С благодарностью:
     Даниэлю Клугеру – за советы относительно имен и названий,
     Святославу Логинову – за лекцию о гасконской породе лошадей.
    
    
     К северу от Септимании, на западе Бенарны, в виду Готских гор есть селение под названием Арамис. Раньше над селением, на вершине горы, стоял замок, где местные жители укрывались во время набегов из Визиготланда.
     Однажды визиготам удалось захватить замок, и они, по –своему обычаю, постарались, не только разграбить его, но и по возможности разрушить. Сожженная деревня потом отстроилась, и даже стала больше, а вот замок так и не восстановили. Местный дворянский род, очевидно, вымер, а королевская власть, успокоенная мыслью, что Визиготланд
     почти сто лет как приведен к смирению маврами и граница более не нуждается в военных форпостах, не побеспокоилась о феоде.
     А деревня жила своими нуждами, не оглядываясь на развалины на горе. В тот день там была большая ярмарка, куда понаехало, или пришло пешком множество народу со всей округи. И никто поначалу не обратил внимания на женщину, одиноко ступившую на выжженную солнцем землю Арамиса. Она была босиком, в платье из грубой холстины, голова обмотана платком, за спиной – котомка. Долговязая и худая, она казалась меньше ростом из-за того, что сутулилась. Тяжелые веки и выцветшие ресницы полностью прикрывали глубоко сидящие глаза. Возраст ее определить было затруднительно. Женщина и женщина. Из невестиных годов выбыла давно, бабушкиных явно не достигла.
     Она обошла рыночную площадь и двинулась вдоль прилавков, иногда останавливаясь по каким-то ей одной ведомым причинам. К товарам она не притрагивалась и даже не смотрела на них. Это пренебрежение, либо сама манера смотреть на мир из-под приспущенных век , вывели из себя молодую торговку, стоявшую у связок жгучего красного перца, и она дернула женщину за рукав, готовясь что-то выкрикнуть. Но рот ее так и остался открытым, и бойкая молодуха едва не осеклась, когда на нее глянул пронзительный желтый глаз. Босая женщина продолжала свой путь, а соседка торговки, нагнувшись, что-то зашептала ей на ухо. Та охнула и прижала руки к груди, а затем опрометью выскочила из-за прилавка и бросилась туда, где среди гомонящих и бранящихся селян и торговцев мелькал платок из серого полотна. Мальчишка, потянувшийся было стянуть с прилавка яблоко, вдруг передумал и припустил за ними.
     Постепенно гомон, витавший над ярмаркой Арамиса, стал изменяться. Он не то, чтобы притих – здешние жители, кажется, просто не умели говорить тихо, но в голосах появился некий оттенок почтительного страха, и все чаще повторялось в общем хоре имя, странно звучавшее для местного уха:
     – Петра! Петра Клятвенница!
     Вскоре мужчины и женщины, дети и собаки гурьбой повалили за странной особой с котомкой за плечами. Она не могла, конечно, не слышать шума позади, но на лице, покрытом грубым загаром кирпичного оттенка, какой приобретает на солнце светлая от природы кожа, не отразилось ни страха, ни радости, ни любопытства. Она вышла к церкви, еще более старой и ветхой, чем большинство и без того бедных церквей в Бенарне, ибо здесь не было сеньера, способного позаботиться о нуждах сельского храма. Курат, столь же старенький и ветхий, показался из церкви и застыл в дверях. Но женщина не направилась в церковь, а, наконец, остановилась и повернулась к своим преследователям. На толпу нацелилась пара желтых
     глаз, которым место было скорее на звериной морде, ежели на человечьем лице. Почтительная тишина воцарилась над Арамисом, и, мстилось, не будет ей конца. Подобная тишина сродни ощущению, когда больной ждет, чтоб лекарь вырвал у него ноющий зуб, и в то же время боится даже вида щипцов.
     Женщина подняла худую руку и звучным сильным голосом произнесла:
     – Горе, горе! Ад, петля и яма!
     И, пока мужчины в альпаргатах и залатанных штанах, кожаных безрукавках и плоских беретах, а также их жены в домотканых платьях и платках, дыша чесноком и крепким местным вином, прослушивались к словам яростных пророчеств, я меланхолически размышляла, нельзя ли квалифицировать как описание миров подобий некоторые места из Книги Еноха:
     "И вознесли меня на север неба, и показали мне места, странные весьма,.. И нет там света, но огнь мрачный, возгорающийся непрестанно на месте том, и река огненная, заливающая все места, и студеный лед, и узилища, и ангелы лютые и немилосердные, носящие оружие и мучающие без милости.
     И вознесли меня на четвертое небо, и видел я – солнце имеет свет, неоднократно больший против луны. И четыре звезды великие зрел, висящие одесную колесницы солнца, и четыре ошую, ходящие с солнцем непрестанно..."
     Но позвольте, при чем здесь я? – скажет гипотетический читатель. Что делает существо книжное и образованное в богом забытом углу Нейстрии, посреди деревни, где ликушествует полубезумная бродячая проповедница?
     Ну, если гипотетический читатель еще не догадался, что Петра Клятвенница – это и есть я, лучше ему гипотетическим и оставаться.
     А вот что я здесь делаю – это хороший вопрос.
     В Бенарне я оказалась вполне целенаправленно. Правда, я не думала, что задержусь здесь так долго. Хотя в Бенарне мне, в общем, нравилось. Такое чувство, что оказалась в толпе родственников – люди здесь все больше скуластые и горбоносые, вылитая я, только мастью потемнее, да женщины в горах ростом пониже удались (по правде сказать, и многие мужчины – тоже). Здесь понимали толк в вине и жарком, а что до пресловутой любви к чесноку, без упоминания о коей ни одна побасенка о местных жителях не обходится, так в моей родной
     Массилии чеснока едят не меньше. Оно и вкусно и для здоровья полезно. Что касается проповедей, то произносить их оказалось еще легче, чем писать для других … но это я забегаю вперед. Или, точнее, убегаю назад. Ни о какой писанине здесь не могло быть и речи -
     к шибко грамотным в Бенарне относились с исключительным подозрением. Речи... красноречие – это другое дело. Хорошо подвешенный язык здесь ценили, как нигде в Нейстрии. А при хорошем знании Писания, древних и новых поэтов и словарном запасе дедушки-грузчика все пошло как по накатанному.
     Сейчас я говорила, по моим прикидкам, часа полтора, И еще я задержалась на полчаса потому что жители Арамиса подводили детей под мое благословение, и пытались собрать для меня деньги. Которые были отвергнуты. Петра Клятвенница никогда не брала у людей денег, чем и славилась. Настаивать поселяне не стали. Бенарна, вообще-то, бедный край. И только после настоятельных просьб Петра Клятвенница взяла лепешку. Больше ничего. Хотя про это тоже было всем известно, люди восторженно вздохнули, повторяя ее имя.
     (Имя Петра тоже книжное, но никакого отношения к святому Петру не имеет. Это мне припомнились “Стихи о каменной донне” Альдигера Ломбардца. Сия книга не так известна, как его “Хождения по сферам”. А зря. А "Клятвенницу" налепили уже здесь. Хотя я
     никогда никого не кляну. Но добрые жители Бенарны , сроду ни о каком Альдигере не слыхавшие, склонны цитаты из Писания принимать за проклятия.)
    
