прямо напротив глаза. И в этот миг лучше бы мне остаться без него. Видит Бог, я не заслужил такого наказания, не заслужил узреть это! Я потерял сознание. Потом очнулся. В кромешной мгле. В дыре. Сверху сквозь перекрытия пробивался крик женщины. Мама? Мамочка… Под руками была грязь, я лежал на земляном полу. Пальцы нащупали кирпичную стену и отдернулись. Фонарик! У меня же был фонарик, но карманы оказались пусты. Где же я все-таки? Все еще в подвале? Я зашарил по влажному полу руками, наткнулся на пластиковый ребристый цилиндр – фонарь. Круг электрического света заметался из стороны в сторону, упал на дверь. Я поднялся и едва не побежал к выходу. Под лестницу даже не заглянул и без того знал – нора там. Отворив дверь, оказался в узком коридоре, в комнате Марины света не было. Воздух здесь казался необычайно чистым и теплым. Какой-то шум доносился со второго этажа, и я поспешил туда мимо кухни, через столовую. Остановился только у подножия лестницы, ухватившись рукой за перила. Луч фонарика, пробежав по ступенькам вверх, выхватил из темноты огромную белую фигуру. Всклоченные волосы, искривленное невыразимой гримасой лицо, полные руки, опущенные по швам, неестественная поза. Это была Марина, но больше она сейчас напоминала призрака, восставшего мертвеца. Я просто поперхнулся вопросом, увидев и узнав ее. Марина заслонилась рукой от света.
     – Андрей? – кажется, впервые обратилась она ко мне по имени.
     Сверху слышался женский голос, мамин без сомнения. Она то что-то причитала, то вскрикивала. Я начал подниматься по лестнице.
     – Андрей, я… это я! Но я не хотела… Я не со зла, тетушка добрая, но я же не могу… Я не могу, понятно! Так нельзя! Они запираются, а он ко мне… Нет, я больше не могу, я умру! Ему ведь не я нужна, он к маме просится, я-то ничего не сделала, ничего… Это все они! А я… я… Я не хотела, просто так нельзя…
     Она посторонилась, когда я приблизился вплотную. Проходя мимо, я старался не обращать внимания на ее бред, но услышав за спиной последние слова, обмер.
     – …я ему дверь открыла.
     Так и есть. Впереди дверь в спальню моей матери. Распахнута настежь. И причитающий голос оттуда. Злость и страх в причудливом сплетении опутали, сдавили, и я едва не бегом достиг открытой двери. Световой круг заскакал по стенам коридора, нырнул в комнату. Мама в ночной рубашке сидела, подобрав ноги, прямо на подушках. Одеяло сползло с кровати.
     – Сыночек, прости меня, прости, пожалуйста, прости, прошу тебя, прости…
     Я посветил матери в лицо, увидел безумные черные глаза, слезы… потом она зажмурилась. Но я уже понял, что она смотрела не на меня, она меня вообще не видела. Одеяло странным образом продолжало сползать. Луч света скользнул ниже, оно было на краю постели. Взбиралось по одеялу, стягивая его вниз. Шарообразная голова с несколькими прилипшими волосами. Крошечное тельце, серая с черными венами кожа. Какие-то черепашьи движения. Я выматерился, желудок всколыхнулся от омерзения и ужаса. Это же младенец!
     – Прости, прости, сынок… – мать сжимала руками грудь, говорила, тяжело хватая ртом воздух, коверкая слова. Меня кто-то толкнул в спину, я неловко отступил. Пятно света билось в истерике, выдергивая из мрака лица мамы, Марины, бабушки и его… его сморщенное мертвое лицо, которым он повернулся к нам. В голове смешались голоса: «Прости, сынок… Отойди, отойдите все… Это я его пустила… Прости, сыночек… Убью… Убийца!». Потом были хлопки, оглушительные до боли в ушах, и яркие вспышки, и пороховая вонь, от которой трудно стало дышать, и заслезились глаза. Одеяло взорвалось белоснежными перьями. Кажется, я видел, как тщедушное тело младенца одним из выстрелов было сброшено с кровати.
     Кое-как я выбрался из комнаты, в ушах звенело. Позже я понял, что это голосит где-то Марина. Появилась бабушка и обратилась ко мне в повелительном тоне, но я не сразу понял, чего от меня требуют. Скорая, телефон, Анне плохо… Бабушка внимательно смотрела на меня, пока я спускался по лестнице. В руках у нее был сверток из какой-то бархатной тряпицы. Наверное, она убрала в него тот маленький пистолет. Я не заметил, в какой момент в доме зажегся наконец свет.
