Это облака, они реальны.
     Не фото, рисунок, работа сознания.
     Это плывут облака, наваливаясь, догоняя, клубясь.
     Наливаются сизым, оплетаются в белую вязь.
    
     Алексей Кудинов
     «Остановись».
    
     1
     Голубое небо в то утро было по-настоящему петербуржским: высоким, ярким до рези в глазах и полным истинно майских предчувствий нарождающегося лета. Пронзительно и зло вопили обезумевшие чайки, шуршали снимаемые куртки. Все вокруг говорили о грядущей жаре.
     – Предлагаю пройтись пешком, – сказала Леночка, пристраивая на руке тяжёлый плащ. – Вы как?
     Васильков сморщился и глянул на часы. Во-первых, если они пойдут пешком, то дорога займёт двадцать минут, не меньше, потому что нет уже былой прыти. Значит, на работу они опоздают. Во-вторых, двадцать минут нужно будет поддерживать светскую беседу с девчонкой, которая в два раза младше его. И хотя Леночка совсем не похожа на своих ровесников – одевается по-человечески, чипы себе не вживляет, да и вообще как будто родом из позапрошлого поколения, – всё равно, двадцать лет разницы в нынешнем мире – настоящая пропасть.
     – Опоздаем, – коротко сказал Васильков.
     – Пять минут – ерунда! – легкомысленно возразила Леночка.
     Они начали восхождение по мокрому от ночного дождя пешеходному виадуку. Акварельное небо стало ближе, чайки хлопали крыльями прямо над головой, а внизу противнейшим образом пищал железнодорожный переезд.
     На спуске Васильков позволил себе глянуть по сторонам. Это было грубейшим нарушением его личных правил, но удержаться было невозможно. Влево и вправо убегали блестящие, отполированные тысячами поездов рельсы, а впереди, за нежно-зелёным ивняком, пряталась жёлтая трёхэтажная башенка института.
     – А знаете, Леночка, раньше этого виадука не было, – сказал Васильков, когда писк за спинами стал тише. Сказал и прикусил язык, но святотатство №2 уже свершилось – он вспомнил прошлое.
     Леночка ошарашенно вытаращила на него глаза, и Васильков не смог бы точно утверждать, что именно её поразило: отсутствие виадука или то, что он с ней заговорил. Или то, что он, Васильков, вообще может говорить. На отвлечённые темы.
     – Понимаете, Леночка, раньше люди шли в промзону прямо по путям. Ну, через рельсы. Смотришь налево-направо и идёшь, – объяснил он и неожиданно для себя добавил: – С тех пор, правда, немного изменилось. Виадук вот построили… И пищалку эту поставили.
     – А раньше пищалки не было? – осторожно спросила Леночка.
     – Не было. Был звонок. Громко звенел, даже в кабинете иногда было слышно.
     – А когда это было? – ещё осторожнее спросила Леночка, заглядывая ему в лицо.
     – Лет двадцать назад.
     Они не спеша шли по разбитой дорожке. За грохотом пролетающих автомобилей едва слышно шелестел ивняк, и неуверенно чирикали неведомые пичуги.
     Леночка замерла на полушаге. Васильков хотел было продолжить путь в одиночку, но прижатый к губам пальчик и требовательное «тс-с-с» заставили его остановиться и прислушаться.
     Соловьиная трель. Коленце за коленцем, неуверенно выводил соловей свою песню. Он начинал звонко, празднично, но потом траурно булькал, словно першило что-то в птичьем горле. Однако соловей не сдавался – он снова и снова повторял её, усложнял, удлинял…
     Соловьиная трель. У Василькова нехорошо похолодело в груди. Колыхнулась внутри вязкая трясина, вынырнула давным-давно спрятанная горечь старых мыслей, закипела в венах кровь, будто и не было этих беспросветных двадцати лет. Он – не взрослый незаменимый инженер, нет. Он – юнец с трясущимися коленками, несёт свой красный диплом в эту башенку, мелькающую за ивами, чтобы встать в одну шеренгу со Знаменитыми, с генералами от науки…
     – Как красиво… – мечтательно улыбнулась Леночка, вслушиваясь в птичью песню.
     Васильков одобрительно угукнул и, подхватив девушку под локоток, на крейсерской скорости двинулся к своему первому и последнему месту работы. Воспоминания он задвинул в самый дальний угол сознания, внутри воцарилась привычная пустота. Так было спокойней, так было лучше.
     Проходная встретила их равнодушно. Народ толкался, шумел, нимало не беспокоясь, что он за турникетом, а рабочий день уже начался. Васильков решил не удивляться. Мало ли, вдруг это собрание вкладчиков из числа работников института со специальным разрешением на выход, а не прогульщики. Только почему тогда Леночка так смотрит на меня, скептически улыбаясь, будто режим уже лет десять, как отменили?
     Зато в лаборатории всё оказалось в порядке. Новомодная дверь с кодовым замком их впускать отказалась. Спустя долгие пять минут безуспешных попыток подобрать цифровую комбинацию, дверь распахнулась сама, и на пороге возник начальник лаборатории Павлов Константин Юрьевич, по прозвищу Царь. Был он невысок ростом, близорук, из-за чего носил массивные очки в металлической оправе, а также белобрыс и обижен жизнью. Впрочем, чистотой своего мироощущения он мог тягаться с тибетским Ламой.
     – Вы опоздали, – заявил Царь, глядя снизу вверх на Василькова, который инстинктивно сгорбился и постарался спрятать лишние сантиметры, втянув голову в плечи.
     – На пару минут всего лишь, – тоненько пискнула Леночка, но была проигнорирована.
     – В ваши обязанности, Васильков, несмотря на давно отменённый режим, входит соблюдение правил внутреннего распорядка, которые, в частности, указывают, что рабочий день…
     –…начинается в восемь-восемнадцать, – с покорностью в голосе закончил Васильков.
     –…у и-тэ-эр ненормированный!
     На этот раз мужчин развернуло. Леночка стояла бледная и до невозможности решительная.
     – Немедленно пр-ройдите на своё р-рабочее место! – рявкнул Константин Юрьевич и бросил вслед затянутой в серый твид фигурке. – Пигалица какая нашлась! Сделали мне подарочек в отделе кадров, нечего сказать.
     Васильков переминался с ноги на ногу. Всё это совершенно лишнее. Нужно работать. Опоздали, виноваты, можно вечером задержаться… Нет, вечером тут строго, после пяти – только со специальной бумажкой. Да и автобусы потом редко ходят, а на глайдерах летать – приятного мало: в ушах треск, будто небо на тряпки рвут… Лишь бы тихо вокруг было, не обижал никто, не ругался.
     Нужно работать.
     –…за что я тебе деньги плачу, спрашивается? Чтоб ты шлялся где-то с малолетними девицами?
     «Всё прослушал…» – с ужасом подумал Васильков. В голове со скрипом проворачивались шестерёнки. Он за столько лет и разговаривать-то разучился, а тут такой выговор…
     – Да. То есть, нет, конечно, нет! – запутался Васильков.
     – А почему на развозке не поехали?
     – Водители там уж очень лихие, Костик, на виражах плохо становится… Летают, как им вздумается, – тараторил Васильков, бочком продвигаясь к двери. – Ты, Костик, на меня не сердись. И на Леночку тоже – она человек новый, пару месяцев всего работает.
     – Иди уж, – бросил Царь. – Всё с тобой ясно. А с Леночкой я ещё поговорю. И не таких обламывал.
     Васильков просочился в комнату. За его спиной прогромыхали каблуки начальника, мягко чмокнула дверь, и работа закипела.
     Забрались в подкорку все посторонние мысли, концентрация на задаче достигла такой силы, что Александр Семёнович мог слышать, но не слушать. Это была исключительно его манера программирования: отключившись от всего мира, начать с маленькой детали, с одинокого блочка и раскрутить код, как иной писатель строит повествование на одном единственном образе.
     Тихое «ах» вернуло Василькова в реальность. Золотистое свечение заливало комнату и в нём казалось фантастическим всё – обшарпанные столы, стеллажи, заваленные списанными приборами, волнами вздыбившийся линолеум… Даже кофейные подтёки на кружке вдруг превратились в авторскую акварель.
     Короткая вспышка. Темнота. Потом тусклый квадрат окна с его бледным траурным светом. И сизый прямоугольник на противоположной от проектора стене.
     – Что это было? – голос Василькова дал петуха, он закашлялся.
     – Первый запуск блока визуализации, – ответил Константин Юрьевич.
     Он очень старался выглядеть равнодушным, но глаза за стёклами очков горели, а руки – дрожали.
     – Визуализации чего?
     Робкий вопрос Леночки, увы, остался без ответа. Царь шебуршался, пыхтел, что-то переставлял, стараясь загородить спиной место действия.
     – Готовься, – бросил он Василькову, пробегая мимо с клубком кабелей.
     Васильков пожал плечами. Снял часы. Не в первый раз ему приходилось рисковать своей жизнью в проектах начальства, но этот…
     Отсюда, с противоположного конца комнаты, он хорошо видел очередную авантюру: полупрозрачная сфера из спектролита, увешанная неприличным количеством примочек и спутанная проводами так, что больше походит на пойманную рыболовной сетью глубоководную мину, чем на лабораторную установку.
     С тем же отрешённым видом Васильков расстегнул пояс и выдернул его из брюк. Ничего металлического на теле – это правильно. Одно странно – сколько раз испытывали на нем уже эту штуку, а свечения не было, только нарастающий гул, от которого чешется тело и хочется чихать. И абсолютно бесполезно задаваться вопросами «почему?», «зачем?» и «как?». Даже он, второй разработчик после Константина Юрьевича, лишь приблизительно представляет, как эта штука работает и зачем она нужна.
     Отфутболив под стол ботинки, босой Васильков подошёл к сфере. На краткий миг он даже расправил плечи – высокий, статный, не старый ещё мужчина, хоть и седой, как Казбек.
     Его бросило в жар, от невесёлых предчувствий слегка мутило.
     – Ну! – выдохнул Царь и осторожно откатил дверь в сферу.
     Васильков залез внутрь сферы. Не было в ней никакого сидения («Потом, мелочи всё это!» – вопил Костик, когда речь заходила об элементарной эргономике), ни панели управления, ни-че-го. Только полупрозрачный спектролит, в котором весело мигают огоньки индикаторов.
     – Подожди, не закрывай! – крикнул вдруг Костик и кинулся к дальнему стеллажу.
     Но дверь, тронутая рукой Василькова, уже с протяжным скрипом двигалась по рельсам, неуклонно уменьшая щель.
     – Леночка, проявите инициативу, наконец! – возопило начальство из позы «собака, глядящая вниз», судорожно роясь в горе барахла.
     И Леночка проявила инициативу. Придерживая плечом дверь, она умудрилась засунуть в щель попавшийся под руку оптический делитель стоечного исполнения, сломав при этом два ногтя и расцарапав пальцы о спектролит.
     – Поворачивайся! Спиной поворачивайся!
     Васильков послушно заелозил попой по скользкому дну. Какая-то тряпка закрыла глаза, рывком затянулся узел чуть ниже затылка.
     Дверь за спиной пришла в движение. Костик снаружи ещё что-то говорил Леночке про отсутствующие блокировки и необходимость тряпки, но слышно было плохо. Удалось лишь разобрать странное «откроет глаза – ослепнет», вдогонку которому донёсся далёкий гром. Кто-то рвался в лабораторию. Бил кулаком в дверь, может быть, даже кричал, только это всё равно – звукоизоляция у новой двери была отменная. «Как в гробу, ей-богу», – успел подумать Васильков прежде, чем дверца сферы окончательно отделила его от внешнего мира.
     Наступила абсолютная тишина. Васильков сидел в позе эмбриона, подтянув ноги к животу и уперев лоб в колени. Тряпка определённо пованивала керосином.
     Сегодня не думать, как требовал того Костик, не получалось. Тишина, темнота и пустота мешали расслабиться. Мысли кружились, словно конфетти в день рождения, перед глазами мелькали картинки злополучного утра: злые начальственные глаза, хрустальный виадук над переездом, испуганная Леночка… Все они были яркими и оттого ещё более запретными.
     Первой исчезла тишина, сменившись лёгким гулом на одной ноте. Васильков скрипнул зубами. «Если не можешь не думать, думай о работе, думай о работе…» – твердил он, как мантру, первый пункт инструкции, придуманный Костиком к своему изобретению под кодовым именем «Солнышко». Воистину, незаменимая вещь – инструкция, особенно в такие невезучие дни, как этот.
     Итак, о работе. Работаю я в НИИФИКА с какого-то там жутко лохматого года. В данный момент в очередной раз испытываю прибор «Солнышко». Я, своего рода, лабораторная крыса. Красивая такая крыса, белая, то есть седая. Умудрённая опытом. Что ещё? Вокруг меня – спектролитовый колпак, по издаваемым звукам напоминающий взлетающий вертолёт. А гудение этого вертолёта явно оказывает какое-то физиологическое действие – тело зудит и чешется. Основная же моя профессиональная обязанность – программировать разные штуки, например, дактилоскопический сенсор для «Солнышка», который уже почти закончен. Чего только программист не сделает, если у него есть алгоритм и исходные данные, даже будучи дуб-дубом в биологии и всех остальных науках.
     В сухом остатке имеем потрясающую сцену – на зелёной траве сидит старая лабораторная крыса и моргает красными глазками на взлетающий вертолёт, возле которого дёргается страдающий чесоткой пилот, обязанный под страхом потери зарплаты сделать дактилоскопию крысе, которая сидит в зелёной траве…
     Потом исчезла темнота. Под дрожащими веками порозовело. Картинки с крысой и вертолётом медленно таяли в сгущающемся алом тумане.
     Васильков сжался в комок. Думать о работе в таком состоянии мог только законченный трудоголик. Напряжение накатывало волнами, создавая странное ощущение звенящей лёгкости внутри. Он понял, что сопротивляться бесполезно и взмыл в небо. Далеко внизу остался и хрустальный виадук, и соловьиная трель, и жёлтая башенка института. Всё ближе казались тучи. Серые, сизые, чёрные, но непременно плотные и вязкие.
     Под веками нестерпимо ярко полыхнуло Солнце. «А с высоты все тучи – белые», – подумал вдруг Васильков, с какой-то детской радостью рассматривая льнущие к босым ногам клочья небесной сахарной ваты.
     Эйфория схлынула внезапно. В глазах потемнело, спина потеряла опору. Васильков вывалился из сферы, кувыркнувшись через голову и чуть не сломав себе шею.
     – Что это было? – спросил Васильков пару минут спустя, с чувством полнейшего омерзения стягивая с головы керосиновую тряпку.
     – Не знаю, старик, но тебя здорово шандарахнуло, – громогласно заявил кто-то голосом Володьки Ерошенко. Слишком громогласно, на публику.
     – Владимир Павлович, ну разве можно так выражаться… – укоризненно пробормотала Леночка, прикладывая ко лбу Василькова мокрый платочек. Слава всем богам, не керосиновый.
     – Как есть, так и говорю, Леночка! А если охота Константину Юрьевичу посмотреть на солнышко, то пусть на улицу выйдет, а не сводит в гроб лучших сотрудников института! – Володька взял тоном выше.
     Но устраивать выговор Царю было делом безнадёжным. Из своего полулежачего положении Васильков хорошо видел его скрученную «а-ля вопросительный знак» фигуру, руки, вцепившиеся в виски… И непременные белые блики от мониторов на выпуклых линзах очков, превращающие лицо в безжизненную маску.
     Кряхтя от боли в надломленной пояснице, Васильков поднялся. Босые ноги мёрзли на холодном полу.
     – Зачем ты пришёл? – спросил он Володьку, оборвав на полуслове излияния последнего по поводу несоблюдения правил охраны труда. Менее безобидные вопросы Васильков решил оставить на потом, тем более что Царь никого не замечал и полностью погрузился в себя.
     – Тебя спасать, – фыркнул Володька. – В прямом и переносном смысле. «Софит» реанимируют, представляешь? У нас снова будет настоящая работа!
     Васильков отвёл глаза. Настоящая работа – здорово. «Софит» – замечательно. Тогда почему сейчас это интересует его много меньше, чем белые тучи под ногами?
    
