Если бы кто-то спросил, зачем она сделала это, Надя вряд ли смогла бы внятно объяснить. Может, ею двигало глубокое чувство вины перед престарелой матерью, которую она так редко навещала при жизни. И даже звонила не всегда, ссылаясь на неотложные дела и забывчивость, оправдываясь перед тихим голосом собственной совести. Может, потому, что это было единственное, что она могла сделать тогда, когда уже слишком поздно.
     На кладбище было тихо и пусто в этот влажный августовский день. Только где-то вдали надсадно каркали вороны. Надя стояла над свежим холмиком материной могилки, опустив голову и слегка ссутулившись: блудная дщерь, слишком поздно вернувшаяся домой. Совсем одна. На кладбище с ней никто не поехал. Немногочисленные подруги матери оказались не в состоянии сопровождать её, остались дома – охать, вздыхать и готовить нехитрый поминальный обед. А больше на кладбище ехать было некому. Надя лет десять как была разведена, а её выросшая дочь жила теперь в Европе и приехать на похороны родной бабушки не смогла. «Круг замыкается, - думала Надя, сухими воспалёнными глазами глядя на могилу. – Вот я и стою на пороге собственной одинокой старости. И возможно, моя дочь когда-нибудь точно так же как и я, выполнит мою последнюю волю, какой бы странной она ни была. Потому что поймёт, как это важно для меня».
     Порыв ветра дохнул в лицо влагой. Небо куксилось, но никак не могло пролиться дождём, и очень напоминало Наде её саму. Она тоже ловила себя на том, что пытается заплакать, но слёзы никак не хотели выходить наружу. Копятся где-то в глубине, тянут вниз, душат. И это состояние совершенно сухой печали раздражало. Раздражали оставшиеся в маленькой квартирке матери её три подруги и соседка, которые ждали Надиного возвращения с кладбища, чтобы погоревать и пожалеть сиротинушку. Раздражал начальник, нехотя отпустивший с работы на три дня, словно она не на похороны ехала, а на увеселительную прогулку. Раздражало непонимание того, почему мать написала такую странную записку перед тем, как уйти в мир иной. Раздражали её собственные чувства по этому поводу. Метания между «так было надо, раз мама хотела» и «нужно ли было это делать?». Особенно злили эти самые сомнения «нужно ли». Что сделано, то сделано. Ничего ведь уже не исправишь, так чего ж она теперь сомневается? Перед кем она словно бы оправдывается? Никто, кроме неё, не знает. Никто не влезет в душу и не спросит: зачем? Зато она хотя бы будет успокаивать свою совесть тем, что мама там, на небесах, спокойна. И совесть, её собственная совесть хотя бы не будет преследовать её во снах в образе матери, не станет попрекать её голосом матери, что она даже в этом оказалась такой нерадивой дочерью. Не могла быть рядом при жизни, не захотела выполнить последнюю волю.
     -Я сделала то, что считала нужным, и пошли все к чёрту, - зло процедила Надя сквозь зубы в пустоту, словно споря с невидимым оппонентом.
     А в следующее мгновение, словно в ответ на её фразу, небо разразилось первыми тяжёлыми каплями. Надя поёжилась, достала из пакета зонт, раскрыла его и, словно приняв какое-то решение, зашагала прочь с кладбища.
