Мое первое осознание себя связано с таким воспоминанием: я стою у деревянного, потемневшего от прошедшего дождя забора, и смотрю на яркую зеленую траву. Потом возникают, как кадры из "фильма памяти" - пыльный двор с бегающими по нему курами, деревянный дом, за штакетником забора темно-бордовые георгины. Молодая женщина переходит двор. Следующий фрагмент-вспышка: я сижу на полу в темной комнате, сзади открытая дверь с включенным светом, стул опрокинут и превращен в руль, за моей спиной стоят стулья, на них сидят пассажиры троллейбуса, моя родня. Я шофер троллейбуса, объявляю остановки и возмущаюсь, если пассажиры выходят на ходу. "Следующая остановка Покровско-Стешнево", - громко говорю я. Мне три с половиной - четыре года. Наш дом стоял в Москве недалеко от Волоколамского шоссе, напротив, через железную дорогу, был лес Покровское-Стрешнево. Еще короткий фрагмент. Большая полуподвальная комната, свет из окон падает сверху, по краям комнаты лежат разные игрушки, недалеко от меня на полу стоит большая, деревянная, покрашенная голубой и желтой краской грузовая машина. В центре комнаты стою я, в чулках и шортах на лямках, в глубокой тоске. Мама только что вышла из комнаты, и я остался один в чужой и незнакомой обстановке... Она привела меня на Сокол первый раз в "детский сад". Зимой меня возили на санках. Запомнилось как отец шагал по плотному снегу, а его ботинки звонко скрипели. Я сидел в санках, укутанный в шерстяной платок, и дремал под скрип ботинок отца. Мне было тепло и уютно.
В деревянном доме в Покровское - Стрешнево я прожил пять лет, затем отцу дали комнату в коммунальной квартире, и наша семья переехала в другой район.
Славик и я. Покровское-Стрешнево. 1955 г.
----
Мне 14 лет. Я иду с мамой, первый раз, в Музей Изобразительного Искусства на Волхонке. В залах голландской живописи от темных картин с золотисто-умбристым колоритом исходит какое-то тепло, будто сидишь у очага или камина. Необыкновенный, чудесный запах, аромат старого лака стоит в пространстве выставочного зала. Я интуитивно чувствую, что аура, исходящая от картин, наполняющая залы, другая, чем за окном. Здесь тепло, спокойно, хорошо; там холодно и тревожно. Запомнились натюрморты Виллема Клас Хеды, Питера Класа, "Ветчина с серебряной посудой", "Завтрак". При ходьбе по залам музея у меня тяжелеют ноги, на них будто пудовые гири, я часто присаживаюсь отдохнуть на скамейку. Позже, на протяжении нескольких лет учебы в детской художественной школе, при посещении музеев у меня всегда тяжелели ноги и я, молодой паренек, превращался на некоторое время в дряхлого старичка. Сейчас я думаю, что это происходило со мной оттого, что я, помимо своей воли, как губка, впитывал токи, исходящие от картин, а так как в музеях собраны великие живописные произведения, то и поле этих картин было великим и мощным, до такой степени подавлявшим меня, что я еле волочил ноги. Выходя из музея, спускаясь по лестнице, я попросил маму купить мне краски. За красками мы поехали с отцом, купили самое необходимое: масляные краски, картон, льняное масло, скипидар, палитру и пару кистей. По совету отца я начал срисовывать, увеличивая на картоне, открытки с разными видами. Белый пароход плывет в лазурном море, березы на берегу реки летом, дом Чайковского в Клину с клумбой цветов перед фасадом. Я был в восторге от запаха масляных красок, льняного масла и скипидара, с нетерпением ждал момента начала рисования. По окончании работы мы с отцом отставляли на несколько метров готовую картонку и обсуждали новое произведение живописи. Все нарисованные картонки я покрывал олифой, это придавало им немного золотистый оттенок и насыщенную блестящую поверхность. Таким образом, за несколько месяцев я перерисовал масляными красками множество открыток с различными видами и повез эти "произведения искусства" с мамой в художественную школу, которая находилась на Кропоткинской улице. Директор художественной школы удивилась, что я начал рисовать маслом, минуя карандаш, акварель и гуашь. Для поступления в школу это не годилось. Она посоветовала мне нарисовать карандашом на плотной бумаге яблоко, разрезав его пополам, и кувшин. В общ ем поставить натюрморт. Рисовать масляными красками она запретила. Вечером этого же дня я нарисовал яблоко в разрезе, за неимением кувшина рядом изобразил стеклянный графин, наполовину наполненный водой. Короче, я начал заниматься "правильным" творчеством, но лишил себя удовольствия вдыхать запах льняного масла и масляной краски.
В начале лета 1966 года я пришел сдавать экзамены в художественную школу, на экзамене по композиции выбрал тему: "Как ты провел лето?". Перед этим я побывал в школьной поездке в Ленинграде. Мы ночевали на физкультурных матрасах в спортивном зале какой-то школы. Утром умывались в школьном туалете, чистили зубы болгарской пастой "Pomorin", завтракали в кафе, посещали музеи и достопримечательности. И вот на экзамене по композиции я вспомнил о своей поездке. Владел я акварелью и рисунком плохо, и из больших впечатлений о величественном городе с полноводной Невой и дворцами у меня получилась мазня из краски темно-бурого цвета. Внизу листа, в темном пятне краски угадывалась лодка. Владимир Акимович Рожков, преподаватель рисунка и завуч в художественной школе, мою композицию почему-то похвалил и сказал, что в ней есть живописность. Возможно, так оно и было. Позже, ближе узнав Рожкова, я увидел в нем деликатного и интеллигентного человека. Меня приняли в художественную школу.
___
В художественной школе моими педагогами были Евгений Аскерович Измайлов и Михаил Александрович Рогинский. Как-то Рогинский задал по композиции тему "Дом". Акварелью на листе бумаги, 60х70, я написал по центру большое дерево, в ракурсе снизу вверх. Широкий ствол сужается к кроне. Дерево стоит на площади, на которую зритель смотрит сверху. Получилась своеобразная перспектива с двух противоположных точек зрения. Площадь окружена по верху композиции домами, заполнена гуляющими людьми и экипажами. Костюмы людей напоминают Францию начала 18 века и Петербург 19. В то время я часто простаивал в музее у картин Никола Ланкре и Жана Ватто.
Акварель эту писал долго, иногда на кухне в коммунальной квартире, перевозил ее с собой, свернув бумагу трубочкой, работал над ней у деда в сельском доме в Раменском. Один фрагмент, слева вверху, с изображением дамы в кринолине и господина в котелке мне особенно удался. Его написал, можно сказать с посещением вдохновения. Когда работа была закончена, я показал ее Рогинскому.
"Дерево - Дом". бум. акв. 60х67 1968 г.
То, что тема "Дом" превратилась в "Дерево" и не была раскрыта, не вызвало вопросов, акварель понравилась. Рогинский на занятиях никогда не проявлял своих эмоций. Его отношение можно было уловить по взгляду из-под бровей, по интонации голоса. И вот он сразу заметил фрагмент слева вверху на моей акварели, и привел его, как пример нужного письма. Удивительным и замечательным педагогом был Михаил Рогинский, немногословный, он никогда не навязывал своего мнения. Обсуждение работы ученика происходило короткими репликами, которые ассоциативно выявляли мысль, так сказать, по касательной. Мне, например, при каком-то разговоре он однажды посоветовал посмотреть живопись Бориса Григорьева, русского периода, что я и сделал, посетив библиотеку при Третьяковской галерее. Под впечатлением ранних работ Б. Григорьева, во время возвращения в сумерках на мосту через канал, около кинотеатра "Ударник", проходившие мимо меня люди представлялись мне в нарядах и шляпах с перьями, как на его картинах. Работу "Дом-Дерево" повесили на отчетной выставке в художественной школе. После удачи с этой композицией, со мной беседовал Евгений Измайлов и задал мне вопрос, который меня ошарашил: "Саша, хочешь стать главным художником Большого театра?". Измайлов как художник и педагог привил мне творческую фантазию, интерес к живописной импровизации. Позже, увидев его живопись, в которой было смешано очарование театра Серебряного века с фантастической образностью Иеронима Босха, я понял каким мастером, создавшим свой, с неповторимой эстетикой стиль, является Евгений Измайлов.
___
Когда наступала весна, мы с моим другом Сережей Патрушевым после занятий в художке, шли гулять. По дороге в булочной покупали сушки с маком, шагали по наполненной весенними запахами Кропоткинской улице, грызли сушки и разговаривали о том, о сем. Так доходили до музея Изобразительных Искусств им. А.С. Пушкина. За музеем, в Малом Знаменском переулке, находится дом со скульптурной композицией из трех женских фигур на фасаде, под крышей. Мы поднимались по пахнущему кошками черному ходу, вылезали на крышу, на которой была смотровая площадка, и любовались видом весенней Москвы. Странным делом замок, висевший на двери крыши закрытым, всегда открывался в моих руках. Учеба в художественной школе, в комнатах которой, возможно, еще присутствовала тогда аура Поливановской гимназии, была для меня в то время тёплым островком в окружающей холодной и невзрачной школьной жизни подростка. Я ехал до школы в троллейбусе № 31, затем шел по Померанцеву переулку и обдумывал, как и что буду рисовать, испытывая душевный трепет перед встречей со своими учителями. Запомнился один эпизод. Во время урока Рогинский иногда выходил из класса, через какое-то время возвращался и его пиджак, край спины, был испачкан белой побелкой от штукатурки. Видимо он сидел где-то на подоконнике, прислонившись спиной к стене. Так вот, возвращался Михаил Александрович в таком виде и с очень серьезным, нетерпящим возражений выражением лица, прохаживался по классу, иногда делая замечания ученикам. Спустя много лет, в 1992 г., в Париже, при встрече с Рогинским, я рассказал ему об этом деликатном моменте из времен его учительства, благодаря которому мне открылось что-то важное о творчестве. Рогинский меня не понял и как я узнал позже из одного интервью, считал, что ничему меня тогда не научил. Вообще я думаю, что тогда меня особенно и не нужно было учить рисовать и писать красками. Мне было достаточно двух живых примеров моих учителей, больших художников. Глядя на них, я постигал, что такое настоящий живописец, каким он должен быть - а должен он быть свободным человеком!
