…И хотя его руки были в крови,
     Они светились, как два крыла…
     «Наутилус Помпилиус» — «Воздух»
    
     Один из самых символичных образов безысходности — разрушенный мост.
     Я живу этим образом уже несколько недель.
     Никто и никогда не смог бы сказать, что человек, подобный мне, оптимистичный, веселый, общительный — сможет стать таким, каким я являюсь сейчас.
     Мост длиной в вечность. Старый каменный мост, выложенный брусчаткой. Через каждые двадцать метров — ниши со стоящими в них каменными цветами. Где-то внизу — тихое журчание многотонных масс безымянной реки.
     Мост выгнут над рекой в виде дуги; его центральная часть выше уровня берегов на несколько метров, поэтому сам мост виден лишь до половины. Когда я подошел к нему, и проселочная дорога внезапно стала каменной брусчаткой моста — он был ЦЕЛЫМ. По крайней мере мое зрение было обмануто на все сто два процента; я осмотрелся по сторонам и сделал первый шаг…
     Камни, скользкие после прошедшего недавно дождя, стучали под моими каблуками глухо и таинственно. С каждым шагом я отдалялся от одного берега и приближался к другому. Уже несколько каменных цветов осталось за спиной; уже видны были самые высокие деревья на том берегу; я машинально прибавил шагу…
     Точно в середине моста отсутствовали три пролета. Шестьдесят метров. Мост был срезан словно ножом.
     Я остановился на самом краю, не веря в происходящее. Опоры моста на противоположной стороне уходили вниз, в темноту, скрываясь в воде. Пальцы рук сами собой сжались в кулаки.
     Я смотрел на противоположный берег, такой близкий и такой далекий одновременно. Сложно сказать, о чем я думал тогда. Через несколько минут я понял, что готов шагнуть с моста в реку — словно для того, чтобы проверить, не выдержит ли меня воздух. Какие-то остатки здравого смысла оттолкнули меня назад. Я попятился от провала, потом развернулся и пошел обратно.
     Вот тогда я и подумал:
     — Что я делаю не так?..
    