    
     2
    
     – Московское время девять часов вечера, – с чувством собственного достоинства сообщило радио. – В выпуске новостей вы узнаете: сегодня утром на Петрозаводском шоссе столкнулись три глайдера, российские учёные выяснили, как социальное благополучие человека зависит от атмосферы в рабочем коллективе, почему жители района Старой…
     Васильков крякнул от досады и крутанул ребристое колёсико радиоприёмника. Диктор обиженно зашепелявил и сник, превратившись в шорохи и потрескивания.
     – Как социальное благополучие человека зависит от атмосферы на рабочем месте… Бред какой, господи! – пробормотал Санька, сгружая тарелки в мойку. – Это ж и ежу понятно: спокоен ребёнок – счастливы папы…
     Мытьё посуды никогда не доставляло Василькову удовольствия, но настоящей едой теперь можно было побаловаться только дома. В кафе, ресторанах и столовых – исключительно синтетическая пища. Этакая смесь бульдога с носорогом под соусом молекулярной кулинарии. Только вдуматься – сливочный пломбир «Филе лосося»!
     Оглядев непокорённый Эверест из грязной посуды, Васильков аккуратно пристроил на его вершине чашку с блюдцем. Конструкция пошатнулась, но устояла.
     Васильков с облегчением вздохнул и полез в холодильник за кошачьим кормом, вынырнув наружу с заветным пакетиком.
     – Филе лосося, – прочитал он вслух. – Ну хоть без сливочного пломбира… Курсивчик! Курси-и-ивчик, кис-кис-кис…
     Тишина.
     – Курсивчик?
     Полнейшее равнодушие.
     – Кискин, ты чего? Бастуешь?
     Курсивчик, как оказалось, сидел на бортике балкона, словно памятник самому себе. Чёрно-рыжий пушистый памятник. А перед его носом, растопырив хвосты, розовые от закатных бликов чайки. Вопили они немилосердно, а от их мёртвых петель и остальных пируэтов перехватывало дыхание и появлялась дрожь в кончике хвоста.
     Васильков вышел на балкон. В лицо пахнуло пьянящей весенней свежестью.
     – Зачем нам рыба, раз есть чайки, – сказал он и погладил кота. – Бизнес-ланч, мечта всех кошек мира, верно?
     Курсивчик мурлыкнул в том смысле, что да, верно, только попробуй этот разлетавшийся бизнес-ланч поймать, не выпав с балкона.
     Впрочем, большая часть предполагаемого бизнес-ланча не мельтешила перед глазами, а спокойно сидела в поле, начинавшемся в метрах двухстах от дома. Когда-то давно эти поля были застроены маленькими домиками с красными крышами. Потом, в эпоху строительного бума, их снесли и успели даже залить фундамент под небоскрёб, но возвести не смогли: то ли денег не хватило, то ли не было спроса на такое жильё в колпинском захолустье… Так и получилось, что ценз в три этажа остался выдержанным на берегах Невы да здесь, в полях возле Московского шоссе.
     Васильков смотрел на багровый шар, падающий за горизонт. Далеко внизу медленно таяли в тумане развалины несостоявшихся домов и белые точки устроившихся на ночёвку чаек.
     «Вот бы это нарисовать», – подумал вдруг Васильков и мысленно дал себе пощёчину. Нарисовать! Это ж надо придумать! Двадцать лет он, Васильков, не брал в руки кисти и краски. Двадцать лет не возникало в голове мысли: «А как этот сумасшедший мир будет выглядеть на бумаге?» Двадцать лет единственным делом, единственным интересом в жизни была работа.
     Васильков ухватился за спасительную соломинку. Ассоциативный ряд построился с удивительной быстротой. Работа – двадцать лет назад – Володька Ерошенко – «Софит». А ведь где-то в недрах шкафа лежит оперативный журнал Володьки с уникальными и никому не нужными результатами экспериментов на «Софите»...
     Васильков забрался на табуретку. На уровне глаз оказались верхние отделения платяного шкафа. Старое тряпьё, провода, околовелосипедный хлам, меховые шапки… Он швырял всё на пол, за спину, почти не глядя. Пару раз с испуганным воплем шарахнулся Курсивчик, чуть не сбив табуретку и хозяина вместе с ней.
     Спустя несколько минут обнажились аккуратные стопки постельного белья, рубашек и спрятанных впрок полотенец. Всё чистое, наглаженное, будто только вчера Катя навела здесь порядок. Боже мой, Катя, Катя! Как же я по тебе соскучился…
     А руки уже осторожно перекладывали кипы белья. Судя по ощущениям в сведённых судорогой икрах, это длилось долго. Наконец, пальцы нащупали тряпичный корешок и затёрханный картон.
     Васильков спрыгнул и, запинаясь о разбросанные вещи, кое-как добрался до кровати. На колени легла папка с тесёмками и надписью на крышке «Софит. Оперативный журнал. 2013 год»
     – Думать только о работе, – повторил он, хрустнул суставами и открыл папку.
     «18 сентября. Изготовлен приёмный элемент – диагностическая линейка на 16 каналов».
     «19 сентября. Проложено волокно. Не удалось подсоединить световоды к фотодиодной матрице из-за разности между диаметром торца световода и просверленными в планке отверстиями. Обнаружены малые углы обзора».
     «20 сентября. Сборка отражателя боковой кассеты».
     Да, это была настоящая работа. Бешеный ритм, миллион недоделок, некогда, потом, потом… Нужен был результат. Результат получили, и наступило то самое «потом». Вялотекущая разработка, затянувшаяся на три года, но всё-таки более реальная и осязаемая, чем та же конструкторская документация, регулярно отправляемая в корзину.
     Многих страниц не хватало, а между тридцатой и сорок пятой была небрежно всунута заляпанная тетрадка и два мятых акварельных эскиза. У Василькова ёкнуло сердце. Тетрадку он узнал сразу – это был дневник тех лет, а эскизы… Написанный по-сырому пейзаж с десятком домиков, крытых красной черепицей, и с красным солнечным диском над линией горизонта. А с другого листа на Василькова смотрел Курсивчик – самый первый Курсивчик. Тоже чёрный с рыжим отблеском, только глаза не медные, а зелёные.
     Васильков отложил в сторону рисунки и взял в руки замусоленный дневник. День не заканчивался. День не уставал приносить сюрпризы.
    
     3
     Из дневника Василькова:
    
     «Работаю уже неделю. Чувствуется казарменный запашок. Дело, собственно, не в отношениях “начальник-подчинённый”», не в просиживании “от звонка до звонка”, а в мелочах.
     Например, куртки в шкафу. Крайняя справа, спиной к стенке – чёрная, кожаная, начальника отдела. Остальные – лицом к ней и, что самое страшное, по рангу! Начальник лаборатории, начальник группы, ведущий инженер и, наконец, моё пальтишко. Субординация во всём! Субординация везде! Даже в гардеробе».
    
     ***
     «Сегодня ветер был такой силы, что маленькие собачки летали на поводках».
    
     ***
     «Бывают такие люди, от одного вида которых появляется кислинка на языке. А когда понимаешь, что они будут маячить перед глазами ещё не год и не два, у тебя сразу сводит скулы».
    
     ***
     «И все-таки я, рискуя прослыть
     Шутом, дураком, паяцем,
     И ночью, и днем твержу об одном:
     Не надо, люди, бояться!
     Не бойтесь тюрьмы, не бойтесь сумы,
     Не бойтесь мора и глада,
     А бойтесь единственно только того,
     Кто скажет: “Я знаю, как надо!”
     Кто скажет: “Идите, люди, за мной,
     Я вас научу, как надо!”
     А.Галич».
    
     ***
     «Главное в работе – ощущение нужности. Если ты можешь получить его в любом другом деле, то работа неизбежно отойдёт на второй план».
    
     ***
     «Первый выговор. От Константина Юрьевича. Учёный – это неправильно. Правильно – научный сотрудник».
    
     ***
     «Делая что-то для большого проекта, мы сталкиваемся со многими трудностями. То договор подписан слишком поздно, то не подписан совсем. Или так: нужно сделать документацию, продумав всё на многие годы вперёд и уложившись в определённые средства. А всё потому, что кто-то когда-то ляпнул Самому Главному, что проект будет закончен к семнадцатому году. И что теперь? Кто будет Самым Смелым, кто найдёт в себе мужество выйти из толпы суетящихся “научных сотрудников” и сказать: “Простите великодушно, заврались”?»
    
