«Идет-гудет зеленый шум, зеленый шум, весенний шум…» Некрасов.
    
     Часть первая
    
     Воскресенье
     Шумит ветер за окном, ломится внутрь, скрипят стекла.
     – Кто звонил?
     – Опять из банка.
     – И когда отдавать собираешься?
     – Неделю выпросил. Весну встретим.
     – Неделю. Думаешь, что-то изменится за неделю?
     – Да, в этом городе надеяться не на что.
     – Причем здесь город? Опять голова болит, за таблетки хватаешься? Ты их пачками кушаешь, вчера три пустых упаковки за кроватью нашла?
     – За месяц накопилось. Что нужно сделать, чтобы жизнь наша как по рельсам летела?
     – Да что ни делай, только я из-за тебя работу искать не могу. Смотри, цветок совсем сник, ты вчера поливал?
     – Перелили мы его, теперь только корни промывать.
     – Это мне опять кажется, что телефон звонит?
     – Точно, я подойду. Да, привет, куда собираешься? Крым, Крым, как из другой жизни. Мои? Конечно, не против, туда никогда не против. И ты со своими? Что? Подожди, продиктуй свой мобильный. Записал, завтра днем перезвоню, пока.
     – Это Андрюшка?
     – В Крым собирается. Поедем в мае?
     – Поедем, поедем, только деньги найдем.
     – Через неделю билеты покупать.
    
     Никогда еще Семен так не волновался, разве что когда разводились его родители, уставшие от совместной тоски среди столичной суеты. Во всяком случае, сейчас он даже самому себе не мог признаться, отчего дрожит в груди и мерзко колет от сердца до горла. Машинально посмотрев в зеркало на утомленное желтоватое лицо с синими кругами вокруг красных опухших век, он вошел в комнату и закрыл за собой дверь. Включил компьютер, открыл Яндекс, занес: «томография анонимно». Волосы сами в глаза лезут, стричься который месяц неохота. Чтобы читать и сравнивать, нужно время, Семен на клочке от сентябрьской платежки, последней оплаченной, бегло записывал тупым карандашом телефоны и адреса. Параллельно включил Болеро Равеля. С глубокого пианиссимо возникала упругая музыка, а сверху с тоской смотрел автопортрет Ван Гога.
     – Чего делаешь? Выключи, пожалуйста, эту жестокую музыку, меня тошнит от нее. Суп готов, пойдем весну встречать.
     – Пойдем. Сегодня, кстати, день рождения Шопена.
     – Которого я так давно не слышала.
     – Ля минорный вальс, люблю воскресенье. Как над обрывом стоишь – понедельником, – что будет, где искать.
     – Расслабься. Тебе бы голову исследовать. А то еще желудок лечить придется.
     – И что делать, если голова пройдет, а денег не будет? Шучу.
    