___
После окончания общеобразовательной и детской художественной школы, я поехал показывать работы в Строгоновку. До экзамена меня не допустили. Чтобы оттянуть уход в армию - полгода проработал чертежником в НИИ им. Курчатова. Подал заявление в Полиграфический институт. На экзамене по иллюстрации получил два и, со спокойной совестью, ушел в армию. Служил сначала в учебке в Саратове, затем в Алма-Ате, радистом при штабе армии. За драку в ленинской комнате побывал на губе и, будучи уже "фазаном", военнослужащим прослужившим год, был отправлен с рядовым Колей Кудиновым в казахстанский поселок Актогай. По приезде меня - как москвича, не откладывая в долгий ящик, прописали "старики" красноярцы. Семеро на одного. Колю не тронули, он был свой, деревенский. На следующий день на разводе майор Иванов, увидев мое живописное лицо, хриплым голосом, напоминающим Высоцкого, спросил: "В чем дело, Попов?". Я ответил: "Рубил дрова товарищ майор и бревно, отскочив, залепило мне в лоб". Майор хмыкнул и посоветовал быть осторожней. Служба в Актогае была боевая. Житьё-бытьё с собакой по кличке Боб и двумя сослуживцами в караулке - домике в степи, который зимой засыпало снегом по крышу. Пьянство "стариков" красноярцев в поселке Жуз-Агач, с погоней и перестрелкой с ментами, тоже пьяными. Катание в степи на одичавших верблюдах. Ловля рыбы сетями в озере Балхаш с инспектором рыбоохраны. Стрельба из пистолета лейтенанта Жовнира по бутылкам в песчаном карьере. Охота ночью в степи с грузовика "Урал" на зайцев, лис, других диких животных. После отбоя драки половниками на кухне. Вобщем полу-уголовная романтика в диких степях, с элементами сафари.
----
Вернувшись из армии, я стал посещать различные художественные студии в Москве, где за копеечную плату можно было порисовать обнаженную натуру. Одновременно я не оставлял попыток поступить в Полиграфический институт. В 1974 году подал заявление. Опоздав на пол часа, я явился с томиком "Заратустры" под мышкой на экзамен по иллюстрации. Взял тему "А слона-то я и не приметил...", по басне И.А. Крылова. На заготовленных небольшого формата листах бумаги приступил к рисованию графитным карандашом. Тему иллюстрации я раскрыл таким образом. В разных вариантах лист бумаги делился линией жопы слона с задней ногой и хвостом на два мира: Света и Тьмы. В части задницы слона был изображен мир, наполненный Светом и Солнцем, с деревьями и животными. Мир же Тьмы располагался вне этой части тела слона, в нем находились нарисованные с натуры, но обезличенные фигурки абитуриентов. Каждый из абитуриентов рисовал, глядя на мир Солнца и Света, но при этом держал в руках планшет с изображением звездного неба с луной. Получилось, я раскрыл тему: "А слона-то они и не заметили...". Таким образом, резко разграничив линией карандаша два противоположных мира и, как бы раскрыв их сущность, но не раскрыв тему иллюстрации, я тем самым провел черту и разделил этой линией себя и институт, получив на экзамене символическую цифру "два".
___
В ноябре 1972 года, спустя три месяца после демобилизации из армии, я устроился работать дворником на улице Арбат. Перед этим чуть было не стал радистом на судне, уплывающем на полгода в Антарктику, но вовремя одумался. На Арбате мне дали участок от арки магазина "Овощи - фрукты", в двухстах метрах от ресторана "Прага", до магазина "Школьник". В ЖЭКе № 6, недалеко от Арбатской площади, подрабатывали дворниками студенты Гитиса, будущие актеры, режиссеры, начинающие поэты и художники. На Арбатской пл., в доме №6/2 в нашем распоряжении с Сергеем Патрушевым оказалось восемнадцать комнат.
Вид из окна мастерской на ресторан "Прага" 1973г.
У Сергея девять на третьем, у меня девять на втором. Это были когда-то коммунальные квартиры, жильцов выселили, теперь жилплощадью распоряжался ЖЭК. Началась моя арбатская богемная жизнь. Рано утром я подметал или скреб снег, в зависимости от времени года, в 9 часов дворники собирались в каптерке у техника-смотрителя Коли Жильцова, после 11 часов предавался творчеству. День заканчивался в теплых объятьях Бахуса. Я был молод, свободен, весел и пьян, такая была у меня и живопись.
Жизнь кипела ключом. Вечером встречи друзей студентов, застолье с портвейном, песни хором. Случалось, посиделки заканчивались драками - дверь открывалась копейкой, кто кого пригласил неизвестно. Однажды, придя вечером на Арбат, я обнаружил у себя в комнатах разные компании людей, которые пили и веселились, но мне были не знакомы. Приезжала милиция - мы гасили свет. Менты, оказываясь в комичной ситуации, доставали свои "макаровы" и, продвигаясь ощупью по длинному тёмному коридору, ловили... оранжевую кошку нашей молодости в сером пространстве служебной совести. Утром приходил участковый, молодой лейтенант, расспрашивал о вчерашнем. Мы ему наливали, если было, и он уходил.
С. Патрушев, С. Миллер, А. Попов. Арбатская пл. д.6/2 1973 г. фото С. Пархомовский.
На Арбатской площади, около нового входа в метро, в кафе "Ветерок" приятно было выпить стаканчик сухого белого. Напротив кафе был фонтан с бронзовой скульптурой мальчика с рыбой в руках. Как-то раз в летнюю жару я поспорил с Патрушевым на три рубля, что влезу в фонтан и встану рядом со скульптурой, не снимая пиджака. Выиграв пари, мы отправились на Арбат в "Решётку" за портвейном. Моим соседом по бывшей коммуналке был Вириков. Он работал в "Автоэкспорте", имел машину Жигули - универсал, крутил голову женщинам (или они ему), в коридоре на батарее лежал большой бивень слона, в комнате висела пробковая шляпа, привезённая им из Африки. Когда бабы, рыдая, в слезах выбегали из его комнаты мне приходилось с ними сталкиваться, так как моя комната была рядом с выходом. Таким образом, я знакомился с впавшими в немилость соседа женщинами, приглашал их к себе в комнату, где предлагал им мне позировать. Какой же дурень я был тогда. У Вирикова была дача. Как-то он сказал, что хотел бы, в мезонине устроить комнату для игры в карты и расписать потолок. Крыша имела треугольную форму, соответственно росписи должно быть две. Я сказал, что каждая будет стоить 30 рублей, итого вся работа 60. Вот, думаю, хорошо получается, напишу в своё удовольствие, а затем уеду в Крым. В голове у меня тогда варилась романтическая каша - коктейль из песен А.Вертинского, стихов раннего В. Маяковского, живописи Б. Григорьева, Н.Сапунова, Н. Пиросмани.
Я приступил к работе над росписью, на первых четырёх листах оргалита, написал композицию-фриз в голубой, красно-фиолетовой цветовой гамме. Затем, также на четырёх листах, написал композицию в тёплых жёлтых тонах. Работу назвал "В ночном саду распустились розы". Вириков дал мне 30 рублей, пообещав оставшуюся сумму отдать после. Мы увёзли роспись на дачу. Ну, думаю, солидный человек, имеет дачу, работает в такой конторе, выезжает заграницу...
Но денег я не получил. Рассказал об этой ситуации Сергею Миллеру, и мы решили, так как оплачена половина работы, одну композицию забрать. Кинули альпинистскую вёревку через плечо, ранним, погожим субботним утром отправились на вокзал, доехали на электричке до нужной станции, долго шли просёлочной дорогой. Подойдя к даче Вирикова, мы увидели на веранде его женщин, затем, побледнев, появился он и безропотно отдал нам одну роспись. Веревка пригодилась для крепления листов оргалита и последующей переноски. Вот такая смешная история, связанная с этой картиной.
"В ночном саду распустились розы" орг. тем. 85х492 1973 г.
В это время в нашем доме побывало множество людей. Часто приходил мой школьный друг Сережа Миллер, Саша Кузьмин, Юра Шестаков, Володя Исурин, Сережа Нечетайло, Катя Шиндель, Таня Самохина, заходил Григорий Перченков. Посмотрев мою композицию "В ночном саду распустились розы", он высказал свое впечатление фразой из известной песни: "На далекой Амазонке не бывал я никогда". Заходил Евгений Измайлов, Михаил Рогинский, который в это времени работал в маленькой полуподвальной мастерской около музея Изобразительных Искусств им. А.С. Пушкина. Он писал в своем подвале очень хорошие вещи. Это были работы маленького размера на дереве или оргалите с левкасом, выполненные казеиново-масляной темперой: серии "Трамваи", "Окраины Москвы". Картины очень необычные и красивые по живописи, иногда почти миниатюры. Рогинский писал долго и серьезно переживал их, я в них видел музыку Баха. Считаю, что это лучшие работы, которые написал Михаил Рогинский. К таковым можно отнести еще ранние работы, выполненные маслом в 60-х годах: кухонные натюрморты, серии "Штаны", "Примусы", "Дома с трамваями". В 1974 году я уволился из ЖЭКа №6 и поступил работать художником-декоратором в Московский Театр Оперетты, проработал в этом учреждении около года, но ничего интересного для меня там не было. Я продолжал использовать жилье на Арбатской пл. как свою мастерскую.
В 1973 году помимо композиции темперой на оргалите "В ночном саду распустились розы", написал там большую работу, состоящую из шести листов ДВП, которую назвал "Апофеоз". В 1974 году создал композицию "Осенний вихрь".
"Осенний вихрь" орг. тем. 137 х 120 май 1974г.