     ***
     «В запущенных случаях стремление к независимости принимает удивительные формы заносчивости, гордости и правильности. Вот возьмём, хотя бы, нашего Константина Юрьевича. Прийти на работу раньше на час, чтобы уйти на час раньше же – это ли не пример высшей святости для сотрудника с ненормированным рабочим днём? Увы, нет, ибо делается это не за Идею, а исключительно ради того, чтобы лишний раз не подходить к начальству и вообще не быть чем-то обязанным людям.
     При этом половину рабочего дня он спал, так как утром совершал форменное насилие над собой. Зато всё по правилам, и довольство собой зашкаливает. Аллилуйя!»
     ***
     «Приходил какой-то дядька. Говорят, работник лаборатории. Он как бы мимоходом заявил, что “эти мальчики – гениальны, а тебя совсем не знаю”. Мол, что не гений – видно сразу, а остальное не важно.
     Не мне ему что-то доказывать. Надо искать свою нишу, где не будет Кость и остальных гениев. Это очень просто – достаточно сделать так, чтобы хоть кому-нибудь в жизни ты был нужен как воздух.
     Чем, кстати, Константин Юрьевич и занимается. Уехал на базу отдыха слушать лекции (оформив это как командировку!), а тут паника началась. Ничего не могут без Кости сделать – у него схемы, под ним идеология, в его башке – информация!
     Наверно, это неправильно. Нужно искать другой путь. Незаменимых людей быть не должно».
    
     ***
     «Поскользнувшийся прохожий – петербургскому тротуару:
     – В тебя, как в зеркало, гляжусь…»
    
     ***
     «Сегодня работал с упоением. Чувство особенной и очевидной нужности в этом странном, тесном мирке лилось через край – хотелось ежеминутно ловить в коридоре Володьку с его вечными бумажками про пожарную безопасность и с деловым видом шествовать мимо незнакомых сотрудников, как правило, седых и серьёзных.
     Хотелось работать. Оказывается, за два месяца беспрерывного изучения пустых книжек и составления элементарных программ, я соскучился по настоящему делу. Делу, нужному конкретным людям.
     – Когда-то давно я тоже занимался инженерной работой, – прокомментировал происходящее Константин Юрьевич.
     В его голосе была зависть, но я промолчал: перекладывание бумажек – очень прибыльное дело в этой организации, но променять на них реальный результат… Стоит ли?»
    
     ***
     «Очень трудно привыкнуть, что человеку, сидящему восемь часов в день на расстоянии вытянутой руки от тебя, абсолютно наплевать на твою персону. Ты – изредка говорящий и почти всегда бесполезный дрессированный автомат с руками из неправильного места. В большинстве случаев ты – предмет мебели, не лучше и не хуже шкафа или стола».
    
     ***
     «Что должен чувствовать работник, когда в кабинет заваливается толпа вышестоящих и, простирая руки, указывает на Константина Юрьевича: “Вот наш будущий нобелевский лауреат!” Зависть? Стремление тянуться и соответствовать? Отвращение. Ко всем и к самому себе».
     ***
     «Ходил в 510. Несли чепуху. А вопрос такой: «Какова вероятность, что 1010 мартышек, собранных в одной точке пространства и времени, смогут написать «Войну и мир»?»
     ***
     «Весь день пропадал на стенде. Заработался так, что потерял счёт времени и опоздал на автобус.
     Проверяли на «Софите» новую диагностику – всё разваливается, сделано на коленке, но, боже мой, сколько энтузиазма! Не просто рабочая атмосфера в привычном смысле – гробовая тишина, где все сидят, как буки и бяки, а настоящая работа.
     На стенд мы пришли в начале одиннадцатого. Полный аншлаг – я, Кубасов, Володька, Тимур, Гетман, ещё два пожилых дядьки. Впрочем, эти бездельничали: курили и обсуждали барахлящие пояса Роговского.
     Удивительно, как же чертежи не совпадают с реальностью. Приходится переделывать на ходу. А ещё остро встала проблема с материалами – изолента горит во время разряда, краска превращается в сажу… Про скотч вообще молчу.
     Не знаю, сколько прошло времени, но, наконец, всё налажено, закрыты шторки и все толпятся в пультовой – маленькой комнатушке с нагромождением старых приборов. Вообще, глядя на эти обшарпанные стены, выдранные с мясом половицы, развал из фольги и разнокалиберного барахла, никогда не скажешь, что там, за стенами пролёта – двадцать первый век, век автоматизации и гаджетов. А я, между прочим, даже крейт сюда притащить не могу. Шумы, наводки. Сгорит.
     – Откроешь глаза – ослепнешь, – сообщает Володька и для большей надёжности отодвигает меня в уголок, к стойке с осциллографами.
     – Начали, – растягивая каждый слог, командует Кубасов.
     А я стою сам не свой. Что будет? Какая будет вспышка от этих восьми ламп? Все молчат, и кажется, что напряжение копится не только на силовых батареях, но и в воздухе.
     – Четыре, шесть, восемь… – медленно читает Гетман с зарядного устройства набегающие киловольты, – десять… двенадцать…
     Я, конечно, засунут в дальний угол, но краем глаза вижу в рабочем окне наш «Софит» – зелёная силовая часть, шлейф проводов и куб из серых металлических штор – там, внутри, сейчас что-то произойдёт…
     – Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, – быстро говорит Гетман и сразу резкое, как удар хлыста, – разряд!
     Наверно, я всё-таки успел зажмуриться, но под веками розовое на миг становится нестерпимо белым. Глухой грохот. Это восемь мощных ксеноновых ламп показали, на что способны.
     Дальше рутина. Всё буднично и неинтересно. Что-то в норме, что-то – нет, надиктовываются показания приборов, я равнодушно сообщаю, что записал все данные на карты памяти… Но внутри снова рождается азарт и копится энергия для новой вспышки»
     ***
     «Всё, что ты говоришь, говорит о тебе, и особенно то, что ты говоришь о других».
     Поль Валери
     ***
     «…А на работе сегодня тихо. То есть тихий ужас. На «Софите» всё горит, по коридору стелется пронзительный и бодрящий запах растворителя, а Константин Юрьевич вернулись из очередной обучающей командировки и решили поговорить “за жизнь”.
     К сожалению, моего согласия на это не требовалось.
     Начал он внезапно:
     – Бывает ли у тебя, Васильков, такое, что тебе нечего делать?
     – Нет, у меня нет свободной минуты.
     – А вот мне нужно сначала пару недель отдохнуть, а потом я начинаю “идеи генерировать”, – произнёс он со снисходительной ухмылочкой.
     Я энергично покивал, в глубине души надеясь, что дальнейших излияний не последует. Нет, я, конечно, понимаю, что человек съездил на обучение, прослушал лекции по межличностным коммуникациям, но зачем же на мне практиковаться? Здоровается и то сквозь зубы, а тут – беседа…
     И только я успел выдохнуть, как этот будущий нобелевский лауреат заявляет, что не собирается подбирать слова, но “очень хочет во мне разобраться”.
     Вот сейчас уже глубокая ночь. Катька спит, натянув одеяло до кончика носа. В окно бьётся снежная крупка. Мне бы лечь, расслабиться, а я не могу. Не могу избавиться от ощущений препарированной лягушки.
     – Почему ты торопишься жить, Васильков? Почему ты пошёл в школу с шести, а в двадцать – уже здесь, да ещё и с красным дипломом? Люди все – идут в садик, в семь лет – школа, восемнадцать стукнет – топают в институт. Потом в двадцать четыре года кое-как его заканчивают, благополучно устраиваются не по специальности, а к сорока разрождаются одним ребёнком и пашут до шестидесяти. Ты же такими темпами уложишься в двадцать пять. Что же ты будешь делать потом?
     – И как же я должен был жить после института? Просто ждать, пока пройдут выигранные годы? – спросил я.
     Лучше б промолчал или глухим прикинулся, ей-богу.
     – Да. Гулять, наслаждаться жизнью.
     Глаза у меня вылезли на лоб, а челюсть упала. Наслаждаться жизнью… А как же Катя, свадьба, переезд? Как могло быть иначе? А родителям помогать? Да и вообще – чем можно заниматься четыре года? Заняться, наверно, можно, только кому ты будешь нужен со своим дипломом после четырёх лет безделья?
     – А кто меня кормить будет и деньги зарабатывать?
     Чёрт побери, я задал этот вопрос на автопилоте, тоном, полным сарказма, а мой собеседник лихо подвёл черту. Сказал, как отрезал:
     – Значит, ты делаешь из себя машинку для зарабатывания денег.
     – Деньги – не цель, – попытался возразить я, но он уже не слушал, снова спрятавшись за своими мониторами. Практикум по межличностным коммуникациям был пройден.
     <…> А может быть, его раздражает то, что у меня в двадцать один год есть больше, чем у него в тридцать, не считая лишь более высокой должности? Или я вправду спешу жить?
     Не знаю. Ясно лишь одно – если не бежишь вперёд, то непременно катишься назад».
     ***
     «Совсем невмоготу. Может, ещё не поздно всё изменить? Набор на курс акварели ещё открыт, успею записаться. Правда, платить нечем, и у кого занять – не знаю.
     До ужаса не хватает города. Здесь всё опостылело, а там вечно новое. И нет этого буравящего взгляда за белыми бликами очков».
    
     ***
     «Сегодня у Константина Юрьевича был приступ служебного рвения – развыступался не на шутку. Например, мне было сказано совершенно менторским тоном, что человек на работе должен заниматься интересными вещами. Неужели он не может понять, что единственный мой “долг” на рабочем месте – выполнять указания начальства! Никто и никогда не спрашивает: интересно тебе, Васильков?
     Потом он ушёл в соседнюю комнату, к вышестоящим. Людей нет, все заняты ерундой, один он всё тянет.
     Ну, ерундой так ерундой. Позвонил в художку, записался на курс. Надо заниматься интересными вещами».
    
     ***
     «Вспомнилось. АБС. “Попытка к бегству”:
     — Вот приходите вы на работу. Обычные трудовые будни…
     — Хорошо. Будни. Я ложусь на вычислитель и думаю… Час думаю, другой думаю. Третий думаю…
     — И наконец?
     — Пять часов думаю, ничего у меня не получается. Тогда я слезаю с вычислителя и ухожу.
     — Куда?!
     — Например, в зоопарк.
     — В зоопарк? Отчего же в зоопарк?
     — Так. Люблю зверей.
     — Ну а как же работа?
     — Что ж работа… Прихожу на другой день и опять начинаю думать.
     — И опять пять часов думаете и уходите в зоопарк?
     — Нет. Обычно ночью мне в голову приходят какие-нибудь идеи, и на другой день я только додумываю. А потом сгорает вычислитель.
     — Так. И вы уходите в зоопарк?
     — При чём здесь зоопарк? Мы начинаем чинить вычислитель. Чиним до утра.
     — Ну а потом?
     — А потом кончаются будни, и начинается сплошной праздник. У всех глаза на лоб, и у всех одно на уме: вот сейчас все застопорится и начинай думать сначала».
     ***
     «Отработал год. Терпение лопнуло – пошёл к начальнику с просьбой отсадить меня подальше от Константина Юрьевича. А что? Мы всё равно друг друга не перевариваем, даже разговариваем через посредников.
     Начальник разохался – он, оказывается, ничего не замечал! И решить вопрос сам он не в состоянии. Потащили меня к начальнику отдела. Чёрт побери, почему меня? Почему не Костика?!
     А начальник отдела тот ещё шельмец. Ему вообще одного надо – чтобы подлости делались тихо и с улыбкой. А как нахваливать мою работу начал… Только ведь дня три назад в глаза мне говорили, что “это всё фигня и ерунда”. Хочется, как Станиславский, кричать: “Не верю!”
     Короче, остался на старом месте. Сбежать не удалось».
    
     ***
     «Первым симптомом упадка в организации является установка в вестибюле или на проходной большущего телевизора, в котором высокое начальство этой организации бьёт себя кулаком в грудь и настойчиво объясняет, какое оно, начальство, хорошее и замечательное».
    
