Мы прибыли к Высоким Вратам Агелата на рассвете, а к полудню, после суда, нам предстояло их покинуть. Гимел спит мало и не заботится об отдыхе остальных. Никогда не заботился, а теперь – тем паче. Впрочем, теперь есть резон для спешки – через два дня конец божьему перемирию, нужно срочно завершать дела.
    
     Миновав наружную, а затем внутреннюю цепь укреплений, мы выехали на церковный двор. Люди Сантуды называют нас язычниками и обычаи наши – языческими, хотя все это вранье – еще наши деды приняли новую веру и порушили храмы Реты. И в крепости у нас есть церковь, и важные дела без молитвы не начинают. Здесь Гимел спешился и пошел к церкви; я еле поспевал за ним – нога мешала, прежний боец я теперь только в седле, а быстро ходить и вовсе не могу. Челядь шарахалась в стороны, и, глядя как они жмутся к стенам, я вспоминал, как после избрания он шел по этому самому двору, чтобы получить благословения епископа, и какими глазами люди смотрели на него тогда. Будь я проклят, что за мысли лезут в голову! Правда, был он тогда молодым, и лицо без этих рубцов… а разве в них дело?
    
     Сквозь раскрытые церковные врата я видел горящие свечи, но был уверен, что в неф Гимел не войдет. И, ясное дело, не ошибся. Он сразу спустился в склеп. Теперь я мог спокойно уйти. В это время в крипту никто не сунется. Не решится. Все думают, что он там молится. Я один знаю, что он там молится, а просто стоит на коленях, прижавшись лбом к камню саркофага. Время, когда он пытался разбить голову об этот камень, давно миновало. Да, шрам у него на лбу с того дня, когда я скрутил его и вытащил из склепа. А теперь даже я туда не захожу.
    
     Ради чего я вам все это рассказываю? Старое трепло! А я ведь не старый, если считать по годам. Но, если вспомнить все, что произошло за последние десять лет – глубокий старик. Из всей тогдашней верхней дружины Агелата осталось два человека Гимел и я, правая рука, друг и свойственник, это так считается у нас в государстве. Умерли все друзья и половина врагов. Враги вообще живут дольше, вы замечали? И уж если даже враги начали уходить – дело дохлое.
    
     А вот ради чего я терплю все это… Из верности присяге? Ради праха, который раньше был моей сестрой? Ради чудовища, которое раньше было моим другом? Ради служения королевству Агелат?
    
     А вот этого я вам не скажу. Потому что сам не знаю.
    
     Ну, завелся. И вместо того, чтоб хоть поспать до начала суда, я сижу здесь и отвечаю на ваши вопросы. А вы и рады. А вы и сразу ко мне. Я у нас считаюсь добрый. Злой правитель и добрый советник. В любой истории, какие рассказывают на постоялых дворах за миску похлебки, если правитель злой, то советник непременно добрый. И наоборот. Чушь все это собачья. Вовсе я не добрый, я просто не злой.
    
     Да и он не был злым.
    
     К чему я сейчас об этом заговорил? Просто вспомнил, как один длиннорясый сказал мне, что несчастья умудряют сердце. Вот уж глупость так глупость. Если что и делает человека злым, так это несчастья. А наши несчастья начались не со смертью Тао, и даже не с ее замужеством. Нет, они начались с того дня, когда Отшельник решил не отдавать в монастырский приют младенца неизвестной женщины, забредшей к нему в землянку и умершей там, а вырастить сам. Если ты ушел от мира, отказался от всего, что у тебя было, и даже от собственного имени, так забудь о детях! А он решил, что это ему знамение. Мол, вот что он должен сделать, прежде, чем умрет – вырастить и обучить. Если б он поступил, как положено, она стала бы монастырской крепостной, или монахиней в соседнем монастыре, не скажу, что это завидная доля, но она была бы жива, а если бы и нет, ее смерть не потянула бы за собой целой цепи злосчастий. Но что я говорю – разве уже не все равно, ведь уже ничего не изменишь! Однако добавлю, что старик был величайшим безбожником, хоть и считал, что служит Богу.
    