     * * * * *
    
     Вид из окна был отвратительный — впрочем, как и все вокруг. Какие-то гаражи, сараи, несколько покосившихся мусорных баков с горками дерьма вокруг; два проржавевших кузова от «Москвичей» (или еще чего-нибудь, на них похожего); большие, вытянутые вдоль колеи посреди двора лужи — мутные, мрачные, не отражающие в себе ничего, ни неба, ни стен; и над этим бардаком через задний двор — яркий свет прожектора, простреливающий все насквозь. Нечеткое пятно луны сквозь облака даже не пыталось с ним бороться.
     Даже стекло в окне участвовало в этом ужасающем параде мерзостей, придавая всему какие-то расплывающиеся очертания, уродующие все прямые линии, превращая их в непонятные синусоиды. Между рамами валялись осколки разбитого стекла и большая ржавая гайка — какие-то вундеркинды постарались…
     Коломенцев скривил губы в усмешке, даже не понимая сам, над чем именно он пытается посмеяться — то ли над жуткой действительностью, то ли над самим собой, погруженным в нее с головой. Отойдя от обшарпанного подоконника на шаг, он осмотрел себя — не первой свежести и далеко не белый халат, стоптанные больничные тапочки (все от бедности, на сменную обувь не хватает денег, пришлось взять у санитарки из хранилища!); потом посмотрел на свои руки, мысленно выругал за то, что последнюю перевязку выполнил без перчаток, поленившись их надеть. Следы крови, оставшиеся на запястье правой руки (как умудрился залезть в рану!) смутили его.
     — Теряю навыки, — сказал он сам себе. — Хотя, по идее, опыт не пропьешь…
     Он вытер руку о халат, прислушался к урчанию в животе, вздохнул и только собрался уйти к себе в кабинет, как в огромные лужи, так ненавидимые Коломенцевым, влетела белоснежная «Скорая», моментально разметавшая грязь по двору и своим дверцам. Маячок разбрызгивал по стенам блики красного и синего цветов, добавляя к антиутопии за окном напоминание о бренности существования.
     — Твою мать… — тихо произнес Коломенцев, после двух часов ночи не испытывающий к больным ничего, кроме ненависти. — Солнце зашло, и в стране дураков закипела работа…
     Скрип тормозов, громкий дребезжащий звонок. Где-то в глубинах коридора чертыхающаяся санитарка, которую подняли с кушетки из-под теплого одеяла, ковыляла к двери, прихрамывая на больную ногу. Грохнул замок, послышались торопливые шаги и крик:
     — Вы когда-нибудь, уроды, засыплете эти лужи или нет?! Я на смену из мойки выбрался, а у вас тут, как в хлеву!
     — Чего ты орешь там? — спросил, подходя Коломенцев. Водитель «Скорой» (а это был именно он, принципиальный молодой парень, на «Скорой» недавно, гонору выше крыши, из мойки он, надо же!) размахивая руками, наступал на санитарку. Следом фельдшер волок в двери какого-то вялого, практически висящего у него на руке парня с окровавленными предплечьями под полностью промокшими повязками. Последним, как и подобает авторитету, в холл приемного отделения городской больницы вошел врач, нашаривая в кармане сигареты и зажигалку.
     Огонь осветил мрачное помещение, выхватив склоненное к зажигалке лицо доктора — равнодушное к происходящему и усталое. Первая затяжка окутала лицо дымом; Коломенцев хотел возмутиться, но передумал, провожая взглядом пострадавшего, которого сильные руки водителя машины волокли к кушетке. Санитарка торопливо собирала с нее свою постель, роняя подушку и еще какие-то тряпки совершенно непонятного назначения.
     Парень едва не рухнул на пол — за пару метров до кушетки силы полностью оставили его, ноги подкосились и он был близок к падению. Врач бригады, краем глаза следивший так же, как и Коломенцев, за раненым, хотел было что-то сказать, но воздержался от замечания, про себя отметив то, как сам Коломенцев отреагировал на его сигарету. Он вздохнул, поправил на шее фонендоскоп и протянул направительный лист.
     — Вены резал, — коротко сказал он, выпуская дым с явным наслаждением. — Да это и так понятно.
     Коломенцев кивнул, машинально взял листок и сунул его в карман.
     — Давно нашли? — спросил он в свою очередь.
     — Минут тридцать. А вот сколько времени он просидел на лавочке у подъезда, сказать не могу…
     — На лавочке? — удивленно поднял брови Коломенцев.
     — Да, его заметила какая-то пенсионерка, которая страдает бессонницей. Выглянула в окно, а там это чудо сидит, руки в крови, под ногами лужа. Она нас и вызвала.
     — Кровопотеря?
     — Черт его знает… Ну, до полулитра, — пожал плечами доктор. — Давление держит. Так что…
     — Суицид?
     Доктор вновь пожал плечами — складывалось впечатление, что он вообще думает в настоящий момент о чем-то другом.
     Коломенцев кивнул головой, понимая, что больше он ничего не добьется, после чего подошел к парню, который сидел на кушетке, медленно раскачиваясь из стороны в сторону. Спустя несколько секунд Коломенцев понял, что сам потихоньку качается туда-сюда, непроизвольно копируя действия раненого. Он чертыхнулся про себя, зевнул, прикрывая рот рукой, и сквозь зевок спросил:
     — Тебя как зовут, приятель?
     В ответ — тихое мычание и раскачивание под методичный скрип кушетки.
     — Ты меня слышишь?
     Никакой новой реакции. Коломенцев повернулся к врачу бригады, чтобы задать ему пару вопросов, но ответом ему был пустой холл и шум отъезжающей машины.
     — Молодцы… — сквозь зубы сказал Коломенцев, вытащил из кармана перчатки, со звонким шлепком натянул каждую из них, после чего аккуратно прикоснулся к повязкам. Бинты, промокшие и отяжелевшие от крови, так и просились под ножницы.
     Парень внезапно прекратил раскачиваться, поднял к Коломенцеву абсолютно пустые глаза… И доктор впервые в жизни, словно в замедленной съемке, увидел, как у человека РОЖДАЛАСЬ МЫСЛЬ.
     Что-то всплыло из глубин абсолютно безжизненных зрачков; словно электрический ток пробежал под кожей рук, моментально заставив пальцы задрожать. Парень вздохнул резко и глубоко, потом опустил глаза куда-то в пол, прищурил веки, пытаясь разглядеть что-то под ногами у Коломенцева и внезапно спросил:
     — Что я делаю не так?
     Коломенцев замер, не зная, что сказать. Этот голос заставил его застыть без движения; из головы испарились практически все мысли о первой помощи. Он, не замечая, что сквозь повязки периодически проступают крупные капли крови, прислушался к говорившему, потом тихо склонился к нему и спросил в ответ:
     — О чем это ты?
     — Там… — махнул головой в сторону дверей парень. — Там — целый мир. А я что-то делаю не так. Не так, как все.
     — Как кто — все?
     — Все, кто смог. Кто сделал, как надо. Кто заслужил это право…
     Коломенцев покачал головой. Достаточно типичная картина — человек обвиняет себя в непохожести, в неудачливости, в невозможности противостоять миру вокруг себя и ищет выход из создавшегося положения в смерти. Частенько он видел здесь таких, как этот парень — временами по два-три человека за дежурство. Что поделать — большой город, неравные возможности, лунные фазы, наркотики в подворотнях… Болезнь цивилизации.
     — Синдром эмоционально-волевых нарушений, — проговорил Коломенцев. — Ты как резал, вдоль или поперек?
     — Поперек, — машинально ответил парень — он явно был сейчас где-то в другом месте, там где «все делают так, как надо».
     — Эх ты, дурачок… Надо же вдоль, — хмыкнул Коломенцев. — Шагай в перевязочную, я тебе сейчас все объясню — как, где, когда и сколько раз…
     Раненый встал, его заметно качнуло. Коломенцев подставил плечо, провел к операционному столу, аккуратно снял с него куртку, не доверяя этого странного парня санитарке.
     Уже лежа на столе, парень вдруг заплакал — тихо, тоскливо, как-то по-детски. Коломенцев на пару секунд прислушивался к этим всхлипам, потом решительно позвал в перевязочную сестру и снял повязки.
     Все было именно так, как он и ожидал — множество насечек разной глубины и длины на обоих предплечьях. Местами кожа разошлась на приличное расстояние, из двух ран нешироким ручейком текла темно-алая кровь.
     Коломенцев еще раз прислушался к плачу пациента, потом решительно абстрагировался от происходящего и плеснул на раны перекись водорода, с удовольствием отметив, как прекратил рыдать и принялся извиваться на столе парень. Кровавая пена потекла в лотки, подставленные медсестрой.
     Коломенцев прикинул, что зашить придется минимум в пяти местах, не считая сосудов, попросил спирт, обработал края раны (чем заставил пациента просто зашипеть от боли) и сказал:
     — Ты когда резал, обезболивающее не принимал?
     Парень сквозь шипение и стон замотал головой, давая понять, что нет, не принимал.
     — Ну, значит, и шить будем без анестезии, — удовлетворенно произнес Коломенцев и зарядил шелковую лигатуру в изогнутую иголку. — Будем делать так, как надо…
     — Вы… Вы не знаете, как надо! — вдруг крикнул парень (медсестра навалилась ему на ноги, не давая подняться). — Что вы в этом понимаете! Там… Там ЦЕЛЫЙ МИР!
     — Это я уже слышал, — миролюбиво ответил Коломенцев, хватая зубчиками пинцета края одной из ран. Парень пискнул от неожиданности, закусил губу и приподнялся над столом.
     — Лежи, дурак, — проводя нитку, коротко бросил Коломенцев. — Чем меньше дергаешься, тем быстрее закончим.
     Парень внял его убеждениям; все последующие уколы иглы он перенес молча, скрипя зубами и громко дыша через нос. Коломенцев вошел во вкус минут через пять — ровнял швы, подворачивал края для лучшего соприкосновения, следил за линией ран. Медсестра, приготовив несколько лигатур наперед, зевая, прислонилась к стене и дремала.
     Периодически парень на столе начинал что-то бормотать — что-то невнятное, обрывочное. Коломенцев и не стремился разобрать эти слова — ему они не мешали, работа спорилась, он не обращал на это внимания. Изредка наружу пробивались громкие слова, типа «Я же знаю, что дальше будет…», «Там я уже был…» и еще несколько слов, больше похожих на матерщину.
     Спустя сорок минут с небольшим операция была закончена. Коломенцев срезал последние нитки, положил спиртовые повязки и швырнул перчатки в таз.
     — Ты в следующий раз делай такие вещи днем, — сказал он парню, помогая подняться со стола. — Сразу столько проблем решишь…
     — Хорошо, — серьезно ответил пациент. — Днем… Да, днем.
     Коломенцев пожал плечами и вышел в коридор. Оставалась маленькая формальность — заполнить несколько документов. Два журнала — амбулаторный и операционный; после этого можно смело передавать парня в психушку, ибо клиент был созревшим по полной программе.
     Пациент вышел из перевязочной следом за доктором.
     — Тебя как зовут-то? — не оборачиваясь, спросил Коломенцев. — Или ты на этот вопрос принципиально не отвечаешь? Так знай, мне по барабану, напишу «неизвестный». В психушке из тебя все равно всю правду вытянут… Там, знаешь, есть такие таблетки…
     И тут он понял, что шаги за спиной стихли. Коломенцев быстро оглянулся и успел заметить, как распахнулась оконная рама в коридоре; парень выскочил на улицу и помчался через лужи, сверкая в луче прожектора чистыми повязками.
     Коломенцев проводил его взглядом, положил обратно в карман ручку, которой собирался записать операцию и пригладил волосы на голове, вспотевшие под колпаком:
     — Вот гад…— сказал он сам себе. — Хотя… Леди с дилижанса — кони в курсе дела.
     Санитарка, ворча себе что-то под нос, заканчивала мыть пол в коридоре, заляпанный пятнами крови. Коломенцев посмотрел на розовую воду у нее в ведре, тыльной стороной ладони прошелся по своей щетине на щеках и подбородке, представил себе чашку дымящегося кофе, с сожалением цыкнул зубом и пошел в кабинет, где ему предстояло провести время до утра (при условии отсутствия пациентов).
     Компьютер, стоящий на столе, вышел из спящего режима, едва врач прикоснулся к «мышке».
     — «Там целый мир…» — передразнил Коломенцев парня. — Вот — целый мир!
     И он запустил один из пары сотен пасьянсов…
     Он еще не знал, что эта их встреча — не последняя.
    