     После чего Петра Клятвенница пришла, как ушла – одинокая, молчаливая, босая.
     До ближайшего ручья она такой и оставалась. А там я, усевшись на камень, вымыла ноги и обулась в альпаргаты. Перед этим, конечно, поела хлеба, запивая его водой – мне предстоял долгий путь, и нужно было отдохнуть и набраться сил. Бродячим праведницам, конечно, пристало ходить босиком, но с голыми пятками по каменистым пиренским тропам -
     увольте. Да все вверх. Да пешком, разумеется. Я очень плохо езжу верхом. Где было практиковаться? Женские монастыри не предлагают уроков в манеже. И я не стыжусь признаться в этом недостатке. У некоторых книжных людей мозги просто заклинивает на верховой езде. У Иосифа Ренегата (талантливый писатель, которому следовало лучше
     выбирать себе друзей) про какого героя из Святого Писания не глянешь, везде – "прекрасный наездник", сразу видно, что для автора это был больной вопрос. А меня это не смущает. И уж если выпадает мне случай сесть на коня, то выбираю я себе не гордого жеребца, а кобылу или
     мерина посмирнее; а моя манера сидеть в седле развалясь, как в кресле, способна довести опытного кавалериста до истерики ( и доводила, бывало). Правда, можно бы ездить на осле или муле, как большинство местных жителей, но учитывая мой рост и длину ног, следует пожалеть и без того негладкие нейстрийские дороги и не волочить по ним лишние
     борозды.
     Однако настоятельная потребность проехаться верхом у меня бывает редко. Разве что, когда я спасаюсь от очередной смертной казни. А меня к ней приговаривали всего дважды. И предпочла бы избежать третьего раза, хотя, как говорил дед Жак, Бог троицу любит. Другой мой дед вряд ли бы с ним согласился.
     Но, пожалуй, следует сообщит гипотетическому читателю, кто я, и что собой представляю.
     До недавнего времени меня знали в Провенции как сестру Новеллу. Это не мое настоящее имя, хотя и подобно ему. В жизни нам часто, за недоступностью оригинала, приходится довольствоваться подобием. Мой дед Жак, прозванный Сильным, грузчик в Массилийском
     порту, сказал бы вам то же самое, но, правда, в значительно более сильных и доходчивых выражениях.
     Деды вообще играют важную, если не главную роль в моем повествовании, хотя и незримую, ибо один умер, когда я еще не вышла из детского возраста, другой же – задолго до моего появления на свет.
     Мой дед, князь Микаэль Ариха Бар-Натан, был назначен послом Удела Давидова в Сфараде. Он был также молод, учен, знатен, богат и красив – много ли счастья это ему принесло? В тот роковой рейс его корабль, именуемый "Офир", вышел из Яффы, что у нас называют на эллинский лад Иоппией, по пути останавливаясь в островных портах Болгарской империи, а затем – на подвластных Сфараду Балеарских островах.
     Торговая Яффа и Намаль, где в древности была резиденция кесарского наместника, Крит и Родос, Мальта, Мессина и Баркинон... когда живешь в большом портовом городе, таком, как Массилия, названия городов и портов Срединного моря с младенчества проникают в твою кровь вместе с дыханием, и ты сознаешь, сколь велик мир, но, привыкнув в широте
     морского горизонта, ты, вместо того, чтобы почтительно склонить голову перед этим величием, желаешь раздвинуть его еще шире.
     ... Жители недалекой от нас Санта– Марии Марис утверждают, что в оны времена их святая патронесса, она же покровительница всей Провенции – прибыла сюда прямиком из Святой Земли на обычной рыбацкой лодке. Грешно сомневаться в благочестивом предании,
     однако, поскольку оно не подкреплено трудами отцов церкви и тем паче авторитетом Писания, дозволительно. Если жители города Св. Марии Морской правы, то благополучие подобного путешествия можно объяснить разве что вмешательством Провидения. Что до меня, то я разделяю мнение тех, кто полагает, будто равноапостольная Мария из Магдалы прибыла на пассажирском корабле, и как раз в Массилию, каковая во времена Древней
     Империи уже была оживленным портом, имея со Святой Землей налаженное сообщение. Впрочем, это предмет особого разговора, а экскурс в священную историю совершен лишь потому, что у меня есть личное основание не верить в переход через Срединное море на лодке. Не всегда его благополучно пересекают и прекрасно оснащенные корабли.
     "Офир", покинув Балеарские острова, не достиг Сфарада. Ужасающий шторм унес его к берегам Нейстрии и вышвырнул около города Нарбона. Все, кому удалось спастись, тут же были схвачены. То, что корабль был посольский, не улучшило, а, пожалуй, даже ухудшило дело. Матросы и слуги, большая часть из которых была родом из Сфарада, без суда и следствия были отправлены на галеры и в каменоломни. Самого посла, то есть моего деда (который в ту пору еще не был моим дедом) препроводили в тюрьму. На его счастье – если в данном случае можно употреблять слово "счастье", он попал в рука светских властей.
     Почему так произошло и посольская неприкосновенность не сработала? Если вы задаете подобный вопрос, значит, вы не уроженцы прекрасной Нейстрии. И придется объяснить. Корабль шел из Удела Давидова в Сфарадский халифат. На протяжении многих столетий Сфарад был нашим главным союзником в войне с визиготами. Между соседствующими странами существовала оживленная торговля. И не только торговля. Вероятно, в жилах половины наших южан есть примесь мавританской крови, а бенарнская и массилийская поросль дала обильные всходы по ту сторону Готских гор. Я уже не говорю о том, сколь изобильную пользу это дало наукам и искусствам. Но, увы, все это осталось в прошлом. Когда визиготы были окончательно побеждены, у нас неожиданно вспомнили, что мавры,
     оказывается, исповедуют веру пророка Мухаммеда, и, вдобавок, завоевали некогда свой полуостров силой оружия и с превеликой жестокостью (любопытно, где и когда было иначе?). Ужасные мавры, враги веры, заменили в нейстрийских сказках буку и великана-людоеда, что было бы еще терпимо, если бы не двойные заслоны вдоль границы со Сфарадом. Двойные они – с нашей стороны: королевские и святых орденов. Нейстрия словно
     поспешила воздвигнуть между собой и западным соседом прочную стену, и те, кому удавалось сквозь эту стену пройти, исчислялись единицами.
     Со Уделом Давидовым дело обстояло еще хуже. Эту страну положено считать как бы и вовсе не существующей. При упоминании соответствующих имен и названий полагается отмахиваться, как при упоминании злого духа, делать постную мину и отворачиваться, что, вообще-то, в обязательном исполнении весьма затруднительно, ибо таковые имена и названия каждый день встречаешь в Святом Писании. А ежели Благому Сыску удается
     заполучить кого-либо вживе, хотя бы новообращенного (особенно новообращенного!) – надеюсь, не надо объяснять, что в живых ему оставаться не долго, в подробности не вдаваясь?
     Но мой дед попал в руки светских властей. Каковые сначала озаботились его ограбить, заточить, а после задумались – и что теперь?
     И послали гонца в столицу.
     Взгляните на карту и представьте, сколько скакать от Нарбона до столицы. Представьте, как служители Благого Сыска , роняя слюну от нетерпения, рвутся наложить лапу на ценного узника. Представьте себе, как чешет в затылке королевский прокурор, сообразив, во что вляпался, и прикидывает, что лучше – не дожидаясь, пока подоспевший приор Кающихся
     Братьев обвинит его в пособничестве оному узнику, подослать в камеру молодца со стилетом, или всыпать ему в похлебку яду, тщательно сберегаемого для любовника жены?
     Впрочем, представить вы можете, что угодно. Потому что Микаэль
     Бар-Натан не стал дожидаться, чем все это кончится и бежал из тюрьмы.
     Вы спросите, как ему это удалось – ведь суровость нейстрийских тюрем вошла в поговорку? Ну, во первых, тюрьма была королевской, там порядки не такие зверские, как в церковных, тем более в темницах Сыска (это о них легенды складывают). Но, конечно, не имея ни средств, чтобы подкупить стражу, ни друзей на воле, ему бы ничего не удалось. Однако произошло то, о чем так любят сочинять баллады и романсы по ту сторону
     Готских гор, и которые упорно проникают к нам оттуда, несмотря на все заставы, препоны и преграды. Дочь тюремщика помогла ему бежать и бежала вместе с ним. Только конец у этой истории совсем не такой, как в балладе. Мой дед не вернулся на родину, к общей радости, с молодой женой. Он не вернулся туда и на старости лет, пав замертво при виде отчего дома. Он вообще никогда не вернулся.
     Нет, он пытался, пытался неоднократно, но единственной возможностью для этого было прорваться в Сфарад, что он и хотел сделать. Будь он
     человеком случайным и никому неизвестным, он мог бы и преуспеть. Но
     тут Благой Сыск поднял на ноги стражу, и разразилось такое, что
     Готские горы превратились в арену облавы. Пробиваться к западной
     границе, да еще действительно с женой и ребенком, не замедлившим
     появиться на свет, было равносильно самоубийству. Ждать помощи извне
     не приходилось – на родине и в Сфараде явно уверились в его смерти.
     Короче, всю свою оставшуюся недолгую жизнь дед прожил в Толониуме, под
     скромной личиной переписчика книг. Он умер то ли от горлового
     кровотечения, то ли от тоски по родине. Кроме моей матери, детей у
     него не было.
     Печальная история? А все мои истории печальны, это я сама весела вопреки им. Или благодаря. Это как посмотреть.
     Мой массилийский дед Жак был человеком совсем иного толка. Он, как уже упомянуто, был портовым грузчиком, шуток не понимал принципиально, и принадлежал к тем, кто, как говорится, могут ударом кулака свалить быка и сломать хребет медведю. Правда, дед быков никогда не бил, почитая это дурацкой забавой и вообще жалея скотину, а медведей в
     наших краях истребили еще при короле Людовике Драчливом. О происхождении семьи вы можете судить по ее положению. Впрочем, порой дед Жак возводил свою родословную к одному легендарному северному рыцарю, защищавшему Провенцию во время ужасных опустошений, причиненных этому графству Походами за Веру, но, поскольку заявлял он об этом исключительно крепко подвыпив, я здесь про то распространяться не буду. Детей у Жака было множество, но все они умирали во младенчестве, кроме двух сыновей – Ноэля и Жана. Братья были очень дружны, однако несхожи по своим устремлениям, и ни один из них не пошел по стопам родителя. Ноэль с юных лет ушел в море, что вполне естественно для человека, рожденного на побережье. Так же естественно, что море зачастую становится могилой моряка. Ноэль утонул задолго до моего рождения. Но это произошло, конечно, далеко не сразу. И пока что Жак, успокоившись, что хоть один из его сыновей, станет, по его понятиям, дельным человеком, позволил Жану делать то, что хочет. А Жан хотел учиться.
     Может показаться странным, что я, повествуя о своих дедах, ни словом не упоминаю – или почти не упоминаю, как в случае Микаэля Бар-Натана, о бабках. Действительно, в наших семейных преданиях они всегда предстают тенью своих мужей и сами по себе словно бы значения не имеют. Возможно, я отчасти исправлю эту извечную несправедливость по
     отношению к женщинам рассказом о матери, но пока что вернемся к отцу. То есть к Жану.
     Итак, Жан хотел учиться, и Жак Ла Форс, считавший это дурью и блажью, все же дозволил ему это. Из приходской школы он перебрался в коллегию Нищих Братьев, которые готовы были оказать поддержку способному простолюдину, но на известных условиях. Церковное поприще Жана нисколько не прельщало, он попрощался со святыми отцами и двинулся
     пешим ходом на юридический факультет Монтепеллумского университета, где и завершил свое образование. Но дальше... дальше – увы. В среде служителей закона без денег и связей делать нечего (как почти везде), и даже потомственному судейскому, не обремененному состоянием, нечего рассчитывать на успешное продвижение, а откуда могли взяться деньги у
     пришельца из массилийских доков? Плечи Жана так никогда и не осенила адвокатская мантия. Ему пришлось довольствоваться скромной должностью ходатая по судебным делам. Жил он в Массилии, но по поручениям клиентов разъезжал по всему побережью. Кажется, это его устраивало, и по пыльным дорогам и унылым судейским конторам его вел тот же
     авантюрный дух, что брата Ноэля по морям и океанам. В такой поездке попал он в Толониум, познакомился с моей будущей матерью и увез с собой.
     Детство мое прошло в славном городе Массилии. Когда я вспоминаю его, чаще всего на память приходит слово "соленый". Соленые волны, днем и ночью набегавшие на берег. Соленый ветер над жаркими и пыльными улицами. И кровь во рту солона от разбитых губ и шатающихся молочных зубов, потому что мы, дети, дрались на этих улицах, как настоящие
     звереныши, и я, прости Господи, ни в чем не отставала от других, а кое в чем и превосходила. И соленая рыба, которая еще от дней Древней Империи была главной пищей массилийских бедняков – я с тех пор как-то больше полюбила мясо. Соленые шутки горожан, которые славились тем, что больше всех жителей побережья любили скалить зубы... Что еще я
     помню? Вечные толки о левантийских пиратах. Флотилию мальтийских рыцарей, что выходила в поход против этих самых пиратов. Мрачного как скала Жака – он тогда редко бывал у нас, недовольный тем, что единственный оставшийся у него сын одарил его всего лишь внучкой. И настоящую скалу там, в заливе, где помещалась королевская тюрьма, одна
     из самых пугающих в Нейстрии -– не хуже узилищ Сыска. Рассказы отца об ее узниках, и о прочих делах, людях и обстоятельствах, с которыми он сталкивался во время своих разъездов, – рассказов без скидки на возраст.
     В общем, мне нравилась эта жизнь. Хотя, конечно, жили мы в бедности.
     Но это была все еще бедность. Нищета настала после смерти отца. Он был убит на большой дороге близ Монтепеллума, куда ездил по поручению одной дамы. Наши дороги кишат грабителями, это верно, но они, как правило, отбирают кошельки, а не жизни путников. Был ли замешен в дело человек, с которым судилась та дама? Она пыталась это доказать, но безуспешно. А когда я выросла, и могла бы, при некоторых обстоятельствах, разобраться, он уже покинул грешный свет при посредстве водянки головного мозга. Что лучше – это или кинжал в спину?
     Итак, мы с матерью остались вдвоем, и она попыталась совладать с судьбой и развитием событий. Ее звали Мария. Подозреваю, что про себя Микаэль Бар-Натан называл ее Мара, что на его родном языке значит "горькая". Она унаследовала его красоту, ум, а также чахотку и печальную судьбу. Она, ни больше ни меньше, решила продолжить дело своего убитого мужа. Знаний, полученных от него, а также от отца, было у нее вполне достаточно. Однако, если Жан Ла Форс был простолюдином без денег и связей, она вдобавок была женщиной. А тут уж никакие знания не помогут. Это не та область жизни, к которой подпускают
     женщин. В других – есть послабления. Нам не дано права священства – но позволено быть монахинями, нам не дают докторских званий, но позволяют быть лекарками и акушерками. Но когда дело доходит до законов...
     А ведь она их знала, знала в совершенстве, каждому могла истолковать и дать совет. Этим она и занималась – объясняла законы и давала советы. Но в тайне, потому что за это могли арестовать, а, поскольку для женщин каторга не предусмотрена, передали бы дело Благому Сыску... короче, плохо бы все кончилось. Незаконное занятие законоведением – как вам это?
     Только я видела, что она жила в вечном страхе, моя гордая и неукротимая мать. Она боялась, что ее арестуют и казнят. Что она умрет и оставит меня одну, без всякой помощи. Боялась, что наследственная чахотка перешла ко мне (хотя я, не унаследовав их фамильной красоты, не получила также ее страшной спутницы). Ее здоровье уже никуда не
     годилось, зато я была довольно сильна для своего возраста (когда погиб отец, мне было десять) и начала наниматься на поденную работу. И все равно добывали мы вдвоем сущие гроши.
     Тут попытался вмешаться дед Жак, позабыв свои обиды. Видите ли, у него было твердое представление о том, что женщина не должна делать никакой работы, кроме домашней. В дому мужчина – король и бог, но если он не умеет прокормить женщин своей семьи – неважно, кто он им – отец, муж, брат, дед или дядя, – он столь ничтожен, что не заслуживает даже презрения. Он вернулся в доки, но ему уже было за семьдесят, и годы, власть которых он упорно не хотел над собой признавать, взяли свое. Он просто-напросто надорвался.
     Иногда мне кажется, что все они надорвались – и Жак, и Микаэль Бар-Натан, их бессловесные жены, мои родители – и, без сомнения, то же ждало бы и меня, но после двух лет этой маеты все изменилось. В сказках в самое беспросветное время появляется добрая волшебница. В жизни появилась женщина, которая, возможно, принесла гибель моему отцу
     – во всяком случае, она так считала. Назовем ее здесь госпожой де Сен-Мартен. Если мое повествование получит огласку, я бы не хотела, чтоб ее наследник, коий жив до сих пор, как-нибудь пострадал.
     Дама Алазаис де Сен-Мартен была богатой бездетной вдовой. Согласно нашим законам, после смерти мужа ее имение и земля должны были перейти младшему брату покойного, каковой (младший брат, не покойный) проживал где-то в Бенарне. Однако ее шурин не был таким уж сукиным сыном и сволочью – прошу прощения, господа, за мою volgare. Он передал всю недвижимость госпоже де Сен-Мартен в пожизненное владение, при условии, что он будет получать определенный процент с приносимых землями доходов. И все было бы прекрасно, если бы не какой-то совершенно левый господинчик, заявивший, что данная сделка незаконна, не попытался оттяпать у госпожи де Сен-Мартен ее имущество. Да, вы угадали, это был тот самый сударь Водянка-Головного-Мозга, и тот злополучный судебный процесс, что погубил моего отца. И хотя даме Алазаис не удалось доказать, что ее противник пошел на убийство, дело получило широкую огласку, и в кои-то веки судом было принято справедливое решение.
     Однако, вернув имение, дама Алазаис не вернула себе покоя. Она не спала ночами, думая, что из-за ее судебной тяжбы погиб человек. Чтобы утешиться, она поехала навестить семью несчастного ходатая, и, увидев, как мы живем, пришла в совершеннейший ужас и настояла, чтобы мы переехали к ней. И мы уехали в имение дамы Алазаис.
     Если она действительно была косвенной причиной смерти отца, мне, вероятно, следовало бы проклясть ее, но благодаря ей я более не ведала голода и тяжкого физического труда. Зато я знала, что, хотя перемена к лучшему не вернула здоровья матери, последние свои полтора года она прожила в достатке, окруженная дружеской заботой, и не терзаемая больше мыслями о моем будущем.
     После того, как она тихо угасла, я осталась в имении дамы Алазаис. Она твердила, что не может быть и речи о моем отъезде, что я должна быть ее воспитанницей. Правда, оглядываясь назад, я не могу сказать с уверенностью, кто из нас кого опекал. Дама Алазаис была из тех женщин, кому в жизни потребно, что называется, твердое руководство, и,
     лишившись мужа, она впала в глубокую меланхолию. Во всем она видела наказание за несуществующие грехи, и мне приходилось проявлять бездну терпения, убеждая ее, что она не так плоха, как полагает. Иногда она успокаивалась, наряжалась, принимала гостей, а то вдруг затворялась в своей комнате или уезжала на богомолье. Моим воспитанием она
     занималась мало, следя лишь за моими манерами и речью, дабы я вела себя, как надлежит барышне, ибо на приемах и в поездках я сопровождала ее. Большую же часть времени я была предоставлена себе. Имение госпожи де Сен-Мартен, построенное в начале нынешнего века, удобное и просторное, располагалось между Роданом и Фосским заливом. Порой я
     уходила в близлежащую деревню, где у меня были друзья-подруги. Вместе мы носились по пойменным лугам, лазали по приморским скалам, ловили рыбу, и – что поделаешь, дрались, хотя и не так свирепо, как в городе. Некоторые женщины, коих я встречала в своих странствий ,временами упоминали благородном искусстве боя на шпагах, которым владеют стараниями их родителей. Я – не владею. Единственным в нашей компании дворянином был сын соседа дамы Азалаис, но ему и в голову не приходило учить нас держать шпагу, да и его самого родные прочили к духовной стезе, так что – увы.
     От мужа дама Алазаис унаследовала обширную библиотеку, куда совсем не заглядывала. Зато я проводила там все больше времени. Не знаю, как я не тронулась умом от столь обильного и беспорядочного чтения – возможно, потому что обладала весьма разработанной памятью. Я с детства привыкла не полагаться во всем на перо и бумагу. Привычку запоминать прочитанное и записанное я отчасти усвоила от матери, а она, в свою очередь, от своего отца, который, по понятным основаниям, не мог вести личных записей. Другая причина не столь уважительна. У меня безобразный почерк, и когда я делаю записи не для посторонних глаз, а для себя, то порой, бывает, после сама не могу их разобрать. Дама Алазаис не сделала ничего, чтобы исправить этот недостаток. Напротив. Она разделяла известный предрассудок, что красивый почерк – удел писарей, а людям благородным свойственно писать небрежно. И ей нравилось видеть, что из под моей руки выходят такие страшненькие каракули, как у самой что ни на есть высокородной особы.
     С годами дама Алазаис становилась все более богомольной. И все больше времени она проводила в обители св.Маргариты, что в Толосе. Сказать по правде, я с удовольствием сопровождала ее туда, ибо, одолев все книги в имении, возжаждала новой пищи для ума, а собрание книг и рукописей монастыря святой Маргариты-драконоборицы славилось на все королевство. И, пока дама Алазаис молилась в церкви и беседовала с исповедником, я