     Поминки прошли как в тумане. Подруги матери погоревали, сидя за столом, как и ожидалось, пожалели Надю, пообещали помочь, если будет нужно, хотя это звучало смешно и нелепо. Ну чем они, старые женщины, могли помочь вполне самостоятельной взрослой женщине, которая не бедствует, а в отпуск ездит проведать дочь, обосновавшуюся в Европе? И только оставшись одна, Надя остро ощутила сиротство. В маленькой квартире матери, где всё напоминало о ней, где каждая вещь ещё дышала её запахом, слишком сильно чувствовалась нехватка хозяйки. Той, которая теперь не пойдёт на кухню, шаркая мягкими тапочками, чтобы поставить чайник, не сядет в любимое кресло, чтобы посмотреть вечером сериал. Пусто, слишком пусто вокруг. Не слышно больше дыхания и голоса родного человека. Не слышно даже осторожных шагов кошки, живущей с Надиной мамой в последние двадцать лет. Дом опустел. Словно лишился души, умер вместе с его обитателями. На плечи Нади вдруг навалилась сильная усталость. Захотелось забиться куда-нибудь, чтобы не видеть и не слышать ничего. Она опустилась на кровать, медленно как во сне, взяла висящую в изголовье кровати старенькую мамину шаль и натянула её на голову, словно стремясь отгородиться от всего мира. Сначала её окружала только непроницаемая темнота, а потом оттуда, из тьмы проступил маленький белый свёрток, нечто почти невесомое, бережно завёрнутое в чистую тряпицу. То, что Надя, воровато озираясь, положила вместе с матерью, когда везла гроб на кладбище. Сидя в «Газели» рядом с гробом, достала из пакета и, осторожно откинув крышку, торопливо положила рядом с телом покойницы под траурную кисею. И чувствовала себя при этом школьницей, боящейся, что её застукают, когда она первый раз целуется в подъезде. И теперь воспоминание об этом словно обрушило какую-то плотину, и Надя беззвучно заплакала, уткнувшись в подушку…
     …Тяжело дыша, она доковыляла до ближайшего дерева и рукой облокотилась на него. Сумка на колёсиках, старая, скрипучая, но такая удобная, казалась теперь невероятно тяжёлой и неповоротливой. Отёкшие ноги раздулись ещё сильнее в мягких туфлях на плоской подошве и теперь гудели и пульсировали в такт гулкому биению сердца. Елизавета Михайловна чуть наклонилась вперёд, хватая ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба. Прохожие спешили мимо, им не было дела до стоящей у дерева пожилой женщины. Вот так помрёшь посреди улицы, и никто не заметит. У всех какие-то свои важные неотложные дела. За этой бессмысленной и бесчувственной суетой перестаёшь видеть человека рядом, воспринимаешь его с раздражением, как помеху своему важному делу.
     - С вами всё в порядке? – услышала она рядом чей-то голос.
     Оглянулась на звук. Слишком резко: мир, до этого момента слегка покачивающийся, рванул с места, как озорной мальчишка, исполнил головокружительное сальто, потом ещё одно и только после этого начал словно бы нехотя успокаиваться. Всё встало на свои места, и Елизавета Михайловна разглядела стоящую рядом молодую девушку, худенькую, кареглазую, такую, какой она сама была когда-то очень давно, больше полувека назад.
     - Да-да, милая, всё хорошо, - еле шевеля губами ответила она девушке. – Голова немного закружилась, сейчас пройдёт.
     - Может, вас проводить? – неуверенно предложила юная собеседница, продолжая пытливо разглядывать пожилую женщину у дерева.
     - Нет-нет, не нужно, - поспешно ответила Елизавета Михайловна.
     Больше всего она не любила навязываться кому-то, быть чем-то обязанной или от кого-то зависимой. Всю жизнь так было, нечего и на старости лет привыкать. Лучше уж сразу помереть… Хотя, нет, сейчас думать о смерти не стоит. Помри она сейчас – куда денется её Капа? Кому она будет нужна? Выгонят на улицу, на верную погибель, не иначе.
     Девушка ещё потопталась в нерешительности, окинула на прощанье женщину пытливым взглядом, а потом зашагала дальше. Елизавета Михайловна осторожно выпрямилась, сосредоточенно прислушиваясь к себе. Голова, вроде, не кружится, сердце умерило свой темп и перешло с галопа на рысцу, и воздуха стало как будто больше. Осталось ещё пару минут перевести дыхание, и можно двигаться дальше. «Только потихонечку, Лизонька, потихонечку, - напомнила она самой себе. – Чай не девочка, бегать туда-сюда». После чего она решилась отпустить стоящее рядом дерево, послужившее ей опорой. Земля, вроде, не качается, можно продолжать путь к дому. Ах, если бы не эта духота, ей было бы намного легче и идти, и дышать. Ну, во всяком случае, хотелось бы в это верить. Усмехнувшись своим мыслям, Елизавета Михайловна медленно побрела к дому, таща за собой сумку на колёсиках, старенькую, скрипучую, но вполне добротную и удобную.