     * * * * *
    
     — Что я делаю не так?
     Ответа не было. Да и вряд ли я смогу его получить. Все, кто знает — давно уже на том берегу.
     Наверное, мост — это не символ. Это просто путь. Символ — те люди, которые были на том берегу. Те, кто сумел пройти туда. Те, кому не показался страшным и зловещим провал в шестьдесят метров. Те, кто…
     КТО ДЕЛАЛ ВСЕ ПРАВИЛЬНО.
     …Помните, как говорили в детстве? «Чешется — значит заживает…» Страшно чешутся руки под бинтами. Я знаю, что они не помешают мне в моей борьбе с чертовым мостом — но уж очень жива во мне память о той боли…
     Нет, она не остановит меня и в следующий раз. Но я должен попробовать еще. Каждая новая попытка ненадолго поднимает меня в собственных глазах — но лишь на время. До тех пор, пока я не увижу провал моста.
     Завтра я войду в воду выше по течению. Надеюсь, бинты мне не помешают.
     Я ТОЖЕ ХОЧУ СДЕЛАТЬ ВСЕ ПРАВИЛЬНО.
     Как чешутся руки…
    
     * * * * *
    
     Футбол сегодня был, как никогда, безобразен. Коломенцев смотрел его только с одной целью — чтобы хоть что-то смотреть. Его уже до такой степени раздражал вид из окна, что даже такой ужас, как наша высшая лига, не годящаяся в подметки никому, вызывала хоть какой-то интерес.
     — Ну что ты… Ну куда?! — временами пытался он прикрикнуть на бестолковых игроков, только безнадежно махал рукой, отворачивался от экрана на пару секунд, но потом вновь и вновь возвращался к просмотру. — Нет, ну кто так подает, а? Ты что, слепой? Ну ведь всем же ясно, куда надо бить! А, черт…
     Наконец, он решительно встал, намереваясь выйти на крыльцо — вдохнуть свежего осеннего воздуха, поговорить с курящими на крыльце больными. Первый тайм закончился, на второй явно не хватит терпения — так чего же сидеть здесь и насиловать свою нервную систему?!
     Работы пока не было, что случалось редко; обычно народ валом валил в дежурную больницу, спасаясь от всяческих напастей. Коломенцев за свои двенадцать лет работы насмотрелся здесь всякого, готов был к чему угодно и себя особо на работу не настраивал.
     Уличный воздух немного взбодрил; отвратительное настроение, навеянное идиотским футболом, постепенно улетучивалось с каждой затяжкой «Явы». Коломенцев прищурился, глядя на заходящее солнце, махнул рукой паре больных — помнил он их с трудом, но раз уж они ему улыбнулись, значит, это он их принимал.
     Почему-то вспомнился тот парень, что сбежал с его дежурства после того, как была оказана помощь. По парню определенно плакала психушка — все дело было только во времени; днем раньше, днем позже, но это должно было бы случиться.
     — Ген суицида должен сработать, — сам себе сказал Коломенцев, бросая окурок в урну; рассыпая искры, тот ударился о край чугунной пепельницы, отлетел в сторону, и Коломенцев был вынужден затоптать тут же вспыхнувшую кучу сухой листвы.
     Вдалеке завыла сирена. Коломенцев с досадой пнул погасшую кучу, сунул руки в карманы и вошел внутрь приемного отделения. Медсестра что-то говорила в микрофон, общаясь с подъезжающей бригадой; похоже, дело было серьезным.
     — Реанимация! — крикнула она в окошко, прежде чем выскочила в коридор. Потом она помчалась в реанимационную палату; зашипел кислород.
     Тормоза заскрипели у самых дверей. Коломенцев услышал, как клацнули носилки, превращаясь в каталку; кто-то пнул входные двери, кто-то крикнул на улице, разгоняя любопытных.
     Спустя секунду бригада «Скорой» в полном составе ворвалась в холл. Никто уже не упрекал врача в том, что в очередной раз машина влетела в грязную лужу посреди двора, никто не старался качать права — каждый делал свое дело.
     — Повешенный… — на ходу бросил врач смены, толкая каталку. Фельдшер бежал с другой стороны, не давая телу упасть с каталки на особо крутых поворотах. Коломенцев быстрым шагом присоединился к процессии, машинально подхватив болтающееся запястье левой руки, свешивающейся набок, стараясь нащупать пульс.
     И увидел, как из-под рукава куртки торчит кусок бинта.
     Глаза Коломенцева метнулись к другой руке, которую поддерживал фельдшер. Бинты были и там. И только тогда врач взглянул на лицо человека на каталке.
     Это был тот самый парень, которому он зашивал руки неделю назад.
     — Вот черт… — только и смог сказать он, внезапно остановившись и выпустив руку. Тем временем пациента вкатили в реанимационную и, точно пушинку, перебросили на стол. На лицо легла кислородная маска.
     Коломенцев медлил всего несколько секунд; потом в голове что-то включилось, и он рванул следом за бригадой. Фельдшер перехватил у дежурной медсестры маску, она тем временем цепляла электроды к ногам и рукам парня, намереваясь снимать кардиограмму.
     Коломенцев рванул на теле самоубийцы одежду; в сторону полетели пуговицы от рубашки, затрещала майка. В последний раз кинув взгляд на бинты на руках, он сложил ладони крест-накрест и, приложив их к грудине, качнул что есть силы.
     Тело трепыхнулось; Коломенцев, как заведенный, толкал и толкал сердце. Тихо шипел кислород; медсестра периодически вскрикивала, когда видела на кардиограмме пульсовую волну, но это было всего лишь действие рук Коломенцева. Войдя в ритм, врач позволил себе поднять глаза на лицо того, кому он оказывал помощь.
     Посиневшие губы не хотели менять цвет на розовый; сердце не работало, дыхание не восстанавливалось. Глаза, неподвижно смотревшие в потолок, выражали непонятную никому предсмертную грусть, которую Коломенцев видел уже так часто — и все никак не мог ни понять ее, ни смириться с ней.
     — Зрачки? — коротко кинул он стоявшему у изголовья фельдшеру.
     — Пока узкие, — ответил тот, наклонившись к маске. Коломенцев ожидал ответа «Поползли», что означало бы бессмысленность их действий — расширяющиеся зрачки были признаком необратимости, знаком смерти.
     — Работаем, — сказал врач сам себе, быстро вытер пот со лба и почувствовал, как заныла спина и плечи. Тонкая борозда поперек шеи парня навевала на грустные мысли; через минуту Коломенцев приказал медсестре включить дефибриллятор.
     Быстрым движением подложив под спину влажную пластину, Коломенцев взял в руки электрод, кинул взгляд на стрелку набирающегося заряда, крикнул «Руки!» и, не дожидаясь, когда его команда будет выполнена, приложил электрод к груди нажал кнопку.
     Сухой щелчок заставил тело на столе выгнуться дугой.
     — На кардиограмме?!
     — Ничего, — ответила медсестра.
     — Больше! — крикнул Коломенцев, не оборачиваясь. За спиной пискнула кнопка.
     — Руки!
     Еще удар.
     — Есть! — радостно произнесла медсестра. — Есть! Ритм синусовый, правильный!
     — Кислорода побольше!
     Шипение стало более отчетливым. Коломенцев оглянулся и увидел, как в вену парня капает адреналин.
     — В реанимацию! — сказал врач. Фельдшер немного ослабил хватку на маске; медсестра принялась сматывать длинную ленту кардиограммы; врач бригады, все это время стоявший в ногах пациента и не принимавший участия в оказании помощи, подошел к Коломенцеву, похлопал его по плечу и вышел в коридор.