     …Конечно, я его знал раньше, мальчишкой я учился у него искусству боя. Так что не стоило бы мне дурно о нем говорить. Да, до того, как он ушел в лес. Какая вам разница, как его звали? Он уже тогда был старый, еще застал языческие времена. А потом на него вроде как снизошло. Решил послужить Богу. Но при чем тут Бог? Служить человеку, это понятно, это совсем иное. Тао, по крайней мере, точно знала, кому служит. Она служила верно. И погубила того, кому служила. Так что лучше – служить плохо или служить хорошо?
    
     Ладно, все не буду больше орать. Я постоял у окна, успокоился. Уже совсем светло, отсюда сверху хорошо видны и крепость, и дорога, и город. Только крепость в Высоких Вратах и некоторые ее постройки сложены из камня. Все дома в городе деревянные либо глинобитные. В Агелате мало камня и много лесов. Трудно было построить даже эту крепость, а раньше все укрепление были деревянные. И храмы были из дерева, а чаще храмами служили дубравы, где люди приносили жертвы огню и Рете, своей богине. Мое имя? Да, конечно, Ретиан – от имени Реты. Рета-- богиня войны, она скачет по небу на огненном коне, с мечом, освящая каждую битву, и ей посвящали детей воинов, чтоб они тоже стали воинами…. Что? Нет, добрый христианин, и отец мой тоже…
    
     Моя крепость Наухат – тоже из камня. Но она ближе к горам. Сантуде легко, он захватил в горах укрепления, оставленные римлянами… Но я отвлекся. Я хотел рассказать об Агелате. Не было такого государства – Агелат, была полоса земли между горами и страной Желтой Гадюки. Это мы собрались, те, кто не терпел чужих властителей на земле, и выбрали предводителем лучшего из нас. Не самого храброго, не самого умного. Лучшего. Я, например, ни дураком, ни трусом себя не считаю. Вдобавок я и годами старше. Но я никогда не рвался в первые, я согласен служить – но служить достойному. А достойный – это тот, кто способен собрать всех, держать в кулаке и повести за собой. Сказано ведь “пред-водитель”. Так оно и было. И крепости стали строить, и войско укреплять. И назвали все это “Агелат” -- “земля войны”. Потому что мы все время воюем. И пока что никто не смог нас победить. И люди стали приходить к нам, сами приходить, в одиночку, а то и целыми отрядами, я как сейчас их вижу, все белобрысые либо рыжие, Тао среди них здорово выделялась, не знаю, откуда она такая взялась, судя по темной коже и таким черным волосам, каких в наших краях и не увидишь, она вообще чужих кровей. Но у нас не было желания подробнее узнавать ее происхождение, и у нее, я думаю, тоже. Для всех она была дочерью Отшельника. Что? Конечно, не была, а про что же я вам с самого начала толкую? Люди ничего не помнят. О Тао, кажется, помнят только то, что она жила, а потом умерла, не помнят даже того, что она не была моей родной сестрой. Впрочем, про это я и сам часто забываю. Да, то было родство не прирожденное. У нас это называется “братство меча”. По-вашему, побратимство. Только побратимами могут стать, какие угодно люди, а братьями меча – только те, кто вместе рисковал жизнью с оружием в руках, и одолел опасность, а опасность должна быть непременно смертная. Тогда они смешивают свою кровь, и выпивают ее с вином, и при свидетелях дают клятву меча. Такой у нас обычай в Агелате, и задолго до Агелата.
    
     Так вот, Тао была моей сестрой меча… А вы, конечно, не слыхали. Зачем же вы тогда вообще ко мне пришли? Когда-то эту историю знали все, у кого были уши, а теперь, через десять лет… Тогда Гимел побился об заклад с Сантудой, что выставит двух бойцов против его десятерых. В то время Сантуда еще не был нашим злейшим врагом, и у нас бывали перемирия помимо божьих, и это приключилось во время одного из них. Все хотели идти, но Гимел выбрал нас. Против десятерых двое, из двоих – одна женщина, он плюнул Сантуде в глаза. А тому оставалось лишь утереться. С той поры, верно, он и ненавидит нас так сильно… Что значит “на верную смерть”? Он верил, что мы победим, и ведь победили же! Потому что он знал, кого выбрать. Какое еще безрассудство? Хотя, конечно, безрассудство… но не забывайте, что мы былимолоды тогда, и я был молод, иславная драка была для меня праздником, а это бой я до сих пор вспоминаю с наслаждением, его недаром воспевали в песнях, он сам был, как песня. Рубились пешими, в низине, у крепости Энол… Верхами? Нет, верхом легче, ты пешим попробуй! Правда, я тогда не был хромой…
    
     Вот тогда-то, когда все войско опьянело от нашей победы, и вся долина кричала наши имена, мы и дали клятву меча перед верхней дружиной, и слова этой клятвы были единственными словами, которые люди услышали от нее в том походе. Это верно – брат и сестра, даже если умрет один из них, останутся братом и сестрой навечно. Иное дело – муж и жена; эти имена снимает с них смерть, и разрушает эту связь, так установлено Богом, а кто идет против этого, тот идет против Бога и против закона жизни. Я знаю это, потому что видел сам.
    