     ***
     «Было первое занятие в художественной школе. Очень уютное помещение, увлечённые люди. Правда, все рисуют маслом, один я – акварелью.
     Преподаватель, член Союза Художников, удостоил похвалы, но есть и проблема. Я боюсь краски, он прав. Я боюсь ярких цветов и больших пятен. А вдруг не туда потечёт? Наверно, это психологическое.
     Пробовал рисовать небо «по-сырому». Тучи получаются серые, свинцовые, и почти нет белых облаков.
     Катюша очень рада, что я нашёл дело по душе. Курсивчик разодрал дорогущую веерную кисточку, придётся покупать новую».
    
     ***
     «Сегодня, например, я во власти Хандры. С самого утра. Весь день. И вечер. И ночь. На душе пасмурно, прежние цели воняют падалью, былое скалится улыбкой черепа, и всё правильное вывернуто наизнанку. А изнанка-то у правильного – глаза б не глядели»
     Г. Л. Олди».
    
     ***
     «Курс в художке подходит к концу. В понедельник было предпоследнее занятие – натюрморт в технике “гризайль” – только белый лист, вода и чёрная акварель.
     Начавшиеся пару дней дожди разогнали всю разноязыкую публику с улиц города. Идёшь по Невскому проспекту – темно, пусто, а за вытянувшимися в струнку уличными огнями прячется кусочек светло-зелёного неба.
     Большой город нельзя не любить. Он дарит тебе ощущение Абсолютной Свободы, приятную пустоту внутри и вокруг. Ты можешь улыбнуться ребёнку в метро, можешь остановиться у прилавка с сувенирами и притвориться типичным туристом. Главное – уверенность в том, что за тобой не следят чьи-то глаза и что из толпы не вынырнет вдруг знакомое лицо. А это хорошо и хорошо весьма.
     Катька, конечно, по возвращении настроение испортила. Её можно понять – много ль радости сидеть дома и мужа ждать, зная, что он не деньги трудом праведным зарабатывает, а за мольбертом “отдыхает”? Но всё же это несправедливо, и после устроенной сцены не хочется соглашаться на продолжение занятий. Владимир Павлович утверждает, что из меня выйдет толк.
     Что значит – выйдет толк? Я стану художником? Брошу всё, в тартарары пошлю НИИ и – рисовать?
     Жаль, что я сам в это поверить не могу. Так бывает только в сказке».
    
     ***
     «Слышал по радио – в Библии труд сделан проклятием человека, а не смыслом его жизни. Передача называется «Пасторские беседы». Не думаю, что этот поп долго там продержится».
    
     ***
     «<…> Чаще всё умирает гораздо раньше. Причина ясна, ибо каждый шаг на самом нижнем административном уровне, каждый поворот самой маленькой шестерёнки сопровождается искренним: “Это же всё равно никогда не заработает”.
     Искренность эта основана на рассуждениях типа “надёжность больших систем неуклонно стремится к нулю” и опыте работы на всевозможных советских установках. “Вот взять, хотя бы, БАК, – говорит мой начальник. – Что они там нашли? Бозон Хиггса? Враньё”. Может, и враньё, но только они построить БАК смогли, а мы?
     И я, кажется, знаю, почему у нас точно никогда и ничего не будет сделано по уму. Потому что даже на уровне рабочей документации у писклявой шестерёнки одна мысль: “Откукарекать вовремя, дабы не получить по шапке”».
    
     ***
     «Слухов просто так не бывает. Режим всё-таки ввели. Проходная закрыта с девяти утра до пяти вечера. В коллективе наблюдается раскол, ибо уже известно, что у начальников будет свободный вход/выход.
     Молодёжь начинает роптать. Из Колпино приехать вовремя почти невозможно, даже заложив на дорогу два часа».
    
     ***
     «Науки больше нет. Есть только сотрудничество научных сотрудников около того, чего нет, над тем, чего нет, с целью создания того, что никогда создано не будет».
    
     ***
     «Увидел на столе у Константина Юрьевича книгу “Как достичь успеха чужими руками”. Даже не удивился».
    
     ***
    
     «Никак не могу дописать свою повесть. Шестьдесят страниц, а дальше – ступор. Порвать и начать с нуля не хватает решимости. И вообще, с этим режимом сил нет совершенно, приходишь и падаешь. Плохо. Катька злится.
     Пришёл ответ из журнала. “Акубенс Рака” не берут из-за “неблагонадёжности”… Ерунда какая. Как в советские времена – “за неконтролируемый подтекст”».
    
     ***
     «Народ разбегается. Отдел кадров штурмует толпа с заявлениями об уходе. Много молодых. Старики вцепились в кресла и сидят сиднем от звонка до звонка».
    
     ***
     «Разбираю “Софит”. Работаю медленно, очень медленно. Всё надеюсь, что придёт приказ остановить разрушение. У Володьки сдали нервы – берёт в руки шкворни, столько, сколько может унести, идёт к железной двери в пролёт и начинает этими шкворнями в эту дверь кидаться. Уже пару раз приходил директор, интересовался причиной грохота в десяти метрах от его апартаментов».
    
     ***
     «Надо уходить. Самое время. Хорошего понемножку».
    
     ***
     «Начальника лаборатории “ушли” на пенсию. Начальник группы написал заявление. Остался один молодняк. Через неделю – НТС и выборы нового начлаба. Константин Юрьевич назначен врио, кто бы сомневался».
    
     ***
     «Лучший способ прожить спокойно несколько минут – сделать морду тяпкой. Или, на худой конец, прикинуться шлангом».
    
     ***
     «Смехопанорама, а не НТС. Все с деревянными лицами, из директора центра песок сыплется, а в середине зала – непрошибаемый Константин Юрьевич. “Самое то для начальника лаборатории”, – подумал совет. На том и порешили.
     С горя пошёл к главному сплетнику центра. Рассказал последние новости, в благодарность получил всю подноготную Константина Юрьевича. Моя догадка оказалась правильной. Не бог весть что, конечно, но дед его был генералом, занимавшим не одну командную должность в нашем НИИ в середине прошлого века».
     ***
     «Как могут одновременно действовать два непреложных закона бытия: “что ни делается – к лучшему” и “чем дальше, тем хуже”?»
    
     ***
     «Константин Юрьевич с милой улыбкой людоеда подсунул мне сегодня какой-то документ на пяти страницах, густо заполненных текстом. Читал-читал, ничего не понял, только в каждой строчке “К. П.” написано. Сдался. Подмахнул.
     Умчался Константин Юрьевич с ней. Часа два не было. Возвращается, бумажку эту несёт перед собой на вытянутых руках, как первенца. Печатей на ней стало так много, что в глазах рябит, а на первой странице – Большая Круглая. Из Первого отдела.
     – Будем долго и плодотворно работать, – произнёс он в конце своей маленькой, но прочувствованной речи.
     Я покивал и уткнулся в компьютер. А что теперь остаётся делать? Ведь получается, что я на пять лет невыездной.
     “К. П.”. Не знаю, что это значит, но если это начальственные инициалы… Читаем “ка-пэ” – пишем “каппа”. Конечно, он не водяной, а я не Акутагава, но лучше так, чем “Царь”. Потому что если он назвал себя “Царём”, то я – “суще глупый холоп”».
     ***
     «Работа – это наиболее легальный и уважаемый способ зарабатывать деньги».
    
     ***
     «Катя собрала вещи и уехала к родителям. В распахнутую дверь крикнула, что жизнь – больше, чем твой институт. Всё рушится. И Курсивчик орёт на балконе от этой смертной тоски».
    