     Потом я бежал по проселку, стучал в чьи-то ворота, потом диктовал адрес в телефонную трубку. Когда я вернулся в дом, маму уже уложили на первом этаже на софе. Я поднялся наверх, в маминой спальне были открыты окна, на постели не было белья и матраса. Бабушка уже все прибрала. А что она сделала с трупом? Не знаю, чем я занимался после. Кажется, не спал. Был ли я все время в доме или выходил? Я видел, как перемигиваются огоньки машины «скорой помощи», светало. Мать увезли. Марине вкололи успокоительное. Я засел у себя в комнате, в бывшем отцовском кабинете за бывшим отцовским столом. В окне голубел чистый утренний небосвод, а я держал включенной настольную лампу. «Государь» Макиавелли лежал рядом позабытый. В столе есть несколько чистых тетрадей, думал я. Несмотря на две бессонные ночи я не в силах был уснуть. Тревоги, мысли, воспоминания – все застыло, являя собой хаос, и я, не пытаясь разобраться в нем, стал описывать.
    
     – Твоя мать пережила инсульт, она в реанимации. В очень тяжелом состоянии.
     Правая половина лица горела. Похоже, я уснул прямо за столом. Во рту пересохло. Все также светила отцовская лампа. Который теперь час? Мама…
     – Надо же ехать! – прохрипел я, окончательно просыпаясь. Бабушка стояла в дверях, как всегда, облаченная в строгое темное платье:
     – Нет, Андрей, ты никуда не поедешь. Ты не в том сейчас состоянии, посмотри на себя – проспись!
     – Труп… трупик? Куда ты его дела? – я поморгал, по очереди закрыл и открыл правый глаз, затем – левый, чтобы убедиться: правым я вижу отчего-то хуже.
     – Андрей, ну, чего ты хочешь… Зачем тебе это… – она повернулась к двери.
     – Бабушка.
     – Не было никакого… трупа, Андрей!
     – Не было? Конечно, не было! – я встал со стула, взбешенный. – Мертвого не убьешь! Кто это был?
     – Зачем спрашиваешь? Ты же наверняка все понял, – бабушка взглянула мне прямо в лицо.
     – Значит, брат? Младший, старший? Но почему так? Почему здесь! Он так и родился мертвым?
     – Нет, – коротко ответила бабушка.
     В тысяча девятьсот пятьдесят пятом году, ровно сорок лет назад, это здание существовало только лишь в виде фундамента. Зофья Вуйцик, моя бабушка, с молодой замужней дочерью жила неподалеку в небольшом доме, который отец снимал для них по знакомству. Сам он большую часть времени проводил в разъездах, но возвращался часто – узнать, как идет стройка, проведать жену. Дело в том, что мама была беременна, и срок подходил. Может быть, это и было причиной, по которой отец решился пересмотреть все свои и чужие жизненные планы. Пора уже было переезжать в город, поближе к родильному дому, но женщины все время оттягивали этот момент по разным поводам. Ребенок родился раньше срока в отсутствии отца, родился мертвым, как они потом сказали. Но это было не так, младенец был жив. Камень преткновения, petra scandali. Так называли в свое время Христа. Среди ночи, только что приняв роды у собственной дочери, с помутившимся рассудком Зофья Вуйцик отнесла свой личный камень преткновения к фундаменту строящегося дома и закопала его там.
     Шли годы, молчаливая женская тайна разлагала семью. Дом был построен, а вместе с ним и детская комната, предназначенная для будущего ребенка. Для Анны же это была комната ее первенца. Спустя восемь лет на свет появился я, и еще через какое-то время зерно зла, посеянное в основании фамильного гнезда, дало свои первые всходы. Шум в подвале, случайное прикосновение в темноте. Отец велел разбрасывать крысиный яд, женщины своими догадками не делились. Одна заточила меня здесь, другая позволила. Меня любили какой-то двойной любовью. Я пытался походить на отца, но воспитывала меня бабушка, а мама всегда была готова приласкать. В восемьдесят втором умер отец. Что он знал, до чего догадывался – неизвестно.
     Не помню точно, как закончился наш с бабушкой разговор. В какой-то момент она замолчала, а я просто не смог ничего сказать, пошел мимо нее к выходу. Бабушка что-то говорила вслед, предостерегала, я уже не слушал, хватило. До заката я был в городе, провел ночь в больнице. Спрашивал, ждал. В пять утра ко мне подошел дежурный врач, и я двинулся прочь. В пять утра мамино сердце остановилось.
     Собственно здесь для меня история заканчивается. Остальное – просто вынужденная приписка.