     Ладно… спать все равно не придется. Поэтому я еще расскажу о своей сестре. Тао, Сестра Меча, Королевская Гончая и Каменная дева. Это все ее прозвища, которые сейчас забылись. Насчет “Сестры меча” уже все ясно. Каменной девой прозвал ее я. В шутку, конечно, но лучше разве скажешь, когда она не смялась и не плакала, и вообще неделями не говорила. А вот “Гончая”… так ее звали все, иные даже считали это ее именем.
    
     Это все Отшельник. Он с младенчества вбивал ей в голову, что она должна служить, служить, служить своему хозяину! Я уже про это говорил, все время долблю об этом, мы все должны служить, и я служу, но Тао на это натаскали. И больше ее ничто не волновало. Раньше, наверное, было бы все по иному, она была бы посвящена храму, “дева Реты” – так это когда-то называлось, была бы жрицей при войске, в потом ушла бы в капище. А теперь это богопротивная вера забыта, и Тао о ней ничего не знала. Ничего не знала и не умела, кроме военного ремесла, которому старик ее обучил. Но уж это она знала в совершенстве.
    
     А во всем остальном…Не было здесь, в крепости у Высоких Врат такого бедного – что бедного – такого нищего человека. У нее не было ничего, кроме того, что старик ей оставил. То есть оружия и одежды на первое время. И она не могла ни у кого попросить , даже в долг, хотя никто бы ей не отказал! Даже если это было ее право. Долго рассказывать, что там приключалось, но если бы я, как брат, не заботился о ней, она бы ходила в лохмотьях и босиком. И никто бы не обращал внимания. Никому до этого не было дела. Она была Гончая, понимаете? Отличная гончая, превосходных кровей, королевская Гончая. И, как положено гончей, лучше действовала в одиночку, чем в стае. Гимел это сразу распознал и гонял ее туда, куда в здравом уме никто б не сунулся. А для нее это было неважно. Она была Гончая.
    
     Да, на этом имело бы смысл остановиться, если бы речь шла о мужчине. Но, на свое несчастье, она не родилась мужчиной. То есть все могло быть не так плохо, если б старый негодяй не отступил от новых обычае, а они, говорят, господом Богом дадены. Что, и в святой Книге Записано? Сам-то я не видел, у нас здесь только епископ хорошо по-писанному разбирает. Обучить-то ее как мужчину старик обучил, но мужчиной она от этого не стала. То есть, конечно, от всех прочих женщин она отличалась. Если для обычных женщин мучение – молчать, то для Тао сущим мучением было говорить. Чтобы заметить это, большой наблюдательности не требовалось, но, возможно, только я понимал причину. Я уже упоминал: для нее самая страшная вещь была – попросить о чем-нибудь. Просить – спрашивать – одно и то же. А когда говоришь, спрашивать поневоле приходится. Лучше все время молчать – так она это чувствовала. И я, в отличие от других, никогда не принуждал ее говорить, и это была одна из основ нашей дружбы. А со временем я научился понимать ее без слов. Не то, чтобы я мысли ее читал, просто научился правильно истолковывать движения ее рук или головы. Не лица – лицо у нее обычно было совсем неподвижно. Гимел добился от нее потом гораздо большего – он научил ее выражать свои мысли словами. Я вначале сам не мог в это поверить, и, когда он при мне ссылался на те или иные ее слова, я думал, что он просто по-своему перетолковывает ее молчание. Но потом мне пришлось убедиться, что он говорит правду. Однако я опять забежал вперед.
    