С этой работой у меня в памяти связана история ее создания. Писал я ее весной, в апреле-мае 1974 года, во время работы ставил одну и ту же пластинку Боба Дилана, которую мне подарила тогдашняя моя подружка француженка Мари (люблю работать под музыку). Сергей Патрушев дружил с Клер, Александр Кузьмин с Натали. Откуда приходили и куда уходили эти мадмуазель, для меня было загадкой. Мари постоянно динамила меня. Я начал писать на листе оргалита казеиново-масляной темперой, импровизируя и размазывая цветовые пятна без всякой цели. Ближе к центру листа возникло голубое пятно, слева и справа - оранжевое, красное, желтое, фиолетовое. Смеркалось. Цветовые пятна стали еле различимы в полумраке, но внизу листа отчетливо возникла женская фигурка в белом платье, стоящая под осенними деревьями, за стволом одного из них угадывалась мужская фигурка в шляпе. Когда я включил свет, эти образы исчезли, были только яркие пятна цвета. Выключил свет - они стоят. И вот как-то изловчившись (кажется, даже свечку на шляпу прикреплял) эти две фигурки под осенними деревьями я всё-таки наметил. Эта деталь картины была другого колорита, вообще это был фрагмент другой композиции, написанный на фоне живописи резко отличавшейся от него по цвету и стилю. Так постепенно работая над этой вещью, фрагмент у меня с двумя фигурками расширялся в пространстве, и возникла другая картина. Назвал я ее "Осенний вихрь". Сейчас, анализируя свой творческий опыт, считаю, что смысл занятия живописью, заключается в процессе ее создания. Важен не результат, а процесс сотворения картины. Эта мысль пришла ко мне намного позже, а тогда писал особенно не задумываясь, интуитивно постигая смысл живописи. Конечно, это касается только меня. С картиной "Осенний вихрь" связан еще один эпизод из моей арбатской жизни. Я писал эту вещь, в этот процесс громко ввинчивался космический звук блюза в исполнении Боба Дилана; периодически, чтобы заменить воду в банке, мотался по длинному коммунальному коридору, окурки "Беломора" швырял за ванну. Через какое-то время, я услышал беготню в коридоре, дверь приоткрылась и Саша Кузьмин, в это время живший у нас, крикнул: "Пожар!". Выскочив за дверь, я увидел в конце коридора пылающую огнем ванную комнату. Каким-то образом Сережа Патрушев, Саша Кузьмин и я смогли потушить это возгорание до приезда пожарных, мы быстро свалили из квартиры.
Яркие воспоминания в памяти оставили наши похождения с Сергеем Миллером по арбатским задворкам и выселенным, обреченным на слом домам. Летом 1974 года во дворе на улице Фрунзе я увидел тележку с большими металлическими колесами и укатил ее к себе в дворницкую. Сварщик в театре Оперетты сварил по моему чертежу каркас из толстой проволоки, его я обтянул плотной тканью, покрасил её полосами разного цвета, а колеса красной краской. Получилась телега-арба, с ярким цветным азиатским тентом и громыхающими при езде по асфальту колесами. В эту телегу-арбу я погрузил свои холсты, живопись темперой на оргалите, красный патефон, пластинки, веревку. Утром 25 августа, предварительно пригласив своих друзей и знакомых на предстоящую выставку, я покатил эту громыхавшую колесницу по Комсомольскому проспекту в сторону центра Москвы.
Везу арбу по Метростроевской ул. фото С. Миллер. 25.08. 1974 г.
Сопровождал меня и был фотографом мой друг Серёжа Миллер. Машин почти не было, погода была солнечная. По ходу движения Сергей Миллер фотографировал мой московский заезд. Прохожие воспринимали это зрелище, как нечто из цирковой бродячей жизни, некоторые улыбались. Переехав Крымский мост, затем, проехав по Метростроевской улице, я вкатил арбу с картинами на Гоголевский бульвар. На бульваре мы с Сергеем быстро натянули веревку между деревьями на уровне человеческого роста, повесили на нее холсты, листы оргалита просто прислонили к веревке, патефон поставили на траву газона и подкрутили: Утесов с пластинки запел "Дорогие мои москвичи".
У патефона. Фото С. Миллер. 25.08. 1974 г.
В экспозиции были представлены около семнадцати работ 1973-1974 годов. Композиции: "Осенний вихрь", "Апофеоз", "В ночном саду распустились розы", "Птичий рынок", другие, выполненные темперой. Были картины маслом на холсте и графика. Постепенно гуляющий по бульвару народ, привлекаемый звуками патефона, стал собираться к месту уличного вернисажа. В своей пустой телеге-арбе я катал по бульвару пятилетнюю девочку, которая сразу после выгрузки картин залезла под тент повозки. Арбатские жители, отдыхающие на бульваре, собирались в кружки около картин. Возникали споры и обсуждения. Зрители сами подкручивали ослабевшую пружину патефона и меняли пластинки. Звучала популярная в 50-х годах музыка: вальсы "На сопках Манчжурии", "Амурские волны", песенка "Мишка, Мишка"... Я переходил от одной группы людей к другой и, в приподнятом настроении, прислушивался к спорам и разговорам.
Развеска картин на бульваре. Фото С. Миллер 25.08. 1974 г.
Арбатские зрители на Гоголевском бульваре. Фото С.Миллер. 25.08. 1974 г.
Споры и обсуждения. 25.08. 1974г.
Композиция "В ночном саду распустились розы" вызвала вопросы, так как был коллаж из игральных карт. Живо проходило обсуждение картины "Осенний вихрь". Два подвыпивших мужика, недоуменно уставившись на работу с надписью "Вино", хотели, было, опрокинуть ее, но обошлось. По окончании моей уличной выставки, погрузив в телегу картины, я с друзьями повез ее по Гоголевскому бульвару в сторону Арбатской площади. В каморке дворника, новом жилье Сергея Патрушева, в Нижнем Кисловском переулке с компанией друзей я устроил скромный выпивон.
Друзья после выставки фото А. Попов 25.08.1974 г.
Я не сообщал о своем намерении провести уличную выставку властям. О ней кроме моих друзей и знакомых никто не знал. Видимо поэтому она благополучно завершилась. Через три недели, 15 сентября А. Глезер подхватил идею проведения выставки на улице и организовал выставку на пустыре в Беляево. Он пошел другим путём: законопослушно подал заявление о проведении, сообщив при этом место и время вернисажа властям, оповестил иностранные посольства, обзвонил западных журналистов. Это было бы нормально и естественно в любой демократической, но не в нашей тоталитарной стране. Учитывая маразматическое тупоумие тогдашней власти, Глезер выбрал и искусно запрограммировал давно опробованный в мире искусства скандал. В 1995 году издан каталог "Три московские выставки" со статьей Сергея Кускова и фотографиями Сергея Миллера.
___
Арбатские типы.
Катилась шляпа по Арбату колесом, поддаваемая ветром, тёмно-зелёная, Догнал её, примерил, она была почти новая. С тех пор я подметал Арбат в длинной синей рабочей блузе и зелёной шляпе. Территория моего участка была от магазина "Овощи-фрукты" до магазина "Школьник", недалеко от ресторана "Прага". Летним утром, сметая кучу окурков, увидел сидящих на приступке окна магазина "Овощи-фрукты" двух бомжей - бабу с опухшими, в язвах, ногами и мужика. Вид они имели драматический, одеты были в живописные лохмотья: "как на офортах Рембрандта", - промелькнуло в голове. В советское время бездомные бродяги встречались редко, их быстро отлавливали. Задрав, подтянув к коленям тряпьё, с одутловатым сизым лицом, баба грела ноги, обутые в засаленные обноски "прощай молодость", на тёплом утреннем солнце. Работая метлой, я передвигал кучу окурков мимо этой пары. Бомжиха попросила выбрать ей бычок с тротуара. Я подал ей чинарик, зажёг спичку, она закурила. С тех пор, несколько дней подряд, у меня с бомжами проходила эта церемония, которая превратилась в некий ритуал - без слов, одними глазами мне давали понять, где находится выбранный окурок. Я выступал в роли тротуарного бармена. Делал это, скорее из любви к искусству, к офортам Рембрандта, чем из христианского милосердия. Но возможно присутствовало и то и другое. Бомжам же, видимо, нравилось, что молодой мужчина в шляпе подыскивает им в куче мусора подходящий окурок, даёт прикурить, тешили своё, уязвлённоё мраком жизни, самолюбие. В это время я нарисовал темперой на оргалите работу, изобразив жанровую сцену с бомжами у магазина "Овощи-Фрукты".
Иногда приходилось, работая дворником, выполнять административную работу. Техник-смотритель Коля, с подходящей для должности фамилией, Жильцов, дал задание обойти на моём участке квартиры должников по квартплате. Длинным тёмным коридором, с выкрашенными зелёной краской стенами, я прошёл на кухню коммунальной квартиры. Собрались немногочисленные жильцы. Я зачитал по бумажке фамилии коммунальных должников. При упоминании одной из фамилий передо мной из мрака кухни возникла костлявая, жилистая, востроносая старуха. Ворча и матерно ругаясь, она стала спорить со мной, доказывая, что вовремя погасила долг. Из кармана грязного фартука мегера достала пачку "Беломора", закурила папиросу, пуская клубы едкого дыма мне в лицо, размахивая руками, стала надвигаться, вытесняя из кухни. Стали слезиться глаза. Папиросные гильзы эта арбатская ведьма набила ватой. Я позорно был вытеснен в коридор и бежал.
Люди бывают разные. Мне запомнилась одна миловидная арбатская старушка, которая в похожей ситуации, при обходе коммунальных должников, видя, что я интересуюсь, сняла со стены в коридоре старый рисунок в изящной рамке и подарила его мне. Рисунок с купидонами, принадлежал к школе Буше, был датирован 1774 годом. Я отнёс его в скупку антиквариата, возле метро Октябрьская, оценили в сорок пять рублей. На вопрос, почему так дёшево, ответили, что рисунки, дороже сорока пяти рублей не оцениваются. На следующий день рисунок был продан. Деньги я сразу прокутил.