     ***
     «Дурак. Надо было уходить».
    
     4
     Утро следующего дня оказалось карикатурой на солнечные прогнозы синоптиков. Небо было залито расплавленным серебром туч, под бешеным натиском северного ветра целовали землю жухлые прошлогодние камыши.
     Васильков стоял у распахнутого окна. Моросящий дождь, похожий на занавес из танцующей водяной пыли, прятал от глаз дальние корпуса института, чудом уцелевший лес возле проходной и подступивший вплотную город. Поэтому было совсем нетрудно на секундочку, только на секундочку, закрыть глаза и под еле слышный писк переезда восстановить в памяти прошлое. Прошлое без небоскрёбов и летающих машин. Прошлое с самыми обыкновенными наземными пробками. Прошлое, в котором на горизонте – две высотки, водонапорная башня и посёлок Металлострой между промзоной и Невой.
     Да, вспоминать оказалось не труднее, чем закрыть и открыть глаза. Только откроешь глаза – ослепнешь. Васильков украдкой оглянулся. Константин Юрьевич, сложив руки за спиной, мерил шагами комнату.
     Двадцать лет совместной работы, из них лишь первые два года – в дневнике, а остальное? Неужели в них не было ничего, кроме этого кабинета да меняющихся со скоростью света лиц молодых специалистов, которые не выдерживали здешней жизни и полугода?
     Оставалось признать поражение. Признать, что все мечты и амбиции давно умерли, что его всё-таки сломали. Дали ему желаемое – абсолютную нужность и деньги. Хотя, чёрт с ними, с деньгами, – всё равно лежат мёртвым грузом в тумбочке под телевизором. Но мог ли он двадцать лет назад представить, что из него сделают лишь подручное средство для реализации чужих проектов?
     Васильков пришёл сегодня в восемь утра и дописал последний модуль. Константин Юрьевич, помятый и сонный, сказал «спасибо» и забрал код. Однако больше заданий он не дал, а это значит…
     Васильков хрустнул пальцами. Больше всего на свете ему не хотелось сейчас ввязываться в какую-нибудь новую авантюру Костика. Разумеется, «Солнышко» ещё отлаживать и вылизывать, но это Шанс. Шанс сбежать. «Ещё один пробный эксперимент, и ты свободен», – остаток жизни можно было бы отдать за такой приказ начальства.
     О самом эксперименте Васильков старался не думать. Снова расправить руки, как крылья, снова взмыть в небо, небрежно кивнуть Солнцу и босиком пройтись по белым тучам… В этом тоже была свобода, но свобода совершенно мистическая, какая бывает только во сне.
     – Пароль неверный. Зафиксирована попытка взлома, – с мягким укором вдруг сообщил женский голос из динамика под дверью.
     – Однако, – Костик глянул на часы, – половина одиннадцатого. Наша Леночка не торопится.
     Васильков подошёл к двери. Кодовый замок помаргивал голубыми огоньками.
     – Ты снова поменял пароль? – спросил он.
     – Когда до смысла жизни остаётся один шаг, то пароли нужно менять так же часто, как иная дама света меняет перчатки, – Костик злобно захихикал, – поэтому, Васильков, пароль нынче: тройка, семёрка, туз!
     «…а вот и Пиковая дама», – обречённо закончил Васильков, впуская в комнату Леночку.
     Плащ цвета бычьей крови, покрытый алмазной пылью из мелких дождевых капель. Таинственно поблёскивающая цепочка, нырнувшая в глубокое декольте. И губы. Алые, идеально очерченные, обещавшие так много, что…
     У Василькова перехватило дыхание. Горячая волна поднялась вверх по позвоночнику, колыхнулось внутри что-то тёмное, неизведанное и заговорило: «Когда до смысла жизни остался один шаг… Сделай один шаг, положи ей руки на плечи, прижми к себе… Что могут эти современные юнцы? Бродить по виртуальной реальности и всё. Поцелуй её! Нежно. Страстно. Так, как хочешь только Ты. У тебя ведь были женщины. Не одна, не две. Ты не помнишь, а я помню. «В центре мира – не страшно. С мужчиной – не страшно». Ну же, вспоминай. Ты услышал это под Мурманском, от местных. Сбрось с неё плащ, проведи рукой по хрупкой шее… Как тогда, на берегу Белого моря, помнишь? Вы стояли меж обкатанных валунов под свинцовыми тучами. Посмотри, как она похожа на твою первую любовь, на твою Катю…»
     Сердце пропустило удар, оставив в грудной клетке неприятную звенящую пустоту. «На твою Катю…», – мысленно повторил Васильков. Наваждение исчезло, оставив после себя лишь тоску и головную боль.
     Да, Леночка всё рассчитала правильно. Если уж опаздываешь на два с половиной часа, то будь неотразимой. Такой, чтоб начальник потерял дар речи, а там, глядишь, и нагоняй станет меньше.
     В глазах Леночки горел торжествующий синий огонь. Она процокала каблучками мимо остолбеневших мужчин, изящным движением скинула плащ. Правда, облегающее чёрное платье с кружевной вставкой по подолу не произвело большого эффекта – Васильков уже хмуро смотрел в сторону, а в Константине Юрьевиче начальственность попирала ногами восхищение женщиной.
     – Леночка, а вам не кажется, что вы занимаете не своё место? – Костик пошёл в атаку с явно заранее заготовленной фразы, и с учётом того, что Леночка была «при полном параде», вопрос сразу приобрёл некоторую двусмысленность.
     Леночка медленно поднялась. Паника. Обречённое понимание. Упрямо вздёрнутый подбородок.
     – Вы меня увольняете?
     – Пока нет, хотя есть за что, – в тон ей ответил Константин Юрьевич. – Просто предлагаю проверить.
     Подцепив девушку за локоток, он направился к «Солнышку».
     – Этот прибор, Леночка, вам хорошо знаком, – начал Костик. – Вы написали много документации… э-э-э… несомненно важной. Вы мужественно взвалили на свои хрупкие плечи тяжесть закупочных тендеров и конкурсов. Более того, Вы добровольно выполняли некоторые административные функции, которые… э-э-э… находятся непосредственно в моём ведении, за что я вам бесконечно благодарен…
     – И? – поощрила его излияния Леночка.
     – И я вдруг подумал – а, может быть, это совсем не то, чем вы хотели бы заниматься?
     Это был удар. Леночка вздрогнула всем телом, как человек, чьи мысли внезапно озвучили вслух.
     Но Павлов Константин Юрьевич ничего не знал о милосердии.
     – Вы молчите, Леночка, но я помогу вам найти ответ. Смысла жизни для человечества нет, но он есть у каждого из нас – это наша работа. После долгих размышлений я пришёл к мысли, что в мире для каждого есть место, такое, где он необходим и незаменим. Вот, например, Васильков, – Костик обернулся, – на своём месте. Он незаменим, он в совершенстве владеет своей профессией, он реализовал в ней свои таланты. Одним словом, он счастлив.
     Они смотрели друг другу в лицо. Впервые за много лет на пути взгляда Василькова не было белых бликов – он наконец видел эти самоуверенные, молочно-голубые глаза. Наглые, бесстыжие, они лгали ему. Васильков чувствовал эту ложь, изо всех сил сдерживаясь, чтоб не закричать: «Ты ошибся! Первый раз в жизни ты ошибся. Я никогда не был счастлив здесь!»
     Костик отвернулся, возвращая всё внимание ледяной скульптуре по имени Леночка. Жестом фокусника он извлёк из нагрудного кармана узкую полоску чёрного бархата. «И когда успел?» – обречённо подумал Васильков, занимая лучшее место в партере.
     А гордой Леночки больше не было. Была только смирная и вся какая-то съёжившаяся девчонка, босая и с чёрной повязкой на глазах.
     Повинуясь приказу, она приложила ладошку к «Солнышку». Сфера вспыхнула, по комнате пробежал тихий звон. Часть сферы мягко отъехала в сторону, открывая «дверной» проём.
     – И помните, Леночка, думайте о работе! – давал последние наставления Костик, устраивая девушку в сфере.
     Закончив с наставлениями, Костик метнулся к самодельному пульту и ткнул в зелёную кнопку. Дверь в сферу качнулась и, словно преодолевая сомнения, неровно покатилась вперёд и захлопнулась со щелчком. За полупрозрачным материалом Васильков смутно видел свернувшуюся в клубок чёрную фигурку. Внутри у него всё замерло.
     – Начали! – выдохнул Костик.
     Ничего не происходило. Лишь через полминуты Васильков уловил лёгкий гул, волнами уходивший от сферы во всех направлениях.
     – Экран, – прошептал Костик, включая проектор. На противоположной стене Васильков увидел двоих: маленького толстого очкарика и типичного программиста – расхристанного дядьку а-ля Горбун из Нотр-дам де Пари, только раза в два выше ростом. Потом мелькнули телефонный справочник, какая-то жуткого вида мегера с разинутым ртом и дверная табличка «Отдел закупок»…
     В сфере нарастало жёлтое свечение. Леночка ещё держалась – на экране в дымке таял переезд, развозка летела к жёлтой башенке института.
     Вдруг всё исчезло. Страшно знакомо приблизились тучи, от внезапно вспыхнувшей небесной синевы заболели глаза… Васильков инстинктивно подался вперёд.
     На экране кружились птицы. Маленькие, большие, с загнутыми клювами и разноцветными хвостами. Бешеная круговерть радужных перьев сводила с ума, но Васильков точно знал, что Леночка счастлива сейчас. Знал, потому что уже был на её месте.
     Много позже, прокручивая в памяти эти события, Васильков не мог сказать, сколько времени продолжался птичий хоровод. Помнил только, что птицы превратились в непонятное шестизначное число. В тот же момент хрустальный звон ударил по натянутым нервам, сфера за спиной мелькнула белым электрическим светом и погасла.
     Под восторженные и в большей степени бессмысленные вопли Константина Юрьевича Васильков вытащил из распахнувшейся сферы Леночку и усадил в кресло. Как мерзкое земноводное, он сдёрнул повязку с её головы.
     – Я видела птиц, – прошептала Леночка.
     Васильков молчал.
     – Очень много птиц, – повторила она громче. Первый шок превращался в панику. – Это было так, как будто кто-то думал за меня, без меня… Понимаете?
     Васильков отвернулся. Было стыдно, невыносимо стыдно за то, что не уберёг. За то, что просто сидел и наблюдал, как ломается человеческая судьба. Наверняка есть способы её починить, вернуть всё на свои места… И уж точно когда-нибудь наступит совершенно обычный день в обычной лаборатории обычного НИИ, они будут сидеть каждый в своём углу, изредка отпуская едкие шуточки и слушая крики взбесившихся чаек. Тогда останется только одна маленькая проблемка – научиться забывать. Забывать белые тучи и птичий круговорот.
     Вопли Константина Юрьевича наконец обрели смысловую определённость, и присутствующие немедленно получили сведения о том, что они стали свидетелями исторического эксперимента по определению смысла конкретной человеческой жизни.
     – Моя машина – это не элементарный тест на профпригодность, – вещал Костик возле светящихся на стене цифр, воздев к потолку правую руку с каким-то справочником, – это новое слово в Науке! Теперь уйдут в небытие муки выбора специальности у выпускников школ. Никогда больше не встретите вы измученных, уставших людей, ненавидящих свою работу. Счастье для каждого, счастье каждому своё, и благодарное человечество вас не забудет! Уже завтра здесь будут толпы журналистов, жаждущих первыми опробовать моё «Солнышко» в действии. Наш ключ к успеху – небольшое психо-физиологическое исследование и капелька сосредоточенности Леночки на слове «работа» – и вуаля!
     Костик сделал театральный жест в сторону светящихся цифр.
     – Это шестизначное число – код профессии из последнего «Вестника Объединения трудящихся». И профессия эта называется… – Костик порылся в книжке, – орнитолог!
     Васильков лишь чудом удержался от нецензурного комментария. Если выражаться мягче, полученный результат был очевиден для любого, кто хоть раз прошёлся с Леночкой утром от переезда до проходной.
     Да, Васильков сдержался, но зато теперь он знал, как научиться забывать, – надо всего-то вытрясти свой шестизначный код из этой машины и бежать отсюда, пока не поздно.
    