     Понедельник
     Утром ветер с дождем, колючий озноб по спине. Быстро проводив дочь в школу, возвращаться домой не стал. Ноги промокли, ботинки пора выкидывать, а новые жалко, пускай еще в коробке лежат. Зашел в первую незакрытую и не занятую бомжами арку, стал названивать по списку. Так не хотелось, чтобы кто-то отвечал, – пусть во сне, по ошибке, но только не по-настоящему, несерьезно. В кармане пять тысяч, подаренные женой на 23 февраля. У одних дорого, у других анонимность ненастоящая. Вдруг сел телефон. Точно, ночью пикал. И Семен весело зашагал домой, шарахаясь от при клеенных на каждый дом табличек. «Город-убийца, зимой «сосули», летом «штукатурный слой фасада», причем везде «самопроизвольное падение», словно что-то может происходить само по себе». И как будто случайно у входа к себе Семен развернулся, достал исписанную адресами платежку, прочитал один из последних адресов и направился в обратном направлении, но прежде поскользнулся и едва удержался, схватившись за торчащий из стены обломок водосточной трубы.
     – Упасть все успеем. – Мужик сам потерял равновесие, но не оставил другого без реплики.
     «Внимательные тут все, о себе думай» – скользнул в мыслях Семен.
     …
     – Ложимся, не шевелимся, посмотрим, что у вас внутри. Ну что ты будешь делать? Опять западает. Семь недель из Москвы не могли довезти, и что? Обратно отправлять? Какая там наука, одни деньги?
     « Провинция на то и провинция, чтобы столицу ругать. На дороги бы свои посмотрели» – навязчиво крутилось в отключающейся голове Семена…
     …
     – Мне еще подождать?
     – Сказали же, ждите.
     …
     – Извините, а скоро.
     – А вы… А, вам уже сделали? Сейчас результаты принесу.
     …
     – Девушка, Вы про меня не забыли?
     Не ответила, прошла мимо.
     …
     – Девушка, девушка, стойте, я Вам, я к Вам обращаюсь.
     Догнал.
     – Сейчас вернусь.
     Казалось, реальность начала замирать в неучтенных промежутках, как во сне, который не знает своего продолжения, и вдруг непосильным глотком стала натягиваться на что-то несуществующее, но огромное.
     …
     – Молодой человек! С вами кто-то есть?
     – Нет, я один.
     – Хорошо, проходите. Вас что-то беспокоит?
     – Постоянные головные боли, третий месяц без перерыва.
     – Что еше?
     – Мне тени мерещатся. Идешь по пустой улице, и сидят вдоль стен, скрючившись, словно попрошайки в черном. Я знаю и ясно вижу, что их нет, но они как-то есть. Навязчивые фантазии.
     – Принимаете лекарства? – мрачно перебил доктор.
     – Баралгин, третья пачка кончилась. Вы мне прямо скажите, нашли что-нибудь?
     – Что-нибудь.
     – Где?
     – В лобовой части.
     – Так и знал, где мыслительный центр. И долго мне осталось?
     – Все зависит…, обычно полгода. Вы спросили, я ответил. Советую срочно на операцию, я направление приложил. Держите бумаги. Хотя кто знает, что делать?
     – Решеточку пририсовали. Спасибо.
     – Бог в помощь. Только знаете что?
     Но Семен его не слушал, страх гнал его. Не узнавая коридора, он искал его конец, шел, шел, и все казалось, что за ним кто-то торопится, именно за ним, и знакомый мотив из какой-то оперы грозным ритмом вторил его неровным шагам.
    
     Эх, Семен, Семен, зачем тебе возвращаться домой, зачем пугать любимых жену и доченьку, зачем вообще ты еще живешь на этом свете, зачем прожил свои тридцать лет? Деньги, деньги, гонка ни за чем, никуда и ниоткуда. Серое безмолвие случая. Желтое ночное небо над мокрым городом, отовсюду ветер, озноб еще в подъезде, то есть в парадном.
     «Домой, домой! Нет, в Интернет на почте зайду» Сто рублей час, все компы заняты. Где же еще? Точно, в Колобке бесплатный, два монитора. И побрел Семен сеткой похожих в своей архитектурной непохожести улиц, не думая, что заблудится, и не заблудился.
     Рядом большеголовый тип, явно обкурившийся, искал ботинки. Наверняка для виду. Ботинки, ботинки, сколько их может поместиться на экране, бред какой-то, нечего по сторонам смотреть! Машинально заносил Семен в Яндексе запросы, один другого глупее. «Как спастись от отчаяния» – кроме душеспасительной литературы все бросить и уехать далеко-далеко, в паломничество. «Где достойней принять смерть» – на войне, конечно, «Пособия по потере кормильца» – тут уж злость начала подступать ко всему, к чему способна, «Как не возвращать долги» – запастись терпением, выработать стратегию и тактику, действовать сразу по всем фронтам, быстро и решительно, – пропасть с концами, в общем. А куда дочку с женой девать? «Банковские кредиты» – даже искать незачем, все равно ничего не дадут. Как дорогие недоступные витрины мелькают известные бренды: «Райфайзен…», «Альфа…», …, «Сити…» Один активно рекламирует семейное страхование. Жизнь девять миллионов. Вносишь ежеквартально от сорока тысяч и ты в программе, защищен, и твои родные никогда… Но что является страховым случаем? Только несчастный. Обидно. Хотя нет, есть пункт: неожиданная смертельная болезнь. Четыре миллиона. Получить может любой из перечисленных застрахованным лицом. Это интересно. Куда? Адрес, телефон.
    