     проводила упоительные часы под сводами монастырской библиотеки. А за недели, а потом и месяцы, что дама Алазаис жила в обители, я достаточно хорошо изучила уклад тамошней жизни и завязала немало знакомств.
     Мне шел восемнадцатый год, когда госпожа де Сен-Мартен умерла, и передо мной встал извечный вопрос всех времен и народов: куда себя пристраивать?
     Разумеется, я могла бы выйти замуж. Дама Алазаис не забыла меня в завещании, и я не была бесприданницей. Мой фамилия, образованная из портового прозвища деда Жака, на посторонний слух звучала как дворянская, хотя и провинциальная. Я не блистала красотой – мои деревенские приятельницы твердили, что у меня волчья морда, кошачьи глаза и щучий рот – ничего себе, зверинец! – но я сознавала, что есть и похуже меня. Если бы я обратилась к господину де Сен-Мартен, он, будучи по всем отзывам человеком великодушным, вероятно, помог бы приискать мне мужа. В общем, здесь проблемы не было. Проблема была в том, что мне этого не хотелось.
     Была и другая возможность.
     Сестры-наставницы в монастыре не раз прозрачно намекали, что рады будут принять меня в свое общество. Для вступления требовался весьма внушительный взнос, но тех денег, что оставила мне дама Алазаис, хватило бы. И я достаточно времени провела в обители, чтобы понять, как по нраву мне тамошняя жизнь. Кроме того, принадлежность к духовному званию избавляет женщину, приверженную книжной учености, от многих подозрений и неприятных вопросов. И я постриглась в монахини.
     Быстро вспомните все ужасы, которые вы слышали и читали о женских монастырях. И все скабрезные истории о них же. А теперь еще быстрее забудьте. К монастырю святой Маргариты это не имеет никакого отношения.
     Обитель Маргриты-драконоборицы (прозывается она так исключительно по недоразумению, ибо святая победила не дракона – их у нас сроду не водилось, а страшного зверя Тараску, опустошавшего Провенцию), будучи, по здешним понятиям, не такой уж древней – ей нет еще трех веков, тем не менее является самой богатой и процветающей на юге Нейстрии. Помимо упомянутой мной славной библиотеки она располагает школой со всем
     пансионом, лечебницей, странноприимными домами и обширными земельными владениями с садами, виноградниками, рыбными прудами и пахотными угодьями. По понятным причинам сестринская община издавна состоит из дочерей знатнейших южных семей либо самых состоятельных горожан. Я – то исключение, что лишь подтверждает правило. Слава нашей обители как светоча просвещения давно распространилась за пределы Провенции, и на
     всем побережье дама не может считаться образованной если в юности хотя бы год не провела в нашей монастырской школе. (Знаю, что это неверно, но таков общий взгляд.) В этой школе я первоначально и преподавала. Затем на мое попечение была отдана библиотека, а в последние годы я стала исполнять обязанности помощницы настоятельницы матери Жеральды. Надо сказать, что это были хорошие годы. Впрочем, записи, я везде приживалась легко и всегда чувствовала себя неплохо (за исключением, может быть, времени отроческой нищеты и недель, проведенных в паризийской тюрьме), но в монастыре мне было лучше, чем где-либо. Устав, не дозволяя чрезмерных вольностей, не был однако и чересчур строг, и никто из нас не был совершенно оторван от мира – но зато по мере возможности отгорожен от его пакостей. Более того, в те самые последние годы хозяйственные и административные
     обязанности довольно часто приводили меня в город, а некоторые другие причины, о которых будет сказано ниже, ввели меня в богословские и литературные круги Толосы, Массилии и Анте-Провенция. Так что после мне не приходилось переживать особых трудностей, чтобы скрыть особую монастырскую манеру ходить, говорить, держать голову. Я и раньше умела это делать. По моему разумению, достаточно было грубого коричневого платья и вечной свинцовой чернильницы у пояса, чтобы придать экзотичности ученому
     собранию в какой-либо гостиной.
     Да, эта жизнь доставляла мне искреннее удовольствие, и я умела ценить каждый миг этого удовольствия. Если же вы спросите, как это возможно при моем звании, то, с моей точки зрения, данный вопрос столь же нелеп, как вопрос – почему я могу называть себя доброй назаретянкой и в то же время глубоко чтить веру Микаэля Бар-Натана. Я лично противоречий здесь не вижу. Есть много способов радоваться жизни, не погрешая ни против монастырского устава, ни против собственной совести.
     Удовольствие от книг и удовольствие от размышлений я поставлю не последним, если не первым в списке. Благодаря сиим двум я и набрела на то, что впоследствии стало для меня пусть не главным интересом в жизни, но тем, что именуют "коньком", и даже целым табуном, и отчего даже ближайшие подруги считали меня в названном вопросе малость тронутой.
     Разбирая некоторые книги в закрытом для посторонних собрании нашей библиотеки, я наткнулась на изложение теории, которая захватила меня с головой. Предположительно, помимо нашего мира, существуют и иные... нет, я говорю не об "ином свете", если вы это подумали. Речь идет о вполне реальных мирах, изначально подобных друг другу, но достигших той или иной степени различия. ( По этой причине я и дала им название “миры подобий”.) Эта теория в странах назарейского закона считается еретической, хотя я не понимаю – почему. Господь вездесущ и всемогущ, и создать множестве миров для него столь же возможно, как один-единственный. Насколько мне известно, открыто придерживаются этого мнения мудрецы Эрец ха-Кдоша*, а также некоторые их единомышленники в
     Вавилонском Халифате и Сфараде. В каббалистическом труде под названием "Субботнее добавление", повествующем о возможностях человеческого духа, доказывается вероятность путешествия в духе между мирами, ибо дух веет, где хочет, а также наблюдений за происходящим там. О возможности физического проникновения в миры подобий автор "Тосефет Шаббат" ничего не говорит, но, собирая сведения по клочкам из самых
     разных источников, я пришла к выводу, что и такое допустимо.
     ----------------------------------------
     *Святой Земли (ивр.)
     ----------------------------------------
     Очень старая рукопись, не имеющая названия, и неизвестно как попавшая в нашу обитель, трактуя те же материи, говорит что есть люди, способные проникать в другие миры. Но одни делают это во сне, переходя из собственного сна в сны других людей, возможно, обитающих за пределами известного нам мира. Людей , наделенных таким даром, не так уж мало, но обычно они скрывают свои способности, дабы их не сочли за безумных. Другие способны странствовать из мира в мир во плоти, но таковых крайне мало, и о них почти ничего не известно. Безымянный автор рукописи ссылается на учение некоей женщины, которую он называет Карен. Ни в одной другой книги или рукописи это имя мне не встречалось, одна автор уверяет, что существует текст, написанный самой Карен. Добавлю также, что эта рукопись, по некоторым признакам, переведена с арабского, но никакого отношения к известным мне течениям ислама не имеет.
     А многочисленные “Видения” и “Хождения” поэтов и мистиков, описывающие неведомые края? Можно указать и другие косвенные сведения... Ну вот, сестра Новелла опять завела свою волынку, скажут мне, и я умолкаю. Добавлю только, что поиски свидетельств о мирах подобий и возможных путешествиях туда стали бы для меня форменной манией, если бы не мой ленивый и благодушный характер.
     Мне очень хотелось потолковать по данному вопросу с подлинным знатоком – не сомневаюсь, что таковые есть, но – опять-таки – увы. В нашей библиотеке не было трудов более поздних чем "Книга Царства" или уже упомянутого сочинения Рафаила Бен-Адара, опять же не сомневаюсь, что новые работы в природе существуют, но мне не удалось их найти.
     Чтобы отвлечься от этой излюбленной темы, расскажу вот о чем. В те монастырские годы за мной стали замечать – да я и сама замечала – одно свойство. Может быть, оно и раньше проявлялось, но никто не обращал внимания. То, о чем я говорила, сбывалось, причем не все, а только в отрицательном смысле. К примеру, если я скажу: "Хорошо бы завтра была
     солнечная погода", это вовсе не значит, что она будет, но если я скажу всаднику: "Если ты будешь так гнать, то на повороте вылетишь из седла", то он вылетит всенепременно. По какому принципу этот выбор осуществляется, мне неизвестно. Люди, с которым я рискнула говорить о сем даре, называли его "чувством опасности", и определяли как избирательное предвидение. Но я в этом вовсе не уверена. И дать точный ответ на вопрос, говорю ли я так,
     потому что это произойдет, или это происходит, потому что я так говорю, не могу. Во всяком случае, это приучило меня быть крайне осторожной в выражении своих мыслей. И никогда не говорить человеку: "Что б ты сдох", во избежание траурных последствий.
     В те времена в этом моем даре никто не видел ничего предосудительного. Может быть, потому что от ученой монахини всегда ожидают чего-нибудь в подобном роде. Однако теперь, будьте покойны, хоть я и не читала своего приговора, наверняка "дьявольский дар предвидения и умение наводить порчу" там не преминули вставить в строку. Но пока до
     приговора было куда как далеко...
     Итак, годы шли, и когда мать Жеральда назначила меня своей помощницей, казалось, что будущее мое вполне определилось. По нашей традиции это означало полуофициальное объявление преемницы. Правда, нарушением традиций выглядел сам выбор. Предположительно, назначение настоятельницей дочери стряпчего и внучки портового грузчика (о другом деде я здесь лучше умолчу) должно было бы взорвать монастырь,
     насельницы которого были дочерьми родовитых дворян и богатых буржуа. Но ничего подобного не произошло. По многим причинам моя кандидатура устраивала если не всех, то почти всех. Изложу некоторые из этих причин.
     Согласитесь, что возвышение дочери одного из таких знатных семейств усиливает позиции рода в целом. А это невыгодно всем остальным семьям. Я, совершенно одинокая, не могла послужить орудием родни, равно как не могла использовать свое положение в пользу родственников за отсутствием таковых. Что гораздо более важно, усиление одного из
     знатных провенцийских родов при нынешней политической ситуации было крайне нежелательно в столице – как светским, так и церковным правящим кругам. В случае избрания представительницы такой семьи, новую настоятельницу могли сместить волей архиепископа, а на ее место прислать кого-либо с севера. А у нас не любят северной знати... Я понимаю, что это нехорошо, но, зная историю нашей провинции, должно признать, что на то есть веские основания. Перечитайте “Песнь о Походе за Веру” и убедитесь. Я же, хоть и простолюдинка, была доподлинной южанкой, что сестринской общине было предпочтительнее.
     Затем. Сложившийся в обители образ жизни всем был по нраву, и никто не хотел перемен. А что, если в настоятельницы попадет реформаторша, или, не дай Бог, будущая святая? Вам может показаться странным, но в монастыре отнюдь не жаждут оказаться в соседстве здравствующих святых, и тем паче – у них под началом. Мой же характер всем был хорошо
     известен, как и мои привычки, и ясно было, что ни трансов, ни экстазов от меня ни в жизнь не дождешься, равно как аскезы или суровых обличений. А на основы монастырского быта я не стану покушаться хотя бы из лени. Поэтому меня поддержали как буржуазки, так и нобилитат.
     А теперь вы с полным основанием можете спросить: как я, книжница, лентяйка, сибаритка и ближайшая кандидатка в настоятельницы аристократического монастыря, оказалась на больших дорогах, да еще в худшей ситуации, которую способен представить себе житель прекрасной Нейстрии -– со Благим Сыском на пятках?
     А вот именно благодаря, и отнюдь не вопреки...
     Занятия литературой в нашем монастыре никогда не пресекались. Напротив, они поощрялись – такова была традиция. Заметьте , Юлий Цезарь в самом начале своих записок упоминает о “культурной и просвещенной жизни Провенции» – и это свыше полутора тысяч лет назад! Монахини прилагали все усилия, чтоб жители Провенции знали правду о
     своей истории и умели ценить красоты родного языка. Впрочем, вы можете отнести это высказывание за счет местного патриотизма.
     Однако первые годы в монастыре я не относилась к сочинительству серьезно. Я с давних пор, еще у дамы Алазаис, научилась складывать вирши, а кто же воспринимает серьезно то, что дается без труда? Постригшись, я продолжала баловаться стихами, их подхватывали,
     перекладывали на музыку, разносили по городам – короче, не скажу,
     чтобы многие, но некоторые песни, что вы слышали, сложены мною. К прозаическим трудам я то же не относилась всерьез, и поначалу занималась сущими безделками. Кстати, среди гурманов Нейстрии ходят упорные слухи о существовании секретного богословско-кулинарного трактата “О введении мясных начинок в постные блюда” – так вот, никогда я такой книги не писала! Просто я пошутила на сей счет, и большинство окружающих это как шутку и приняло. Но не все.
     И так длилось до поры, пока меня не посетила мысль – а почему бы мне не извлечь из этого выгоду?
     Я уже стала помощницей матери Жеральды, и порой обстоятельства складывались так, что мне бывали необходимы наличные. Разумеется, все мы давали обет бедности, но ни для кого не секрет, что многие инокини получают вспомоществование от родных. Ко мне это не относилось, и я бы сдохла, прежде чем запустила бы руку в монастырскую казну (что,
     замечу, могла бы сделать без труда и особого риска). А где взять денег, если не любишь красть и брезгуешь просить? Правильно, их надо заработать.
     Думаю, что никого не поражу в самое сердце, если скажу, что немалое число священнослужителей по лености, слабости здоровья, приверженности Бахусу или неспособности к сочинительству не сами пишут тексты проповедей, а заказывают их тем, кто умеет это делать. Разумеется, не задаром. Так почему бы этим не заняться мне, клянусь священным синим знаменем Нейстрии?
     У меня были знакомства в среде клириков, издателей и книгопродавцов, услугами которых я пользовалась, когда закупала книги для библиотеки. Через них я навела справки. Я действовала со всей возможной осторожностью, дабы не спугнуть клиентуру, ибо не слыхала, чтобы прежде в подобный промысел пускались женщины. Вскоре я получила первые заказы. И дело пошло.
     Возможно, кому-то из вас памятна развернувшаяся несколько лет назад открытая полемика между аббатом Грегуаром Авеникским, что от прихода Двенадцати апостолов, и приезжим доктором Сессионского университета мэтром Этьеном Корбо о том, кто является величайшим приоритетом среди святителей Нейстрии. Она еще потом была собрана в книгу, которая выдержала, если мне память не изменяет, четыре издания – два у нас, одно в Аллемании – в Виттенберге, и во Фризии – в Андеворпуме. Аббат Грегуар отстаивал достоинство святого Медарда Новиодунского (Новиодуном именовался Сессион до того, как туда была перенесена столица), доктор Этьен – присноблаженного короля Клодомира и супруги его Клодехильды. Первый выступал с кафедры церкви Двенадцати Апостолов, второй – собора Святой Марии из Магдалы, что которая, как уже говорилось, является покровительницей Провенции, собирая толпы слушателей (не меньше, чем на петушиных
     боях). Я следила за полемикой проповедников с особым интересом, поскольку писала тексты для обоих. Каждый из них превосходно знал об этом обстоятельстве, но это их прекрасно устраивало и предавало уверенности, ибо позволяло не ждать от противника неожиданных
     неприятностей, равно как и неприятных неожиданностей, а полемика приобретала цельность и гармоничность. Меня, в свою очередь, нисколько не угнетало, что слава достанется не мне. В конце концов, в театре зрители тоже аплодируют актерам, а не автору пьесы.
     Оба проповедника, и местный, и столичный, довольные успехом, расплатились со мной, не скупердяйничая, и я с чистой совестью – уже два года спустя после начала практики – повысила расценки.
     И все шло прекрасно, пока не появился дом Амедей, каноник от святого Фолькета Массилийского. Сей клирик, до недавнего времени обретавшийся в совершеннейших нетях, получил свой приход благодаря некоторым связям – не будем говорить, каким, но не родственным. Выгодного местечка в столице провинции ему показалось мало, его манили гостиные аристократических домов Толосы и Анте-Провенция. Будучи человеком неродовитым и в городе сравнительно новым, он не был туда вхож. И, дабы привлечь к
     себе внимание, дом Амедей решил стать модным проповедником. Желание понятное и похвальное, тем более, что данные для этого у каноника имелись. Он был, что называется, мужчиной видным, на возрасте, но далеко не стар, хотя и рано поседел. У него были холеные руки, приятный голос и умильный взор. Препятствовал его карьере один, зато существенный недостаток. Без подсказки дом Амедей не мог произнести двух связных фраз, а уж написать – тем более.
     Что ж, это дело поправимое, и умные люди объяснили канонику, что, к чему и как. Дом Амедей встретился со мной, сделал заказ на пять проповедей, пообещав расплатиться по мере их произнесения. Рука у меня была набита, и вскоре дом Амедей заливался и щелкал с кафедры, как целая стая соловьев.
     Когда он не расплатился со мной за первую проповедь, я не очень обеспокоилась. Ну, могло не быть сейчас у человека денег, мало ли какие бывают причины... Но, когда денег не последовало ни после второй, ни после третьей, и так до конца – все стало ясно. Сделки со
     своими покупщиками, – богословами и проповедниками – я всегда заключала на словах. Так было безопаснее для нас всех, и до сих пор меня никто не обманывал. Слово клирика должно быть крепче купеческого – так у нас было принято. Но дом Амедей на традиции наплевал. Цели своей он добился, привлек к себе внимание влиятельных дам и господ – но чтоб еще и платить за это? Расписки нет – и нет, и он рассчитывал, что шума я поднимать не стану. В дальнейшем же он справится сам, а нет – найдет какого-нибудь беднягу, которого можно одурачить. Конечно, этого он мне не высказывал. Он просто стал уклоняться от встреч со
     мной, а поскольку в город я выходила не так уж часто, это было вовсе не трудно. Но я все поняла. В красавчике в надушенной рясе проглянул чернозубый детина из массилийских доков, нагло вопрошающий: "А что ты мне можешь сделать?"
     Еще как могу.
     Чтобы кто-то меня кинул и ушел необиженным? Не было такого и не будет.
     Проще всего было бы нанять пару молодцев с дубинками, чтобы намяли дому Амедею бока, но – фи, это пошло, и я всегда избегала подобных методов. Чернильница – вот оружие литератора – в переносном смысле, конечно (хотя случалось и в прямом, да… вот, помню, в Паризии… но здесь речь не об этом). К ней и следует прибегнуть. Я вспомнила свое давнее умение складывать вирши и накатала стихотворную сатиру, постаравшись расписать достоинства каноника Фолькета Массилийского в цветах и красках – и как можно ярче.
     Потом показала ее знакомым книжникам... а дальше переписчики зачиркали перышками, и сатира пошла гулять по городу. За пределы Толосы, насколько мне известно, она не распространилась, ибо там предмет насмешек был непонятен, но уж в нашем богоспасаемом граде она доставила много удовольствия. Для какого другого клирика удар был бы
     куда менее болезненным, но дом Амедей в своем прорыве к проповеднической карьере успел за короткое время намозолить глаза множеству горожан всех сословий.
     Короче, запахло скандалом, а в монастыре это было совсем ни к чему. До сих пор мои литературные приработки никому не мешали, но тут... Меня любили, но, конечно, не настолько, чтобы ради меня чем-нибудь рисковать, и нежелательно было, чтоб обитель привлекала к себе чрезмерное внимание. Правда, им нежелательно было совсем меня терять,
     а серьезных неприятностей пока никто не чаял. Поэтому мне предложено было просто переждать в стороне, пока шум вокруг сатиры не уляжется сам собой. Обычаи монастыря позволяли сестрам на время покидать его стены, чтобы пожить у родных или друзей. Родных у меня не было, на друзей я не хотела навлекать неприятности, зато были средства, чтоб снять жилье, что я и сделала, отговорившись необходимостью этого для моих ученых занятий. Я переехала в город, и все шло хорошо, пока сатира “О достойном слуге волькетовом" не обратила на себя внимание Благого Сыска. То есть поначалу их внимание обратилось к самому достойному слуге – дому Амедею, и его под белы рученьки препроводили куда следует, и занялись им обстоятельно.
     Нет, я не думаю, чтоб его пытали. Пытки применяются далеко не всегда. Они превосходно умеют обойтись без этого, и с тем же успехом. Но в процессе следствия кого-то осенила
     светлая мысль, что, конечно, дом Амедей своим дурацким поведением, суетностью и жадностью порочит священнический сан и оскорбляет своего святого, но тем не менее, он, скорее, жертва, совлеченная с пути праведности – кем? Правильно, порочной женщиной, каковая есть гнездилище, первопричина и воплощение всяческого греха, ибо самое ее
     название недвусмысленно указует на то, что происходит от слова "вера" со знаком "минус". Наверняка припомнили и “Summa contra lamies” * отцов Игена и Халле, и памятную буллу Святого Престола, и достопримечательное сочинение “О преобладании ведьм над колдунами”, и трактат “ Quam graviter peccant quaerentes auxilium a maleficis” ** Якова Фризкого и прочие сильнодействующие рвотные средства.
    