    
     5
    
     Как обычно бывает в таких случаях, мечты на пути к реальности встречают множество препятствий, главным из которых, пожалуй, является волокита. Чаще всего это бумажная волокита: сбор подписей для «братской могилы» на второй странице документа, бесконечный поиск правильной формулировки, оформление запроса на официальном бланке с обязательным маринованием в канцелярской очереди… Также, как подвиды, можно выделить волокиту Отдела Закупок и Того-Самого-Первого-Отдела, своего рода Эверест и Килиманджаро бумажного мира.
     Однако наиболее яркие впечатления остаются от «звонковой» волокиты. В этом случае вы проклинаете телефонную трубку и зарекаетесь когда-нибудь что-нибудь узнать таким способом в будущем, потому что секретарь начальника отдела ничего не знает, и вас отсылают к специалисту по защите информации. Специалист обедает, но его коллеги хором утверждают, что он этим не занимается, но помочь вам смогут в приёмной генерального директора. В приёмной после вашего звонка начинается паника, и вас прямым текстом посылают на все четыре стороны с указанием, что все четыре стороны ведут в Тот-Самый-Первый-Отдел. Там в два часа дня в пятницу уже почти никого нет, а те, которые «не почти», сообщают, что после пяти вечера и до первого обхода вы обязаны сдать ключи, а как оформлять разрешение на работу позже обхода в курсе только Господь Бог или Отдел Охраны.
     В охрану Васильков звонить не стал. Было ясно, что оформить такое разрешение обычному человеку не под силу. Но, может быть, это под силу Володьке Ерошенко.
     Васильков ещё раз перелистал телефонный справочник. Ассоциативный ряд, рождённый в голове именем друга, помимо всего прочего включал фразу: «Двенадцатый корпус, на второй этаж, направо». Пусто. Ну не Константина Юрьевича просить ведь? Он не будет в восторге, если на вопрос «зачем?» услышит что-то вроде «слазить в Солнышко, а потом уволиться».
     В лаборатории было подозрительно тихо. Костик ушёл к директору центра и, наверно, уже поднял изрядную бучу в соцсетях и информагентствах сообщением о «Солнышке». Леночка куда-то исчезла. С вещами, что было совершенно не в её стиле.
     Ещё раз оглядев пустую комнату, Васильков сунул ключи в карман, набросил куртку на плечи и решительно хлопнул дверью.
     Главная дорога – так называемый «проспект», – встретил его потоками пузырящейся мутной воды. Дождь, не прекращавшийся с самого утра, настойчиво лез за шиворот, а попытки Василькова спрятаться под прозрачными деревьями с лёгким налётом первой зелени оказались безуспешными. Так, короткими перебежками и прыжками через лужи, Васильков добрался до двенадцатого корпуса, шмыгнул в раскрытый лаз в транспортных воротах и перевёл дух.
     Сразу за порогом начинался длинный коридор, конец которого терялся в густом сумраке. Закреплённая под потолком пара ртутных ламп тоскливо звенела, но света давала до обидного мало.
     Васильков осторожно двинулся вперёд. Двенадцатый корпус уже двадцать лет назад был притчей во языцех. Он словно застыл во времени: узкие коридоры, где два человека могут разойтись только боком, нагромождение старых сейфов в самых неподходящих местах, останки гардероба с грязными халатами и двери, двери… Маленькие, в половину человеческого роста, со всевозможными запорами, щеколдами и даже железными бубликами. Человек с фантазией имел бы полное право объявить это место гномьей шахтой на подводной лодке.
     Под ногой с треском разверзся фальш-пол, Васильков выругался. Из образовавшейся щели вылезла охапка перекрученных кабелей.
     Где-то посередине коридора Васильков заметил на стене выцветшую карту Советскго Союза. Пыльное розовое пятно простиралось от центра Европы до Аляски и было сплошь утыкано флажками. Васильков задрал голову к потолку, силясь прочесть название этого старинного безобразия, но разобрал только «…поставленные НИИФИКА в различные…»
     Коридор упёрся в лестницу, кривую и щербатую, как рот столетнего старика. Вскарабкавшись на второй этаж, Васильков облегчённо выдохнул и привалился к подоконнику. Серый свет патокой тёк через заляпанные стёкла. Пахло свежим табаком, за нагромождением стен разговаривали.
     На этой лестничной площадке тоже ничего не изменилось: та же вытертая краска на полу, те же стены с потрескавшейся штукатуркой. Осталась на месте и самая оригинальная пепельница института – латунная подставка, из которой осиновым колом торчало древко Красного Знамени. Само знамя, когда-то несомненно красное и сверкавшее позолотой, теперь подметало пол.
     Васильков отлепился от подоконника и пошёл на звук голосов. Народу здесь жило немного, а уж из шумных – только Володька Ерошенко. Странное дело, думал Васильков, почему мы устроены так, что к одним людям идём с бедами, к другим – с просьбами, к третьим – с радостью, но всех считаем своими друзьями?
     Вот Володька, к примеру, пришёл вчера ко мне с хорошими новостями про «Софит». Значит, он считает меня другом. А я иду к нему с просьбой прикрыть, защитить, помочь обмануть самого себя… И тоже считаю его своим другом. Кто же из нас прав? Кто из нас настоящий друг – тот, кто способен поделиться радостью, или тот, кто перекладывает свои проблемы на чужие плечи?
     Наконец, шум голосов заглушил мысли. Васильков остановился перед настежь распахнутой дверью. Над косяком висела табличка «КЛ-2. 203». Держалась она на одном гвозде и честном слове.
     Помещение, занимаемое лабораторией КЛ-2, было очень старым и всё перегорожено шкафами. Шкафы здесь заменяли стены и ширмы. И вообще, в комнате из приборов, связанных с электроникой, были только холодильник да чайник. А вот собственно работой лаборатории были стенды. Разбросанные по разным корпусам, они создали своим владельцам славу умельцев-сделать-чудо-науки-и-техники-из-разных-бесполезных-штук.
     Сотрудники лаборатории пили чай, облепив два составленных вместе стола в центре комнаты. Впрочем, сколько Васильков здесь работал, столько и пили чай в КЛ-2, непременно в три часа дня и непременно с обсуждением последних новостей.
     Во главе стола сидел Володька. Обшарпанное кресло под ним жалобно скрипело, когда он инстинктивно пытался устроиться поудобней на стремящихся к солнцу пружинах. И Володька был весел. Васильков отметил это машинально, ибо если Володька был весел, то окружающих обязательно ждала какая-нибудь большая гадость в виде внепланового отчёта для заказчика или чего-нибудь похуже.
     – Какие люди! – проорал он, заметив стоявшего в дверях Василькова. – Проходи, располагайся. Свободных стульев – скока хошь! Ребятки, найдите дорогому гостю общественную кружку и общественную ложку.
     «Ребятки», немолодые уже дядьки, засуетились, и через минуту перед смущённым Васильковым стояла металлическая кружка с кипятком, а кто-то протягивал ложку и сахарницу. Под локтём робко пихалась коробка с чайными пакетиками.
     – Ну, рассказывай, что там у вас новенького, – произнёс Володька тоном провинциального следователя.
     – У кого – у вас? – забеспокоился Васильков.
     – У кого… У лаборатории КЛ-6, разумеется.
     Володька вдруг одарил Василькова взглядом Василиска. «Ребятки» притихли, и Васильков понял, что снова влип в историю.
     – Мы… э-э… работаем…
     – А над чем вы работаете? – прогудел дядька справа. Милый такой дядька, даже в сложенном состоянии остававшийся выше остальных на добрых полметра.
     «Чёрт побери, – простонала мудрая половина Василькова. – Надо было хоть разок зайти, познакомиться, тогда не чувствовал бы сейчас себя таким идиотом…»
     – Мы создали машину для определения наиболее подходящей профессии для конкретного человека, – выпалил Васильков и замер. Его чувства обострились, напряжённо следя за реакцией сотрудников КЛ-2.
     Он получил то, что хотел. Греясь в лучах славы, Васильков думал, что вот она, настоящая жизнь – крутиться, позёрствовать, играть на грани фола ради восхищённых взглядов и исполненных значимости «о-о-о».
     Один только Володька оставался равнодушным. Он дождался града вопросов на тему «а как эта штука работает», грохнул чашкой об стол и во внезапной тишине прозвучало:
     – Разве вы не понимаете, что задавать подобные вопросы неприлично? Во-первых, это, наверняка, ещё не запатентованная штука, а во-вторых, первый отдел ещё живее всех живых…
     Дядьки глубоко вздохнули и начали собираться, убирая со стола коробочки со сладкими грехами человечества. «Соблюдать правила внутреннего распорядка», читай – «высиживать до пяти нуль-нуль за идею», они явно не собирались.
     Васильков пришёл в себя. Благодарность за то, что не пришлось отвечать на вопрос «как же эта штука работает» майским половодьем затопила душу. Ах, если б ещё знать, как она работает… Было б проще, гораздо проще.
     – Зачем ты пришёл? – спросил Володька, и теперь Васильков уже не мог сравнить его тон с тоном следователя. Перед ним был Хозяин. Его Хозяин.
     – Поговорить и… попросить, – Васильков запнулся.
     – О чём?
     – О «Софите».
     Глаза Володьки сверкнули. Он рывком встал и махнул рукой в сторону дальнего угла комнаты. Там, за шкафами, трещавшими под гнётом отчётов и справочников, прятался стол, а над ним к стене была пришпилена табличка «Место для интимных бесед».
     Воистину, КЛ-2 никогда не могла бы стать образцовой лабораторией. Они умудрились даже ПСР превратить в цирк. Васильков никогда не знал, как эта аббревиатура расшифровывается, но смысл был следующий – любой человек, зайдя в любую комнату, должен суметь сам найти военную тайну и выкрасть её.
     Для того чтобы облегчить вору жизнь, предлагалось подписать все предметы и приборы в комнате, даже полки и ящики столов.
     У Константина Юрьевича, который свято соблюдал принцип «приказы не обсуждаются», ПСР дошёл до абсурда: на принтере висела табличка «Принтер», место для «парковки компьютерной мыши» он очертил розовым маркером, а к настольному вентилятору с двумя кнопками прилагалась инструкция на пять страниц.
     В КЛ-2 поступили проще – объявили войну системе. Они, конечно, всё подписали, но та-а-ак… Сюда водили экскурсии. Здесь черпали вдохновение все остряки института. Здесь был хрестоматийный «стул для посетителей» со стальным шипом в центре сиденья, две мусорных корзинки «Для гениальных идей» и «Просто барахло», а на шредере маркером было написано: «Черная дыра в NGS 4395». И, конечно, «Место для интимных бесед» не выбивалось из общей картины.
     Васильков уселся напротив Хозяина. Надо было начинать разговор, и в голове уже формулировалась необходимая банальщина, когда очередная усатая голова появлялась из-за шкафа и говорила: «До свиданья, Владимир Алексеевич». Владимир Алексеевич степенно кивал, избранным желая лёгкой дороги.
     Наконец комната опустела, и они остались одни. Часы с башенкой протикали три с четвертью.
     Первым нарушил молчание Володька.
     – Ты собирался поговорить о Софите.
     – Да-а, – неуверенно протянул Васильков. – Это очень здорово, что возобновляют работы. Я вот даже журнал вчера откопал с наработками тринадцатого года.
     – Гм-м.
     – А ведь мы тогда так и не определились с профилем отражателя.
     – Верно.
     – Да и тему как-то внезапно закрыли…
     Васильков ещё немного побормотал себе под нос и умолк. Кого он обманывает? «Софит» ему сейчас так же интересен, как прошлогодний снег.
     Володька забарабанил пальцами по столу.
     – Значит, внезапно закрыли? – проговорил он через силу.
     Васильков молчал.
     – Так внезапно, что… Да нет, ты же тогда был заинтересован, чтобы его оставили в покое… – Володька помотал головой. – Скажи, старик, ты знаешь, кто прикрыл «Софит» двадцать лет назад?
     Васильков заколебался. С одной стороны, в дневнике ничего такого нет, а с другой может он, Васильков, и знал что-то тогда, просто теперь не помнит.
     – Нет.
     Володька криво усмехнулся. Глаза его потемнели.
     – Ну, на нет и суда нет. А я вот знаю из достоверных источников, что сделал это твой Константин Юрьевич. И нечего так на меня пялиться.
     Пялиться, и правда, не следовало. Васильков распрямил плечи и набрал в грудь побольше воздуха. Надо было защищать и защищаться, а то, чего доброго, ещё пособником назовут.
     – Я ничего об этом не знаю. «Софит» был единственным реально функционирующим стендом. Слушай, я не понимаю, откуда у тебя эта бредовая идея? Да, Костик не подарок, но гадости он делать бы не стал.
     – У меня информация из проверенных источников, – повторил Володька, сдерживаясь из последних сил.
     – Я не верю…
     – Ах, ты не веришь! – взорвался Володька. – Да он сам, лично, пришёл ко мне лет пять назад, поставил на стол бутылку и говорит – прости, мол, великодушно за былую подлость! Каюсь, говорит, это я ваш «Софит» загнобил, я вашу тему закрыл!
     – Да не может быть такого! Он же тогда ещё даже начальником не был.
     – А разве для этого нужно было быть начальником, если он дверь в кабинет директора ногой открывал? Одному сказал, другому сказал, Москву подключил – сукин сын, генеральский сынок… Много ли дел? Зато выгода какая – все деньги, выделяемые институту на проект, уходят исключительно на систему синхронизации. И ни с кем делиться не нужно.
     – Впрочем, он приходил тогда не за прощением, – произнёс Володька после небольшой паузы, – ему нужно было зарядное устройство для какой-то штуки. Твой Костик хорошо знает правило – расскажи о своём проступке сам и он перестанет быть проступком… Старое правило. И знаешь, старик, все приходят тогда, когда им что-то нужно. Что нужно тебе, Васильков?
     Тишина.
     – Что тебе нужно? Не надо рассказывать про большую светлую любовь к «Софиту» или ко мне. Ты двадцать лет не ходил сюда и не зашёл бы ещё десять, если б я вчера не прибежал к тебе по простоте душевной. Рассказывай.
     Васильков мельком взглянул в честные Володькины глаза и нырнул в омут с головой.
     – Мне нужно разрешение на работу после пяти вечера. Я попытался сделать его сам, но не продвинулся дальше телефонных звонков.
     – На завтра?
     – На сегодня.
     – А зачем тебе оно?
     – Я хотел бы ещё раз опробовать на себе «Солнышко»…
     – Ты хочешь разобраться, как оно работает? Наверняка Костик поручал тебе только второстепенные модули.
     – Да… То есть нет, не только… – промямлил Васильков.
     Он чувствовал, что заврался и что остаётся только два выхода: уйти или рассказать всё начистоту.
     Повисло напряжённое молчание.
     – Понимаешь, Володя, я тоже хочу узнать свою судьбу. Леночка уже… сегодня… А я, вчера… Это было ещё на стадии отладки, а теперь он выводит шифр профессии…
     И Василькова прорвало. Взахлёб он рассказывал про утренний эксперимент, про последний законченный модуль, про Леночку, про обещанную ватагу журналистов на проходной, про то, что он якобы на своём месте, про ядро программы, которое писалось Васильковым с типично программистским подходом – вот алгоритм, вот переменные, а что всё это значит – ведать не ведаю…
     Володька слушал внимательно, но когда картина в целом прояснилась, он прервал Василькова на полуслове.
     – Я не успею сегодня оформить разрешение. Может, всё-таки, подождём до завтра?
     Если не можешь добиться результата – дави на жалость. Васильков умоляюще сложи ладони перед лицом.
     – Ладно-ладно, – поморщился Володька, – я попытаюсь что-нибудь придумать. Только я пойду с тобой. Мне тоже интересно посмотреть на ваше «Солнышко».
     Он проводил Василькова до двери. К тому моменту окрылённый надеждой Васильков уже практически парил в воздухе, или как ещё можно было назвать это ежесекундное подпрыгивание и подшаркивание?
     Когда они уже стояли на пороге, у Василькова затренькал телефон. Он его будто не слышал, продолжая благодарить, трясти Володьке руку, уточнять время… Но телефон был упрям.
     Наконец Васильков не выдержал и вытащил его из недр куртки, не выпуская из правой руки Володькину ладонь.
     – Да, – сказал он трубке.
     Та в ответ что-то громко затарахтела.
     Володька почувствовал, как судорога прошла по руке друга.
     Не сказав больше ни слова, Васильков через двадцать секунд нажал сброс и сунул телефон в карман. Лицо у него было белее мела.
     Володька тронул Василькова за плечо.
     – Что случилось?
     – Леночка. Она сбежала. Собирается учиться на орнитолога, написала заявление по собственному желанию.
    