Зимой мостовые Арбата обрастали льдом. Около водосточных труб поднимались ледяные торосы. Если тротуар вовремя не посыпался песком, граждане падали. Соли часто не было, приходилось долбить лёд, модернизированным для этой цели, топором, приваренным к лому. Эту нудную работу я не любил, больше нравилось убирать свежевыпавший снег. Зимой во дворе, при уборке снега, в промежутках отдыха я часто слышал из окна флигеля на втором этаже пение. Профессионально поставленный мужской голос, исполнял басом оперные арии. Против этого окна я прекращал работу и некоторое время прислушивался к пению. Но однажды, видимо увлёкся работой, продолжал скрежетать лопатой, и поплатился - в десяти сантиметрах от головы пролетела бутылка из-под портвейна, разбилась об лёд. В сердцах я выразительно выругался, но предусмотрительно переместился вглубь двора. Таким образом состоялось моё заочное знакомство с оперным певцом, спившимся солистом Большого театра. Солист был оригиналом, его статную фигуру знала вся округа. Зимой, с похмелья, в байковых тапочках с помпоном, на босу ногу, накинув на голое тело цветастый махровый халат, в норковой шапке, он солидно выходил из подъезда во двор, как на сцену, шёл по снегу с авоськой за портвейном в "Решётку". Среди алкашей так прозвали магазин "Продукты" на противоположной стороне от "Школьника". Чаще портвейн можно было достать, просунув руку с деньгами между прутьев металлической решетки, со двора, с чёрного хода.
У Саши Сазоненко, обладавшего пивным брюшком, была огненно-рыжая борода, зелёные глаза. Он был техником-смотрителем соседнего участка. На утреннем разводе в его конторе собиралась дворницкая интеллигенция: студенты ГИТИСа, поэты, художники. Разговор шёл не о работе, а на высокие темы, касающиеся искусства. Сазоненко меценатствовал, промышлял антиквариатом, всё это имело авантюрный оттенок. Его служебная квартира, на втором этаже, окнами выходила на улицу Фрунзе, которая была правительственной трассой. Здесь был участок дворника, ветерана войны, Алексея. Хромой ветеран по праздникам надевал белый фартук, дворницкую бляху с номером, которой я восхищался, и выходил с метлой встречать правительственный кортеж. Лёшу гоняли, ругали, но ничего не могли поделать с его верноподданнической преданностью, она была в крови. Как праздник, так поддатый Лёша, с метлой, как с ружьём, навытяжку стоял на тротуаре.
- Зайди ко мне, - сказал Сазоненко. В большой квадратной комнате, с тремя окнами, неубранной кроватью, разбросанной одеждой, меня встретили, виляя хвостом, две белых болонки.
- Взгляни, там, на гардеробе, пара листов раннего Шагала. - Вчера купил, - подчёркнуто небрежно, сказал, снимая ботинки, Сазоненко. Пошарив рукой на гардеробе, я достал два небольших пожелтевших листа, изображавших мужиков в ватниках, летящих над серым забором, зелёной травой. Я посмотрел и понял, что это фальшак. - Надо же, Шагал, не ожидал, поздравляю, - сказал я. Сазоненко, хитро прищурясь, улыбнулся.
Как-то в конторе я застал такую сцену: за столом сидит Сазоненко, напротив, на продавленном кожаном диване, положив ногу на ногу, по-американски, в брюках в полоску, франтоватого вида, с налётом одесского шика в одежде, мужчина, похожий, в моём воображении, на Остапа Бендера. Саша Созоненко в большое увеличительное стекло, сопя, рассматривает крышку серебряных часов с гравировкой "За отличную стрельбу".
- Да, герб Ростова, олень, но столько дать не могу, - пыхтя, заявляет Сазоненко.
- Посмотри перстень: камень рубин, золото, фамильная вещь, скручивая с пальца кольцо, говорит Бендер.
Сазоненко заинтересовался, стал торговаться, в конце концов, купил. Остап легко покинул контору. После его ухода, Сазоненко, в возбуждении от удачной сделки, предложил пройти с ним прогуляться в скупку драгметалла на Арбат. Арбатский ювелир разочаровал его, золота в перстне было меньше двадцати процентов, рубин был фальшивым. Не подавая виду, что расстроен, Сазоненко заторопился в ЖЭК. Я подумал, что лучше бы он часы купил у новоявленного Бендера, так как теперь вряд ли его встретит на Арбате.
----
В ноябрьские праздники 1974 года я гудел с одним слесарем-водопроводчиком. Расстаться не получалось никак. Выпивали в бойлерной, потом его вызывали на аварию. Где-нибудь прорвало трубу, нужен был срочный ремонт. Я тащился за ним, ждал пока он, стоя по колено в воде, героически, как моряк-подводник, боролся с хлеставшей из трубы водой. Потом мы опять где-то занимали деньги, брали портвейн, шли в бойлерную. Смоленский гастроном работал до двадцати двух часов, это был дежурный вариант взять выпивку, когда обычные магазины закрывались. Мы успели, взяли в давке, без очереди, на последние деньги пару бомб. Он пригласил зайти к его корешам-слесарям в общежитие. Дом находился на противоположной стороне Садового кольца, напротив Смоленского гастронома, сейчас там Смоленский Пассаж. Поднялись пешком на последний этаж. Общага была бывшей коммунальной квартирой с холостятцким бытом. В большой квадратной комнате, выходящей окнами на Садовое кольцо, было штук семь железных солдатских коек, на которых сидели или лежали арбатские слесаря. Другой мебели не было. По центру, напротив двери, у стены на тумбочке стоял старый телевизор КВН с увеличительной линзой, заполненной зацветшей водой, в которой плавала одинокая красная рыбка. Генсек, Леонид Ильич, читал доклад, говорил о достижениях народного хозяйства, увеличении надоев на душу населения, рыбка плавала мимо его физиономии, вызывая зрительный стереоэффект. Мы разлили по стаканам портвейн, выпили. Молча уставились на генсека и красную рыбку. Подмывало сказать - "хорошо сидим". Все, кроме нас двоих, были вполне трезвые. Обратил на себя внимание худой, маленького роста мужчина средних лет. Он стал копошиться, полез под койку, достал небольшой чемоданчик и вдруг... забив ладонями по чемодану, громко запел: "Раскинулось море широко, и волны бушуют вдали..."
Никто особо не обратил на него внимание. Кто это, спросил я своего собутыльника.
- Это Федя Шаляпин, ему надо двести грамм и он делается бухой полностью, сейчас он вырубится. Точно, Шаляпин не допел куплета и после слов: "Напрасно старушка ждёт сына домой, ей скажут, она зарыдает..." - посидел полминуты, как загипнотизированный, смотря перед собой, и повалился вместе с чемоданом на койку.
Капец , сказал кто-то из слесарей, - концерт окончен!
___
Я начал рисовать лубки в 1973 году. Резал оргалит, грунтовал его темперными белилами прямо рукой и разрисовывал темперными красками. Тогда в Москве продавалась прекрасная краска, казеиново-масляная темпера. Стоила она дешево, в 1970г. на рубль я покупал десять тюбиков; во-вторых, ей можно было писать пастозно, как маслом. Слой краски быстро высыхал и - делай лессировки, поверхность при высыхании становилась фресково-матовой. Я рисовал картинки-лубки с забавными текстами, дарил их друзьям. Денег как всегда нехватало, пришла мысль - а не попробовать ли мне продавать свои лубки? Три рубля за лубок - оптимальная цена. Нарисовав десять штук, я мог иметь тридцать рублей дополнительного заработка в месяц. Задумано-сделано. Вместе с Сергеем Миллером в один из воскресных дней сентября 1974 года мы поехали на Птичий рынок. С собой я взял дюжину лубков.
Лубок. "За честь жены" орг. тем. 23х77
Под оживленный лай, мы развесили мои веселые картинки на деревянном заборе собачьей площадки. Это зрелище привлекло зевак, но, узнав, что каждая дощечка стоит аж три рубля, граждане уходили. И вот к концу этой импровизированной выставки-продажи подбежал странного вида человек. Чудак купил, не поторговавшись, лубок и сразу убежал. На этом лубке был изображен пятиэтажный дом-барак с окнами нараспашку. В окнах нарисованы бытовые сцены с участием жителей дома. Надпись гласила: "В этом доме творится - примус говорит с пьяницей, друг друга любят, вешаются, кушают, рожают, думают, спорят и живут". Стояла подпись: "трудился Рданаскела Арбатский", - это мой псевдоним.
Лубок. «Дом-барак» (вариант) орг. тем. 43,3х16,5 1973 г.
На эти честно заработанные три рубля мы взяли с Серегой бутылку портвейна. В ближайшем к рынку кафе сели за столик и культурно ее выпили.
Позже, в 1980 году я решил создать серию лубков на тему: "Московские происшествия". Для сбора материала - текстов каждый день, в течение двух недель, ездил в филиал Ленинской библиотеки в г. Химки, там находился газетный отдел, выписывал тексты происшествий 20-30х годов из московских газет: "Рабочая Москва", "Красная газета", "Рабочая газета". Работая над газетным материалом, понял, что Даниилу Хармсу он тоже послужил толчком для создания его праздничных абсурдных писаний*. В своих лубках я также использовал поговорки и приметы из Толкового словаря В.И. Даля. В 80-х я создал несколько рисовальных книг "Московские происшествия".
* - девиз Д. Хармса: "Пиши всегда с интересом и смотри на писание, как на праздник"
___
С театром я встречался в своей творческой биографии несколько раз, но теплых взаимных чувств не возникало.
Как-то, это было в 1974 году, я повез композицию "В ночном саду распустились розы" в детский музыкальный театр им. К.С. Станиславского, показывать главному художнику для устройства на работу художником-декоратором. Этот деятель искусств, увидев на ней изображение женщины с длинной шеей и открытой грудью, спросил: "А с этой женщиной ты хотел бы переспать?".