     И в эту секунду человек на столе внезапно поднялся на локтях, смахнул с лица маску, крутанув головой, и захрипел:
     — Мост!!! Пустите меня… На мост!!!
     Звук был мерзкий, скрежещущий, словно пила. Коломенцев пригнулся, точно за спиной выстрелили из пушки. Медсестра выронила ленту кардиограммы, взвизгнула, отступила на шаг, споткнулась о столик с инструментами и упала на пол, роняя вокруг все, что только можно.
     Силы оставили парня в ту же секунду; он повалился обратно, ударившись головой о кушетку. Все замерли, не в силах осмыслить происходящее.
     — Псих, — внезапно раздался из дверей голос врача бригады, заглянувшего в реанимационную палату на шум. — Это же коню понятно…
     — Сделайте ему сибазон, — тихо произнес Коломенцев. — И вызовите сюда кого-нибудь из психиатрического отделения — нужна грамотная консультация…
     — Чтобы положить человека в психушку, необходимо его согласие, — прокомментировал решение Коломенцева коллега со «Скорой». — Причем лучше всего письменное согласие…
     — Это не мои проблемы, — не оглядываясь, сказал Коломенцев. — Просто этот парень за неделю здесь второй раз…
     — Второй? — удивился доктор. — Чего это он так?
     — В первый раз резанул вены и сбежал отсюда прямо с операционного стола, — глядя на размеренно и спокойно дышащего пациента, еще недавно желавшего свести счеты с жизнью. — Похоже, что тогда жизнь показалась ему все-таки довольно дорогой штукой.
     — А повод к суицуду? Тогда что-нибудь было известно?
     — Ничего. Я помню лишь одну его фразу — по его словам, он что-то делает не так… Сложно сказать, к чему это относилось — люди в его состоянию абсолютно нелогичны по нашим понятиям, зато их собственный мир, выстроенный по одним им известным законам — логичен до безобразия. Вы позвонили в дурдом? — внезапно спросил он у сестры, внимательно слушающей своего врача. — Чего вы рот раскрыли, делом займитесь!
     Медсестра обиженно фыркнула, вышла в коридор. Скоро до врачей донесся ее голос — она с кем-то разговаривала по телефону.
     Психиатр не заставил себя ждать, несмотря на то, что отделение вынесено на другую территорию и находилось в двухстах метрах от основного корпуса больницы. Войдя решительной походкой в реанимационную палату, он осмотрел всех присутствующих — у Коломенцева сложилось впечатление, что он, глядя в глаза каждому, тут же выставлял всем диагнозы.
     — Итак?.. — спросил он вроде бы у всех сразу, не обращаясь ни к кому конкретно. — Чем могу?..
     Коломенцев вкратце рассказал обо всем, чему они были свидетелями и участниками. Психиатр кивал практически каждому слову, произносимому врачом, от чего у Коломенцева, привыкшего всегда смотреть в глаза собеседника, возникло ощущение укачивания. Упомянув о предыдущей попытке самоубийства, Коломенцев отметил некий загадочный блеск в глазах психиатра; тот вынул из кармана халата маленький блокнот, кое-что набросал в него, потом спросил:
     — Документы у парня есть? Откуда он вообще взялся?
     Коломенцев быстро прошелся по карманам куртки пациента, не нашел в них ничего и развел руками.
     — Джон Доу… — кивнул психиатр.
     — Что? — переспросил Коломенцев у него. — Это такая болезнь?
     — Нет, так в моргах Америки записывают неопознанные трупы, — ответил тот, рассмеялся и спрятал блокнот. — Как у парня со здоровьем?
     — До трупа далеко, — сказал Коломенцев, который не понял шутки психиатра. — Дышит сам, я думаю, что кольца трахеи не пострадали. Судя по всему, он не успел повеситься в полном смысле этого слова…
     — Успел, — вставил слово врач «Скорой помощи». — Просто ветка дерева, на которой он пытался свести счеты с жизнью, обломилась. Судьба декабристов преследует даже таких идиотов…
     Психиатр покачал головой и потребовал:
     — Заводите историю болезни, я жду его максимум через полчаса. У нас есть палата интенсивной терапии, там он будет под присмотром первое время. Интересно, очень интересно… Что-то про мост, вы говорите?
     Коломенцев кивнул.
     — Ну-ну, — сказал сам себе психиатр. — Все они в чем-то похожи — у кого-то мост, у кого-то инопланетяне…
     Он в последний раз обвел всех пристальным взглядом и вышел в коридор.
     — Кто что лечит, тот тем и болеет, — очень тихо, чтобы никто не услышал, произнес Коломенцев. — Оформляйте парня, — кивнул он медсестре и направился к телевизору узнать, чем же там все-таки закончился тот самый идиотский футбол…
    
     * * * * *
    
     Как притягивают взгляд эти пузырьки… Мелкие, суетливые, натыкающиеся на преграды, превращающиеся в сверкающую пыль…
     Флакон. В нем две иглы. К одной подсоединена система, которая, плавно изгибаясь, заканчивается в вене на левом предплечье. Вторая — воздушка. По ней во флакон поступает воздух. Те самые пузырьки, которые отмечают падение капелек в фильтре — упало несколько капель, во флаконе взвилась кверху гроздь пузырьков. Я смотрю на этот воздушный вихрь, возникающий с завидной периодичностью, и чувствую, как в меня вливается нечто, заставляющее меня забыть… Забыть… Забыть…
     Иногда я думаю, что скоро забуду, как дышать. Таблетки, капельницы, процедуры; потом снова — капельницы, процедуры, таблетки… Раз в два дня — беседы с врачом. Человек страшный и добрый одновременно. Его глаза говорят, что он знает обо мне все. Толстая история болезни на столе между ним и мной — свидетельство его кропотливой работы. Я сажусь на стул напротив и слушаю все, что он мне говорит.
     Мы вспоминаем моих школьных друзей, учителей, детство… Я заметил, что даже к самым противным и горьким воспоминаниям стал относиться равнодушно — меня напичкали чем-то таким, что чувства превратились неизвестно во что; в нечто ненужное, липкое, тягостное, от чего избавляешься с радостью, едва ли не с восторгом.
     Они здесь знают свое дело. Правда, они никак не могут понять одного — если я все это понимаю, значит, их лекарства не так действенны, как хотелось бы. Раз у меня осталась способность к критике, раз я вижу пузырьки во флаконе и ненавижу иголку в вене — значит, я остаюсь самим собой.
     ПОТОМУ ЧТО У МЕНЯ ЕСТЬ МОСТ.
     Я должен по нему пройти. Это случится в тот день, когда меня отпустят домой — врач говорит, что мое выздоровление не за горами.
     Я жду его с нетерпением — с таким нетерпением, на какое способен человек, напичканный феназепамом и говорящий, как обдолбленный наркоман. Я жду медленно — но процесс неизбежен.
     Врач не смог пробиться к самому главному — он не знает, что послужило толчком. Почему я вскрыл вены. Почему я полез в петлю. Я сделал вид, что не помню. Он сделал вид, что поверил. Не удивлюсь, если он стремится узнать это больше всего на свете. Жаль, что я не могу взять его с собой, на мост — туда, где между упавшими опорами журчит темная быстрая вода…
     Я ступлю на тот берег, чего бы мне это не стоило.
     Иначе незачем жить.
    