     Дома её встретила сонная душная тишина. Да ещё еле слышное бормотание радиоприёмника на кухне.
     - Капочка, я вернулась! – сообщила Елизавета Михайловна тишине, и где-то в глубине комнаты, в ответ на её реплику, послышался звук мягкого удара о пол, а потом в дверном проёме, вальяжно потягиваясь после сладкого сна, показалась пушистая чёрно-белая кошка. Осторожно ступая мягкими лапами, кошка подошла к хозяйке, потёрлась о её ноги, отёкшие, в синеватых узелках вен, а потом неслышно проследовала на кухню, где и уселась в самом центре, обернув пушистый хвост вокруг лап.
     - Можно подумать, ты голодная, - с лёгким упрёком сказала Елизавета Михайловна, разуваясь и проходя на кухню, предварительно захватив с собой часть продуктов из сумки.
     Кошка приподняла вверх умную морду и посмотрела на свою хозяйку, слегка прижмурившись. Елизавета Михайловна неторопливо раскладывала продукты по полочкам, что-то убирала в холодильник, рассказывая кошке, как выросли цены в магазине за последнее время, как тяжело ходить, когда жарко и ноги отекают. Но нужно постоянно выходить за продуктами, потому как много она теперь не сможет увезти даже на своей сумке-тележке, вот и приходится загружать её только наполовину, даже меньше, иначе она кажется неподъёмной. Особенно тяжело подниматься с сумкой по ступеням, ведущим к парадной, пусть их всего четыре, но сумку-то нужно поднимать, после чего руки ужасно ноют. Вот бы сделали сбоку от ступенек скат, по которому, как по горочке, можно затащить сумку наверх. И мамам с колясочками было бы удобно съезжать-заезжать. Вечно-то у нас всё делают словно не для людей, а как для врагов. Кошка уселась поудобнее, подогнув лапки под себя, и следила теперь за передвижениями хозяйки с вежливым любопытством.
     - Вот куру купила, - продолжала неспешно рассуждать Елизавета Михайловна. – Супу сейчас с тобой сварим и наедимся.
     Пока Елизавета Михайловна хозяйничала на кухне, ставила воду для супа в большой кастрюле, разделывала куру, чтобы её хватило не на один раз, чистила овощи, кошка продолжала сидеть на одном и том же месте, лениво жмурясь в лучах заглядывающего в окно солнца. Старенькая тюлевая занавеска отбрасывала кружевную тень на пол и на бок кошки, сидящей в солнечном пятне. В кастрюле на газовой плите булькал куриный бульон, и Елизавета Михайловна, всыпав в него овощи, убавила огонь и, посмотрев на кошку, сказала:
     - Ну вот, пусть теперь доваривается. Сварится – пообедаем. А пока пойдём в комнату, посидим, отдохнём.
     Кошка послушно встала и потянулась, а потом проследовала за своей хозяйкой в комнату, где запрыгнув ей на колени, свернулась аккуратным клубочком. Женщина протянула руку к журнальному столику, стоящему возле кресла и взяла телевизионный пульт. Несколько раз с усилием нажала на кнопку, чтобы включить и прокомментировала:
     - Батарейки уже старые, надо новые покупать. Давай-ка, Капочка, глянем, что там нам показывают.