     Я уже не помню, когда до меня стало доходить, что не в одной только ее исключительной преданности дело. Конечно, она мне ничего не говорила. Но мне этого и не требовалось. Я тоже никому ничего не сказал, а остальные ни за что бы не догадались. В сущности, к этому все и шло. Какая б ни была, она родилась и осталась женщиной, и эта самая преданность только ухудшила дело. Почему ухудшила? Потому что я уже тогда понимал, что ни к чему хорошему это не приведет, хотя всего не предвидел. Я надеялся, что при всем том так оно и останется. Лучше было бы ничего не менять. Она бы себя не выдала, ни слова бы об этом никому не сказала, даже под пыткой. И я бы молчал. Она, ясно, понимала, что я все знаю, хоть и не говорила. Такой между нами был немой уговор Ведь мы были братом и сестрой, ясно же. А насчет него я был спокоен. Для него она была не больше чем Гончая, и только так он на нее смотрел. Нет, в этом не было никакого сомнения. Года три ведь уже прошло с тех пор, как она появилась у нас. Нет, несмотря ни на что, все могло оставаться, как было, все могло быть хорошо.
    
     Умный человек – плохой пророк. Недаром все настоящие пророки были безумны. Вот я, например, умный человек, и в этом мое несчастье. Да нет, я совсем не это хочу сказать, попробовали бы они! Нет, обычные люди, я не хочу сказать – дураки, вовсе нет, они не размышляют, они сразу действуют, и все. А тот, кто понимает связь вещей, и мысли, и стремления других людей, он, прежде чем начать сперва выстраивает перед собой какой-то рисунок… Карту? А, понимаю, о чем вы. Да, примерно так. А пока ты это выстраиваешь, чертишь, малюешь… все уже изменилось. И все уже другое, ты опоздал. Вот что я называю своим несчастьем.
    
     Вот я вам расписал, как оно было. Так и было, разрази меня Господь! А потом все изменилось. Про Тао я все понимал, и, как сказано, все сложилось так, что она не могла не полюбить его. А с чего вдруг он ее полюбил, не знаю. Только вовсе не потому, что она любила его. Этого он не знал и не замечал, как все вокруг. Ни чего, говорю вам. А как они договорились между собой, я сказать не могу. Уж оченб быстро все произошло, даже для Агелата, где все делается быстро. А я, дурак, обрадовался. Я обрадовался, дурак! Ну не славно ли все сладилось – мой лучший друг женится на моей сестре. И многие, я думаю, радовались, хотя и слепому было ясно, что она не та женщина, которая годится ему в жены. И вообще кому-либо в жены. Ну, недолго мы радовались…
    
     В дверь колотят. Пора собираться на суд. Наверняка набрали с полдюжины дел, пока Гимел у высоких Врат. И со всем этим надо разобраться до полудня. Как будто не знают, змеиное отродье, чем это кончится. Один я бы еще мог помочь. А при нем – нет.
    
     Досказать? Но ведь я все почти завершил. Тоже все сначала было хорошо, а потом… Одно могу добавить – я всегда знал, с самого начала, с первого дня, когда она здесь оказалась, что ей не жить долго. Но это ладно, все умирают, и большинство умирают молодыми. Так было всегда. Но Тао, Сестра Меча, заслуживала лучшей смерти. Мы дрались с ней рядом в долине у крепости Энол, и в десятке других сражений, и я говорю вам – уж этого она заслуживала.
    
     Нет, не отравили. Об этом много болтали тогда, но я-то знаю, что это неправда. Много утешительней думать, что ее отравили, только зачем? Ну, конечно. Родила мертвого ребенка и умерла.
    
     Я не хотел для нее такой смерти – а умирала она долго и мучительно – но, что было, то прошло, ничего не изменишь, а он? Разве у него одного умерли жена и ребенок? Да, господи, почти у каждого. И никто в этом не виноват. Мужчины гибнут на войне, женщины умирают в родах – так заведено. Но он считает, что виноваты все. Раз так устроен мир – значит, весь мир виноват в том, что она умерла. И должен поплатиться. И многие уже поплатились. Горе? Все горюют, когда у них несчастье, но не у всех есть власть. А власть – мы сами собрали и отдали ему в руки. И он – как мы и рассчитывали – держит ее крепко. Только выбирали мы на власть одного человека, а правит нами другой. А что делать? И – что верно, то верно, победить нас еще никто не смог. Здесь мы не потеряли ничего.
    