     * * * * *
    
     Парень сидел в кресле, наклонившись вперед и опираясь обеими руками на подлокотники. Глаза его смотрели куда-то вбок, губы непрерывно шевелились, читая одному ему известную молитву.
     Артемьев уже достаточно хорошо изучил своего пациента. Правда, он сумел узнать только его имя — Никита; практически все остальные его данные остались неизвестными. Ни где он живет, ни с кем — Артемьев упирался в его молчание, как в стену. История болезни, наполненная рассуждениями психиатра и тестовыми листами, была не то чтобы толстой, нет — многие истории по объему и весу могли бы переплюнуть средний по размерам томик Никиты. Она была незаконченной…
     Многие ответы на вопросы так и не были найдены. Артемьев не сумел узнать, где же находится этот самый мост, о котором порой мог долго рассуждать Никита. Врач прекрасно представлял себе всю местность возле этого моста, словно побывав там наяву — он уже и во сне начинал видеть склонившиеся к реке ивы, поросшие травой берега, бетонные сваи, переплетенные паутиной арматуры, каменные цветы, журчание воды…
     Артемьев склонялся к тому, что этого моста не существует, что это плод воображения пациента; фабула бреда. Обычно было достаточно просто такому опытному психиатру, как он, определить, где в словах пациента содержится логическая ошибка, на которой построено все дальнейшее рассуждение; здесь же, в случае с Никитой, он не смог пробиться сквозь стену недоговоренности и недомыслия…
     — Никита… — сухо кашлянув, начал Артемьев. — Мне не хотелось бы, чтобы между нами было что-то личное, чтобы ты видел во мне врага…
     — Я уже давно здоров, — внезапно ответил Никита. — Я хочу домой. Я больше не буду…
     — Что не будешь? — спросил Артемьев и почувствовал себя воспитателем из детского садика.
     — Я хочу жить, — ответил Никита. — И я больше не доставлю вам беспокойство.
     Артемьев напрягся. В этой фразе слышалось что-то другое — вроде «В следующий раз я буду удачливее…» Сжав под столом кулаки и хрустнув костяшками пальцев, доктор через силу улыбнулся и кивнул:
     — Я понимаю тебя, Никита… Понимаю настолько, насколько ты сам пустил меня в свой мир. Но — окно в этот мир крайне мало для того, чтобы я мог сделать какие-то определенные выводы. Я вынужден констатировать факт, что готов тебя выписать, дав тебе кое-какие рекомендации на будущее. К сожалению, ты уйдешь один, и никто не будет сопровождать тебя в том мире, что находится за решетками наших окон. Знай, что ты всегда можешь найти здесь понимание и защиту…
     Никита, не поднимая глаз на доктора, передернул плечами. Со стороны это выглядело так, будто бы он четко определяет ложь в словах психиатра и реагирует на нее сообразно степени лжи.
     — И все-таки — я хочу задать один вопрос, который не дает мне покоя все то время, что ты находишься под моим наблюдением, — после небольшой паузы продолжил Артемьев. — Этот вопрос — камень преткновения во всем, что связано с тобой. Знаешь, у нас существует принцип — лечить надо не болезнь, а человека, но только в том случае, когда не существует неизвестных. В нашем с тобой случае этих самых «иксов» и «игреков» больше чем достаточно — и все они проистекают…
     — От моста, — внезапно закончил Никита, быстро подняв глаза на доктора. Артемьев непроизвольно вздрогнул, нарушив собственное неписаное правило — никогда не показывать страх перед пациентами.
     — Ты…прав, — ответил он парню внезапно осипшим голосом. — Именно эта деталь не дает мне ключей к разгадке твоего поведения. Я видел много людей, подобных тебе — но только подобных. Все они были горды рассказать мне о том, что привело их сюда — ибо они боготворили свой мир и готовы были поделиться его составляющими со мной, с человеком, который никогда этого не увидит и не почувствует. Ты же пошел по другому пути — ты рассказал мне про мост, но так и не сказал, где же он находится.
     — Вы не поверите, — не сводя глаз с движущихся губ доктора, произнес Никита.
     — Я верил во многое, — понимающе кивнул парню Артемьев. — Еще большему не верил ни на грош. Поэтому прошу тебя — прежде чем ты встанешь и покинешь это учреждение, скажи мне — где этот мост, который заставил тебя… Заставил тебя посмотреть на жизнь иначе.
     Никита вновь опустил глаза в пол. По его позе, движениям пальцев, нервно постукивающих по подлокотникам, было видно, что в нем происходит какая-то внутренняя борьба. Артемьев понимал, что перегнул палку — запросто можно было ввергнуть пациента в очередной психоз, но ему очень хотелось рискнуть — вполне возможно, что Никита, соблазненный открытой дверью, перед уходом поделится самым сокровенным.
     Пауза затянулась. Психиатр прислушался к тишине; слух словно обострился, Артемьев слышал, как тяжело дышит Никита, принимая какое-то тягостное решение. Не один раз доктор находился в подобных ситуациях; самому себе он был похож в такие минуты на следователя, в кабинете которого человек собирался признаться в убийстве — страшном, жестоком и нелепом.
     Никита медленно поднял голову и посмотрел в глаза Артемьева. Врач выдержал этот взгляд — недаром специально занимался выработкой этого умения, тренировался никогда и не перед кем не отводить глаз, ибо нередко только это помогало справиться с человеком, вырвавшимся за пределы разумного. Правда, где-то в груди сердце на мгновенье застыло на месте, а потом ринулось вперед, будто догоняя потерянные удары; в кончиках пальцев появилось какое-то странное покалывание.
     — Понимаете, доктор… — начал Никита, и Артемьев поразился происшедшей с ним перемене — на него смотрел сейчас человек еще более вменяемый, чем сам психиатр, настолько живым, сверкающим и добрым был взгляд карих глаз, направленных вглубь души врача. — Я могу вам сказать… Да, могу. Просто мне тяжело будет расставаться со своей тайной — как и каждому человеку, хранящему нечто в глубине своего сердца. Моя тайна намного дороже всех тех, что поверяли здесь, в этом кабинете, вам ваши пациенты. Дороже потому, что все они были больны — я же, в отличие от них, полностью здоров…
     Артемьев вдруг пожалел, что задал свой вопрос «на дорожку». Он ясно представил себе, как Никита шел бы сейчас по одному ему известному маршруту по мокрой после дождя листве тротуара, с каждым шагом удаляясь от больницы, и, представив это, пожалел еще больше. Ему очень не понравилось начало — скорее всего, придется разочароваться и в конце.
     — А, поскольку все решения, касающиеся моей жизни я принимал абсолютно здраво, опираясь на одному мне известные непреложные факты, о которых вам, само собой, ничего не известно, я считаю… — он внезапно замолчал, словно прислушиваясь к чему-то. — Слышите? Слышите, как журчит вода?
     Артемьев машинально взглянул на раковину возле двери, ожидая увидеть там течь и лужу на полу, но через секунду понял, что имеет в виду парень, а затем увидел усмешку у него на лице. Тот явно был рад произведенному эффекту.
     — Вот так-то, уважаемый доктор, — сказал он Артемьеву. — Весь смысл моего мира в том, что он — МОЙ. Совершенно незачем делиться им с кем бы то ни было — тогда он потеряет свою привлекательность. Но вам — ВАМ! — я скажу…
     Он наклонился немного вперед, словно собираясь начать с нуля некую крайне доверительную беседу. Артемьев сделал то же самое абсолютно автоматически, слегка подвинувшись вместе с креслом к столу, который разделял его и пациента. Никита впился в него глазами, прищурив их и сверкая какими-то бесовскими огоньками; губы медленно и практически незаметно шевелились, будто пробуя алфавит на вкус и не зная, с какой же буквы начать.
     — Я хочу сказать вам спасибо, доктор, — тихо проговорил Никита. — Ваши таблетки, ваши процедуры, от которых я скрежетал зубами, пропуская через себя ток, ваши бесчувственные медсестры и санитары, привыкшие к чужим страданиям, к… (он попытался подобрать слово, ненадолго замолчав и прищелкнув пальцами) …к чуждости нас, как личностей, как людей, по их мнению просто не способных на то, чтобы быть такими, как все — они преподнесли мне урок.
     — Какой? — поинтересовался Артемьев.
     — Проще некуда. Можно сформулировать так — «хочешь пройти через мост — молчи», — грозно сказал Никита; в следующую секунду он, опередив достаточно тренированного психиатра, введенного его длительными рассуждениями едва ли не в ступор, схватил со стола беззаботно оставленную перьевую ручку и вонзил ее в глаз Артемьеву. Тот с криком повалился с кресла на пол, пытаясь нашарить под столом кнопку вызова санитара.
     Никита легко перепрыгнул через стол, оказавшись точно над Артемьевым. Коленом он придавил его шею; звуки стали тихими и хрипящими, руки били по сторонам, будто отмахиваясь от стаи мух. Парень с размаху ударил врача кулаком в лицо; ручка обломилась, оставив перо в глазнице. Артемьев сумел на секунду освободить горло и издать душераздирающий крик, в котором слились воедино вопль о помощи и предсмертный страх.
     — Никогда!.. — хрипел в такт доктору Никита. — Никто!.. Не пройдет по моему… мосту… Я сделаю это… Сам… Сегодня…
     Колено с силой надавило на гортань. Раздался какой-то хруст, с губ Артемьева сорвался кашель с кровью; брызги попали на лицо Никите, но тот их не замечал, глядя на то, как задыхается и умирает человек, по распоряжению которого он в течение почти месяца находился в этих стенах.
     Тело доктора постепенно замирало в цепких объятиях убийцы. Струйка крови, вытекшая из угла рта, заставила Никиту несколько ослабить хватку, но он не переставал контролировать ситуацию, будучи в любую секунду готовым к тому, чтобы возобновить борьбу. Пациент, внезапно переставший быть пациентом, перехвативший управление в свои руки, сумевший обмануть бдительного психиатра — улыбался, глядя на то, как умирал врач. И если бы кто-то мог видеть его в эту минуту, то этот человек убедился бы в том, что перед ним — одержимый. Одержимый идеей, страстью, кошмаром, чем угодно; человек, распростившийся с этим миром всерьез и навсегда.
     Никита поднялся над телом убитого врача и взглянул в окно, закрытое ажурной решеткой. Там была свобода, такая желанная и необходимая…
     — Домой… — шептал он себе под нос. — Домой…
     Наклонившись к трупу, он пошарил в карманах халата. Металлическая отмычка быстро попала к нему в руки. Подойдя к дверям кабинета, он оглянулся в последний раз и спросил тишину:
     — В чем основное отличие психиатра от пациента?
     И сам себе ответил:
     — В том, что у психиатра есть ключ.
     Вставив отмычку в замок и тихо повернув ее, стараясь не привлекать внимания тех, кто мог оказаться по ту сторону, он вышел в коридор. Никто из персонала не попался ему навстречу; он благополучно миновал этаж, на котором находилась кафедра психиатрии, просочился сквозь две группы студентов, не обративших на него ни малейшего внимания, после чего через фойе с кадушками фикусов, расставленных по периметру, выбрался на улицу.
     Надо было торопиться. Артемьева, конечно же, скоро найдут; вспомнят, с кем из больных он собирался встретиться сегодня утром. Короче, дело быстро получит ход. На руку Никите только одно — он сумел остаться практически неизвестным, ни его адреса, ни фамилии не было в истории болезни. Это задержит преследователей — правда, скорее всего, не надолго. Слишком уж маленький город…
     Да, надо спешить.
     МОСТ ЖДЕТ.
    