     --------------------------------------------------------------------------------
     *“Сумма против ведьм”.
     ** “Как тяжело грешат ищущие спасения в чародействе”.
     --------------------------------------------------------------------------------
    
     Дом Амедей, чтобы сразу завершить его историю, отделался покаянием, и даже не публичным, после чего был отпущен на свободу. Правда, проповедником ему теперь уже не бывать никогда, потому что, если раньше он не мог без подсказки сказать двух фраз, то ныне и произнесение одного-единственного слова требует от него неимоверных усилий – от страха, пережитого во время допросов, он стал заикаться. Меня же в будущем не ожидало ничего хорошего. Тут надобно заметить, что мне еще повезло – до церковных властей мною могли вполне заняться светские. Королевский наместник в Провенции, это нечто, с трудом поддающееся описанию, даже для опытного литератора. Тут кто-то может заметить, что, коли я действительно способна словом навлечь на человека несчастье, то могла бы сказать о нем что-нибудь эдакое. Отвечу – худшее, что могло с ним произойти на этом свете, уже
     произошло – он родился. В то время он дурил особенно сильно, и ради собственного развлечения я написала по этому случаю несколько эпиграмм, которые, щадя вашу стыдливость, не буду здесь цитировать. И, без всяких усилий с моей стороны, они получи широкое хождение. Эпиграммы были анонимные, вдобавок в качестве уличных песенок они уже не слишком напоминали мои творения, а в стилевых особенностях наместник не слишком разбирался. Но следствие было наряжено, и кто его знает, чем бы оно закончилось.
     Ну, и я сбежала. Те, кто молоды, а особливо принадлежащие к дворянским семьям, скажут: позор! Трусость! Нужно было бороться! Нужно было доказывать свою невиновность!
     Милые, наивные дети! С 1 кем 0бороться? 1 Кому 0 доказывать? Ваши украшенные
     благородными сединами родители внушили вам, что доблесть – высшая добродетель, а правда и справедливость всегда побеждают. Конечно, они побеждают, но, как правило, не в этой жизни, а я в свои лета уже научилась отличать доблесть от глупости. И разве можете вы своим мирским, ограниченным, рассудочным умом догадаться, до чего способным додуматься церковники? Я-то могу, поскольку я сама из них, хуже того – я 1 знаю 0. И дворянских предрассудков у меня нет и никогда не было, так что я давно была готова к побегу. Ибо сказано: "В виду явной опасности нельзя полагаться на чудо". А поелику у нас даже такое пошлое преступление, как супружеская неверность (мужу, разумеется),
     рассматривается как ересь, ибо оскорбляет таинство брака, о том, что за мои литературные экзерсисы ждало меня, ближе к ночи лучше не распространяться. Однако тут Благой Сыск дал промашку, что случалось с ним крайне редко. И пресловутое "чувство опасности" здесь не причем. Меня просто предупредили. И среди церковников встречаются порядочные люди. Вот я, например...
     Ну да ладно. Я двинулась подальше от Провенции, нечувствительно обрастая по дороге разными попутчицами. Чутье, что ли у меня на женщин, наделенных Даром? Или у них – на меня? Всего их было семеро, не исключая меня --шесть женщин и одна девочка. Это больше, чем наделенных Даром мужчин, которых мне приходилось встречать за всю жизнь. Увы, святые отцы, борцы с колдовством, похоже правы – талант это по преимуществу женский.
    
     Итак, одно время мы путешествовали компанией, ибо нам казалось, что так будет безопасней. Жизнь показала, что мы ошибались, и если мы хотим сохранить свои жизни, и желательно и все остальное – в целости, лучше броситься врассыпную.
     За всеми ведьмами погонятся -– ни одной не поймают.
     И я снова подалась прочь – почти до самой границы с Аллеманией. Там мне даже удалось на какое-то время получить передышку. Хозяевам одного замка понадобилась наставница для дочери, а женщин, обученных грамоте, в тех краях ощущался существенный недостаток. Так что зимы я пересидела со всеми возможными в тех краях удобствами. Если не брать в расчет того, что я ненавижу холод, а снег и лед нахожу уместными только на вершинах гор и в погребах. Гостеприимцам моим чувства сии были непонятны, и получали от здешней жизни сколь возможно радостей. Хозяин по пороше выезжал на волчью травлю, хозяйка играла на спинете, в камине трещал огонь, я преподносила малолетней наследнице основы знаний, или разбирала здешнюю библиотеку. Там даже была библиотека, да! Не Бог весть что, дюжины три книг, рядом с той, что мне пришлось оставить – капля в сравнении с океаном. Но, снова оказавшись в окружении книг, и с толикой свободного времени, я вновь вернулась к размышлениям, в предшествующие месяцы погребенным под заботами о спасении жизни. О мирах подобий.
     На сей раз я думала о том, чем миры, изначально подобные друг другу, могли бы отличаться.. Что было бы, если б Древняя Империя не рухнула к концу второго века от
     Воплощения, а продержалась бы еще лет двести или даже триста, все больше загнивая, вырождаясь и наливаясь трупным ядом – тогда, возможно, ее падение оказало бы гораздо более катастрофическое влияние на жизнь Европы и всего мира? И, если бы она существовала, в противовес ей на востоке континента могла бы возникнуть какая-нибудь
     другая империя, наподобие нынешней Болгарской – какое бы влияние на облик мира оказала она? Если бы визиготы – как ни трудно себе представить такую возможность – сумели вытеснить мавров из Сфарада, и основать там собственное королевство? Если бы народы Севера – всякие там англы, саксы, юты и прочие – двинулись переселяться не в сторону Зеленой земли и дальше, а на запад, и мы имели бы Англанд не по ту сторону
     Атлантики, а где-нибудь у себя под боком, скажем, на Британских островах? Или – совсем уж странный вопрос – если бы наш родной язык меньше зависел от классической латыни, а подвергся бы влиянию всяческих варварских языков, вроде франкского – ведь в центральной Нейстрии франки когда-то сумели утвердиться? Но все это было только мои домыслы, ни на одном книжном тексте не освоенные. Впрочем, возможно кто-то уже до этого додумался и нашел тому доказательства. Вот только где об этом узнать? И даже если об этом не писал никто, тому тоже требовалось подтверждение.
     Ни к чему хорошему не приводит относительно безопасная жизнь в сочетанием с изобилием времени для размышлений. Меня, во всяком случае, пока не привела. Долгими зимними вечерами я много думала о том, куда направить стопы свои. Например, в столицу. Сессион – последнее место, где меня будут искать, потому что подобная наглость выше всего, что положено беглой еретичке, ведьме, и кем там еще я значусь в церковных обвинениях. Но
     что мне там делать? Все, что я слышала о столице Нейстрии, вызывало у меня желание удрать подальше, даже если бы на мне и не висело двух смертных приговоров. Или даже одного. С тем же успехом можно направиться в Герговию, где расположена главная тюрьма Сыска. А в Сессионском университете и многочисленных церковных коллегиях я не найду никаких исследований по интересующему меня вопросу. Впрочем то же можно было сказать о большинстве известных мне университетских городов – от Виттерберги до Краковии.
     Оставаться на севере я не желала по причинам, указанным в предыдущем пассаже, и потому же пренебрегла направлением "Арморика и далее". Продолжала я , естественно, размышлять и о мирах подобий. И пришла к выводу, что продолжать без новых сведений свои исследования я не могу, хуже того, без них я просто свихнусь, ибо невозможно пережевывать одну и ту же жвачку до бесконечности. А в нашем мире существует только одна страна, где этот предмет фундаментально изучается.
     Но она лежит по ту сторону Срединного моря.
     Конечно, Срединное море – не Великий Океан, и переплыть его на корабле – не диво. Беда одна – Нейстрия не имеет законных морских сообщений со Уделом Давидовым. И из портов нейстрийских туда можно попасть только на кораблях Мальтийского ордена, который,
     имея статус суверенного государства, некоторые отношения со странами иного закона в том, что касается борьбы с пиратством, все-таки поддерживает. И приказы получает не из Сессиона, а из Лапиды, столицы Мальты, от Великого Магистра. Однако еще в детстве я вдосталь налюбовалась на их галеры, и знала – военные корабли Мальтийского ордена не берут пассажиров, женщин тем паче. А если б даже и брали, в моем положении это не слишком утешало. Ибо независимость ордена весьма относительна, и в последние десятилетия на мальтийских галерах под видом духовников открыто находятся наблюдатели, чтоб не промолвить дурного слова, из других орденов, непосредственно связанных с Благим Сыском. Благодарю покорно.
     Разумеется, есть государства, постоянно направляющие морем в Удел Давидов как купцов, так и паломников. Болгарская империя, например. Но путь туда столь далек, труден и опасен, что поневоле призадумаешься, стоит ли овчинка выделки.
     Но зачем пробираться через три границы, когда у нас, можно сказать, под боком государство, связи которого с Уделом Давидовым – самые что ни на есть близкие?
     Сфарад.
     Теперь, на исходе шестнадцатого столетия от рождества Назарянина, – наиболее просвещенное и свободное из государств Запада. План мой был таков – сначала в Толедот, где я собиралась поискать родню и, сославшись на деда, запастись рекомендательными письмами в академии Ерушалаима, Явне и Цфата. Ибо я сомневалась, что даже при тамошнем свободомыслии, женщину, да еще иностранку, допустят в вольнослушатели. Потом в Баркинон – а там найти корабль до Яффы или Намаля не доставит труда. Все просто и скромно. Если бы не одно небольшое препятствие. Под названием Пиренские горы.
     Микаэль Бар – Натан за всю жизнь, ежели кто помнит, так и не сумел их пересечь. Что же я – лучше его?
     Отнюдь. Именно потому, что я была гораздо хуже своего деда, я надеялась преуспеть там, где он потерпел неудачу.
     Не бывает совсем закрытых границ. особенно в горах. Всегда найдутся тропы, которые не сумели перекрыть.
     Но я-то, скажете, из Провенции, в горах не бывала сроду, в тайных тропах ничего не смыслю. Верно, не стану спорить. Стало быть, надо обратиться к тем, кто смыслит. Правильно, к контрабандистам. Потому что контрабанда была, есть и будет в любом государстве, при любом вероисповедании и любой форме правления. Что, конечно. моему
     благородному деду в голову прийти не могло.
     Из всех горных областей я выбрала Бенарну – по разным причинам, но не не последнюю роль сыграло то обстоятельство, что здесь так и не сумели укорениться отделения Благого Сыска.
     Конечно же, я не влезла на самую высокую гору и не стала взывать: “ А где здесь, братцы, найти контрабандистов?” Я двинулась в сторону Бенарны, имя определенные зацепки. Среди моих знакомок, с которыми я хлебала баланду в паризийской каталажке, а потом бегала от тамошней городской стражи, была одна армориканка, происходившая из семьи, многими поколениями связанная с известным тамошним Братством. Так скромно именуют себя те, кто гоняет беспошлинные товары через Британский залив и обратно. Как ни далека Бенарна от Арморики, а все же у Братства оказались связи и здесь. Холин-армориканка назвала, перед тем как мы расстались, некоторые места встреч, и тайные слова. Я отнеслась к ним с некоторой опаской, не будучи уверена, что эти прибрежные штучки будут приняты в горах, но они сработали. Меня приняли, но тут возникли новые обстоятельства.
     Местного вожака звали Филибер Монтаньяк. "Де Монтаньяк" – уточнял он, когда бывал в дурном расположении духа. Бывал он в нем нередко, ибо, как многие героические личности, на деле был нытиком, и обожал пожаловаться на жизнь. Меня это вовсе не раздражало. Если б он оказался дураком или трусом... а так – могут быть у человека маленькие недостатки?
     Маленькие, но много.
     Хотя он был местным уроженцем, в свое время его немало поводило по всему королевству – иначе как бы он узнал об армориканских обычаях? Он уверял, что не только заключал сделки с Братством, но был знаком с Максеном, братом Холин. Может, врал, а может и нет. В любом случае, на севере он не остался, а вернулся в Пиренские горы.
     Дела вел он с визиготами. Да-да, с вечными врагами нейстрийцев. Но я не собиралась читать ему мораль – всякий знает: где говорят деньги, всем остальным лучше призаткнуться. Ежели жителей Бенарны, по чьим землям визиготы не раз основательно прогулялись, незаконная торговля с этими еретиками не смущает, то почему я, уроженка Массилии, должна этому ужасаться? Впрочем, Монтаньяку о том, откуда родом, я не сказала. Вообще ничего о своем прошлом не рассказывала, а он не спрашивал. Ремесло отучило его быть любопытным.
     Визиготланд – самая бедная область в Сфарадском халифате, беднее даже, чем Септимания у нас, и это обстоятельство вынуждает визиготов с опасностью для жизни искать прибыли в горной Нейстрии. Раньше бы они прошло пошли в набег, а теперь – силенки не те. Как именно производились операции, что Монтаньяк им сбывал, что брал взамен – не знаю в подробностях, мне следовало быть взаимно вежливой и также не проявлять лишнего
     любопытства. Знаю только, что большого дохода это не приносило – Монтаньяк вечно жаловался, что работает по мелочам. Между тем, его мечтой было сорвать куш побольше и уйти в Сфарад со всеми своими людьми. Там он собрался осесть – не в Визиготланде конечно, а где-нибудь в Аль-Кордубе или другом приличном городе. Всякий знает, (а может, и не всякий) что в Сфараде можно жить свободно, не принимая закона Пророка. Но без денег жить плохо при любом вероисповедании.
     Денежный вопрос должен был волновать и меня. Никто не гарантировал, что, назвав имя деда, я тут же получу открытый кредит. что дальняя родня в Толедот еще здравствует, а если здравствует, захочет иметь со мной дело. Конечно, я могла бы обратиться к благотворительности – она там очень развита. Но мне не хотелось этого делать. Сказал мудрец – мир ему! – человек просвещенный, который не работает, а живет за счет
     благотворительности, хулит имя Божие, оскверняет Писание, омрачает свет веры и губит собственную жизнь. И то небольшое состояние, которым я владела, было честно заработано писательским трудом. Еще до побега я озаботилась, благодаря некоторым частным знакомствам, перевести деньги в Туриг, в банк Фуггеров. И озаботилась получить вексель на предъявителя. Не стану распространяться, как мне удалось его сохранить, замечу только, что некоторые чиновники спешат конфисковать всякую дрянь и ничего не понимают в ценных бумагах. В банке братьев Хагегим, отделения которого имелись по всему Сфараду, вексель был бы действительным, так как этот банк – основной деловой партнер Фуггеров в странах иного закона. Поэтому я о деньгах не беспокоилась. Но Монтаньяку я об этом ничего не
     сказала. Поскольку он, в отличие от всех своих сообщников, презиравших всяческую писанину, какое бы отношение к финансам она не имела, явно имел представление о том, что такое векселя. А я всегда придерживалась мнения, что не следует вводить ближнего своего – или даже не слишком ближнего – в искушение. Знал он родственников Холин, не знал – какая разница. Прибрать вексель к рукам он бы не посовестился. Пусть лучше думает, что у меня на руках лишь небольшая сумма в серебре, которой я собираюсь оплатить услуги контрабандистов.
     Вот тут-то он и принялся мне плакаться. Ни у кого в этих краях нет наличных, жаловался Филибер. Вот если бы удалось провернуть настоящее дело, срубить денег побольше, и уйти всем в Сфарад ... в общем, см. выше.
     – Что ты разумеешь под настоящим делом? – спросила я.
     – Лошадей бы раздобыть... эти немытики хорошо берут наших лошадей.
     Я удивилась. Казалась бы, где лучшие кони, как не в Сфараде? Разве не о них сказал басурманский философ: “Среди четвероногих нет лучше коня, ибо он царь всех пасущихся четвероногих”? Местным лошадкам никак с ними не сравниться. Но я была, как выяснилось, не права. Те прекрасные лошади сфарадской породы, которыми гордятся нейстрийские аристократы, пояснил Монтаньяк, совершенно не годятся для гористой местности. А бенарнские – в самый раз. Может, не так красивы, зато и резвы, и неприхотливы, и по крутым тропинкам умеют карабкаться не хуже коз.
     – Беда в том, что ребята мои – все здешние.
     – Какая ж тут беда? Наверняка все про всех знают.
     – Это точно. Да только их уловки тоже каждому здесь наизусть известны. Что мои люди, что деревенщина здешняя – это же все одна братия, их как в одном котле варили. Пробовали и с пастбищ уводить, и из конюшен – облом за обломом.
     Хотя он не шибка гладко выразил свои мысли, я поняла, что он хотел сказать. А может, в этой жалобе содержался и намек?
     – А на ярмарки, например, на праздники – туда же на лучших лошадях, наверняка, народ приезжает?
     – Ты в уме, женщина? Их же стерегут, и всяко лучше, чем на пастбище!
     – А ежели отвлечь тех, кто стережет?
     – Как? – он посмотрел хмуро.-– Кричать: "пожар, пожар!"
     – Ну, зачем же так грубо... и больше одного раза не сработает.
     – Ты к чему ведешь?
     – Если я сумею отвлечь здешних, пока вы будете уводить лошадей – переправите меня через горы?
     – Что еще ты надумала?
     А надумала я вот что. За короткое время, что провела я здешних краях, отметила – народ здесь при всей своей шумливости, вспыльчивости и не побоюсь этого слова, нахальстве – весьма богобоязнен и благочестив. А если добавить к этому невежество и пристрастие к красноречию...
     – Я скажу проповедь в ближайший базарный день. Пока меня будут слушать, вы поработаете у коновязи.
     – Тебе что, по здешнему солнцу голову напекло? Ты же баба, какие еще проповеди?
     Я не стала уверять его, что в наших краях солнце еще злее.
     – Ты не ответил – что будет, если все получится по-моему.
     Монтаньяк выругался.
     – Вот что – если получится, я тебе перебраться помогу и платы не возьму. Но если тебе погонят взашей или вовсе забьют до смерти – не обессудь. Я ввязываться не стану и людям своим не позволю.
     – Идет.
     Конечно, все получилось по– моему. Монтаньяк был крепко озадачен. Я ведь не рассказывала ему, что собаку съела по части сочинения проповедей. И научилась неплохо предугадывать настрой аудитории. А мне еще приходилось работать в городе, где народ избалован и представлениями, и музыкой, и новейшей литературой– не говоря о
     литературе классической. Здесь же у людей было так мало развлечений, что они были полностью захвачены моими речами. И никто не связал проповедь с пропажей нескольких лошадей. Добрые селяне бранили только себя – не надо было, мол, зевать.
     Филиберу сотоварищи это очень понравилось, и меня настоятельно попросили повторить номер. И еще раз. И еще.
     Так я стала Петрой Клятвенницей.
     От этом я вспоминала, сидя на склоне над разрушенным замком Арамиса, и глядя на этот, с позволения сказать, памятник готики, снова подумала – не слишком ли задержалась я в этих гостеприимных краях?
     Но пора было возвращаться. Я не настолько разбираюсь в горных тропах, чтоб рисковать блуждать по ним в темноте. Дожевав лепешку, я направилась дальше, по направлению к перевалу. И миновала его сразу после заката.
     – Кто идет? – сказал из-за скалы суровый мужской голос.
     – Та, что не проклинает. Не дури, Килиан, не видишь, что это я?
     Из укрытия выступил здоровенный детина с мушкетом.
     – Говори пароль, не то выстрелю!
     Дитятко было обижено. А дураков обижать опасно. В самом деле, может ведь выстрелить.
     – Ну ладно, Кили, ты сам напросился... – Далее последовала заковыристая фраза на смеси арабского и васконского, изобретенная Филибером и не имевшая ровно никакого смысла. На Монтаьяка иногда набегал приступ страсти к дисциплине и конспирации, и кое-кто из его воинства, как тот же Килиан, усердно ему в том подражал.
     Стоило пройти еще с десяток шагов, как о дисциплине и конспирации можно было смело позабывать. В открытом очаге, выложенном из камней, пылал огонь, а на огне, похоже, успели зажарить целую свинью. Вкруг расположились почти все контрабандисты – они же, по совместительству и моим старанием – скотокрады, числом с дюжину. Они жрали мясо и пили вино. Ко мне сразу же обернулись лоснящиеся от свиного жира и пота рожи, потянулись грязные руки.
     Такова теперь была моя компания. И я неплохо в ней себя чувствовала.
     Некоторые удивятся – как я, собеседница поэтов и богословов, столь быстро нашла общий язык с бенарнскими хамами? Другие скажут – ворон ворону глаз не выклюет. А третьи покачают головами – вот они монахини, как дорвутся до мужиков, так не остановишь!
     И все будут неправы.
     Относительно хамов – я взрастала в обстановке, не слишком отличавшейся от этой. И даже перейдя под опеку госпожи Сен-Мартен, не вполне порвала со своим простонародным прошлым. А что до предполагаемого свального греха, то вынуждена вас разочаровать. В горах, среди контрабандистов, я оставалась такой же, какой была в монастыре святой Маргариты. Конечно, я никому не рассказывала, что принесла монашеские обеты. этим я здешних бы только раззадорила. Но здесь меня, как и в Паризии, начинали считать несколько... неправильной, что ли. То ли святой, то ли ведьмой – они не слишком различали эти понятия. Горцев это не пугало, напротив, с этим моим даром они связывали свою удачу. И мне удалось исподволь внушить им мысль, что дар сей сохранится, только пока я пребываю в непорочности– – дурацкое, признаться, суеверие, но полезное. Поэтому руки сейчас ко мне протягивались лишь для того, чтобы предложить кусок свинины.
     Я смотрела на угощение с сомнением, хотя за сутки не ела ничего, кроме достопамятной лепешки из Арамиса. Мясо было жирным и вдобавок недожаренным, и это не вызывало у меня никакого энтузиазма.
     – Отчего не ешь ты свинины? – из тьмы возник Монтаньяк.– Гостеприимством нашим брезгуешь, в самом деле святую из себя разыгрываешь? Это ты по деревням народ дурачить можешь, это ты в Арамисе святая, а здесь ты – не лучше других!
     Другая тень выползла из пещеры.
     – Что ты, Филибер, к девочке привязался? Это у вас, молодых мужиков, челюсти да желудки эдакие, что камни смолотите и не подавитесь, а ей по нраву пища помягче, поделикатней. вроде как мне, старику. Я вот курочку варю, – будешь?
     Я кивнула. Дедушка Гоше был столь благостен, что заподозрить его в чем-то дурном мог лишь самый порочный человек на свете. Сверх того. он был весьма наблюдателен. По этим причинам он служил для шайки Монтаньяка лазутчиком, хотя это вроде как занятие для молодых. Но у Фили хватило соображения понять, что иные беззубые старцы в деле стоят
     дюжих молодцев. Не стал он и цепляться ко мне. Но кому-то из собравшихся его пламенное выступление явно запало на ум, и когда мы с Монтаньяком присоединились к компании у костра, один из контрабандистов завопил, несомненно, желая поддеть мои религиозные чувства, завопил, чудовищно коверкая мотив, " Бродягу в церкви".
    