     Почему я не тороплюсь? А незачем. Когда он меня заставил в суде дела разбирать, вытащил из Наухата – мне даже понравилось по-первости. Занятно. Бывали трудные дела. Например – было два приятеля. Один, не помню уж по какой причине, убил брата второго. Они долго враждовали, потом помирились. Устроили по этому случаю пир, созвали гостей, а потом, когда все напились, брат убитого вышел, заложил дверь и поджег дом. И что тут делать? Нельзя не отомстить за брату, по закону он прав, но он пожег и тех, кто был и вовсе не при чем? А были и вовсе смешные дела. Тут у нас под горой женский монастырь есть, невдалеке от города, так монашки тягали к суду настоятельницу, знаете почему? Она монастырскую баню сдавала горожанам. А она говорит – в городе баню перестраивает, людям где-то мыться надо? И такой шум подняли склочные бабу, епископского суда им показалось мало, настоятельница горожан к оружию призвала, чуть до войны дело не дошло. Я думал, сдохну со смеху. Да, всякие случались дела. Но это было раньше.
    
     Колокол бьет. Осень спокойная, церковь каменная, слышно хорошо. А раньше храмы были деревянные и колоколов не знали, и людей резали на жертвенных камнях, а мертвых сжигали. Теперь мертвых у нас хоронят, а живых уже давно не приносят в жертву. Только казнят.
    
     Я должен идти, все собрались, почему должен, никому я ничего не должен, а ведь иду же! Вот договорю и пойду, а почему я с вами говорю – тоже не знаю, и откуда вы взялись – тоже. Одно хорошо – скоро отъезжать. Перемирию конец, мы двинем к горам, к границе, а Сантуда со своими уже ждет-поджидает, и что будет – еще неизвестно. Там, во главе отряда, под холодным ветром, на коне. С мечом в руках – я Ретиан из рода воинов, воин Реты, я весел, я волен, мне хорошо! И не только там – в Наухате, в Гадючьей чаще, у Энола – где угодно. Только не здесь, у Высоких Врат. С ним покончено, но я-то еще жив, силен и в своем уме!
    
     Ладно, с Гимелом все ясно. От большой любви происходит большое несчастье, а от несчастий человек становится не лучше, а хуже. Но и она тоже виновата, не он один. Уж если старик вышиб ее из обычной жизни, ей и следовало оставаться там, где есть только сестры и братья, а не там, где мужья и жены.
    
     Она заслужила лучшую смерть. Он заслужил лучшую жизнь.
    
     А я?
    
     Знаете, что я вам скажу напоследок? Я хочу, чтобы этого ничего не было. Чтобы все исчезло, ясно?
    
    
     -----------
    
    
     Он проснулся, потому что начинался дождь. Покуда он медленно поднимался , всадники, промчавшиеся по дороге, обдали его грязью из-под копыт. Хорошо, что он уснул в канаве, а не у обочины, они могли бы его затоптать. От привычно стер грязь с лица, попытался было выбрать ее из бороды, когда-то рыжей, а теперь седой, потом оставил это дело – все равно дождем смоет. Поплотнее укутал арфу – свое единственное достояние – куском холста, и с трудом, упираясь клюкой, выбрался на дорогу. На его деревяшке и по ровному-то ходить нелегко, не то, что по мокрым склонам ползать – но там безопаснее.
    
     А дождь, похоже .будет сильный. Надо поискать пристанища. Ничего, дорога проезжая, не может быть, чтоб он не набрел на постоялый двор. А там он отогреется у очага, и сможет снова рассказывать истории. Надо прикинуть, что он будет рассказывать сегодня. Может, эту? За нее, бывает, помимо похлебки, выставляют и кружку вина. Народ любит вымыслы, то, чего никогда не было.
    
     “Жил некогда храбрый воин. Жена его умерла, детей он не имел, и, достигнув преклонных лет, решил он уйти от мира, чтобы служить Богу. Пришел он в монастырь, но и монастырь показался ему сущей ярмаркой, и отправился он в глухой лес, вырыл там землянку и зажил один. Однажды на закате прибрела к его землянке женщина с малым ребенком на руках. Была она, по всему видать, чужеземка, потому что говорила на непонятном языке и обличия была странного. И была она совсем больна. Только одну ночь промучалась она, скончавшись к утру. Отшельник похоронил женщину, а дитя, как видно, посланное ему Богом, решил оставить у себя. И тогда…”