В Московский Театр Оперетты на должность художника-декоратора мне помог устроиться муж моей двоюродной сестры Валерий. У него была деловая связь с влиятельным в театральном мире человеком, тот дал рекомендацию. На самом деле в театре я работал подмастерьем: помогал делать грунт для декораций, красил бронзовкой витые лестницы спектакля "Фиалки Монмартра", написал в фовистком стиле портрет для этого спектакля, на бутафорских бутылках шампанского рисовал этикетки. Театрально-декорационная мастерская находилась в парке, в бывшем здании церкви на Сущевском валу. В обеденный перерыв, за чаем, я молча слушал бесконечные театральные сплетни, которые, со знанием дела, пересказывали муж с женой, мои руководители художники-декораторы. Эта супружеская пара и не интересная работа театрального подмастерья мне, в конце концов, надоели. Проработав около года, я уволился из театра.
Мое душевное состояние балансировало между эйфорией утреннего похмелья и бесперспективностью дальнейшей жизни. При встрече с Михаилом Рогинским я рассказал ему, что нахожусь в депрессии и все, что пишу, никому не нужно. Помолчав, Рогинский ответил, что сейчас есть возможность мне попробовать сделать эскизы к спектаклю Владимира Маяковского "Клоп". Без дополнительных согласований, я взялся делать эскизы костюмов и макет. Спектакль "Клоп", по замыслу режиссера, должен был быть поставлен на арене цирка в городе Енисейске. Идея поставить спектакль на арене цирка мне сразу понравилась, открывалось много возможностей для фантазии в работе над декорациями. Мой макет спектакля был размером с винный ящик. По центру ящика-цирка располагалась круглая арена, к ней были протянуты от стен и углов зала веревки-тросы. По тросам должны были спускаться на арену цирка различные, огромного размера, бутафорские предметы быта: старый башмак, бутылка водки, кровать Присыпкина, банная мочалка, штаны и другие предметы. По стенам цирка я хотел развесить большие плакаты: о вреде алкоголя и курения, о борьбе с мухами, тараканами и мышами. Я принес эскизы и макет спектакля к Рогинскому. Он сказал, чтобы я оставил все это у него, и что он покажет их режиссеру спектакля. В общ ем ничего потом у меня не вышло с этим проектом оформления спектакля "Клоп". Рогинский вернул мне проект.
Видимо, у режиссера что-то сорвалось, а может быть, Рогинский просто помог мне пережить трудное время, и, учитывая мое душевное состояние, ненадолго стать востребованным как художнику для общества.
Однажды, узнав о том, что в театре на Таганке состоится премьера спектакля "Гамлет" с Владимиром Высоцким в главной роли, мы с Сергеем Миллером решили пойти на спектакль. Вечером в день премьеры договорились встретиться в метро Таганская, на верху у эскалатора. Поднимаясь, я увидел ожидавшего меня Сергея. Приехав раньше меня, он успел узнать, что билетов в кассе нет, что есть только два способа попасть в здание театра, а, следовательно, и на премьеру: первый вариант, через высокие ворота; второй, по крыше. "Какой выбираешь?" - спросил Миллер. Посмотрев на высокие железные ворота, я выбрал второй. Мы полезли по сложенным штабелями ящикам, вылезли на заснеженную крышу пристройки, затем спрыгнули во внутреннее пространство театра. Это был двор-подсобка, по сторонам которого стояли декорации, различная театральная бутафория. Двор театра замыкали высокие ворота. Спрятавшись между низким окном в стене и макетом какого-то фантастического аппарата, мы увидели в щель, как мимо нас к воротам прошли рабочие сцены с милиционером. Тихо переговариваясь, они обсуждали возможные способы проникновения в театр. Через некоторое время послышалась возня, пыхтение, трение ботинок о металл, на воротах темным силуэтом обозначились две фигуры, повисев на руках, они спрыгнули на землю. Тут же их схватили и увели. За окном в стене театра, намного ниже нашего уровня, было подвальное помещение. Тихо вынув стекло, мы с Серёгой пролезли в образовавшееся отверстие. Спрыгнув на кучу опилок, увидели стоявшую рядом позолоченную карету, в ней мы оставили одежду, наши пальто и шапки. Затем прошли несколько комнат и оказались за темно-бордовыми кулисами сцены. В нескольких шагах от нас стояли и разговаривали между собой актеры Б. Хмельницкий и В. Высоцкий. Я тихо сказал Миллеру, давай подойдем к ним и все расскажем. В это время к нам подбежал театральный администратор и, задыхаясь от бега, сообщил, что нас давно (заканчивался первый акт спектакля) разыскивает, и уже подключил к этому милицию. Но, расспросив подробнее о нашем театральном приключении, о горячем желании попасть на премьеру, он поменял решение отдать нас органам правопорядка. Восхитившись нашей отвагой и посоветовав отряхнуть с головы опилки, администратор посадил нас на два свободных места в ложу амфитеатра. И вот идет представление, на сцену выезжает позолоченная карета. Борис Хмельницкий, в роли бродячего актера, по действию спектакля с громкой тирадой распахивает дверцы... в карете лежат наши пальто и шапки. Возникла короткая пауза, и Хмельницкий, что-то рявкнув, захлопнул дверцы. После спектакля, забрав из кареты одежду и выйдя из театра, мы шли с Миллером по заснеженной Таганке и громко обсуждали нашу авантюру. Пожалуй, эта встреча с театром оказалась для меня самой приятной из всех.
___
В каком году в Одессе состоялась первая советская официальная юморина 1 апреля? Не помню. Узнав об этом мероприятии, мы с Сергеем Патрушевым решили поехать на него, так сказать, почетными гостями из столицы. Подготовился я к этой поездке основательно, сделал сувениры из красной керамической глины, слепил этакие монеты в виде рублей. С одной стороны керамического рубля были процарапаны по глине ржаные колосья и номинал 1 рубль, с оборота шутливые надписи: "Без гроша в кармане", "30 лет без денег". Сторону этого изделия, где "1 рубль", я покрыл коричневой глазурью, обжег в печи. У меня получилось штук двадцать таких монет. В дорогу упаковал с собой материалы для работы; акварель, бумагу. Мы поехали в Крым. Поезд прибыл в Одессу ранним утром. Перекинув через плечо дорожный мешок, я шел по перрону одесского вокзала. Везущий навстречу тележку, носильщик спокойным голосом, с мягким южным выговором, сказал: "Где мешок свистнул?". Услышав эти слова, поздравил Патрушева: "С приездом, мы в Одессе!". У нас с собой было все необходимое для автономной жизни: спальные мешки, примус, котелки, супы-концентраты. Мы нашли заброшенный дом, расположились там и приготовили себе на примусе обед. Вечером решили найти место для ночлега в другом месте. В каком-то дворе, около Дерибасовской улицы, полезли по пожарной лестнице, с мешками через плечо, мимо горящих огнями кухонь на крышу. На пыльном чердаке мы переночевали. Теплый луч солнца, коснувшись моего лица, разбудил меня. Опять с мешками мы спускались по пожарной лестнице мимо кухонь вниз. Если кто и видел нас, то отнеслись к этому по-философски. Одесситы - люди с пониманием. Вечером мы с Сергеем купили вина и отправились на Дерибасовскую. Идя по улице я заметил, что почти в каждой арке дома, в глубине, стоит моряк в клешах и, как горнист играя на трубе, пьет прямо из бутылки, подперев рукой торс. К ночи я был пьян и пытался разрулить конфликтную ситуацию между морячками и одесской шпаной. Патрушев исчез с горизонта. Помню высокий серый забор на площади Советской армии, рядом с которой это происходило. Затем яркая картина: шпана под руки ведет меня прямо по клумбам с тюльпанами. Между собой они говорят: "Повесим его в клубе Ильича и баста". Я сразу врубился, сделал какие-то телодвижения и побежал, давя ботинками цветы... Здесь мне вспомнилась фраза из протокола допроса, составленного при задержании художника Караваджо: "Меня схватили на площади Навона в Риме, не знаю за что, ремесло моё живопись...". Незабываема ночная Одесса. Возвращался я через Молдаванку. Когда пришел к старушке-дворничихе, у которой мы остановились на ночлег в полуподвале дома на улице Августа Бебеля, то обнаружил поддатого Патрушева мирно спавшим на кровати с периной. В те дни все крыши Одессы были наши, мы писали акварелью с крыш одесскую весну. В дымовой трубе, чтобы огонь не задуло, стоял примус с котелком, в нем готовился наш обед.
И вот наступило 1 апреля. Мы ответственно отнеслись к выбору костюма. Я был в шляпе, арбатской дворницкой блузе синего цвета, с тростью в руке, которую нашел в каком-то дворе. Кстати, вполне приличная была трость, с набалдашником из белой резной кости. В кармане у меня был 15-ти сантиметровый гвоздь. Серёга накинул на голову капюшон плаща и прикрепил себе на лицо длинный нос, скрученный из газеты. Мы прошли в таком виде по Приморской набережной и направились к центру события, площади, где должен был состояться праздник юморины. По пути к нам подъехал "козел" с ментами. Дальше команда: "Руки на капот!", но я успел выбросить из кармана гвоздь. Затем вопросы: "Кто, зачем в таком виде, откуда?" Бумажный нос у Патрушева оторвали, у меня забрали трость и пытались, крутя набалдашник, обнаружить в ней стилет. Эти "пинкертоны", не найдя криминала, уехали, а мы отправились дальше к месту торжества. На площади оказалось несколько тоскливо танцующих пар с транспарантом над ними: "Первая Одесская Юморина"...