     6
    
     Васильков сидел за столом, обхватив голову руками. Жизнь, как обычно, проходила мимо. Но сегодня, сейчас, он сознательно не реагировал на шелест бумаги, пыхтение начальника, суету пятничного вечера за приоткрытой дверью. Он ждал.
     На стол перед его носом шлёпнулась пачка листов. На первом листе красовался штамп института.
     Васильков ничего не сказал. Бумага была лишней. Бумага крала время.
     – Это новый договор. Повышение зарплаты, максимальная премия. Четырнадцатая зарплата. Подпишешь на последней странице, – голос начальника натянутой струной звенел над головой.
     «Он нарочно отвлекает меня от Мысли. Он знает, что я хочу сделать», – подумал Васильков. Нервы внутри дрогнули с таким звуком, как будто кто-то неловко поставил фарфоровую чашечку на блюдце.
     – Я обязательно прочту и подпишу, – сказал Васильков, не меняя позы.
     – Хм-м, обычно ты не читаешь то, что подписываешь, – с сомнением в голосе сказал Константин Юрьевич. – Ладно, я пошёл. Опечатаешь кабинет.
     – Пароль тот же?
     – Тот же.
     Неприятно чвакнула входная дверь, и уши сразу залепила тишина.
     Мысль была очень простая. Она умещалась в одно слово – «сбежать».
     Мысль диктовала последовательность действий. Дождаться Володьку Ерошенко, запустить «Солнышко», прочитать шестизначный код и завтра же написать заявление об уходе.
     Но паника, загнанная Мыслью на край сознания, подливала масла в огонь. А если Володька не сможет сделать разрешение на работу? Это раньше, в золотые годы, можно было беспрепятственно сидеть хоть до семи часов вечера, а теперь до пяти и ни-ни даже на полчаса.
     Конечно, по отношению к Володьке всё это нечестно. «Софит» – замечательная тема, да и вообще – что может быть интересней работы на стенде? Но Мысль била в висок. Мысль не сдавалась. Мысль совершенно искренне утверждала, что цель оправдывает средства.
     Васильков приоткрыл глаза. Стопка листов по-прежнему покоилась на остальном бумажном бардаке – набросках алгоритмов, ценных указаниях, всевозможных ошмётках планов, технических зданий и руководств.
     «…обычно ты не читаешь, что подписываешь», – вязкое болото внутри шевельнулось, позволяя памяти сделать вдох.
     Да, много лет назад он уже подписал одну такую бумажку и попал к Костику в кабалу. Это как в книжке – душу не продаю, а лишь отдаю в аренду на девяносто девять лет…
     Васильков открыл последнюю страницу оставленного документа. Текст, набранный самым мелким шрифтом, заполнял её от края до края. Читать его не было ни малейшего желания. В конце концов, что Костик сможет сделать, если он не подпишет? Ну, поругается на пустой стул, ведь Васильков завтра даже заходить сюда не будет, сразу в отдел кадров.
     Нет, лучше подписать. Тогда у него будет пара часов форы.
     Непослушные, словно набитые ватой пальцы нащупали ручку.
     Он расписался, закрыв глаза.
     – Зафиксирована попытка взлома, – мелодично сообщил голос из динамика.
     Васильков метнулся к двери. Через считанные секунды в комнате стало так шумно, будто Володька пришёл не один, а со всеми своими «ребятками».
     – Получил разрешение? – почему-то шёпотом спросил Васильков, обегая взглядом каменную скалу по имени Володя Ерошенко. Тот медленно вытащил из нагрудного кармана сложенную вчетверо бумажку и бросил её на стол. Как подаяние в шапку нищего.
     Васильков засуетился. Если бы он оставлял после себя след, как фея из сказки, то в центре этой дымчатой паутины оказался бы Володька, плюхнувшийся в кресло и небрежно перекладывавший бумажки на столе Василькова.
     – Игнатова на тебя нет, старик.
     – А?
     – Игнатова, говорю, на тебя нет. Не рабочий стол, а склад военных тайн. Бери – не хочу. – Володька хитро прищурился. – И за всю эту аферу я стрясу с тебя по полной. Часов сто на «Софите» отпашешь, не отвертишься.
     – Хорошо, хорошо, благодетель.
     В вязании дымчатых кружев в пространстве комнаты вдруг наметилась пауза. Васильков вынырнул из-под сферы и уставился на Володьку.
     – Сколько часов?
     – Сто.
     Ухмылка «благодетеля» стала откровенно угрожающей.
     – Но…
     – Никаких «но».
     Васильков вздохнул и снова спрятался за сферой.
     – А всё, старик, потому, – Володька уже откровенно издевался, – что сначала нужно думать, а потом соглашаться. У тебя тут договор валяется на столе. Ты куда-то переводишься?
     – Нет, это повышение зарплаты. Костик сказал подписать.
     – И про повышение зарплаты тоже он сказал? – голос Володьки вдруг дал петуха. Он закашлялся.
     – Ага.
     Васильков вылез из дальнего угла, отряхнул колени. По позвоночнику медленно поднималась волна адреналина. Всего пара минут… Лишь бы выдержать звон в ушах, красное марево под веками и нелепую прогулку по облакам. Впрочем, прогулка – очень даже ничего, даже жаль немного, что она не сама цель.
     Васильков кивнул другу. Босые ноги немилосердно мёрзли, в расстёгнутый ворот рубахи тянуло холодом от окна.
     Володька поднялся.
     – Старик, а ты уверен, что хочешь этого?
     Васильков сунул ему в руки кусок чёрного бархата с тесёмками.
     – Помоги нацепить, – сказал он глухо. – Откроешь глаза – ослепнешь.
     В ответ Володька только пожал плечами.
    
     Перед глазами была темнота. Несколько секунд ещё тускло светился рваный прямоугольник окна под веками, а потом и его не стало. Узел повязки впился в голову.
     Чувства Василькова обострились. Он вдруг понял, что слепой человек, каким он, в сущности, сейчас был, должен иметь другие ориентиры. Вот он опирается на твёрдую руку Володьки… Ха! Твёрдая рука не дрожит, верно? Но чего он боится? Того, что машина выдаст шестизначный код Господа Бога? Глупость какая.
     Холодный спектролит обжёг спину. Володька медлил.
     – Закрывай! – рявкнул Васильков в темноту. – И проектор включи.
     Дверь хлопнула над ухом, и в наступившей гулкой тишине мысли стали почти осязаемы. «Думай о работе, – повторил Васильков шёпотом, ловя прибой нарастающего гула, – думай только о работе и всё получится».
    
     – Ну очнись же ты-ы… Эй! Ну? Может, скорую вызвать?
     Васильков разлепил глаза и со стоном помотал головой. Всем известно, что вопрос о скорой помощи в случае многих недомоганий гораздо эффективнее холодных компрессов и пилюль: то ли человек не хочет выносить сор из избы, то ли у врачей проблемы с репутацией.
     – Уф-ф! – у Володьки явно отлегло от сердца. – А я уж испугался… Ты опять ходил по облакам, я видел на стене. Шёл, шёл…
     – А дальше? – Васильков принялся осторожно растирать затёкшие колени.
     – А дальше была вспышка и… – Володька замялся и отвёл глаза. – И экран потух.
     Васильков сидел лицом к сфере, по которой продолжали пробегать белые искры. А ответ на главный вопрос там, за спиной. Он обернулся. Экран был пуст, не считая двух слов в центре. «Test sample».
     – Тестовый пример, – пробормотал Васильков, – тестовый пример…
     Чистая, неразбавленная ярость накрыла его с головой. Багровые волны с грохотом подкатывали к островку взбешённого сознания.
     – Я – пример?! Я – пример для всех? – возопил к небесам Васильков. – Столько лет я терпел издевательства, жил только работой, и вот теперь благодарность?
     Он рвал и метал. В буквальном смысле. В светящиеся буквы полетела бархатная повязка, ворох бумажных клочков повис в воздухе. Руки наткнулись на спинку стула. Сжали. Подняли в воздух. Замахнулись на потухшую сферу.
     – Ты этого не сделаешь, – спокойно произнёс Володька. Отрезвляюще спокойно.
     – Почему – не сделаю? – проскрежетал Васильков.
     – Потому что ты не посмеешь лишить остальных права Знать.
     – Что мне до остальных! – Васильков хрипло рассмеялся.
     Но ярость угасала, уступая место другому «почему». «Почему я?»
     Наверно, он сказал это вслух.
     – А кто другой? Кто был с Константином Юрьевичем рядом столько лет? И вовсе не удивительно, что ты стал для него примером, надо же было на ком-то отрабатывать алгоритмы, методики… как это там у вас называется? Он же не мог знать, что ты совсем не на своём месте.
     Васильков осторожно поставил стул на пол. Руки предательски дрожали.
     – Но как он посмел решать? Решать без меня, за меня!
     – Дурак!
     Васильков судорожно сглотнул и подумал, что начались слуховые галлюцинации. Но Володька действительно смотрел на него с отвращением, будто и не Васильков был перед ним, а какой-то пресмыкающийся ящер, причём слово «пресмыкающийся» было ключевым.
     – Объяснить? – Володька сверкнул глазами.
     – Да.
     – Дело в том, старик, что ты теперь один из немногих, кто сможет сделать выбор сам. В списке счастливчиков ты – на первом месте, за тобой – все те, кто работал в вашей лаборатории в последнее время, не считая Леночки. Знаешь, я всё время голову ломал – почему у вас такая текучка? Ну, конечно, Костик с его характером – не подарок, но не настолько же! А теперь я понял – он тестировал машину на них. На них и на тебе. Ты мне не веришь, я вижу. Тогда скажи, если бы эта машина выдала бы сейчас якобы твою профессию… Что дальше?
     – Тогда меня бы уже здесь не было, – отрезал Васильков.
     Он понял, к чему идёт разговор. Он – тестовый пример. Это уже не просто Шанс сбежать, это Идеальный Шанс, Случай-Один-На-Миллион, когда можно смело обматерить начальника, хлопнуть дверью и начать жизнь заново. С чего начать? О, если бы всё было по-другому, тогда у него был бы шестизначный код профессии – путеводная звезда, пусть и с автографом «Павлов К. Ю.» Но если так…
     Васильков вздрогнул.
     – Но если Костик выбрал меня в качестве примера идеального человека на «своём месте» – он ошибся… Тогда «Солнышко» будет ошибаться всегда?
     Володька пожал плечами и начал складывать разбросанные бумаги.
     Васильков, ещё немного подождав ответа, осторожно задвинул стул и убрал со стола разбросанные тестеры и комплектующие. Завтра сюда придут люди. Много людей. С фотоаппаратами, планшетами, микрофонами. Будет много вопросов, например, как же эта штука работает. И даже хорошо, что он не знает, как она работает.
     – Я думаю, Костик не слишком ошибся, – сказал Володька на проходной. – В конце концов, ты столько лет работал с ним, работал самоотверженно, а когда появилась возможность уйти, ты снова согласился с ним сотрудничать.
     Васильков заполнил лёгкие пьянящим майским воздухом и сощурился на оранжевый клубок Солнца над горизонтом. Спорить не хотелось. Очень хотелось верить, что Володька ошибается так же, как и все в этом мире, что в подсунутой Константином Юрьевичем бумаге, бумаге из категории «чёрт ногу сломит», было только про зарплату… Что есть ещё Шанс открыть глаза и не ослепнуть.
    
     7
     (Эпилог)
    
     Декабрь с каждым днём всё больше напоминал апрель – травка зеленеет, солнышко блестит… Солнышко, правда, не наблюдалось уже пару недель. Оно или скромно пряталось за высотками, опустив очи долу, или с неохотой подсвечивало рваные полосы облаков.
     – Э-эм, – протянул Константин Юрьевич, замирая перед эпической лужей неопределённой глубины. На линзах очков каплями оседала водяная пыль, болтавшаяся в воздухе.
     С трудом обогнув препятствие по травке, которая на поверку оказалась болотцем, он пробежал по чавкающей тропинке к проходной института.
     Возле турникета в изнурительном ничегонеделании слонялась парочка охранников. Константина Юрьевича они проигнорировали. Все его теперь знали в лицо, все или почти все получили шестизначный код своей… э-э-э… нет, не мечты. Судьбы.
     Константин Юрьевич отвесил охранникам театральный поклон и улыбнулся собственным мыслям. Формально он ещё оставался начальником лаборатории без единого сотрудника, даже получал зарплату – гроши по сравнению с тем доходом, который давало «Солнышко». Впрочем, когда пошли деньги, он понял, что деньги – не главное. Главное – почёт и слава. На энное количество денег совсем не сложно купить и то, и другое, но искреннее уважение и почёт… О-о-о, ради этого стоило крутиться полжизни. «Солнышко» и здесь помогло. Премии, гранты, конференции. Стать на короткую ногу с академиком, поручкаться с президентом, выходить из дома под вспышки фотокамер…
     Был и ещё один повод улыбнуться. Теперь институт стал для него исключительно alma-mater, а про мать всегда можно забыть (при количестве цинизма внутри, превышающем нормы морали). И пусть он ни разу не опробовал «Солнышко» сам, он всё равно нашёл своё место в жизни.
     «Счастья всем задаром!»
     «Не ходи к гадалкам – узнай своё предназначение у Науки».
     «Работа должна приносить человеку радость».
     «На рабочем месте надо заниматься интересными вещами».
     «Солнышко тебе поможет!»
    