     Кошка тихо взмуркнула в ответ. Вместе они посмотрели новости, потом начался сериал, и какое-то время Елизавета Михайловна смотрела его, пытаясь разобраться, о чём он и о ком. Все эти вечерние длинные истории о жизни и любви давно уже слились для женщины в одну причудливую бесконечную историю. Она смотрела их, скорее, по привычке, для того, чтобы было о чём посудачить иногда с соседками тёплым вечером на лавочке. А ещё потому, что иногда перипетии героев на экране вдруг наталкивали её на воспоминания о собственной юности. И тогда Елизавета Михайловна уносилась мыслями далеко, в те времена, когда она была школьницей и даже участвовала в поэтическом кружке школы, но поэтессы из неё, увы, не получилось. И как после она пошла работать на швейную фабрику, и сочинение стихов отошло сначала на второй, а потом и на сто второй план. А потом была любовь, и свидания вечерами, прогулки по улицам города, когда цветущие яблони сыпали под ноги бело-розовые нежные лепестки. Какими робкими были влюблённые, и даже стеснялись взять друг друга за руку. А сердце билось в груди, и мысли снова сами собой складывались в рифмы. Сейчас всё проще и вместе с тем сложнее. Тела сближаются раньше, чем души. И оттого люди больше похожи на вещи. Не понравилась одна – можно поменять на другую. И люди, и отношения вдруг обесценились.
     Кошка на коленях женщины приподняла голову, сладко зевнула и спрыгнула вниз. Елизавета Михайловна, очнувшись от размышлений, выбралась из кресла и поспешила на кухню, проверить готовящийся суп. Капочка уже сидела возле мисок, почуяв приближение трапезы. Её хозяйка угасила огонь под кастрюлькой, подняла с пола кошачью миску, тщательно вымыла и, плеснув супу, поставила на окно – студить.
     - Сиди, жди, - наказала она кошке и снова вернулась в комнату досматривать бесконечную историю о чужой жизни.
     На экране счастливая героиня примеряла роскошное свадебное платье, и Елизавете Михайловне тотчас же вспомнилась собственная скромная свадьба. Как подружки, скинувшись на радостях, подарили ей отрез белого крепа, и какое она из него сшила великолепное платье. А из креповых обрезков кто-то рукодельный даже смастерил ей цветы, которыми она украсила волосы, укрепив на невидимках. Праздновали дома, предварительно всем миром наварив ведро картошки к кадушке солёных хрустящих огурцов да к большой плоской банке сельди. И никто не стеснялся отсутствия на столе изысканных закусок или того, что праздничный стол стоит не в кафе и даже не в столовой, а посреди комнаты обычной небольшой квартиры.
     А потом родилась Наденька, и снова стало не до стихов посреди бессонных ночей и вороха пелёнок. Жизнь шла, ускользая сквозь пальцы, и вот уже Лизонька заметила первые седые пряди в своих волосах, и первые морщинки под глазами. Как она плакала в тот день, глупая, испугавшись вдруг неумолимо приближающейся старости, хотя тогда ещё до неё было очень далеко. Спустя ещё немного времени тревога по поводу морщин вытеснилась другими печалями и тревогами. Преждевременно умер муж, оставив её одну с взрослеющей дочерью. И теперь уже Лизоньку не тревожили морщинки и седые пряди волос. Сердце беспокоилось о судьбе дочери, о том, как сложится её жизнь. Но всё обошлось, и Наденька встретила своё счастье. И снова шилось белое платье, но на этот раз из сатина и тюля. А голову дочери украсили те самые креповые цветы, бережно хранимые с маминой свадьбы.
     С кухни пришла кошка, запрыгнула на колени хозяйки, сытно облизываясь. Догадавшись обо всём, Елизавета Михайловна укоризненно покачала головой.
     - Не дождалась меня, уже поела, негодница, - беззлобно упрекнула она любимицу.
     Капочка лениво моргнула глазами, будто говоря: «Ну и что? Уж больно есть хотелось!», и тут же уютно устроилась на коленях хозяйки. Елизавета Михайловна нежно погладила кошку по спине, вспоминая, как она появилась у неё.