На следующий день мы купили билеты в двухместную каюту на судно, которое отправлялось в плаванье по маршруту Одесса - Новороссийск. Оказалось, это было открытие навигации на Черном море. Мы были единственными пассажирами на судне, не считая команды. Когда спустились в бар, то увидели за барменской стойкой великолепный набор советских портвейнов: ".№33, №777", "Массандра", другие крымские вина. Началось плаванье под алкогольный аккомпанемент. Как-то, когда в каюте из динамика прозвучал хриплый голос: "Вахтенной команде занять места по швартовому расписанию", я отправился в бар. К этому времени мы разминулись с Патрушевым: когда я спал, он гудел в баре; когда спал он, гудел я. Сидя на высоком стуле за стойкой, я пил портвейн, ощущая себя вольным человеком в свободном плавании. Меня уважительно обслуживал корабельный бармен. Сказал себе, как только не смогу прочитать мелкий шрифт на бутылочной этикетке, отправляюсь спать в каюту. Через какое-то время этот момент наступил. Я решил пошутить и расплатиться с барменом керамическими рублями, глухо позвякивающими у меня в кармане. Несколько таких рублей широким жестом, ритмично отправил ему по гладкой, блестящей поверхности стойки. Бармен подхватывал их, прихлопывая рукой. Он внимательно рассмотрел мою плату, подкидывая на ладони. Затем небрежно достал из кармана черного пиджака сдачу и молча, грациозно отправил ее мне. Это были франки, доллары, фунты, марки - мелкой монетой. Я ловил рукой каждую монету, как муху, и был рад умному одесскому юмору.
___
Это было в 1974-1975 годах. Я работал дворником в районе Кропоткинской улицы (сейчас Пречистинка), убирал Сеченовский и Барыковский переулки. Во дворе на Кропоткинской улице в двухэтажном доме, напротив художественной школы, у меня была комната, которую я использовал как мастерскую. Сначала была комната на первом этаже, затем на втором. Моим соседом был Евгений Турунцев, мы были с ним в дружеских отношениях - работали в одном ЖЭКе, он тоже был дворником. В комнате на первом этаже я в это время написал серию работ темперой на оргалите "Смерть кота". Меня тогда занимала мысль, что все люди на земле сумасшедшие, а я, разумеется, в порядке. Поэтому, считал я, если люди с приветом, то и изображать их нужно вверхтормашки. Так и писал, постоянно переворачивая лист оргалита. Работал над этими картинами в пустой комнате, которая имела небольшой наклон пола, в ней у меня стояла нижняя железная часть от детской коляски с колесами на плавном ходу. Лист оргалита, на котором писал, был прибит внизу стены. Я садился в коляску в скрюченном положении и, держа в руках кисти, отталкивался ногами от стены, у которой висела моя картина, меня откатывало к противоположной стене. Здесь была тарелка-палитра с выдавленной на нее темперой, рядом стояла бутылка сухого вина. Отхлебнув вина, я подхватывал кистью краску с палитры и, легко оттолкнувшись рукой от стены, ехал в коляске, ввиду наклона пола, к картине. Пока тележка катила меня, оценивал ситуацию и, прицелившись, делал молниеносный мазок. Опять отталкивался от стены ногами, меня откатывало к палитре и бутылке, у противоположной стены. Так я динамично, с применением допинга, играючи живописал. Использовал еще такой метод работы: прибив гвоздем лист оргалита по центру к стене, я писал одновременно подкручивая его рукой. Видимо мысль о сумасшествии человечества, подсказывала мне нужный способ выражения.
«На гвозде». орг.тем. 63х108 1974 г.
Как-то я нашел во дворе небольшой такой моторчик, высотой, шириной и длиной 12х10х16 см. Скорость вращения вала у него была 10000 оборотов в минуту. Я принес его в мастерскую, это было уже в комнате на втором этаже. В этот день я продал Турунцеву за три рубля свою композицию "Смерть кота", сходил за бутылкой сухого белого и начал исследовать мотор. Я включал и выключал его, втыкая штекер в розетку. Моторчик басовито жужжал, как жук-дровосек в полете и, под действием вибрации, ползал кругами по полу. Я выдавил небольшое количество масляной краски из туба на вал мотора, подложил под него лист бумаги, и воткнул штекер в розетку. Краска слетела и легла на бумагу мелкими, причудливой формы кляксами. Тогда я выдавил на вал мотора краску нескольких цветов, включил ток. При разбрызгивании получилось абстрактное вытянутое пятно, чем-то напоминающее, если увеличить в 100-200 раз, живопись Джексона Полака, но руками такой "космос" не создать. Я позвал Турунцева и попросил помочь мне. Он должен был втыкать и вынимать штекер из розетки. А чтобы такое занятие не показалось ему скучным, поставил рядом бутылку с вином. Положив холст (95х87см.) на пол, держа мотор в руке, я стал направлять вал с краской под разным углом на холст, иногда поворачивая его в стороны. Краска летела не только на холст, она попадала, разбрызгиваясь по кругу, на потолок, стены, одежду, наши раскрасневшиеся физиономии. Творческий процесс меня захватил. Турунцев только успевал втыкать и вынимать штекер. Дело в том, что нужно было подловить момент, чтобы мотор не набрал слишком большие обороты, вовремя выдернуть штекер. Ха-ха. Я еще раз сбегал в магазин за вином и успел там испачкать кого-то из покупателей в очереди. В конце работы мы с Женей Турунцевым предстали друг пред другом с перепачканными краской лицами, как языческие боги на маскараде Жизни. Это было наше сотворение мира, с использованием краски и мотора, который вращал свой вал со скоростью 10000 оборотов в минуту. Картину я так и назвал: "Сотворение Мира".
"Сотворение Мира" х.м. 95х85 1974 г.
Хотел бы сделать выставку этой одной картины... Зал, площадью 10000 квадратных метров, с пятидесятиметровым потолком-экраном и хорошей акустикой. На полу коврики-лежаки, чтобы удобней было созерцать, играет орган, звучат фуги И.С. Баха. В темноте включается проектор, его луч, направленный на потолок, являет зрителю увеличенную в 8500 раз картину "Сотворение Мира"...
___
В Московское Художественное Училище памяти 1905 года я поступил для своего возраста поздно и то только со второго раза. До этого закончил четырёхгодичные вечерние классы живописи и рисунка при Суриковском институте, посещал разные художественные студии. Два раза поступал и проваливал экзамены в Полиграфический институт на факультет "художественное оформление печатной продукции". Как мне казалось, я делал всё правильно, но меня не принимали, я не вписывался в это учебное заведение. Около года я брал уроки у замечательного живописца и педагога Владимира Михайловича Добросердова в его мастерской на Верхней Масловке. Выпускник Вхутемаса, ученик А. Осмеркина, А. Шевченко и Д. Штеренберга, Владимир Добросердов был в то время человеком преклонного возраста. Он ставил для меня простой натюрморт и, пока я писал на холсте, сидел и дремал рядом, иногда делая нужные замечания. Добросердов показывал мне в мастерской свои ранние натюрморты 30-х - 40-х годов, они были живописны, с аурой того времени. В живопись ведь навсегда впечатывается время и от картин исходит его очарование. В первое моё поступление в МХУ, в 1975 году, я получил пару по композиции, нарисовал на тему "Лето" сбор яблок. На следующий год я никуда не собирался поступать, но однажды раздался звонок от Владимира Михайловича. Он спросил, собираюсь ли я поступать в училище. Я ответил, что подумаю. В 1976 я подал заявление на факультет реставрации, успешно сдал экзамены и поступил в училище. Для усиления группы первого курса, год проучился на педагогическом отделении, но затем меня все-таки перевели на реставрацию.
В училище моими педагогами были: по рисунку - Владимир Исакович Пастухов, по живописи - Дмитрий Андреевич Воронцов, по реставрации Галина Михайловна Клокова. В группе я был один из старших учеников, с творческим опытом. Мне все давалось легко. Владимир Пастухов вызывал во мне особую симпатию, он был хороший педагог, интересный собеседник и научил меня понимать рисунок. Как пример гениальности рисовальщика, приводил теорию рисунка японца Хокусая: все в мире можно нарисовать, используя шар, цилиндр, конус. Мне нравилось учиться в старом здании училища на Сретенке. Иногда я задерживался в классе, заканчивая рисунок. Ко мне подходил Владимир Пастухов, давал совет или брал карандаш и показывал сам, уточняя рисунок. Потом мы скидывались по рублю, я шёл в магазин, покупал бутылку портвейна со скромной закуской и мы, пропустив по-стаканчику, говорили об искусстве. Пастухов заезжал ко мне в Коробейников переулок, где я имел комнату-мастерскую, работая дворником. Я показывал ему свои натюрморты "Орудия труда", "Консервные банки", "Камни". Однажды, засидевшись допоздна, остался ночевать и утром мы вместе поехали в училище. Дмитрий Воронцов, талантливый живописец-колорист, раскрыл мне основы техники акварели, работы с цветом. Он был требовательным и принципиальным педагогом и, как оказалось впоследствии, хорошим, отзывчивым человеком. После окончания училища, когда у меня в жизни наступила тяжёлая полоса безденежья, Дмитрий Андреевич присылал ко мне учеников, которым я давал уроки, подготавливая их к поступлению в училище. Основы мастерства реставрации, раскрытые мне Галиной Клоковой, до сих пор помогают мне в жизни и творчестве.
Сейчас, когда я пишу эти строки, сидя напротив окна мастерской, на дворе смеркается. За окном в Нескучном саду лежит синий с ультрамариновым оттенком снег, зажглись фонари, отражаясь в чёрной воде Москва-реки. Мне вспоминается похожий зимний вечер... Я пришёл в больницу на Красной Пресне навестить Владимира Михайловича Добросердова. Он лежал, сильно похудевший, около больничного окна и, в конце нашего разговора, сказал: "Какой зимний вечер, какой синий цвет, это обязательно нужно писать, Саша". На следующий день В.М. Добросердов умер. У меня на мольберте стоит вечерний, зимний этюд с синим снегом и зажжёнными фонарями, написанный мной недавно.