     Плакаты с такими лозунгами покрывали почти всю поверхность стен длинного коридора, по которому шёл Константин Юрьевич, круто свернувший вправо от входной двери. Когда-то здесь жили кадровики – горстка людишек, вершивших человеческие судьбы в отдельно взятом институте. Но «Солнышку» требовалась жилплощадь. Директор института предложил занять актовый зал, но Константина Юрьевича актовый зал не устраивал. Это что ж получается, просители будут сидеть в просторном помещении, перекидываться шуточками, дремать в мягких креслах, а «Солнышко» будет, как последний актёришка, помаргивать лампочками на сцене?
     – Нет, – сказал тогда Константин Юрьевич.
     «Нет, – подумал тогда он. – Люди должны сидеть на жёстких скамьях, подпирать стенки. А ещё лучше – ждать на морозе или жаре. Нужно, чтобы очередь была длинной. Я хочу идти мимо и смотреть им в глаза. Да и расширяться придётся, в институте всего три тысячи человек, этого хватит на пару месяцев. Надо ставить “Солнышко” за проходной».
     Директор уступил. Отдел кадров перегнали в какой-то дальний корпус, а Константин Юрьевич вынес «Солнышко» за проходную. Нанятые за личные деньги рабочие сломали пару стенок, длинными скамьями загородили и без того узкие коридоры, а типография получила большой заказ на агитплакаты.
     Всё сбылось. Константин Юрьевич медленно протискивался в узком проходе между людских ног и смотрел в глаза просителям. Он видел их насквозь. Парню осточертел начальник, женщине платят копейки, эти двое – типичный офисный планктон… Половина из них бросит всё и уйдёт в неизвестность, половина от половины попытается совместить новые ориентиры со старым местом работы, а остальные… Остальных Константин Юрьевич узнавал по злому огоньку в глазах. Даже если они получают «плохой ответ», ничего не меняется. Такие приходят к «Солнышку» из принципа. Из принципа же и оставляют всё по-старому.
     Благоговейный шёпот поднимался за спиной как пена кильватерных струй.
     – Спаситель наш! – взвизгнула справа какая-то бабка и повалилась в ноги.
     На краткий миг Константин Юрьевич даже пожалел, что рядом не нашлось репортёра.
     Кое-как водворив бабку на место, он продолжил движение и наконец добрался до массивной железной двери небольшого зальчика. Не обратив внимания на красную лампочку в дверном косяке, он проскользнул внутрь.
     В сизом полумраке комнаты «Солнышко» напоминало обмотанный новогодней гирляндой воздушный шар. Разноцветные искры быстро таяли в сумасшедшем танго без очевидных закономерностей.
     Эксперимент только что закончился. Константин Юрьевич сощурился на два чёрно-фиолетовых силуэта в центре комнаты. Много бы он дал сейчас, чтобы та бабка в коридоре задержала его ещё на пару минут. Тогда бы не пришлось видеть и слышать это.
     – …можем оказаться на правильном месте, но мы… – Васильков, стоявший на коленях, запнулся, – но мы можем не быть там счастливы, поймите это.
     – А как же – счастье всем за-за-задаром? – вторая фигурка, сидевшая в кресле для посетителей, вскинула голову. В неверных тенях качнулось короткое каре по плечи.
     «Даже интересно, что он ей ответит, – мельком подумал Константин Юрьевич. – Он-то на своём месте».
     – Счастье мы должны найти сами, а «Солнышко» даёт лишь направление, но иногда… – голос Василькова звякнул металлом, – ошибается.
     Константин Юрьевич очень хотел шагнуть вперёд и возмутиться. Громко возмутиться. И лишь из чувства самосохранения он сдержался.
     Он считал Василькова в некотором роде сумасшедшим. Ни семьи, ни отвлечённых интересов. Двадцать лет только о работе и только на работе: не было в мире причины, по которой он не явился бы под светлые очи начальства. И Константин Юрьевич всегда считал, что более идеального сотрудника, который подходил бы к своей должностной инструкции также, как два черепка разбитой вазы, ему не найти.
     Полгода назад, когда этот тихий сумасшедший вдруг взбунтовался и выяснилось обратное, в голову Константина Юрьевича закралась мысль о большой системной ошибке. Он не поверил, но и возражать не стал. Васильков был ему нужен. Только он, при минимуме информации, мог интуитивно найти причину той или иной неполадки. Одним словом, ради такого обслуживающего персонала для «Солнышка» Константин Юрьевич был готов на определённые уступки.
     Константин Юрьевич спрятался за высокой китайской ширмой в углу. В конце концов, люди после эксперимента обычно немного не в себе. Может, эта девчонка не запомнит слов, подрывающих его, Константина Юрьевича, авторитет.
     В комнате стремительно светлело. Разгорались лампочки в потолке, один за другим вспыхивали настенные плафоны. Освещение включалось автоматически, ровно через две минуты и сорок семь секунд, необходимых среднестатистическому посетителю для осознания своего «Я» после «Солнышка» и составления первых планов на будущее.
     Голоса за ширмой стали более-менее официальными. Впрочем, Константин Юрьевич уже особо не прислушивался. Перед ним высился архив – огромный шкаф под самый потолок, забитый книгами учёта. В каждой из них – сотня историй профессиональной деятельности самых разных людей и сотня вердиктов «Солнышка» в конце каждой истории. Это захватывало. Это вызывало приятную дрожь в коленках. Так чувствует себя Дьявол после переписи населения в подвластных ему девяти губерниях.
     На нижней полке под табличкой «Книги благодарностей и жалоб» лежало штук пять увесистых томов и одна тощая книжица размером с блокнот. Наверно, и у Дьявола так же: пять томов с похвалами и искренними «Спасибо, спаситель наш!» (А что? Пламя ведь и горячее бывает. А мы тут вам смягчаем неизбежное, разве нет?) и одна книжонка с воплями: «Это ошибка! Я и мухи не обидел!»
     Константин Юрьевич быстро перелистал книгу жалоб. Конструктивных идей было мало. В основном они касались неполноты Справочника возможных профессий – Константин Юрьевич решительно вычеркнул оттуда всякий сброд из художников, музыкантов и иже с ними.
     Взгляд Константина Юрьевича зацепился за короткие строчки, написанные бисерным почерком в уголке страницы.
    
     «Смотрит в небо малыш.
     Он не верит, что небо – бездна,
     Зная точно, что небо – море.
     Смотрит в небо и словно грезит,
     Видит сон: в этом сне по морю,
     Облака разрывая в клочья,
     Баттерфляем по волнам –
     слышишь? –
     Человек плывёт.
     Небом бредит малыш.
     Ежедневно и еженощно».*
    
     Хлопнула входная дверь. Константин Юрьевич вышел из-за ширмы с книгой жалоб в руках. Васильков, сгорбившись за конторкой, что-то торопливо писал.
     – Ку-ку, – сказал Константин Юрьевич. Он не знал, с чего начать.
     – Здравствуй, Костик.
     – Как наше «Солнышко» поживает?
     – Всё в порядке.
     Они помолчали.
     – А кто у тебя сейчас был? – Костик подошёл ближе. Беспричинное чувство вины перед этим человеком с копной седых волос затопило душу.
     – Социальный работник, – ровный голос Василькова звучал, как вызов.
     – Э-э-э… И что же «Солнышко» ей… ему помогло?
     – Да. Он утвердился в мысли, что находится на своём месте.
     «Утвердился… – мысленно хмыкнул Костик. – Как же. Ты же знаешь, что я вас слышал». Внутри стало пусто, словно нервные клетки, выгнав взашей Вину, теперь не знали, что им ощущать.
     Васильков нарочито медленно поднял голову и принялся рассматривать начальника в упор. Никакого сумасшествия, никакого спокойствия – только совершенно определённая решимость. Бунт.
     – Ты помнишь, о чём мы договаривались? – спросил Васильков очень тихо.
     Константин Юрьевич отступил на шаг. Он очень хорошо помнил, о чём они договаривались и как они договаривались. Скула и плечо уже полгода ноют при перемене погоды.
     А Договор заключался в следующем. Получая Василькова со всеми потрохами в качестве обслуги «Солнышка», Костик обещал отдавать ему один эксперимент в неделю. Это стоило Костику около полумиллиона убытка в год и каждый раз создавало в душе сумятицу: Васильков совершенно спокойно вылезал из «Солнышка», разминал затёкшие руки и брался за работу. Всё на глазах у начальника. И начальник снова и снова понимал, что Васильков ненавидит своё теперешнее положение и что только совесть не позволяет ему отказаться от подписи под кабальным договором. Так и жили: раз в неделю Васильков позволял себе маленькую месть, а Костик чувствовал себя чудовищем.
     Лишь об одном Костик не подозревал – «Солнышко» было для Василькова не только орудием мести, но и отдушиной. На пару минут оно дарило ему Счастье, Свободу и прогулку по облакам.
     Константин Юрьевич на всё согласился, но не смог сделать это честно. Он добился увольнения Володьки Ерошенко. Он поговорил с «нужными людьми» – не с шишками, а с теми, от кого зависело куда больше – отдел закупок, юридические и всякие другие сборища бездельников-администраторов. Они постарались, и сначала новый «Софит» оказался недоукомплектованным, потом не получил финансирования, а в итоге сорвал оборонзаказ. Полетели головы, в том числе у Костиных помощников. И хотя у Константина Юрьевича были лишь подозрения, что именно Володька Ерошенко помог Василькову «проснуться», он всё равно искренне считал, что имеет право так поступить с ним. А Васильков всё равно никогда не узнает, почему на самом деле уволился его друг.
     – Помню, – ответил наконец Костик.
     – Тогда где ты пропадал целый месяц? – голос Василькова гудел, как натянутая тетива. Его широкие ладони сжались в кулаки.
     – Мне было никак не вырваться, – попытался оправдаться Костик, – там был симпозиум, а потом конференция в Токио…
     Васильков разжал кулаки и поднялся. Костик наблюдал, как методично он готовит «Солнышко» к эксперименту. Над собой.
     За дверью шумели. Костик метнулся к двери, нажал кнопку «Технический перерыв». Голоса стихли.
     Васильков стоял босиком на кафельном полу. Ворот рубашки был распахнут так, будто его просто рванули пальцем. Глаза его горели.
     – Начинаем, – рявкнул он и рыбкой скользнул в спектролитовую сферу.
     Константин Юрьевич молча захлопнул дверь. Проверил сеть. Нажал «Пуск».
     В комнате стало темно. Точнее должно было стать темно, но в узком окне под потолком вдруг показалось Солнце. Золотистый луч под ровное гудение своей тёзки скользнул по бумагам на конторке. Взгляд Костика выхватил фразу, написанную аккуратным почерком Василькова:
     «Мы видим свинцовые, серые, чёрные тучи, а для Солнца они все одинаковы. Одинаково белые».
     Константин Юрьевич вздрогнул. Он пролистал всю текущую книгу учёта, судорожно зашелестел тощим блокнотиком с жалобами… На каждой странице рукой Василькова было выведено: «Откроешь глаза – ослепнешь».
     В памяти во весь рост выпрямился высокий седой человек. Босые ноги. Разорванный ворот. Глаза…
     Костик заозирался по сторонам в тщетной надежде не обнаружить того, что искал. В кресле для посетителей валялась чёрная бархатная повязка, защищавшая глаза клиента от вспышки «Солнышка».
     – Бредит небом малыш, бредит небом… – твердил Константин Юрьевич Павлов, нажимая все подряд кнопки на панели управления «Солнышком». Но блокировки делал не он. И во время первых экспериментов это казалось таким неважным.
     А Васильков брёл по небу. Горизонт опускался ниже, и синее марево становилось тем ярче, чем выше он поднимал голову.
     Это так просто – открыть глаза.
     Просто идти босиком по белым тучам.
    
     __________________
    
     * Отрывок из стихотворения Павла Асеева «Смотрит в небо малыш».