     К тому моменту она уже успела попробовать одиночество на вкус. Уже родилась внучка, и Лизонька вернулась домой, погостив неделю у своей дочери, понянчив немного малышку, нацеловавшись крошечных пяточек девочки, налюбовавшись её кукольными чертами лица. Она шла по городу, улыбаясь своим мыслям, всё ещё пребывая там, в доме своей дочери, когда под ноги ей кинулся маленький грязный комочек. Она чуть не упала тогда от неожиданности. Охнула испуганно и склонилась, чтобы лучше разглядеть жутковатое существо. Оно жалобно смотрело на неё крошечными глазёнками и разевало ротик в беззвучном крике, а потом вдруг встало на задние лапки и потянулось к ней, совсем как ребёнок. И раньше, чем она сообразила, что же, собственно, делает, Лизонька взяла грязное крошечное существо на руки…
     Морщинистая рука нежно прикоснулась к кошачьему боку, кошка в ответ снова замурлыкала, вибрируя всем телом. Вот уже двадцать лет они вместе. Елизавета Михайловна не знала, обладают ли на самом деле кошки какими-то лечебными способностями, но была уверена, что именно Капочка помогала ей бороться и с плохим самочувствием, и с обострившимися в последнее время болячками. Не потому, что лечила её мурлыканьем или особыми биополями, а потому что женщину не отпускала одна-единственная тревожная мысль: у неё нет права расклеиваться и поддаваться старости и болезням. Если что-то случится с ней, Капочка на старости лет окажется на улице, встретит там мучительную смерть. Эта мысль каждое утро заставляла её осторожно вставать с постели, исправно пить лекарства от повышенного давления и держаться, главное, держаться.
     Вспомнив вдруг о том, что она тоже собиралась пообедать, Елизавета Михайловна аккуратно переложила спящую кошку с колен на кресло и пошла на кухню. Налила немного супа в тарелку и, шаркая тапочками, направилась обратно в комнату. Раньше она никогда не позволила бы себе есть в кресле, но сейчас, когда её жизнь подходит к концу, разве не может она разрешить себе какие-то маленькие слабости? Женщина успела дойти до середины комнаты, когда обнаружила, что кошка, ещё пару минут назад спокойно дремлющая в кресле, лежит теперь возле него на полу. Её маленькое пушистое тельце было выгнуто в какой-то жутковатой судороге, голова откинута назад, а на губах пузырилась пена. Бока поднимались и тяжело опадали.
     Тарелка выпала из рук Елизаветы Михайловны, шлёпнулась плашмя на ковёр, но не разбилась, лишь суп расплескался в разные стороны безобразной жирной кляксой.
     - Капочка! Миленькая… - прошептала женщина, переступая через тарелку на ковре. – Что же ты… как же…
     Осторожно она опустилась на колени перед распростёртой на полу кошкой, испуганно глядя на неё полными слёз глазами. Мысли лихорадочно метались в голове. Капочка издала хриплый вздох, судорожно вытянулась и обмякла. Елизавета Михайловна протянул руку и прикоснулась к её шёрстке, ещё не в силах поверить в очевидное. От тельца кошки ещё шло тепло, уже ускользающее, но всё ещё говорящее о том, что вот только что здесь была жизнь. Женщина судорожно втянула воздух и, закрыв лицо руками, расплакалась…
     Вечер кутал город серым покрывалом. Её маленький дом, заполняющийся тусклым светом, был теперь очень пустым и одиноким. Крошечное тельце, завёрнутое в кусок белой материи, лежало на стуле рядом с кроватью. Елизавета Михайловна собиралась похоронить Капочку, но у неё не было сил. Очень болела голова, обручем сдавило грудь. Она прилегла на кровать, чтобы прийти в себя и успокоиться. В воздухе витал тяжёлый запах валидола, который она щедро накапала себе в стакан. В сумерках белый тряпичный свёрток будто бы тускло светился, выделяясь на фоне остальных предметов в комнате. Одиночество давило на грудь, не давало дышать, врезалось в сердце острым ножом.
     «Завтра, - подумала Елизавета Михайловна. – Завтра я обязательно её похороню. Коробочку бы найти небольшую, тряпочку помягче туда постелить…» Сон, лёгкий и тревожный внезапно накрыл её, унося прочь от боли и страданий.