     История есть стародавних времен,
     Как Девой святой был бродяга спасен.
    
     Вошел он в часовню, где образ святой,
     Благою и чистой сиял красотой.
    
     Вошел не затем, чтоб пред Девою пасть,
     Но чтобы безбожно ее обокрасть.
    
     Над образом был драгоценный венец,
     На что и позарился хитрый подлец.
    
     Украл и собрался бежать поскорей.
     Вдруг множество в церкви явилось людей.
    
     И видят они преступления след:
     Икона цела , драгоценностей нет.
    
     По церкви метались они до тех пор,
     Пока наконец не воскликнули: “Вор!”
    
     Правдивым был крик, но суровым, увы!
     Бродяге теперь не сносить головы.
    
     Бродяга от страха тогда задрожал,
     И руки воздевши, к Пречистой воззвал.
    
     “О Дева, что царствует на небеси,
     От казни раба своего ты спаси!”
    
     Взглянул он сквозь слезы. О радостный вид!
     Как прежде, венец над иконой горит.
    
     При чуде явленья второго венца
     Зажглись умиленьем людские сердца.
    
     Все грянулись ниц и запели хорал,
     Что вечную жизнь дам Господь даровал.
    
     И снова над образом Девы сердец
     Светился второй, чудотворный венец.
    
     Бродяга умылся горючей слезой,
     А после, примерившись, спер и второй.
    
     Все заржали, и обернулись в мою сторону – не разражусь ли я проклятиями за богохульство и святотатство. Я скромно промолчала. Не могла же я им сказать, что сочинила эту балладу в давно минувшей юности, не предполагая, что она от Провенции доберется до Пиренских гор.
     – Да, это кто-то с чувством сложил, – заявил Филибер. – Это не то, что проповеди сочинять, людей стращать. Вот ты, например, такую песню сочинить не сможешь.
     – Такую, может, и не смогу, а любую другую – пожалуйста.
     – А когда?
     – Да хоть сейчас.
     – Так складывай, а то все мы скажем, что хвастаешь!
     – Идет. Только и ты говори, о чем, или первую строку брось, не то еще скажешь, что у меня все заранее было заготовлено.
     – Хорошо... – мое условие несколько озадачило Монтаньяка. он обвел взглядом, словно бы в поисках поддержки, рожи всех собравшихся вокруг костра. – Что скалитесь, волчары? Ага! "С волками жить – по– волчьи выть".
     – Идет.
     Обнаружив возле себя пустой кувшин, я перевернула его и, отбивая по днищу пальцами ритм, запела:
    
     С волками жить – по– волчьи выть.
     И если водку нужно пить,
     То почему б ее не пить?
     И если пиво нужно пить,
     То почему б не пригубить?
     И если нужно мед лакать,
     То почему не заглотать?
    
     Одно глотать запрещено -
     Лишь откровенное говно.
     Одно я лопать не хочу -
     Лишь откровенную мочу.
    
     Не шедевр, конечно, но я знала, что могло пользоваться успехом в подобной аудитории. Местные жители хвастаются, что они будут острить и в аду на сковородке – так это они массилийцев не видали.
     И я не ошиблась. На сей раз был уже не хохот, а грохот. И Монтньяк, налив кружку из кувшина, который до того опустошал сам, поднес ее мне со словами:
    
     – Да, это уж точно не моча.
     Отказываться было бы не вежливо, и я отпила – действительно хорошего красного вина, а не пива, как можно было от Фили ожидать. Он, видимо решив, что мы достаточно воздали дань веселью, спросил вполголоса:
     – Слышала – в округе новый судья. Мальтийский рыцарь.
     – Нет, не слышала. Это что, дедушка Гоше сообщил?
     – Да. Он его видел, судью.
     – Фили, тебе не кажется, что дедушку зрение или память стали подводить? Откуда бы в горном округе взяться рыцарю Мальтийского ордена?
     – Откуда – это как раз понятно. Они не так давно в Тарбелле капитанство открыли. А теперь и к нам своего человека заслали.
     Я призадумалась. Еще дома – если считать монастырь домом, мне приходилось слышать, что Мальтийский орден, расширяя сферы влияния, основал приорат в Байонне, чтобы иметь возможность выводить корабли в Аквитанское море. А теперь, значит, они и на сушу покусились. выстраивается четкая цепь: Массилия – Тарбелла – Байонна. И вся западная граница Нейстрии – под их крылом. Стратегически очень выгодно. Но сделать это в одиночку при нынешней политической ситуации они бы не смогли. То есть светские власти, возможно, не только закрыли бы глаза на подобные действие ордена, но даже приветствовали их. Это в
     Нейстрии уже становится доброй традицией : как только власть слабеет, то перекладывает на кого-то часть своих обязанностей, в том числе и на мальтийцев. Но власти церковные? Они своего никогда не уступали и не уступят. А это значит – они договорились. Что, если судья
     заодно выполняет обязанности эмиссара Благого Сыска? Доселе такого не случалось, но все когда-то бывает в первый раз.
     Не исключено, что я ошибаюсь, и нейстрийские власти просто решили, что Мальтийский орден, который успешно борется с пиратами на море, может заняться и борьбой контрабандистами на суше. Но и тогда это достаточно плохо – для всей нашей честной компании. Мальтийцы – это серьезно. Я, выросши в Массилии, это наблюдала.
     Знал, об этом, воочию или понаслышке, и Филибер. Вот почему он нынче был раздражен и придирался ко мне – а не по какой-либо иной причине.
     – Что за человек этот судья?
     – Какой-то рыцарь де Ла Марш. Не из наших краев, а больше о нем ничего не известно.
     Слова Филибера заставили меня насторожиться. Знала я когда-то человека, которого так звали. Джордан де Ла Марш, если говорить точно. Друг, можно сказать, детства. Вернее, тех нескольких лет, что я провела в имении госпожи де Сен– Мартен. Единственный дворянин в нашей босоногой компании – я, кажется, уже упоминала о нем. Он был младшим сыном в небогатом семействе, и ему не препятствовали водить дружбу с детьми простолюдинов, поскольку готовили в священники. Потом он уехал в Сессион, учиться в одной из тамошних духовных коллегий, после чего должен был принять сан, и больше я о нем ничего не слышала. Но о Мальтийском ордене в те годы речи не было. С другой стороны -
     этот орден – духовный, его рыцари приносят монашеские обеты, и вполне возможно, что именно таким образом Джордан де Ла Марш решил послужить церкви.
     А это значит – если в Бенарне появился человек, знающий, кто я на самом деле, да еще церковник – мне следует уносить отсюда ноги без оглядки.
     Или это не он? Фамилия-то не скажу, чтоб самая редкая в нашем благословенном королевстве. Это кстати – особая статья -– фамилии отечественных дворян, с тех пор как их в последние полтораста лет стали произносить на нейстрийский лад, а не по -латыни, как прежде.
    