     После полудня я вернулся в дом на болоте. Я туго соображал и с трудом держался на ногах. Меня ни о чем не спрашивали; наверное, все было ясно по выражению лица. С собой я нес белую канистру, именно из-за нее мне пришлось задержаться в городе. Я знал, что бензин не поможет, огню с этим делом не справиться. Поэтому все утро я провел в телефонной будке, обзванивая знакомых технарей, вытаскивая их из теплых постелей или отрывая от завтрака. И теперь, кажется, я был готов поставить точку. Канистру я оставил на крыльце, сходил до сарая, взял там лопату и рукавицы, зашел в дом, поднялся наверх за фонарем, спустился. Марина, не поднимая головы, бубня что-то себе под нос, суетилась, путалась под ногами, бабушка только провожала меня взглядом. Между тем я обзавелся мешком на кухне и во всеоружии направился к входу в подвал. Что здесь произошло этой ночью? Что было сном, а что – явью? Место, где обнаружилась лужица, я помнил хорошо и сразу устремился туда. Впрочем, от вчерашней грязи не осталось и следа. Отложив лопату, мешок, я опустился на колени и ощупал землю. Оглядел с фонариком кирпичную стену… Мне не могло все это привидеться, ну уж нет! Я приладил фонарь так, чтобы освещался нужный мне участок, и встал, надел рукавицы, поднял лопату, осторожно начал копать. Земля была твердая, сырая. Страшно было наткнуться, наконец, на то, что искал… Не хватало воздуха. Углубившись в почву где-то на полметра, я то и дело останавливался, светил в яму фонарем. И я нашел. Это была ветхая грубая тряпица, я склонился над находкой, потянул за лоскуток, ладонью в рукавице стал разгребать землю. Когда понял очертания завернутого в материю предмета, вновь взялся за лопату. Я не разглядывал его. Главное, извлечь, положить в мешок. По небритым щекам сбегали слезы, капали с носа и подбородка.
     Выходя из тьмы, сжимая в руке мешок, я ни на кого не смотрел. Лопата и угасающий фонарик остались в подвале.
     На дворе было так светло! Свежий воздух захлестывал легкие, а меня душило рыдание. Прихватив на крыльце канистру, я обошел дом, так чтобы меня не было видно из окон. Уселся в траву, короткую, кошенную мной же пару дней назад. Скинул рукавицы, достал сигарету и закурил. Похоронить такое уже нельзя, думалось мне. Это же упырь. Невинно убиенный, но… Сигарета размякла в мокрых пальцах, и я выбросил ее, не выкурив трети. Встал на колени и развернул мешок. Он лежал, свернувшись в комок. Почти черное то ли от времени, то ли от земли тельце. Затылок мне припекало солнце; показалось, будто младенец поежился в непривычном иномирном ему свете. Не стоило больше ждать. Я отвинтил крышку у канистры и, прикрыв воротником нос, опрокинул горлышко сосуда. Прозрачная желтоватая жидкость блеснула на солнце, коснулась мертвой потемневшей плоти, и что-то зашипело, поднялся едкий пар. Я старался задерживать дыхание, жмурился, отворачивался. Я надеялся, что шипение вызвано лишь химической реакцией. Сквозь густые испарения трудно было различить, что кислота делает с телом. И думаю, мне показалось, что в какой-то миг я разглядел вдруг лицо, это маленькое круглое лицо, со всеми морщинами, болезненной гримасой и глазами… Глаза были открыты, да, открыты, но пусты. Только чернота между век.
     Надеюсь, я убил его. Я верю в это. Кислота сделала свое дело, от тела, да и от всех этих тряпок, от мешка – ничего не осталось. Не знаю, будет ли еще расти трава на этом месте. Не знаю, сделал ли я все правильно. В дом я зашел только за своими вещами, не забыв тетрадь на письменном столе. Напоследок заглянул в свою прежнюю комнату, ту, что под скатом крыши. Кроватка, игрушки, стул. Мама, чья во всем этом вина?
     Я ушел, направляясь в сторону станции, и вернулся в эти места только четырнадцать лет спустя, в две тысячи девятом, чтобы по завещанию вступить в права собственности. Бабушка умерла в возрасте девяноста восьми лет, совершенно выжив под конец из ума. Я так ни разу и не зашел в дом. Библиотеку вывезли без меня, я же приезжал только за Мариной. Она живет теперь недалеко от меня в квартире, которую я ей снимаю, получает пенсию по инвалидности, смотрит телевизор. Радуется, когда я приезжаю. А дом через полгода снесли, раньше не вышло. Я потом приезжал, ходил вокруг развалин, присматривался. Все не мог понять, вправду ли посреди деревянных обломков выпирает кусок кирпичной стены посредине… Хотел привезти священника из городского костела, чтобы освятить землю, но так и не собрался. Сейчас мне сорок семь, во второй раз я не женился. Полностью ослеп на правый глаз. Работаю в издательском деле, заметил, что многие меня побаиваются.
     Стопка отпечатанных на машинке листов, словно заряженный пистолет, пролежала все эти годы в шкафу в моем кабинете. Страницы перепутаны, среди них попадаются исписанные тетрадные листочки. Перенести на бумагу эту историю я попытался почти сразу, как вернулся в городскую квартиру, но безрезультатно. Теперь я достаю эту кипу бумаги, этот заряженный пистолет из прошлого, начинаю раскладывать вокруг монитора и клавиатуры. Зачем? Может быть, я хочу застрелиться. Расскажу ли я, что увидел сквозь черную дырку в стене в подвале? Нет, не расскажу. Картины, ужасные картины являются мне очень часто в кошмарах и наяву. Иногда мне кажется, я продолжаю видеть все это. Правым глазом. Возможно, я и хотел бы описать весь несказанный противоестественный неземной ужас, существующий в других мирах, одновременно далеких и близких. Но я не могу, это невозможно, неописуемо. Просто я знаю, откуда это приходит к нам. И бремя знания нелегко.