     Ей приснилась радуга над зелёным лугом. Яркая, широкая, перекинувшаяся над землёй горбатым мостом. Она бежала к этой радуге, спешила, но никак не могла приблизиться. Сердце билось в груди часто и отчего-то радостно. Она снова была молодой и очень счастливой. Как в детстве, во время бега, ей казалось, что, расправь она руки – и полетит над лугом. Всё выше и выше. В небо, к радуге…
     Вздрогнув, она открыла глаза. В комнате сгустился мрак, лишь белый свёрток по-прежнему выделялся ярким пятном. Создавалось впечатление, что он парит в темноте. Елизавета Михайловна приподнялась на локте, комната покачнулась и поплыла куда-то. На плечи навалилась бессмысленность её нынешнего существования. Осторожно, стараясь унять танец окружающего мира, женщина села в кровати, спустила ноги вниз и дотянулась до торшера. Щёлкнув выключателем, включила свет. Взяла с тумбочки мобильный телефон, присмотрелась к кнопочкам на нём, набрала номер. В трубке раздались длинные гудки, и Елизавета Михайловна, будто опомнившись, сбросила вызов. Время позднее, её дочь, скорее всего, уже легла спать, и вряд ли будет выслушивать рассказ о её горестях. Взгляд переместился на неподвижный свёрток на стуле. Захотелось прижать его, баюкать, как ребёнка. По щекам опять потекли слёзы. И одновременно, словно прорвало плотину, пришли слова, сами собой складываясь в рифмы. Она дотянулась до лежащего на столе блокнота и написала: «Похороните меня вместе с кошкой…» Строчки поплыли перед глазами, растеклись. Елизавета Михайловна отложила ручку, понимая, что больше не напишет ни строчки. Стихи, сложившись в её сердце, не хотели ложиться на бумагу. Стало душно и как-то тесно душе…
     …Надя проснулась рано утром. Ощущение опустошённости, которое терзало её вчера, ушло, уступив место необъяснимому подъёму сил. Душа словно парила, и отчего-то хотелось смеяться. Она припомнила яркий предутренний сон. Зелёный луг, мягкая шёлковая трава стелется под ногами, перешёптывается с тёплым ветром. Она сама бежит, раскинув руки как для объятий, и смеётся радостно и беззаботно, словно ребёнок. А впереди в небеса поднимается радуга, играет яркими красками, манит её к себе. Надя останавливается, удивлённо глядя вперёд - она узнаёт невысокую фигурку своей матери, торопливо спешащую куда-то вдаль, туда, где земли касается радужный край. Надя зовёт и машет рукой. Ей очень хочется поговорить с матерью, сказать ей всё то, что не сказалось при жизни. Обнять напоследок и попросить прощения за вечную занятость, иногда мнимую. Тёплый ветер уносит слова в сторону, а трава цепляется за ноги, мешая женщине бежать, но мама останавливается и вдруг оглядывается назад, видит спешащую к ней дочь и улыбается. К ногам её жмётся кошка, бодает головой и будто подталкивает вперёд. Елизавета Михайловна поднимает ладонь и машет своей дочери, которая никак не может добежать, вопреки всем стараниям. Потом она наклоняется, берёт свою любимицу на руки и торопливо устремляется к радуге, поднимается всё выше и выше, пока не исчезает за её цветными переливами…
     Надя откинула одеяло. По щекам катились слёзы, но она едва ли замечала их. За окном сонно, лениво падали капли – ночью был дождь, но сейчас он кончился, и ветер гонит прочь громаду тучи, открывая простор для всходящего солнца. Женщина подошла к окну, распахнула его, впуская утреннюю свежесть в дом. Сердце билось ритмично, и в такт ему мысли отчего-то сами собой сложились в слова:
    
     Похороните меня вместе с кошкой.
     У меня ничего не осталось.
     Только мир, что глядит мне в окошко,
     Одиночество и усталость…
     Схороните меня вместе с нею,
     Чтобы нам никогда не расстаться.
     Сколько лет она душу мне греет,
     Пока годы всё мчатся и мчатся.
     Нам осталось немного с нею,
     Наше время уходит, уходит…
     Ни о чём в жизни я не жалею,
     Что случилось когда-то – проходит.
     Как всегда, чтобы не было душно,
     Настежь я распахну окошко.
     В этом городе равнодушном
     Мы вдвоём – только я и кошка…
    
     А солнце поднималось выше и выше, освещало лучами просыпающийся город, играло бликами на туче и рисовало на ней радугу.