     Я снова подошла к Гоше.
     -Дедушка, а ты точно его видел? Как он выглядит? Особые приметы есть?
     -Ох, уж это любопытство бабье… рыцарь как рыцарь. Ничего приметного. Не горбатый , не хромой.
     Утешил, родной. Сама знаю, что горбатых и хромых в орден не берут – он хоть и монашеский, а воинский. А тот Джордан де Ла Марш, которого я знала, тоже особо приметной внешностью не отличался.
     -А лет ему сколько?
     -Я откуда ведаю? Молодой еще, вот прыть и играет…
     Тут я успокоилась. Тот де Ла Марш был года на два меня старше. А я себя уже перестала причислять к молодым. И я прекратила терзаться сомнениями, и вернулась мыслями к задуманной мной книге. Как лучше ее назвать? Может, “Трактат о мирах подобий”?
     Занятая этим важным вопросом, я как-то упустила из виду, что собеседник мой – глубокий старик. И, как многие его сверстники, дедуля Гоше склонен называть молодыми всех, не достигших полусотни лет.
     В Арамисе я проповедовала просто так. Парни Фили в тот день работали в другом месте. У нас было заранее обговорено – иногда я буду говорить без преступных последствий. Горцы – люди простые, но если бы все проповеди Петры Клятвенницы сопровождались угоном скота и грабежами, даже они могли бы что-то сообразить.
     Итак, ярмарку в Арамисе напасть миновала ( если меня не считать за напасть). Но с ярмаркой в Портуме такого быть не могло. Тут Фили наш уперся. Портум – все же не деревня, а город. Туда должно было съехаться множество народу, и не самого бедного, и можно было взять хороший куш. Фили клялся и божился, что эта моя проповедь будет последней, а после мы уйдем в Визиготланд. Еще разочек и больше ни-ни!
     Неизвестно, собирался ли Филибер сдержать свою клятву, но эта проповедь действительно стала последней. Хотя и не в том смысле, какой Фили подразумевал.
     Как всегда, в городишко я пришла одна. Рано утром, чуть рассвело. И как всегда, в утреннем сумраке, местные жители меня не опознали.
     Портум производил впечатление убогое. А ведь когда-то этот город претендовал на то, чтоб считаться столицей Бенарны – да и был ей, когда здесь находилась резиденция графов Бенарнских. Но потомки этого некогда славного дома давно перебрались в Сессион и напрочь забыли и здешней скудной земле. А Портум захирел, и я подумала –не понапрасну ли мы сюда приперлись?
     Но позже стало ясно, что Филибер не ошибся. Давненько я не видела столько народу сразу. Пожалуй, с того дня, когда меня в прошлый раз собирались казнить… и зачем я об этом вспомнила? Впрочем, тогда я удачно унесла ноги.
     Лошадей пригнали множество – и мелких горских, и равнинных, васконской породы. Сказать, что они крупные – ничего не сказать. Я слонов видала только на картинках, но когда я увидела лошадей васконской породы, то подумала, что выводили их прямиком от слонов. Только слоны не бывают желтого цвета. Кажется.
     Филибер, который в лошадях разбирался куда лучше, просветил меня на сей счет. Васконская порода была выведена во времена Походов за Веру. И кони потому были такие большие и мощные, что должны были нести на себе рыцаря в полном доспехе.
     Нынче, когда тяжелые доспехи так же вышли из моды, как Походы за Веру, в больших городах разъезжать на васконских лошадях стало считаться за признак дурного тона. Оттого-то я и не видела этих коней раньше. Но в здешней глуши они были еще распространены, отличаясь если не резвостью, то силой. Их покупали даже дворяне – разумеется, из самых бедных и захудалых.
     Но довольно было предаваться лошадиным размышлениям. Сказал пророк: “Благо написано на лбах коней”, так пусть Филибер свое благо и получит, в денежном выражении. народу собралось в самый раз, чтоб можно было начинать. И я позволила себя опознать.
     Это нетрудно. Достаточно зыркнуть покрасноречивее, и все пойдет, как обычно. Так, как в Арамисе.
     Уверяют, что хорошие ораторы наслаждаются своей властью над толпой. Должно быть, я плохой оратор. Не понимаю, как можно этим наслаждаться. Хорошей едой, добрым вином, дружеской беседой, теплом очага в холод – да. Но речами перед публикой?
     У меня совсем иное чувство. Возможно, оно знакомо тем, кто владеет музыкальными инструментами. Стоит лишь взять верную ноту, и пальцы. Если они достаточно искушены в беглости, действуют словно сами по себе. Бегут по клавишам, щиплют струны или ведут смычок. А музыкант может словно бы отстраниться и думать о чем угодно.
     Мой инструмент – речь. И главное, чтоб пойманная нота была верной.
     Вопреки тому, чего от меня ждали, я заговорила не о проклятиях и о ненависти, но о любви. К Господу, разумеется.
     – Одну святую праведницу спросили, любит ли она Господа. Она ответила, что любит. Затем спросили ее, порицает ли она дьявола. Она ответила – нет, потому что любовь к Богу не оставила в ее сердце места для порицания диавола. И явился ей во сне ангел, и спросил : “Любишь ли ты меня?” Она ответила: “О, посланник Бога, кто тебя не любит? Но любовь к Богу так заполнила мое сердце, что в нем не осталось другой любви, кроме любви к Нему”.
     Превосходно сказано, не так ли? И это не я придумала, именно так оно и было. Я только не стала уточнять перед слушателями, что святая была мусульманкой.
     В бытность мою хранительницей библиотеки я ознакомилась с несколькими сборниками суфийских притч. В былые времена переводить их не считалось зазорным. Впрочем, неизвестно, были ли те переводчики истинными назарянами. Но ни меня, ни тех, кто приобретал списки для библиотеки, сие обстоятельство не волновало.
     В одном из этих сборников (“Драгоценное ожерелье”, если кому интересно) и содержалось жизнеописание Рабии аль-Адавии из Басры, ее стихи и максимы. Рабия исповедовала чистую веру, не отягощенную ни страхом, ни надеждой. И, как говорят, отличаясь способностями, которые обычно принято называть сверхъестественными, ценила их мало, и осуждала чрезмерную чувствительность как в в вопросах веры, так и в обыденной жизни.
     Не знаю, что из моих речей поняли слушатели, но, похоже, внимание их было захвачено.
     Когда я рассказывала о том, что праведница, желавшая сохранить безбрачие, ответила одному не в меру ретивому поклоннику, что жизнь ее, а заодно и тело, принадлежит Богу, и если искателю так уж неймется на ней жениться, пусть попросит ее руки у Господа, это было встречено восторженным гулом. Хотя уверена – если б такое заявила своему жениху дочка любого из присутствующих, папаша бы выпорол ее при полном одобрении мамаши. То, что восхищает в историях, вычитанных в книгах или услышанных ex catedra, раздражает и бесит в обыденной жизни.
     А вот следующая история явно должна была прийтись им по нраву. Пусть и не поняли бы ничего. Я собиралась рассказать им, как однажды Рабия шла по улицам с факелом в одной руке и кувшином воды в другой. И когда ее спросили, почему она так делает, святая ответила: “Я хочу метнуть пламя в Рай и залить водой Ад, чтоб эти две завесы исчезли, и стало ясно, кто почитает Бога из любви, а кто из страха перед преисподней и надеждой на рай”.
     Но я не успела поведать эту притчу. Нарастающий шум перекрыл мой голос. А на противоположном конце площади заклубилось движение, отвлекшее внимание моих слушателей. И медные шлемы, высвеченные солнцем, явственно выделялись среди плоских беретов и платков. Люди с мушкетами рассекали толпу вполне профессионально.
    
     Первая мысль моя была: “Влипла! Довыступалась!” Местным жителям неоткуда было знать, как церковь относится к проповедующим женщинам, но я-то знала! И какой-нибудь сельский курат, внимавший мне вместе с прихожанами, утер слезы, высморкался в подол сутаны, вспомнил подзабытую грамоту, и накатал донос куда следует.
     Но рядом с солдатами я не увидела белых плащей служителей Благого Сыска. И сами солдаты продвигались вовсе не в мою сторону. Более того. Когда кровь перестала стучать в висках и дыхание выровнялось, я услышала, что крестьяне кричат: “Держи их! Вот они!” -– выражая одобрение действиям властей, и это было вовсе удивительно.
     А потом я все поняла.
     Это не я влипла. Это Филибер со своими товарищами попался в руки властей. Говорила я – давно надо было уходить за кордон! А Фили – ни в какую. Прямо как верный последователь пророка. “Выслушай женщину и сделай наоборот”.
     Ах, как нехорошо получилось… Тем более, что моя доля оставалась у него. Не вся, конечно, сумма, кое –что я сумела прибрать к рукам. Но с такими деньгами за границу не сунешься.
     Ничего, жадность до добра не доводит. Филибера вот не довела. Что там происходит, мне не было видно. Скопление людей и поднятая пыль закрывали обозрение. Продолжать проповедь было невозможно – мои слушатели, позабыв о возвышенном, вмиг переметнулись к более увлекательному зрелищу. Вот так и трать силы и напрягай глотку для просвещения сердец и умов… хотя должно признать, в данный момент измена аудитории пришлась весьма кстати.
     Если бы во время заварухи я тут же кинулась прочь, это выглядело бы весьма подозрительно. И вообще, не надо лишать людей иллюзий. Поэтому я потопталась на месте, склонив голову, как бы в печали размышляя о мимолетном триумфе суетности. И лишь когда всякому наблюдателю стало ясно, что Петра Клятвенница брошена и покинута, я не торопясь побрела прочь. Никто не обращал на меня внимания.
     Свернув с площади, я обулась и закинула котомку на спину. Пора было незамедлительно сваливать. Никто не поручится, что Филибер и его молодцы будут молчать на допросах, да и с какой стати им меня защищать? Они ведь, дураки, не поймут, что это – в их же интересах. То есть, если б я объяснила, может, и поняли бы, но меня с ними нет, чтоб объяснить. И желательно, чтоб не было. Прощай, Бенарна, видно, придется топать в Сфарад кружным путем. Не попробовать ли через Италию? Кстати, там тоже есть представительства банка Фуггеров. Возвращаться в пещеру было бы верхом глупости, солдаты поспеют туда раньше меня. Но ценных бумаг они там не найдут. Не доверяя Фили и компании, я завела собственный тайник. Заберу оттуда письма и поспешу прочь. Из Петры Клятвенницы стану Петрой Паломницей.
     План был неплох. Но ему, как большинству хороших планов, не суждено было осуществиться.
     Солдаты перекрыли узкую улочку. Только не показывать, что это меня напугало… и не сворачивать назад. Спокойнее, спокойнее…какое дело бедной крестьянке до разборок служителей порядка с конокрадами? Она и так удручена из-за того, что ярмарка сорвалась. Даже если меня вздумают обыскать, не найдут ничего подозрительного. Ничего, что могло бы меня выдать.
     – Это она!
     Меня схватили за руки.
     – Вы что, ополоумели, добрые люди? – проникновенно сказала я. –За что бедную женщину обижаете?
     – А может… – начал было один из шлемоносцев.
    
     – Точно она! – прервал его другой. – Прямо как говорили – долговязая такая. И глаза эти…
     Я долговязая, а он разговорчивый. Глаза его мои, значит, не устраивают. Под моим взглядом он вздрогнул, но хватки не ослабил.
     В странствиях мне встречались те, кто способны взглядом погрузить противника в сон, или прикосновением ожечь, как молнией. Я не обладала подобными талантами, а сейчас бы они мне ох, как пригодились бы. Ничего, у меня есть другие.
     – Стало быть, тебе известно, как меня зовут?
     – Петра Клятвенница… ну?
     – Тогда тебе, бедолага, должно быть известно, – голос мой стал еще задушевнее, – какая власть может заключаться в обычном человеческом слове?
     Вот тут, кажется, они испугались. Оба.
     – А может, ну ее… проклянет ведь!
     – Как пить дать проклянет…
     Но там был еще и третий. Посообразительней других.
     – Господин судья велел ее арестовать, вот на судью проклятия-то и падут! А нам что, люди мы подневольные… и, в случае чего, я ее прикладом оглушу.
     – Поосторожней с мушкетом, умник, – бросила я. – Не дай бог, выронишь, а он заряжен…
     Меня потащили вдоль по улице. Умствующий стражник приотстал, и, не успели мы свернуть за угол, как позади раздался выстрел, а следом – пронзительный вопль, сменившийся руганью и стонами.
     Мои конвоиры враз обернулись.
     – Что там?
     – Бено, болван, ногу себе прострелил…
     Обе головы вновь повернулись ко мне, а потом жесткая, как копыто, ладонь, залепила мне рот. После этого меня потащили еще быстрее, разве что не волоком. А стала бы упираться – понесли бы. Так им хотелось побыстрее спихнуть меня своему начальству.
     Оно опять сработало, мое странное дарование. Но почему это пресловутое “чувство опасности” молчало перед тем, как я направилась в Портум? А ведь молчало, как опоенное. И не в первый раз уже. Неужели этот дар действует только на других людей?
     Но пока что было не до размышлений.
     Прежде мне не приходилось бывать в Портуме, и я не знала, что в этом городишке есть тюрьма. Оказалось – есть, еще с графских времен. Филибер выбрал место для своей последней вылазки с наибольшим удобством для властей.
     Кстати о Филибере. Его, а также всех остальных, уже успели пригнать во двор тюрьмы , когда туда втолкнули и меня. Руки у всех молодцов были связаны. Вид у честной компании был не лучший. Их были, вполне возможно, что и прикладами.
     Тут мои конвоиры спохватились, что у меня-то руки не в путах. Да и вещи мои не обысканы.
     Пока мне вязали руки и лишали имущества, рот зажимать мне было неудобно. И я вновь обрела способность говорить. Но не стала тратить время на проклятья, которые то ли подействуют, то ли нет. Сказать нужно было нечто другое, в данный момент – более важное.
     Меня толкнули ко входу в темницу – похоже, конвоиры опасались идти со мной рядом. Оказавшись на шаг-другой впереди них, и проходя мимо Филибера, я тихо, но отчетливо произнесла.
     – Вы все меня не знаете, я вас – тоже. Иначе – ересь…
     Говорила я на армориканском наречии, которым никто здесь, кроме нас двоих, не владел. Филибер поднял голову. У него хватило ума не отвечать. На лице его отчетливо изобразилась мыслительная работа.
    
     И я надеялась, что ума у него хватит и на то, чтоб понять, чем грозит ему, а также всем подельникам привлечение мое персоны к делу о конокрадстве. Использование проповедей в качестве отвлекающего маневра – да, скорее всего это будут трактовать как ересь. А она карается куда как жестче, чем уголовное преступление. Впрочем, могут пришить и святотатство. Неизвестно, что слаще.
     А поняв, Филибер втолкует это всей шайке. Потому что их наверняка посадят вместе. А вот куда посадят меня – пока неизвестно. По деревенской простоте могут ввергнуть в узилище и с конокрадами. Хотя – что гадать? Скоро узнаю.
    
     * * *
     Так-таки здешней простоты не хватило, чтобы кинуть меня в подвал с мужиками. Извращенности — тоже. Нашлась отдельная камера, предположительно – карцер для особо опасных. В прошлый раз, в Паризии, одиночки мне хлебнуть не пришлось. Сидела в общей камере. Но там городишко был побольше, и арестованные женщины не являлись такой уж диковиной, для них в тюрьме была особая половина. Здесь – нет. В такой дыре, как здешняя тюрьма, даже кандалов для узников не имелось. Насколько я разбиралась в местных обыкновениях, в них и не было нужды. По серьезным делам арестантов переправляли в Тарбеллу, по прочим – извольте пожаловать на городскую площадь, в колодки.
     Немного попрепиравшись, руки мне развязали ( а зачем вообще связывали, герои?), со скрежетом захлопнули дверь, и я оказалась в полной тьме. Карцерам окно не полагается, а дать мне огарок свечи или плошку с маслом никто не озаботился.
     Я сомневалась также, что сегодня в тюрьме озаботятся моим пропитанием. Хорошо хоть, с утра поесть успела. Но как что плохое предположить – так непременно сбудется! Так почему же я не предположила, что меня арестуют?
     Растянувшись на гнилой соломе, я вновь попыталась обдумать эту ситуацию, ибо больше ничего сделать не представлялось возможным.
     Предположим, мое чувство опасности работает сугубо избирательно, и, как правило, направлено на других людей. Или я просто ничего не чувствую, потому что больше привыкла доверять рассудку? В Толосе я не стала дожидаться, пока чувство опасности подаст голос. В Паризии оно промолчало перед арестом, потому что мне удалось сбежать. Значит ли это, что мне удастся сбежать и теперь.
     Но есть и другая вероятность.
     Арест мог оказаться для меня спасением. Если это, как уверял Монтаньяк, была его последняя вылазка, в дальнейшем бы я стала для него обузой, и Фили бы от меня избавился. С чего я взяла, что Филиберу можно верить больше, чем другим? Ровно ни с чего. И обижаться на него я не могу, последнее дело – обижаться. Главное – чтоб он и прочие не проболтались, что знают меня, а там уж я как-нибудь выкручусь.
     На другой день ( в моей тьме трудно было определить время суток, но я предполагала, что ночь миновала), дверь отомкнули. Но, к глубочайшему сожалению, это не повлекло за собой кормежки. Приехал господин судья и потребовал арестантов пред свои светлые очи. Руки снова связали ( а зачем тогда развязали, стратеги?) и вывели наружу. Одной ночи в карцере было недостаточно, чтоб я успела отвыкнуть от света, и потому получалось идти, не спотыкаясь.
     Многие долговязые люди имеют дурную привычку сутулиться, и я не исключение. Но трудно сутулиться, когда руки скручены за спиной. Осанка поневоле приобретает надменность, А я этого вовсе не добивалась, ей Богу, стоя в общем строю с молодцами Монтаньяка. Нас снова вывели во двор. Похоже, в тюрьме не было достаточно большого помещения, чтоб можно было вместить всех сразу – и арестантов, и охрану. Никто из конокрадов не пытался заговорить со мной, из чего я сделала вывод, что Фили все понял правильно, и объяснил парням.
     Солдат было больше, чем вчера, очевидно, к тем, кто устроил облаву, добавилась свита судьи.
     Вдоль строя шли двое. Должность одного обличал красный орденский плащ. Второй – коренастый, более упитанный, чем бывает в здешних краях, в кафтане табачного цвета и берете с наушниками, предположительно был начальником тюрьмы. Вчера меня слишком быстро убрали в карцер, чтоб я успела его заметить.
     Судья – высокий (выше меня, сразу видно, что приезжий, и не горбился вдобавок), худой, с темными волосами, пробитыми сединой, разглядывал арестантов, а комендант, от усердия только что не подпрыгивая, сообщал ему сведения о них. О нас.
     – Так это, стало быть, и есть Филибер Монтаньяк? – переспросил судья, окинув взглядом Фили. Голос у него был сухой, невыразительный.
     – Де Монтаньяк! – оскорбленно поправил главарь, а его, в свою очередь, поправил комендант:
     – …ваша честь!
     Оба замечания остались без ответа. Судья продолжал:
     – …и его шайка, уличенная в грабежах в Бенарне, Васконии, Септимании… здравствуй, Ноэль…вдоль всей западной границы королевства Нейстрия.
     Меня так давно не называли именем, которое дал мне отец, что я не сообразила, что обращено оно ко мне.
     Отец никогда не забывал своего брата, погибшего в море, и чувствовал вину за то, что сам остался жив. Оттого и назвал меня именем никогда не виданного мной дяди, благо это имя могло быть и мужским, и женским. Но при постриге я сменила имя, и долгие годы была сестрой Новеллой. А потом последовала еще вереница имен и прозвищ. Истинно говорю, я не то, чтобы забыла, что когда-то прозывалась Ноэль Ла Форс, но отвыкла думать, что Ноэль Ла Форс – это я. Именно несообразительность, а не хладнокровие удержали меня от того, чтоб вздрогнуть, втянуть голову в плечи, насколько позволяли путы, или каким-то иным образом выдать себя.
     Судья, однако, не ушел. Стоял напротив и ждал. Когда понял, что ничего не дождется, спросил:
     – Ты не узнаешь меня?
     – Ваша честь изволит меня с кем-то путать, – отвечала я по-васконски.
     Конечно, я его не узнала. А зачем, когда теперь я и так знаю, кто это?
    