     Вырвавшейся из ниоткуда метелью встретила улица, на фонари страшно смотреть, как бы не увидеть сквозь завихрения призрака снежной королевы. Теперь домой, домой, еще раз домой. Холодно и зябко. Проходя мимо вокзала, увидел бомжей. Бедные, они к ночи приволакиваются к залам ожидания, но их выталкивают обратно. Однажды Семен был свидетелем, как один упорный при третьем штурме раздобыл старый чемодан, и, прикрываясь им, уже почти пролез было внутрь, но выдал гад-криво поднятый чемодан. Враг был пойман и выдворен, как волк из «Ну погоди». «Хоть без крова, но без долгов, не стать бы таким же» – стучало в голове у Семена. И он ускорил шаги от вокзала. Но ускорить не удалось. Его чуть не сбил идущий поперек гид с бородой и в голубом шарфе, влекущий за собой группу из Поднебесной с фотоаппаратами. Тот зло посмотрел на Семена и продолжил поставленным голосом: «Мы с Вами в единственном, можно сказать, в России европейском городе, который по праву считается…» Остальное Семен не расслышал, поскольку группа восточных друзей оказалась более многочисленной, чем представлялось вначале. Обступив переводчицу, они оттеснили Семена от гордого гида с перекинутым за спину шарфом. Не думая о последствиях, Семен решил пройти переулком, который в этом городе могли бы назвать и проспектом. И тут он был остановлен милой девушкой, указывающей на подвал со стриптизом и комнатками.
     – Я тороплюсь!
     – Здесь ненадолго, Вам немного времени понадобится.
     Как беглый от преследования каторжник, желая спрятаться от самого себя, он ворвался в первую парикмахерскую, заказал модельную стрижку, утонул в мягком кресле и закрыл глаза, пытаясь не вспоминать о заявленных ценах…
    
     А ночью его мучил кошмар: Большая белая «Я» на желтом фоне кривилась и росла, росла, хотя расти ей было уже некуда, и она была уже красная, а фон белый. Хотелось, чтобы она стала, наконец, сиреневой, но вдруг лицо у буквы расползлось в глумливой усмешке и Семен признал обкуренного типа, что искал в Колобке ботинки. Лицо обсасывало пеструю Чупа-Чупсу и нагло смотрело на Семена.
    
     Вторник
     Ярким морозным утром, какое бывает только в марте, в девять часов вышел из дому прилично одетый человек в новых ботинках, влился в толпу, и толпа приняла его за своего, только неровность походки секундами выдавали больного, который, однако, заблаговременно съел таблетку. У входа в метро толпа колебалась, как наполненный водой воздушный шарик, Семен пропускал всех, и проникновение в вестибюль заняло ровно десять минут. Эскалатор полз ровно две с половиной минуты, и ровно три ждали поезда. Какое счастье вдавиться в вагон последним, на секунду отстать от общего ритма, упереться носом в холод стекла и смотреть на бесконечные трубы, каналы, переходы, не обращая внимания на «Do not lean on door»! Кажется, что поезд никогда не достигнет новой станции, если ты ускоришь внимание на этих проводах, перемычках, канатах. Повелевая демонами подземелья, ты как во сне сможешь управлять зыбкой реальностью. Ниже, глубже, скорей, скорей, вперед, вверх, назад, и вдруг вспышка новой станции, как смех древнего Бога.
    
     Какими же надоедливыми могут быть клерки в банке! Все им интересно: работа настоящая, работа прошлая, работа жены, работа детей, внуков, еще не родившихся, и везде зарплата, зарплата, зарплата. «Да нет у меня ни работы, ни зарплаты, и не было, и у жены нет, и внукам не пожелаю!» «Так на что же вы живете?» Спокойно и удивленно, с сознанием полноты права на подобный вопрос. «Я заложил часть души.» Зачем сказал, откуда выдумал? Сорвалось пустое. «До свидания, Семен Родионович»… До свидания, клерки.
    