     * * * * *
    
     Я снова здесь.
     Призрак Артемьева маячит где-то за спиной. Я так четко вижу «паркер» в его левом глазу, что невольно хочу протянуть к нему руку и вытащить ее оттуда, как занозу. Почему-то здесь, на берегу этой до боли знакомой реки, рядом с брусчаткой, переходящей на мост, я вдруг отчетливо понимаю, что жалею о содеянном. Незачем было убивать врача — это было уже слишком…
     Я был в шаге от свободы — от честной, заслуженной свободы. Я должен был просто рассказать Артемьеву о своем мире, рассказать всю правду — и он бы меня отпустил. Распахнул бы передо мной дверь в свой мир — туда, где такие люди, как он, никогда не совершающие ошибок и живущие по правилам, знать не знают о моих мучениях и страданиях; люди, которые никогда не смогут пройти по мосту…
     Склонив голову, я смотрю на свое отражение в воде. Водоросли, мягко стелющиеся по течению, извиваются, напоминая каких-то заторможенных змей. Течение сегодня несколько слабее, чем обычно; похоже, что где-то в верховьях засуха. Вода спала, обнажив пару метров берега. Деревья, выступив из воды, жадно склоняют к ней свои ветви; кажется, еще несколько сантиметров, еще одно усилие — и они начнут взахлеб пить прозрачную воду своими листьями, большими и мясистыми. Им придется подождать до следующего дождя…
     Но не мне. Я не могу больше ждать. Я должен пробовать, искать выход из положения. Я так и вижу лица людей на том берегу — иногда они выходят довольно большими группами к воде и машут мне руками, призывая следовать за ними. Я готов — но не знаю как. Я просто машу в ответ рукой и прошу совета…
     Они не слышат. Сытый голодного не разумеет. Ну, да бог с ними со всеми.
     Я иду к мосту. К трижды проклятому мосту, без которого моя жизнь потеряла всякий смысл; мост, из-за которого я два раза был на краю пропасти и один раз отправил своими руками человеческую жизнь за этот край…
     Почему-то вспоминаю Индиану Джонс; тот момент из фильма, когда он по совету отца шагнул в пропасть — шагнул для того, чтобы остаться в живых и встать на невидимый мост. Кажется, я готов к тому, чтобы повторить подвиг Индианы — есть ощущение, что все дело именно в этом; все дело в смелости. Надо просто принять решение — мост ждет. Быть сильным и смелым, вдохнуть полные легкие воздуха на этом конце моста — а выдохнуть уже на том…
     С каждым шагом расстояние до провала уменьшается. Я пытаюсь решить на ходу, что лучше — придержать шаг, собраться с силами, после чего совершить подвиг Индианы, или все-таки лучше идти, не задумываясь и не останавливаясь ни на секунду? Пора бы мне уже определиться…
     Впервые обратил внимание на то, что изменилась одна маленькая деталь — раньше у меня в руках ничего не было, а теперь… Теперь я держу в руках ключ от кабинета Артемьева.
     Отмычка, которая своей формой и функциональностью напоминает ключи, которыми пользуются проводники в поездах. Потертая, поцарапанная… Сколько дверей, сколько людей было закрыто этим ключом за стенами психушки — и сколько было выпущено на свободу? Металл приятно лежит в ладони; я вспоминаю, как открыл дверь кабинета, оставив в нем труп врача…
     Мерзость. Но мост превыше всего.
     …До провала метров двадцать, не больше. Начинают слабеть ноги. Я чувствую, что не смогу шагнуть в бездну. Хотя, черт возьми, какая там бездна?! Подумаешь, упаду в воду, выплыву, вернусь, пройду снова…
     Снова? Зачем? Если воздух не выдержит меня, то для чего идти снова? Ведь других путей нет…
     Поздно думать. Жаль, если Артемьев умер зря. Но ведь люди на том берегу как-то там оказались…
     Если только…
     ЕСЛИ ТОЛЬКО ОНИ НЕ БЫЛИ ТАМ С САМОГО НАЧАЛА.
     …Все, край. Брусчатка кончилась.
     Шум воды бьет в уши.
     Я сжимаю ключ от кабинета Артемьева сильнее, до боли в суставах. И шагаю в воздух…
     А через мгновенье ноги несут меня по мосту. Но уже с другой стороны.
     Силы оставляют меня. Я неуверенно иду к людям, которые внезапно стали ближе; они машут мне руками и бегут навстречу…
     Колени подгибаются сами. Брусчатка больно бьет по ногам; мир вздрагивает, покачивается, но не валится, как карточный домик — я чудом остаюсь в сознании. Переход отнял много сил.
     Переход? Перелет? Телепортация?
     Чушь… Все должно быть очень и очень просто. Загадка всегда сложна; отгадка всегда элементарна; именно поэтому люди часто чувствуют себя оплеванными, даже решив задачу — слишком уж все элементарно…
     Я пытаюсь подняться. Люди все ближе. Я уже слышу их крики; они бегут, расталкивая друг друга, размахивая руками…
     Размахивая руками… Руками…
     Господи…
     И ключ падает на брусчатку.
     Основное отличие… ЕГО НЕТ. Мы здесь все одинаковые.
     У меня хватает сил оглянуться — прежде чем они окружают меня.
     Мост тает в дымке. Он больше не нужен.
     Я — последний. Все уже здесь…
    
     * * * * *
    
     Коломенцев был на последнем издыхании — его сменщик, Леха Кротов, не пришел сегодня утром. Запил, сволочь, и все это знают, и никто ничего не предпринимает. Главврач похлопал Коломенцева по плечу, вздохнул, что было красноречивее всех слов и оставил его на вторые сутки.
     И тут все как с цепи сорвались! Две травмы — два урода-мотоциклиста. Потом аппендицит, но это, по большому счету, фигня. Справились. Потом приперлась какая-то ненормальная баба, которая требовала осмотра только заведующего отделением — правда, Коломенцев так и не понял, чем она больна, но времени она отняла столько, что у Коломенцева сначала появилась, а потом исчезла головная боль, а она все говорила, говорила…
     Когда на улице скрипнули тормоза «Скорой», Коломенцев, честно сказать, даже обрадовался. Он прошел сквозь недовольную всем и вся, но судя по всему, абсолютно здоровую женщину и практически выскочил на крыльцо. Дверь, хлопнув за спиной, отрезала недовольную стерву от доктора.
     Каталку уже вытащили. Тело, лежащее на ней, было накрыто простыней. Коломенцев недоумевающее поднял брови навстречу врачу бригады.
     — Труп?
     Тот кивнул, вытащил сигарету, медленно, насколько позволяли трясущиеся пальцы, закурил, сплюнул под ноги и бросил взгляд на каталку.
     — Извини, что сюда подъехали. Он вот только что отошел… Думал, успею.
     Коломенцев пожал плечами.
     — Бывает. Кто там? И что случилось?
     — Парень. Молодой… Вышел из окна на глазах у половины двора.
     — Высоко?
     — Седьмой этаж.
     — Так его можно было сразу в морг вести, — ухмыльнулся Коломенцев.
     — Можно, — кивнул коллега. — Только я не приучен живых туда доставлять.
     — Живых? — удивился Коломенцев. — Нечасто такое бывает…
     Врач подошел к каталке, откинул простыню — так, что Коломенцеву было не видно отсюда лица погибшего.
     — Молодой… Эх… Мы вообще-то быстро приехали — у меня там вызов был в паре кварталов, так мы все бросили, благо никто не помирал, примчались на всех парах.
     Он глубоко затянулся, вспоминая, как все было.
     — К нему никто не подошел — всем было страшно. Я, конечно, их понимаю — там жуткие переломы, кровища льет из носа… А он, знаешь, лежит, глазами лупает, как будто ему и не больно. И все время повторяет: «Ключ… Ключ…» Черт его знает, что за ключ такой! Я сначала подумал, что он из тех, кто ключи забывает, а потом в окна лазает с верхних этажей — но нам бабулька одна сказала, пока мы его по частям собирали, что он прямо из своего окна, из своей квартиры…
     — Ключ? — пожал плечами Коломенцев.
     — Вот именно — ключ, — утвердительно кивнул врач. — Там сейчас милиция орудует, так что они вскорости и сюда пожалуют. Мы сейчас его в морг отвезем, а ты просто будь в курсе — мало ли что спросят, скажешь — видел, знаю, отправишь к судебникам…
     Коломенцев кивнул, подошел к каталке, откинул простыню от лица…
     Перед ним лежал тот самый парень, которому около месяца назад он зашивал раны на руках, а спустя несколько дней реанимировал после неудавшегося повешения. Коломенцев закусил губу и машинально взглянул на его предплечья. Раны уже зажили, оставив после себя тонкие полоски рубцов; правое предплечье было сломано в двух местах, наружу торчали острые отломки костей.
     — Сумел-таки… — не удержался Коломенцев от тоскливого замечания.
     — Что, знакомый? — спросил доктор, садясь на переднее сиденье «Скорой».
     Коломенцев пожал плечами:
     — Да нет, не то чтобы знакомый. Так, крестничек… Виделись.
     — Здесь?
     — А где же еще? — Коломенцев аккуратно уложил простыню на израненное лицо, засунул руки в карманы, словно делая вид, что он тут ни при чем.
     — Понятно… — протянул доктор, захлопнул дверь и включил радио. Из открытого окна вместе с сигаретным дымком потянулась легкая музыка.
     Коломенцев проводил глазами фельдшера, который катил труп в сторону морга. Простыня колыхалась на ветру, промокнув над головой красным…
     Парень сумел найти дорогу в заоблачный край. Стремился он туда с завидным упрямством.
     — Ключ, — сказал сам себе Коломенцев. — Леди с дилижанса…
     Вот только было почему-то не смешно.
    