     * * *
     Допрашивали меня не первой, и у меня было время собраться с мыслями. Поблажек, в связи со старым знакомством, ждать не приходилось. Лучшее, что мог Джордан де Ла Марш сделать – не показывать, что знает меня. В то, что он случайно проговорился, я не верила. Судя по тому, как ловко он устроил ловушку для Филибера, да еще сообразил, что я связана с угоном лошадей, голова у него варит. А ведь в юности особой бойкостью мыслей и поступков он не отличался, тихоня был, даром, что дворянин. Такие вот тихони и бывают опасны.
     Что ему вообще известно? Он действительно просто узнал меня – или получил обо мне какие-то сведения? Благой Сыск и Мальтийский орден обычно не работают совместно, напротив, слышала я, между ними имеется рознь по многим вопросам, но всякое в жизни случается, и среди мальтийцев вполне может оказаться агент инквизиции. Правда, с чего бы его тогда загнали в такую глушь?
    
     А вот именно потому что глушь, и загнали. Благой Сыск здесь своих трибуналов не имеет, так завел своего судью на выезде, а там и до открытых процессов дело дойдет. Народ здесь темный, суеверный, такого может наговорить из самых лучших побуждений, что все деревья в предгорьях на костры изведут.
     В общем, когда дошла моя очередь, я готовилась к худшему.
     Он сидел за столом, на котором лежала стопка исчерканных листов. Я предполагала увидеть секретаря, ведущего протокол допроса. Ха! Совсем забыла, что здесь большие проблемы по части письменности. Судья изволил делать пометки сам. Наверное, не потрудился прихватить писаришку из Тарбеллы, а в Портуме не нашлось никого, кто отвечал бы его запросам.
     Меня усадили на скамейку против стола. Только после этого он поднял голову. Странно было угадывать в этом мужчине черты мальчика, некогда мне знакомого. Разве что острый нос и темные глаза… и правая бровь выше левой… Лицо у него было темное, в резких морщинах – не от возраста, а от солнца и ветра. Он и в юности был худой, хотя кормили его получше деревенских. А сейчас еще больше усох. Как говорят в Массилии – щека со щекой встречается. Аскет, наверное.
     Аскет и праведник. Ужас какой.
     – Назови свое имя.
     – Меня называют Петрой Клятвенницей, – я отвечала по-прежнему по-васконски.
     – Говори по-нейстрийски! Свидетели подтверждают, что ты можешь изъясняться чисто.
     – Как будет угодно господину судье, – я постаралась пожать плечами, но веревка помешала.
     – Мне угодно, чтоб ты рассказала, что связывает тебя с Филибером Монтаньяком и его шайкой.
     – Я впервые слышу это имя. Какая между нами может быть связь?
     Тут ему полагалось бы сказать: “Здесь вопросы задаю я!”, но он не опустился до такой пошлости.
     – Согласно имеющимся у меня отчетам, шайка Филибера Монтаньяка неоднократно угоняла лошадей, хозяева которых были отвлечены проповедями некоей Петры Клятвенницы. Разве это не преступный сговор?
     – Это совпадение.
     – Совпадение может быть один раз, а не дюжину!
     – Конокрады, должно быть, пользовались тем, что люди меня слушают. Если б люди смотрели на плясунов или акробатов, они бы воспользовались этим.
     – Ты слишком много знаешь о привычках конокрадов, и утверждаешь, что не при чем?
     – Господин, я ничего не понимаю ни в конокрадах, ни в конях. Я всего лишь бедная женщина, погруженная в размышления о Боге.
     – Ты слишком хорошо рассуждаешь для простой женщины, которая никогда и ничему не училась.
     А вот здесь в “баба я простая, буквочек не знаю” переигрывать не стоило. Иначе скажут, что знания мои от диавола – обычный прием.
     – Господин, я не говорила, что ничему не училась. Я посещала монастырскую школу.
     – При монастыре святой Маргариты в Провенции?
     Плохо! Он знает про монастырь. А ведь он уехал раньше, чем я постриглась. Года на два. И если у него есть такие сведения о Ноэль Ла Форс…
     Но не о Петре Клятвеннице.
     – Нет, в аббатстве святой Власты. Там я готовилась принять постриг, но потом монастырь проиграл тяжбу с короной, земли отошли королю Владиславу, а монахиням велено было разойтись по другим обителям.
    
     – Аббатство святой Власты? Где это?
     – В Великой Моравии, – безмятежно ответила я. – Неподалеку от Праги.
     Лицо у него вытянулось, а оно и без того круглым не было. А вот пусть проверит!
     Про Великую Моравию – это я не сейчас придумала. Эта легенда была обдумана давно, и вряд ли кто в пределах Западной Нейстрии способен поймать меня на лжи. Даже в капитанствах ордена и приорате в Байонне. Великая Моравия не имеет выходов к морю, и тамошние уроженцы не вступают в Мальтийский орден. (Там, насколько мне известно, почти нет славян, разве что ляхи. У царства Русского и Болгарской империи – собственные военные флотилии. ) А если сыщется какой-нибудь ученый грамотей, – что сомнительно – и начнет выпытывать подробности о моей родине – пожалуйста. В монастыре я одно время увлекалась жизнелюбивыми сочинениями Бруно Пражского, и потому прочитала все, что могла найти, о Великой Моравии и ее столице. Тогда я и приучила себя называть эту страну так, как она именуется в книгах славянских авторов, а не “Бойгем”, как у нас. Даже выучила кое-что на моравском языке.
     К языку судья и прицепился, но отнюдь не к моравскому.
     – Славянка – и говорит на васконском?
     – Васконский язык не труднее прочих.
     – Так. И если вам велели разойтись по другим обителям, что ты делаешь в Пиренских горах?
     – Я решила совершить паломничество к святому Престолу, но сбилась с дороги.
     – Шла к Апеннинским горам, а вышла к Пиренским?
     – Как прав господин судья! Погруженная в благочестивые размышления, я совсем ничего не смыслю в мирских делах. Я знаю, как ходить прямыми путями в добродетели, но легко могу заблудиться на тракте между двумя городами. И чужеземные названия обманывают мой слух.
     – Значит, такие названия, как Провенция, Толоса, Марка Альбика ничего тебе не говорят? – он внезапно перешел на массилийский диалект. Пошлая уловка.
     – Я вас не вполне понимаю, ваша милость. Это наречие не похоже на здешнее.
     Казалось, он зашипит от злости из-за того, что не удалось меня подловить Но повторять вопроса он не стал.
     – Увести подследственную.
     Хоть не пытали, и то хорошо. Здесь, конечно, пытальщиков опытных, как и грамотеев, не водится, но если заплатить, добровольцы на роль пытальщиков, в отличие от грамотеев, найдутся. И это, подозреваю, пострашнее, чем попасть к палачу-профессионалу.
     Разумеется, судья не сообщил, что он там нацарапал в своих заметках. Не того полета я птица, чтоб мне протокол допроса зачитывать. К тому же было у меня предчувствие, что допрос этот – не последний. К сожалению.
    
     * * *
     И, как все мои дурные предчувствия, оно оказалось правильным. Следствие продолжилось. Судья, правда, распорядился, чтоб мне развязали руки и приносили поесть. А то не дай Бог, сдохну до приговора. Но я по-прежнему оставалась в карцере, и других послаблений не последовало. Как и следовало ожидать.
     Я не могла понять, какую линию собирается гнуть Джордан де Ла Марш. Либо он действительно связан с Благим Сыском, и ему нужно подверстать мои похождения к следственному делу в Толосе. Либо он просто честно выполняет свои обязанности, и собирается во что бы то ни стало связать меня с шайкой Филибера. В любом случае это должно было кончиться для меня очень плохо. Для Фили, кстати, тоже, пусть он и не ведал ничего про толосанские дела.
     Фили я и увидела, как только меня снова привели на допрос. Господин судья решил порадовать нас очной ставкой. Но Фили – да воздастся ему, собирался он меня прикончить или нет, – не подвел. Оказался личностью не только героической, но и артистической. Таращил на меня глаза, божился, что знать не знает “эту бабу”. Он бы и в грудь себя ударил, да рук ему, в отличие от меня, не развязывали.
     – А если получше посмотреть? – сказал судья. – Она же платком по самый нос замотана.
     Охранник понял намек и сдернул платок с моей головы.
     – Да будет вам стыдно, господин судья, – тихо сказала я.
     Фили потупился – полагаю, чтоб скрыть ухмылку.
     Судья тоже отвел глаза. Вот теперь я знала, что он думает. Коротко стрижеными бывают или осужденные преступницы, в основном публичные женщины, или некоторые сектантки, которые отрезают себе волосы в знак смирения. И он не знал, к какой категории меня отнести. Не могла же я ему объяснить, что предпочитаю стричь волосы из соображений практической гигиены в походных условиях. Естественно, волосы приходилось прикрывать. Ну еще и потому, что светлые они.
     Этим я отличалась от прочих Ла Форсов, которые были черны, как галки. Кстати, деду Жаку, в целом меня не одобрявшему, сие нравилось. В этом он видел доказательство легендарно-рыцарского происхождения семьи. “Сказывается северная кровь!” – многозначительно и сурово произносил он. При чем не обращал внимания на то, что русые волосы я унаследовала от матери, а она – от своего отца (“со светлыми волосами и очень загорелым лицом”, как написал бы Иосиф Ренегат).
     Но сейчас светлая масть была в пользу славянской гипотезы. Там же, говорят, едва ли не все такие.
     Филибера сменили его товарищи, но главарь успел им разъяснить, как себя вести. Пусть не так красноречиво, как Монтаньяк, все они, мыча что-то невразумительное, отрицали всякое знакомство со мной.
     – Итак, никто из них тебя не знает, – констатировал судья, отчаявшись чего-либо добиться. – И ты не знаешь никого из них.
     – Это и понятно, ваша милость. Откуда местным уроженцам знать пришелицу из Великой Моравии? А я не имею привычки разглядывать людей, которые слушают, как я рассказываю свои притчи. ( Я предпочитала не употреблять слово “проповеди”.)
     – И меня ты тоже не знаешь?
     Опять он за свое.
     – Откуда мне знать такую важную особу? А если я напоминаю вашей милости женщину, прежде вам знакомую, так все в жизни бывает. Говорят, для мудрого человека все женщины на одно лицо.
     – Верно. Но есть особая примета, по которой можно узнать эту женщину, даже если она потерялась.
     И он внезапно перевернул левую руку ладонью вверх.
     Никто из охранников не понял этого жеста. Ни в одном из возможных описаний моей личности эта примета не должна была фигурировать. Из Толосы я сбежала до ареста, и Благой Сыск судил меня заочно. А в Паризии тамошним дилетантам от следственной профессии не пришло в голову взглянуть на мои ладони. Собственно, на них, кроме моей матери, никто никогда особо не смотрел.
     Но он-то знал.
     Мне нечего было ответить. Несмотря на провал очной ставки, сегодня Джордан де Ла Марш полностью меня переиграл.
     Сидя в карцере, я вспомнила, как все произошло. В отрочестве я вызвалась на спор, на глазах у всей нашей деревенской компании, пройти по карнизу отвесной скалы. Просто так, низачем, по дурости. И сорвалась, конечно. Дуракам – счастье, дурам, бывает, тоже. Скала все же оказалась не совсем отвесной. Я зацепилась за какой-то выступ, не разбилась, а сползла вниз, и ограничилась тем, что распорола об острый камень левую руку. Кровь хлестала, девчонки ревели, парни бледнели, а я, хорохорясь, заявляла, что это, мол, царапина, залеплю подорожником, и пойдем гулять дальше. Конечно, подорожника было недостаточно, пришлось косынкой руку замотать. Дама Алазаис заметила эту повязку на моей руке только через пару дней, вызвала лекаря и чуть не упала в обморок, когда повязку размотали. Лекарь принялся кричать, что его следовало позвать раньше, рана глубокая, ладонь прорезана до кости, и теперь шрам останется навсегда. А я, продолжая топорщить перья, ответствовала:
     – Ничего, если я когда-нибудь потеряюсь, вы меня по этой примете отыщете.
     А он, друг детства, при сем присутствовал. Его родители зачем-то приехали к даме Алазаис из Марки Альбики, и он с ними притащился, о моем здравии справиться. Беспокоился он, видите ли.
     Он и теперь из-за меня беспокоится, только совсем по другой причине. И ведь это надо суметь: запомнить мои слова, которые я сама позабыла, и так их перевернуть!
     Худо мне, вот что. Ибо сказано: “Горе тому, чей защитник стал обвинителем”. Положим, защитником моим он никогда не был. Но не был и противником. А теперь им стал. И, ради карьерных соображений ему будет куда как полезно представить отчет о поимке не только матерого преступника Филибера Монтаньяка и его шайки ( велика важность, конокрады), но и закоренелой еретички, ведьмы, лжепророчицы, отступницы…и кто я там еще? На мне же клейма ставить негде.
     До сих пор была лишь пародия на следствие. Даже в Паризии соблюдалось больше формальностей. Но, если тождество Петры Клятвенницы будет доказано, вряд ли меня оставят в ведении Джордана де Ла Марша. Следствие пойдет по всем правилам, и… дальше что?
     “Ангелы лютые и немилосердные, мучающие без милости”.
     Благой Сыск.
     Из городских тюрем можно сбежать. По себе знаю. Из королевских крепостей – реже, но тоже бывает. Знаю по примеру родного деда. Из темниц Благого Сыска не сбегал никто и никогда.
     Лучше умереть. Здесь. Сейчас.
     Но как? В этом паршивом карцере даже повеситься невозможно. И посуда здесь, в которой баланду приносят, оловянная – вены не вскрыть. А убить себя, разбив голову об стену… такое, на практике, кажется, не удавалась никому, кроме персонажей Иосифа Ренегата. И то приходилось добивать ядом.
     В эту ночь я не спала. Что там говорили о сновидцах, способных пересекать границы между мирами? Если б я умела действовать так же, тогда бы стоило засыпать. Но я могу передвигаться куда-то лишь вместе со своим бренным телом. И, сколько бы не существовало миров подобий, скрыться в них не представлялось возможным.
    
     * * *
     Допросы продолжались. Но конокрадов я больше не видела. Теперь Джордан де Ла Марш избрал новую тактику и допрашивал нас по отдельности. Должно быть, надеялся поймать на несообразностях в показаниях.
     Вот кому бы я врезала с удовольствием за несообразности в показаниях, так это дедуле Гоше. Но если его не было среди арестованных. Похоже, бодрый старичок, единственный из всей шайки Филибера успел скрыться. Да еще, наверное, прикопанные денежки смог уволочь раньше, чем на них наложили лапу судьи. А ведь если бы он верно обрисовал мне судью, я бы тоже сбежала, да еще может, деньги с Филибера стрясла бы.
     А впрочем, нечего пенять на Гоше. Сама виновата. Он вовремя назвал мне имя судьи, и надо было сразу убираться, а не строить домыслы. И нечего было полагаться на пресловутое “чувство опасности”. Оно промолчало тогда, молчало и сейчас, когда дела становились все хуже и хуже. Обмерло, должно быть, от страха.
     Сначала судья пытался добиться от меня показаний о конокрадах, и в особенности о Филибере. Достаточно ясно высказывался, что, если я так рьяно его защищаю, настаивая на том, что мне ничего не известно, значит, тесно с ним связана. Во всех смыслах. Я делала вид, будто не понимаю, о чем речь.
     Но потом оставил Филибера в покое, и сосредоточился на главном. Попытках доказать, что я – это я. Пресловутый шрам на ладони был известен ему, но отсутствовал в списке примет, и не мог служить доказательством. Поэтому ему нужно было еще получить мое признание. Сомневаюсь, что это было так уж необходимо для передачи дела в высшие инстанции, но для него почему– то это было важно – чтоб я призналась. И признала его. То, что я отказываюсь это сделать, выводило судью из себя. Но головы он не терял. Для его карьеры отнюдь не было полезно, чтоб охранники услышали лишнее. Поэтому, заявив, что “здесь дело особой секретности”, он выставил их за дверь.
     Не знаю, что они там себе вообразили. Действительность была очень проста. Он заводил беседы о прошлом, припоминая всякие истории из нашего общего детства, при которых я, по его разумению, должна была себя выдать.
     Это я выдержала. Сорвалась на другом. Но прежде сорвался он.
     После очередных моих заверений, что я понятия не имею, о чем он говорит, он сказал тихо, но четко.
     – Можешь притворяться сколько угодно, я все равно узнаю правду. Наведу справки через монастырь святой Маргариты.
     Тут терпение мое лопнуло, и я процедила сквозь зубы:
     – Наведи, наведи. Благой Сыск будет рад до смерти…
     Его аж перекосило. Из-за того, что его разоблачили? Или…
     Некоторое время мы оба молчали.
     Затем Джордан де Ла Марш вызвал стражу и произнес:
     – Похоже, донселла Петра, в самом деле имело место недоразумение. Но это не отменяет вашей вины за нарушение общественного порядка. Ваша судьба решится в ближайшее время. Приговор вам сообщат.
     Я проследовала в узилище в полном недоумении. И только в карцере до меня дошло.
     Джордан де Ла Марш вовсе не служил инквизиции. И вовсе не стремился меня погубить. Вероятно, он слышал, что я постриглась у святой Маргариты – тогда еще были живы его родители, они могли ему сообщить. Но ему не было известно, когда и при каких обстоятельствах я покинула обитель. Когда он приказал арестовать Петру Клятвенницу за пособничество конокрадам, он не подозревал, что это я, и узнал меня только при встрече. И все его дальнейшее поведение объяснялось обидой за то, что я упорно отказывалась признавать его в ответ. Ох, детство, детство, похоже, для него оно так и не кончилось. Или это у всех мужчин так? Лишь когда я упомянула Благой Сыск, он понял причину моих запирательств, и сообразил, как он меня подставил.
     Полагаю, стены этого карцера за долгие годы слышали много рыданий и проклятий. Теперь, разнообразия ради, им предстояло узнать, что такое смех.
    