___
К зиме в Москве место дворника всегда можно было найти. В сентябре я садился на велосипед и объезжал ЖЭКи, выбирая симпатичные мне районы и улицы. Таким образом я устроился в 1976 году в ЖЭК в Коробейниковом переулке. Техник-смотритель участка Витя показал мне будущее мое жилье. Комната на втором этаже, в доме №20 по Коробейникову пер. (дом до октябрьского переворота принадлежал купцу Потапову), площадью 12 кв. м., с маленьким окном, печкой, кухней и туалетом, оказалась однокомнатной квартирой с отдельным входом, деревянной лестницей, которая вела на веранду.
Коробейников пер. д. 20, дом купца Потапова (в центре)
Соседи давно выехали, и мне предстояло жить одному. Но я стал жить не один, подобрав в одном из дворов молодого рыжего кота, прописал его у себя. Кот оказался смышленым и жизнерадостным, я назвал его Тишкой. Старый пол комнаты был покрашен суриком, стены я побелил. Обстановка моей комнаты была простая: дубовая табуретка, раскладной столик, около печки на полу лежала циновка, на которой я спал. На печке я записывал свои мимолетные мысли. Впоследствии, когда дом ломали и обнажились стены, грустно было смотреть на исписанную моей рукой печку.
Комната - мастерская фото 1979 г.
Потом я сделал две маленькие рисовальные рукописные книжки и назвал их "Записки на печке". Приведу для примера некоторые строчки из них. 2.05.77 "Жара. Молодые листья тополя выросли за три дня до огромных размеров, липкие и жирные, они шевелятся под солнцем... Вдруг мне стало страшно. 23.04.78 Этот куст, в углу этих мрачных подворотен... опять ведь зеленеет. Пойду куплю себе вина. 24.04.78 Вижу листья, свет сквозь дырки друшлака. Веревка протянута от гвоздя к трубе. Слышу, как кот грызет рыбу. 6.02.78 Нужно следовать поведению кота или не нужно? 5.04.78 Я думаю об удивительном вокруг... миг... по стене ползет таракан. 17.05.78 Имеет ли таракан какую-либо цену? 7.12.80 Искусство: листья красят деревья, но снег их украшает. 1.01.78 Этот снег все падает и падает... и хочет нас укрыть, чтобы мы беспокоились".
Участок, который я убирал, был в Молочном переулке. Как-то утром пришла грузовая машина, нужно было грузить мусор, скопившийся под окнами общежития ткацкой фабрики. С бабами-дворниками я стал грузить мусор в машину. Такое количество использованных консервных банок я не видел никогда, оно скопилось за годы. Мне пришла мысль написать натюрморт с консервными банками.
"Банки". 83х110 х.м. 1979 г.
Отложив в сторону штук двадцать банок, я затем отнес их к себе. Для естественности в построении натюрморта разбрасывал банки из ведра на пол веранды. Услышав раскаты странного грохота, прибежал сосед с первого этажа. Писать было неудобно, не было отхода. Натюрморт находился на полу веранды, а я сидел, поджав ноги в позе японского борца, в кухне. Болели щиколотки, но это мне нравилось, не давало успокоиться. На веранде был светло-серый старый пол из широких, с отполированными временем сучками, досок. Я написал серию натюрмортов на этом полу: "Консервные банки", "Камни", "Орудия труда". Однажды после уборки улицы, принес подметочную пыль в ведре, высыпал ее на пол, опрокинул ведро, рядом положил совок и веник. Это были мои дворницкие орудия труда, простые вещи, связанные с моей жизнью. Каждый день я держал их в руках, они меня кормили, одевали и понимали.
"Орудия труда" 72х100 х.м 1979 г.
Натюрморт я написал хорошо, до сих пор смотрю на него с удовлетворением. Михаил Рогинский научил меня видеть в самых простых вещах предмет достойный живописи. Вещь, редко писанная художниками, давала свежесть взгляда, освобождала от штампа, приносила творческую свободу. В это время сильное влияние на меня оказала живопись Александра Морозова, выставку которого я увидел в зале на ул. Вавилова. Поразили его работы: "Буксир в Химках", мартовские пейзажи Масловки 30-х годов. На выставке я встретил и самого художника. Стоя у картины он рассказывал, по волжски окая, как писал: "Холст клоду на землю. По углам клоду кирпичи, чтобы ветром не перевернуло. Выливаю на холст лак. Пишу большими кистями, ножом-мастихином, ладонью, кулаком". Обладая мощным темпераментом, Морозов мог написать трёхметровый холст в один приём.
Рядом с моим домом, через два соседних, в Коробейниковом пер. находилась пивная, лучше сказать советский паб.
Пивная "Шаляповка" в Коробейниковом пер. (после закрытия) 1980-81 гг.
Это было независимое место встреч и общения местных жителей, московской интеллигенции, оригинальных и интересных людей. Исторический центр Москвы в застойные брежневские времена еще не был окончательно изуродован и сломан, а бедные коренные москвичи не были безжалостно выселены на окраины города нуворишами. Я проводил свободное от учебы в художественном училище и работы дворником время в этой пивной. В ней кипела жизнь с утра и до закрытия. Как водится, распивалось не только пиво; портвейн и водка приносились с собой, разливались из-под полы. Тогда я пил в основном портвейн. В пивной гремела посуда, стоял особый гул, в котором сливалась речь десятков мужчин, разогретые алкоголем они душевно беседовали между собой. Так, за пивом, я познакомился с двумя людьми. Рядом со мной, у стойки бара стояли два арбатских типа. Одному, помоложе, на вид можно было дать лет двадцать; выше среднего роста, в очках, он был узкоплеч, сутулился, разговаривая, немного картавил. Второму было лет пятьдесят, он был тоже высокого роста, худ, в очках, в сером плаще и широкополой шляпе. Первый представился Сергеем Кусковым. Рядом с ним стоял его отец, художник-график, иллюстратор исторических романов Мигеля Сервантеса, Чарльза Диккенса, Александра Дюма - Иван Кусков. После знакомства с Сергеем и Иваном я стал бывать у них в гостях, встречались у меня, пили портвейн, говорили о живописи. Оба они жили в прилегающих к Метростроевской улице переулках, в разных коммунальных квартирах. Сергей обитал в коммунальной квартире, в маленькой темноватой комнате, окном во двор, на втором этаже в Пожарском пер. (современное название). В этой же квартире, в другой комнате, проживала его полуглухая, подслеповатая бабка, которая, когда мы приходили с портвейном, гоняла меня, ворчала, почему-то называя "бандитом". Кусков предлагал мне спрятаться от бабки в большом гардеробе, в его комнате, что я и делал.
Сергей Кусков.
Прокуренная комната, в которой жил и творил художник Иван Кусков, отличалась необычным убранством, особым колоритом, арбатской аурой. Иван называл свое жилье каютой. В небольшой, 13 кв.м., комнате, справа от двери стояла кровать, рядом старый книжный шкаф, по центру комнаты - круглый стол, с висевшим над ним абажуром, около окна находилась небольшая конторка красного дерева. Все стены, потолок, стол, абажур, вещи на столе, даже подставка под чайник имели прикосновение рук художника хозяина. Потолок был разрисован умброй и марсом коричневым, цвета увядшей листвы, вязью осенних листьев. На стене висели скрещенные старые рапиры. Подставка на пробках под чайник сделана из ткани, имитирующей кожу; с надписью: "Де Артаньян, Портос, Атос, Арамис". Портреты Дон Кихота, французских мушкетеров, иллюстрация к Чарльзу Диккенсу и другая графика, украшали стены кусковской каюты. Иван был в душе романтик, жил в мире образов героев своих иллюстраций. Его отец Сергей Кусков (к сожалению не знаю отчества), потомственный московский интеллигент, был врачом, писал стихи. Вот несколько поэтических строк Сергея Кускова - старшего:
"Встретим огненною влагой
Бурный день и ночь невзгод,
И гортань смочив малагой,
Смело кинемся вперёд!
Пусть над бездной мировою
Наши души веселя,
Разноцветною игрою
Грань сверкает хрусталя!"
24.05.1941 г.
Сын Ивана Кускова Сергей был талантливым искусствоведом. Светлая голова, с энциклопедическими знаниями, одарённый, он нашел свой особенный поэтический стиль изложения. Жизнь художника Ивана Кускова закончилась трагически. Во времена "перестройки", когда в продаже не было спиртного, он, с каким-то бывшим капитаном дальнего плаванья (я подозреваю, что это был бес в образе капитана) купил и выпил левый спирт. На девять лет, до самой смерти, ослепший Иван Кусков был прикован к постели. Искусствоведа Сергея Кускова вынудили обменять жильё на "золотом километре" Остоженки на Рязанский проспект. После смерти отца он оказался в Краснодарском крае и умер от рака поджелудочной железы в возрасте 53 лет.
___
Куда катится жизнь – уже не дни мелькают, а годы. В зеркале отражается незнакомая одутловатая рожа с бородавками, залысинами, красноватым носом в синих прожилках, дурацкими усишками. Вглядываешься в неё, видишь всё меньше прежних черт. А какое было лицо прежде, двадцать, сорок, пятьдесят лет назад - сложно представить, вспомнить. Разные люди обладали этим лицом. Время ускоряется. Будто, как в детстве, зимой, сел на санки перед спуском с горы. Толкаешься ногами, санки не едут. Потом, с трудом, возникает медленное ускорение. Затем – быстрее, быстрее, наконец мчишься вниз с горы - дух захватывает от скорости, ветра. Вот ухаб и головой в сугроб. Куда катится жизнь… но тогда из канавы можно было, смеясь, выбраться.