     «Что я такое сказал? Ведь ничего не закладывал, никто и не спрашивал, и не спросит… Проехал автобус с надписью «Помни о…». О чем помнить? Вспомнить. Я вчера что-то забыл. Точно, позвонить Андрюхе. Зачем звонить, он все равно в Москве? А что, вдруг поймет меня?»
    
     – Привет, Андрей, отвлекаю? Работаешь? Я позже наберу, когда у тебя обед? Да нет, не срочно, просто деньги нужны. Какие? Девятьсот тысяч на пять лет, только первые четыре по пять тысяч в месяц отдавать смогу, потому что еще одним кредитом перегружен, а потом сразу по шестьдесят, ни один банк не даст, сам понимаешь. Что? Нет денег? И зачем спрашивал, если нет, я бы не грузил лишним. Что? В Крым? Да, поеду, то есть поедем, то есть не знаю еще. У меня неделя есть? Только до субботы? Хорошо.
     Автобус развернулся, и Семен увидел продолжение: «Помни о будущем. Не забудь заплатить налоги!»
     «Кто зарабатывает, тот платит, опять не про меня» – кольнуло в груди. Мощный порыв ветра бросил на грязный слизкий асфальт пачку газет, набухшая в ватнике бабушка бросилась поднимать, Семен ей помог. Одна упала в лужу, и Семен взял себе. По размокшему краю шли объявления: продам, куплю. «Куплю, куплю, что можно у меня купить? Действительно, ничего, кроме души, банально и скучно!»
     Он достал из кармана список и зашел в Дикси. «Куриные грудки, салатик, оливки, Адыгейский сыр, Докторской грамм триста, Нарзанчику, Чиабаты, что-нибудь на ужин, молочка полтора процента, три сырка Александров…»
     – Сколько пакетов?
     – Один, нет, два, по карточке можно?
     – Можно. Паспорт.
     Семен клал продукты, доставал и убирал паспорт, кредитку, говорил «спасибо», «до свидания» и ясно понимал, что погружаясь в пучину житейской суеты, он ненадолго оттягивает роковой предел, когда не получится уйти в сторону, отвернуться и прикрыться насущным. Мир сожмется до точки и все дела, вмиг сойдясь, растворятся в бессмыслице перед чем-то более важным и вечным. Время последний раз подмигнет незначащим движением сухой ветки, отзовется страшной болью раскаяния за прожитое, и замрет в ожидании страшного суда. Успеет ли тогда он почувствовать эту боль, страшнее которой невозможно представить, но которая дороже всего на свете как самое последнее, что есть на земле, или встретит смерть в забытьи?
     Кто бы еще спросил Семена, где он достает деньги? Никто не спрашивал, даже Рита и Машенька, устали они от вопросов, молчания, намеков, упреков. Не спрашивал и он сам себя, когда раз в две недели втайне от всех отправлялся по одному и тому же маршруту в сторону монастыря. В предрассветных осенне-зимних сумерках или ярким весенним утром выходил он по изломанной бесконечными ремонтами Исполкомовской на проспект, поворачивал налево и шел до упора вдоль еще закрытых банков, магазинов, ателье и вечно гудящей и ползущей пробки. Обходил площадь и оказывался перед Лаврой. Здесь он на секунду останавливался, смотрел на деревья за кладбищенской стеной, верхи крестов, зачем-то крестился и продолжал движение. Обливаемый грязью с дороги переходил канал, еще три минуты ходу вдоль промозгло-ветреной набережной, и наконец оказывался в тепле Сбербанка.
     – Все снимаете?
     – Сколько пришло?
     – Тринадцать семьсот.
     – Все снимаю.
     Так «зарабатывал» Семен отцовские деньги, которые тот посылал ему раньше как алименты, теперь как подачки тридцатилетнему главе семейства от одинокого и честного труженика московского метро. Стыд Семен испытывал, но деньги брал и не работал. Когда-то он рассказывал Рите, что Стройинвестдетальпром или Металкомстройпрокатсервис заказывают технические переводы. Она наверняка сомневалась, но не спрашивала. На еду двадцати семи тысяч хватало, но никак на кредит…
    