     * * *
     Джордан де Ла Марш не солгал. Приговоры он вынес в тот же вечер, когда мы расстались, и на другой день, когда нам их зачитали, его и след простыл. Пришлось коменданту тюрьмы отдуваться за все про все.
     Всем конокрадом предстояло потрудиться гребцами на галерах Мальтийского ордена. Филибер, в качестве главаря, получил семь лет, остальные – от четырех до шести.
     Все молодцы тут же принялись браниться и проклинать жестокость судьи, но с плохо скрываемой радостью. Для таких, как они, каторга всяко была лучше, чем костер или виселица, к тому же для многих это была не первая ходка. Так что подобный приговор для всей шайки был лучшим, на что они могли надеяться.
     Комендант прервал гвалт, грохнув кулаком по столу, ибо оставалось зачесть еще один приговор.
     Петра из Великой Моравии, сиречь Бойгема , именуемая также Клятвенницей, за нарушение общественного спокойствия (ну да, ну да… замечательная формулировка, объясняет все на свете… он бы еще неуплату налогов сюда вписал) и, поведение, не подобающее женской скромности, приговаривалась к бессрочному покаянию в обители святой Марии Египетской на Турмальской горе, куда ее и надлежало немедля препроводить.
     Я промолчала. В данной ситуации это было самое благоразумное, что я могла сделать.
    
     * * *
     У города Тарбеллы шесть ворот, и пять из них, по общему мнению, являются лишними. По местным мерам это большой город, всяко больше Портума в его нынешнем жалком состоянии, но для тех, кто повидал Массилию, Толосу и Бурдигалы – просто деревня.
     А вот река Атурус, на которой стоит город, производит изрядное впечатление. Здесь, на равнине, она укрощает свой бег, широко разливается и становится вполне судоходной вплоть до Байонны и Васконского залива. Так что стремление Мальтийского ордена закрепиться в Тарбелле теперь не выглядело таким уж странным. Так же становилось понятным, откуда взялся подгулявший матрос, повстречавшийся мне за Бигорумом. Надеюсь, он очнулся. Впрочем, он и так был почти в бесчувствии от выпивки и жары, и дополнительный удар по голове вряд ли сильно ему повредил.
     Итак, я вошла в Тарбеллу через речные ворота, и охранники не обратили на меня внимания. Даже если мои расчеты были неверны, и я находилась в розыске. Матросская одежда не должна была особо удивить. Куртка и штаны из немавской ткани ( по всему побережью из такой шьют паруса) были достаточно бесформенны, чтоб подойти человеку любого роста и сложения. То же самое касалось и шапки. Хуже всего было с башмаками. Они были мне настолько не по ноге, что я рисковала остаться хромой. Пришлось их утопить. Похожу пока босиком. Вряд ли Тарбеллу успели полностью замостить, и я не сожгу ступни о раскаленные булыжники. А при удобном случае обзаведусь новой обувкой.
     Некоторое время я бродила по Тарбелле, прислушивалась к разговорам, посматривала по сторонам. Полюбовалась на площади на лошадей знакомой мне масти. Как раз в окрестностях Тарбеллы в основном и разводили лошадей васконской породы. Кроме лошадей, достопримечательностью города был собор святого Иоанна, весьма почтенный, хотя и не древний, выстроенный лет двести назад. А из совсем новых достопримечательностей – капитанство Мальтийского ордена. По идее, у них там должна быть собственная церковь, Но я сомневалась, что орденские кавалеры, да еще и на государственной службе, пренебрегут службой в соборе.
     И я не ошиблась.
     Разумеется, я не последовала за ними в собор. Должно быть какое-то уважение к святому месту… да и подозрительно выглядело бы, если б личность вроде меня во время мессы стала проталкиваться к судье. К тому же при нем были слуга и оруженосец. ( В Портумской тюрьме я их не видела, может, туда он их и не брал.)
     Я осталась на паперти, а когда месса приблизилась к концу, заглянула в боковой придел, остановила церковного служку и сказала:
     – Эй, малый! Подойди к господину судье, скажи – гонец к нему. Вот записка. – Бумажка, на которой нацарапано несколько слов, была у меня заготовлена заранее. Если кто перехватит – вряд ли поймет,
     Передав записку, я вернулась на паперть, уселась рядом с нищими, надвинула шапку на уши и продремала так, пока народ не стал расходиться от обедни.
     Потом, приоткрыв глаза, я увидела, как Джордан приближается ко мне. Он был один, свиту свою, надо думать, спровадил. Я встала.
     Он ничем не выдал, что удивлен моим появлением. Кивнул, как будто так и надо.
     – Стало быть, ты пришла, – таким было его приветствие. – Зачем?
     – Мы не слишком удачно простились, и я решила это исправить.
     – Мы вообще не прощались.
     – Вот именно.
     В Портуме мы так изощрялись, язвя друг друга и расставляя ловушки, что избавиться от этой новообретенной привычки было трудно.
     – Пошли отсюда, – сказал он.
     Наверное, слишком сильный контраст мы с ним представляли, да еще на фоне собора – он в своем орденском плаще, и я, босая, в выцветших и заплатанных обносках.
     – Я тебя компрометирую?
     – Нет. Ты удивишься, узнав, какие у нас бывают осведомители.
     – Ты еще сильнее удивишься, но меня это не удивит.
     Мы пошли прочь от собора.
     – Тебе деньги нужны? – осведомился Джордан.
     Не так уж он наивен, однако. Это нежданная встреча со мной заставила его впасть в детство, а так мыслит он вполне здраво.
     – Нет. Но если предложишь поесть – не откажусь.
     Харчевня, в которую мы направились, называлась “Приличное поведение”. Не знаю, как насчет соблюдения приличий в целом, но никто там на нас не таращился. Должно быть, агентура у ордена была самая разнообразная. Хорошо, если после этой встречи меня не угостят ножом под ребро. Но это уж мои заботы.
     Джордан заказал обед. После тюремной баланды (а в бегах приходилось перехватывать, что Бог пошлет) любая приличная еда должна показаться королевским пиршеством, но этот обед был неплох и сам по себе. Наверняка харчевник знал, кто таков мой спутник, и стремился ему угодить. А заодно повезло и мне.
     Наверное, у гипотетического читателя может возникнуть впечатление, что я люблю есть много. Уж слишком часто я поминаю про еду. На самом деле я люблю есть вкусно, а количество еды не имеет значения. Англандского каплуна, фаршированного маслинами, я отведала с удовольствием. Речная рыба (я-то больше привыкла к морской) тоже была недурна. Лепешки здесь выпекали с сыром и чесноком. И ко всему этому шло бурдигальское вино качеством получше того, что мне приходилось пить в последние месяцы, а бенарнское и так было не самым плохим. Было здесь и андегавское, но Джордан, к счастью, не стал его заказывать. Хотя это вино пользуется популярность по всей Нейстрии, и даже у самых высоких сословий, мне оно не особо по вкусу.
     – Я догадывался, что ты придешь, – заявил Джордан, когда мы покончили с едой. – Как только получил сообщение о твоей смерти.
     – Ты все подстроил, верно?
     Он не мог оправдать меня после того, как сам отдал приказ об аресте Петры Клятвенницы и старательно вел дело. Это выглядело бы слишком подозрительно. Дружба дружбой, а подставлять себя под донос никому не охота. Но у него был другой выход.
     Он кивнул.
     – Я выбрал монастырь Марии Египетской, потому что дорога туда проходит по берегу Атураса. Правда, берег там крутой и обрывистый, а течение в реке быстрое.
     – И водопады.
     – И водопады, да. “Осужденная сорвалась с обрыва и утонула. Не представляется возможным, чтоб она сумела выплыть”… ну, дальше про стремнины и водопады, а также о том, как широк и глубок Атурас. Никто ведь здесь не знает, что в отрочестве ты запросто переплывала Фосский залив,
     – Вовсе не запросто.
     – Даже если так.
     После короткой паузы он спросил:
     – Что ты теперь собираешься делать?
     – Наверное, и впрямь отправлюсь с паломниками в Италию.
     На сей раз я не лгала. Выход, примерещившийся мне перед арестом, казался таким простым, что впору было себя по голове бить – как это я раньше не додумалась? Италия поддерживает отношения со Сфарадом, Святой Престол ведет себя разумней тех, кто хочет быть святее папы. А что до того, что это дорога кружная… я, со своим стремлением попасть в Сфарад напрямик, задержалась в приграничье так долго, что давно успела бы добраться в обход. И незачем во всем винить Филибера. Мои лень и неспособность принимать решения тоже сыграли роковую роль.
     А вот зачем я собралась в Италию – это я сообщать Джордану не собиралась. Честность – лучшая политика, но правду нужно выдавать как лекарство. Дозированно.
     – И тебя не волнует судьба этого… Монтаньяка, или кого-то из его шайки?
     – С его бы? Ты все правильно рассудил. И вообще, их сгубила жадность.
     – Ты опять ведешь себя, как на допросе.
     – А ты – нет?
     Он усмехнулся.
     – Наверное, похоже на то. Но я стараюсь не задавать лишних вопросов. Откуда, например, у тебя эта одежда. И где ты собираешься разживаться деньгами, если отказываешься взять их у меня.
     Что бы он там не предполагал насчет денег, скорее всего он ошибался. Была важная причина, по которой я, выбравшись из воды, не подалась немедля прочь от Пиренских краев.
     Ценные бумаги, сбереженные мною, несмотря на все жизненные перипетии, все еще поджидали меня. В Кампумской долине один курат был зело умилен проповедью Петры Клятвенницы. И в награду за это она попросила разрешения помолиться у него в церкви. Там, за образом равноапостольной Хельги, просветительницы Руси, я и спрятала заемные письма.
     А теперь, спустившись вдоль течения Атураса, я проникла в церковь и достала эти векселя. Правда, обналичить их можно было только за пределами Нейстрии, так что проблемы оставались. И, поскольку от Кампумской долины не так далеко до Тарбеллы, я решила заодно завернуть и в город. И, вырвав чистую страницу из книги церковных записей, нацарапала записку, которую потом передала Джордану. Поскольку прошли времена, когда у меня всегда были при себе чернильница и перо, и неизвестно, когда вернутся.
     Словно ответ на мои мысли, он вынул сложенный листок, развернул.
     – LAPIS OFFENSIONIS ET PETRA SCANDALI. * У тебя по– прежнему безобразный почерк.
    
    
     -----------------------------------------------------------------
     * Камень преткновения и скала соблазна.
     -----------------------------------------------------------------
    
     – И сомнительные шутки.
     Он пропустил мимо ушей это замечание.
     – И все же – чего ты хочешь? Кроме паломничества в Италию.
     – Несмотря на безобразный почерк, написать книгу.
     – Скромные же у тебя устремления.
     Скромные? Многие верят, что Господь сотворил мир, когда создавал Книгу. Наш мир и все другие миры. Я всего лишь собиралась описать возможность их существования. Но быть тенью от тени божественного замысла – есть ли более высокая цель?
     Я промолчала, но, должно быть, молчание было красноречивей слов.
     – И все это (не знаю, что он имел в виду: мои скитания, ложь, притворство, тюрьму, угрозу смерти и заточения, побег, заграничное путешествие, или все вместе) – всего лишь из-за желания написать книгу?
     – Мне не впервой страдать из-за своих писаний… если ты знаешь о моих занятиях у святой Маргариты.
     – Я ничего не знал о твоих занятиях.
     – Ты ведь не возвращался в Провенцию с тех пор, как уехал?
     – Возвращался. А уехал… тебе тогда было лет шестнадцать, верно?
     – Да.
     – Родители всегда хотели, чтоб я сделал церковную карьеру. Потому и отправили в Сессион, в коллегию святого Иеронима, а не в Монтепеллумский университет. Но через два года я вернулся. Знаешь, почему?
     – Почему?
     – Я не мог забыть тебя. И решил – к чертям коллегию и духовный сан. Я попрошу твоей руки. Родителей я уговорю, а твоя опекунша вряд ли будет против. Но тебя не было. Дама Алазаис умерла за полгода до того, а ты ушла в монастырь.
     Я молчала.
     – Я был тогда в ярости… но с Господом не посоперничаешь. В коллегию я не вернулся. Сказал своим – если уж служить Богу, то с оружием в руках. И вступил в орден. Вот и все.
     Я молчала. Что я могла ему сказать? Что, если бы он не тянул так с отъездом из коллегии или хотя бы догадался написать мне, все сложилось бы по-иному? И чтоб он пожалел о том, что стал мальтийским рыцарем? Он решился на это сгоряча, из обиды, но его жизнь, судя по всему, сложилась вполне успешно. А теперь я скажу ему, что все это было зря? Я ведь не смогла пожелать ему зла, даже когда от этого зависела моя жизнь.
     – А теперь – слишком поздно…-– он произнес это так, что неясно было, спрашивает оно или утверждает.
     – Слишком поздно, – отозвалась я. – Мы прожили жизнь так, как хотели. И мы теперь совсем другие, чем тогда.
     На сей раз промолчал он.
     – Ладно, – я поднялась из-за стола. – Спасибо за обед. Будет лучше, если я пойду, а ты останешься.
     – Нет, я тебя провожу. Хотя бы немного.
     Ни черта он не смыслил в конспирации. Несмотря на работу с осведомителями.
     Пока мы обедали, наступил вечер. Жара спала, идти босиком было приятно. Даже по городским улицам. Тарбелла – не Сессион, где, говорят, грязи по колено во всякое время года. Я невольно ускорила шаг.
     – Куда ты так торопишься?
     – Иначе ворота закроют. Все шесть, будь они неладны. Мне не хотелось бы ночевать в городе.
     – Наверное, ты права.
     – Тогда нам пора расстаться. Надеюсь, теперь мы попрощались хорошо.
     – Еще нет. – Он взял мою левую руку, перевернул ладонью вверх, словно хотел убедиться, что шрам на месте, и поцеловал его. – Всегда я хотел это сделать. – Он снова усмехнулся, но усмешка вышла какая-то блеклая. – Должны же мечты сбываться?
     – Должны.
     Он, похоже, ждал от меня еще каких-то слов. Может, пожеланий… Но из того, что я желаю людям, сбывается только плохое, а этого я для него не хотела. А что до всего прочего… давать обещания только для того, чтоб у этой истории был счастливый финал?
     А я вот не хочу никаких финалов.
     – Прощай.
     Я повернулась и пошла прочь. Он меня не окликнул.
     Путь предстоял долгий, и я думала о том, что, возможно, все же стоит обзавестись лошадью. Местной породы. В самый раз для долгой дороги. И о том , засчитывается это бегство или нет – приговор смертным не был.
     И еще о том, как все же будет называться моя книга.
     “Трактат о мирах подобий”?
     “Размышление о множественности миров”?
     Или, может, “Молитва о странствующих и путешествующих”?