Я открыл глаза. Понял, что лежу на полу. В полумраке громоздились разветления зелёных труб и винтелей. На одной из труб висели женские трусы салатового цвета. Вера налила в стакан портвейна. Я содрогнулся, выпил и пошёл на выход. Подвальная цементная лестница из боллерной круто вела наверх. От яркого солнечного света закрылись глаза. Я постоял немного и пошёл через двор бывшего Зачатьевского монастыря к себе в Коробейников. На ветках тополей шевелились ярко-зелёные листья. Всё это – солнечный свет, листья, было ошеломительной, но приятной неожиданностью. Видимо потому, что попал в подвал в последние серые дни весны, когда шёл, таял снег. И вдруг такое цветение…
У Рембрандта есть замечательная картина, из серии анатомические опыты профессора Тульпа. Изображён лежащий на катафалке сероватый труп, ногами на зрителя, со вспоротым и прикрытым белой тряпицей животом. Вокруг врачи-хирурги. Но Главный у изголовья. Он изображён без башки – голова отрезана верхней линией холста. Осталось туловище в чёрном кафтане, в руках желтая чашка черепа, отпиленного при трепонации. На меня эта вещь Рембрандта производила большое впечатление. Сделал с репродукции вольную копию на холсте 90х120. Мечтал рисовать трупы в морге. Зарабатывал тем, что давал два раза в неделю уроки рисунка и живописи. Попадались способные ребята. Как-то говорю: кто хочет пойти со мной рисовать трупы в морг. Два бесшабашных парня согласились. Приехали утром на Пироговку к моргу 1-го медицинского института. Переждали, пока отъехал автобус с покойником. Спустились в полуподвал. Я позвонил. Через какое-то время железная дверь покойницкой открылась и перед нами предстала фигура огромного роста, в белом халате, бритой головой, с глазами навыкате. Справа, за его спиной, на белом кафеле выступа-стола стояла сковородка и жарилась яичница-глазунья Запах формалина, жареной яичницы вызывал рвотный позыв. Я тихо сказал двухметровому монстру в халате, что хотел бы с учениками порисовать трупы в его заведении. Помолчав в недоумении, невнятно выругавшись, чудовище захлопнуло перед моим носом дверь…
Я закоченел, очнувшись утром на деревянных ступенях лестницы. Вспомнил – потерял ключи, открыть дверь не смогу. Где я их мог потерять? Одеревеневшими руками залез в карманы телогрейки, там было пусто. Посмотрел вверх на дверь – заиндевевшие ключи торчали в замке. В пивной на разливе была очередь, она расступилась – моя рожа была серая, как у покойника. От зловония пивной мутило. Держа две кружки перед собой, вышел на улицу. Сделав несколько шагов, упал навзничь в мягкий снег. Услышал реплику прохожего: «Хорошо прилёг». Две руки с кружками торчали из сугроба. Я умудрился не пролить пиво...
Был летний вечер, часов пять. С остатка дворницкого аванса за отпуск, я взял вина - два портвейна и шампанское. Отправился к Жене Турунцеву в Лопухинский переулок. Взобрался на третий этаж, позвонил в разрисованный мной когда-то звонок. Турунцева не было дома. Сел на лестнице, подумал, откупорил шампанское, глотнул шипящие пузырьки. Через какое-то время на лестнице послышались шаги и пред мной предстал цыган Инерций. Тёмные волосы у него были связаны в косичку. «Што пьёшь один?» - сказал он. Выпили, поговорили. Вспомнили поэта Сашу Кузьмина, проживающего в Ессентуках. Когда вино закончилось, Инерций говорит: «На Казанском у меня есть знакомые – касса, проводники. Если хочешь, езжай в Ессентуки».
Я спал на третьей полке плацкартного вагона. Ранним утром поезд прибыл в Ессентуки. При выходе из вагона, слегка помятый, предложил проводнице рубль. «Спасибо, он тебе больше пригодится» - сказала она. Кузьмин работал грузчиком в винном магазине. Чтоб не бить баклуши, я стал ему помогать. С утра мы разгружали ящики с вином из машины в подвал магазина. Выпивали, обедали. Как-то я споткнулся и уронил ящик с вином. Бутылки три разбились, мы слегка повздорили. Больше я не стал приходить в магазин. Поехал в Егорьевск к Инерцию. Застал его голым, сидячим в плетёном кресле на веранде дома. Потом из Нальчика отправился на автобусе в ущелье Цей. Шофёр, рыжий осетин, вёл автобус по ущелью с открытыми дверьми. Сидело несколько старушек в чёрных платках, зверски сжимавших металлические дуги кресел. С собой у меня был небольшой, старинный, свиной кожи портфель, которым я щеголял в последнем классе школы. В портфеле были бутерброды. Я бодро взбежал с портфелем в гору. Полюбовался горным видом. Постоял у камня с надписью в честь погибших на траверзе горы Алан-Хол альпинистов. Забрался на ледник, прошёл по нему. Вершина с завихрениями позёмки снега была рядом. Спускаясь вприпрыжку, встретил группу альпинистов с тяжёлыми рюкзаками, верёвками, кошками. Один из них сказал: «В школу опаздывает».
В июле жизнь зашла в тупик. С утра пиво, затем портвейн, стояние в пивной. Я подумал, единственное спасение - ехать, куда глаза глядят. Собрал трофейный рюкзак. Утром поехал на велосипеде по Садовому кольцу в сторону Казанского вокзала. Руль не слушался, велосипед «Украина» вилял из стороны в сторону, машины гудели. Поехал назад в Коробейников. Припарковался, ввалился с рюкзаком в пивную, выпил кружку. В магазине на Метростроевской взял две бутылки 0,8 портвейна «Абрикосовый аромат». Иван Кусков был дома. Велосипед поставил в коридоре его коммуналки. Понеслось! Мы пили, рассматривали графику, примеряли шляпу, гляделись в мутноватое зеркало шкафа, слушали Луи Армстронга…
Вечером, разогретый и взбудораженный я приехал к маме. Попросил её дать сорок рублей. Связал дощечки оргалита, кисти, темперу. Взял снасти для рыбалки. На следующий день, доехав на велосипеде до Казанского вокзала, сел в электричку Москва-Рязань. Проехал по Рязани, переехал мост через Оку. Далее прямое шоссе с красивыми далями (60км). Затем, свернул на песчаную лесную дорогу. Ехал по ней, иногда увязая в песке (35км). За лесом открылась деревня Деулино. Стал накрапывать дождь. Я переехал деревянный мост через реку и углубился в лес. Шёл и ехал по тропе около четырёх километров. Под вечер, в лесу, поставил одноместную палатку, подальше от тропы. Замечательная началась жизнь. Сразу же я поймал под дождь несколько окуней. Выудил на школьные снасти, в яме у берега, золотистого килограммового карася. На другой день наловил пескарей на тесто, поставил жерлицы. Вечером взяла щука. Оказалось, провидение занесло меня в нужное место – палатку я поставил между двух излучин реки. По утрам на реке курлыкали журавли, их следы я разглядывал на песке. Я бродил десятки километров по лесным дорогам, меня нещадно жрали комары. Я рисовал лубки, кормил рисовой кашей лесных мышей, наблюдал за ужами, ел чернику и ежевику, дышал воздухом с ароматом смолы, пережидал грозу под ёлкой, смотрел на солнечный луч на коре сосны. Так, уехав «куда глаза глядят», неожиданно для себя, я пожил в Мещере, на реке Пре…
-----
В 1987 году у меня состоялась совместная с Андреем Медведевым выставка "Живопись". Она прошла в зале творческого объединения "Вернисаж", в доме культуры где-то на окраине Москвы. На выставке были представлены картины, написанные мной в период с 1979 - 1987 гг. Я выставил серию натюрмортов: "Консервные банки", "Орудия труда", "Патефон", "Камни", "Бездомные вещи", серию из четырех картин: "Загон ", лубки.
Из серии «Загон» №1 х.м. 112х150 1982г.
Из серии «Загон» №2 х.м. 112х150 1982г.
В день открытия выставки я приехал за два часа до вернисажа и привёз с собой легендарный красный патефон с несколькими пластинками, сохранившимися у меня со времени проведения уличной выставки в 1974 году на Гоголевском бульваре. Я поставил патефон на сцену, которая была в зале, подкрутил его черную ручку. Как сквозь помехи времени, шипя и щёлкая, зазвучала знакомая мелодия старинного танго, с художественным свистом в завершении. Эта мелодия во мне что-то зацепила, стало грустно, на душе повисла такая тоска. Я вдруг ощутил полное одиночество, свою ненужность в мире, в пустом выставочном зале, среди картин с изображением бездомных вещей и камней. Я составил стулья и лег на них, закрыв глаза. Однажды у меня уже была такая тоска.
Из серии «Бездомные вещи» х.м. 100х130 1987г.
Это было 13 августа 1969 года. После окончания средней школы, я гостил у Сергея Миллера на даче, на станции Совхоз, под Загорском. Мы с Сергеем готовились к поездке на дорожных велосипедах по городам "Золотого кольца". Вечером катались и, когда стало смеркаться, зачем-то остановились на пустынном шоссе, слезли с велосипедов. Перед нами было большое поле, уходящее под наклоном к железной дороге. По ней от Загорска к Москве, с горящим светом в окнах, с перестуком колес, мчалась электричка. Я глядел на электричку, и в грудь откуда-то пролилась черная тоска, перехватило дыхание, стало трудно дышать. У меня появилось сильное желание уехать в Москву. На следующее утро к нам на дачу приехала однокашница ИринаИшкова и сказала, что мне надо ехать домой. Ничего у неё не спросив, я понял, что случилось что-то непредвиденное и непоправимое. За всю дорогу к Москве, сидя напротив друг друга в вагоне электрички, мы с Ирой не сказали ни слова...
Я поднялся на лифте, зашел в квартиру, сделал два шага по комнате к окну..., навстречу мне шёл дед Сидор с нелепо расставленными в стороны руками и плакал. Вчера вечером умер мой отец, у него случился инфаркт. Как объяснить, что находясь за шестьдесят километров от Москвы, я чувствовал смерть отца? С тех пор мысль о том, что невидимые волны окружают земной шар, наматываясь на него, как нитки на клубок, не покидает меня. Пример тому звуковые и радиоволны, но есть наверно десятки других волн, с другими свойствами, параметрами, возможностями, информацией.
Главная