     * * * * *
    
     Вас когда-нибудь озадачивали навязчивые воспоминания? Вот какая-то забытая вещь стучится в мозги, и вы не можете ничего предпринять — только вспоминать, вспоминать, перебирать множество вариантов, ибо не в состоянии ничего делать, все валится из рук, мысли вращаются вокруг этих самых воспоминаний. Кажется, что стоит немного напрячься — и все! И так может продолжаться очень и очень долго, до того самого великого мига озарения, которое снисходит на тебя, как дар божий, вырывая из замкнутого круга. Так можно вспоминать своих старых друзей; так можно пытаться вспомнить лица, голоса, цвета, запахи… К этому списку можно добавить фильмы, книги, стихи и песни, забытые вещи, привычки…
     А еще можно вспомнить самого себя.
     Только вначале надо забыть.
     Как я сумел забыть настоящую жизнь, окунувшись в придуманную.
     Чертов компьютер…
     Я очень много играл. Играл во все типы игр — арканоиды, ролевые, стратегии, стрелялки, симуляторы. Во все, что вы сейчас сможете вспомнить, и во все, о чем вы никогда не узнаете.
     И эта железная шарманка со своими трижды проклятыми героями виртуальности поглотила меня. Все, что мне было надо — хорошая видеокарта, последние драйверы, быстрый процессор, куча места на харде и самые свежие игры!
     Не было такой игры, всех секретов которой я бы не раскрыл! Порой сам себе я казался всемогущим — этакий бог с джойстиком или «мышкой», для которого не было проблем при прохождении очередного уровня. Каждый убитый мной бот, каждая выстроенная крепость, каждое захваченное государство — все это приближало меня к тому, что уже очень скоро я перестал отличать действительность от игры; законы геймерства, правила виртуальных миров в моем мозгу стали реальными.
     Я мог все. Любая игра раскрывала передо мной свои тайны максимум за час — и я не мог объяснить эти успехи никому, даже самому себе. Складывалось впечатление, что я просто рожден для того, чтобы играть, ибо никакого другого предназначения я не видел.
     Временами я терпел неудачи — не без этого, что уж греха таить. Производители игр тоже были не лыком шиты — из года в год их творения становились все более и более изощренными, уровни больше, загадки сложнее. Но я не сдался ни разу.
     Никогда и ни при каких обстоятельствах я не бросал игру, не пройдя ее до конца — и ни разу не использовал то, что называют читерством. Никогда я не использовал коды, никогда не запускал трейнеры, облегчающие жизнь тем, кому лень было накапливать жизнь, опыт, боеприпасы и много еще всякой дряни, без которой прохождение игры оказывалось невозможным. Я был идеальным игроком с точки зрения тех, кто эти игры делал.
     Но такое положение вещей, как оказалось, не могло существовать бесконечно. Наступил момент, который показал мне, что я не всесилен.
     Этот чертов мост… Последний уровень в игре, которую сам себе подарил на день рождения. Я прошел ее практически на одном дыхании; я слился с ней, я жил ею. Дорога была трудной, захватывающей, финал был уже близок…
     И я застрял — впервые в жизни. Об этот мост разбились все мои принципы, все радости и победы. Я не мог пройти уровень, не мог закончить игру — и это несмотря на весь свой богатейший опыт в подобных мероприятиях.
     Я не помню, сколько раз я пытался сделать это — в голове осталось лишь ощущение того, что я едва ли не телесно перенесся туда, к реке, стараясь найти путь на противоположный берег. Мне казалось, что уже давно не нужны «мышка» и клавиатура — там, в этом мире, я перемещался сам по себе, спотыкаясь о провал в шестьдесят метров, который просто невозможно было преодолеть.
     И впервые я совершил то, о чем потом пожалел — правда, ненадолго. Я не помню, как резал себе руки — в бешенстве ли, в страдании или еще как; отрезвило меня только то, как игла хирурга вонзалась в кожу. Я пришел в себя, собрался с силами и попробовал вновь.
     И снова не получилось. Вот тогда я потерял веру в себя.
     Зачем я полез в петлю — трудно объяснить. Опять же, этот проклятый мост управлял мной, как хотел; люди с того берега, которые сумели-таки перебраться на противоположную сторону, доводили меня до безумия.
     Не знаю, сказать ли спасибо тем, кто вытащил меня из петли или проклясть их на веки вечные. Но они дали мне право на третью попытку преодолеть мост.
     И она удалась. Я был там, на том берегу…
     Лучше бы я умер в петле.
     Все, кто встретил меня там — все до единого — держали в руках ключи, такие же, как у меня. Они размахивали ими как флагами и поздравляли меня с победой, а я не понимал ничего, крутил по сторонам головой и надеялся увидеть хотя бы одного человека, у которого руки были бы свободны. Тщетно.
     Игра была закончена, но не для меня. Этот проклятый виртуальный мир заставил меня выйти в Интернет и просмотреть информацию об игре. То, что я узнал, повергло меня в шок.
     В игре была ошибка. Последний уровень был потенциально непроходим. Преодолеть финальную сцену можно было только при помощи патча, дающего возможность миновать мост безо всяких усилий.
     При помощи ключа от кабинета Артемьева…
     Я так и не понял, как в моей руке оказалась эта чертова отмычка, как она вместе со мной перенесла меня через мост, после чего поставила в один ряд с теми, кто занимается подобными штуками каждый раз, когда в бессилии опускаются руки.
     Как бы то ни было — мне пора заканчивать с этим. Ради игры я убил человека — это о многом говорит. А ключ…
     Этому нет объяснения. Но он стер грань. Основное отличие исчезло. Я не болен — но я и не здоров. И пусть у меня есть ключ — мне не место среди вас.
     Черт побери, где в этой квартире окно?..