     «Черт с ним с банком, но должно же как-то получиться со страховкой, ведь про болезнь никто больше не знает, а она вот, подкашивает сего прямо ходячего человека, которого в определенный близкий момент не станет. Разве не стоит такой контраст больших денег? Был человек и нет его. Конечно, со всеми так, но здесь же определенно дело нескольких месяцев.»
     И вечером, выпив очередную таблетку и проглотив ложку Альмагеля, Семен продолжал неистово искать в Интернете, как родным получить страховую выплату по неожиданной смерти застрахованного лица. Не справлялся Яндекс, Семен искал в Гугле, не справлялся Гугл, искал в Рамблере, но много найдешь в Рамблере? Когда на отчаяние нет права, ощущаешь странное счастье свободы. Ниоткуда приходят силы и дарят тупую уверенность.
     Не то чтобы он хотел вернуться в прошлое, которое уже было отравлено предстоящей смертельной болезнью и тем, что, как казалось Семену, закономерно намечалось сейчас, но боль предстоящего разрыва производила резкие перепады в его настроении. То сидел и просто смотрел в темный угол, то вдруг вскакивал, чтобы бежать к Рите и все ее рассказать, обняться и вместе что-то предпринять. Но что? Придушенный подступающим отчаянием, он вновь и вновь рисовал трагедию мироздания.
     Предчувствие большой проблемы длилось уже давно. Он будто бы рвался к обрыву, но всякий раз останавливался, замирал и как уколотый снотворным засыпал, обретая непривычный для себя оптимизм. Жестокость жизни в том и состоит, чтобы расслаблять красотой мироздания, вить долгие кольца миражей безграничных возможностей, а затем вдруг подвести к пропасти отчаяния, разом определив конечный удел: смерть.
    
     Среда
     Зачем ты, Семен, поселился в этом чужом для тебя городе? Зачем купил квартиру на улице Моисеенко, на этой бесконечной тоскливой улице? Не будет тебе здесь жизни, не судьба стать счастливым! Нет счастья в суете, как нет дороги обиженному. После очередного фиаско, горько раскаиваясь в сказанном и сделанном, брел Семен узкими тротуарами, постоянно поскальзываясь и задевая встречных. Стекающая с водосточных труб слизь образовала вокруг каждой подобие толстого сталактита, не упасть на котором просто невозможно, если не схватиться за трубу и не обкатиться по ней вперед. Пройдя заснеженный треугольник сквера, он был вынужден выти на мостовую, потому что впереди в здание суда заводили осужденного: автозак вплотную прижался к дверям и потом Семену казалось, что он видел мелькнувшую тень, на секунду закрывшую солнце. Возвращаясь на тротуар, он чуть было не получил по затылку камерой, которой энергичный корреспондент, отступая назад, пытался что-то снять. Солнце слепило, в правое ухо дул ветер, и все это Семен замечал, голова снова раскалывалась и он машинально щупал в кармане начатую утром пачку. Его уже подташнивало, когда в куртке зазвонил телефон. Он любил эти моменты, когда Рита вдруг звонила и нежным, казалось, свойственным только ей голосом просила купить еще лимончика, или колбаски, или просто спрашивала, скоро ли он вернется домой.
     – Привет! Куда? Конечно, пойдем, я скоро вернусь. Голова? Да ничего, немного.
    
     «Зачем нужны эти постоянные встречи с теми, кто тебя не понимает и понимать не собирается, кто доволен только собой и говорит о себе, делая вид, что об искусстве? Тупики, пределы, кризисы жанра. Какая разница, если это все равно есть, никому по-настоящему не мешая? Это же действительно всем нравится. Что нравится? То, что нет принципиально нового, нет великих личностей нигде и ни в чем. А разложенность прошлого по полочкам приносит достаточные дивиденды и никакого риска оказаться смешным и «не в теме». Она любит эти литературные вечера, потому что они напоминают ей о прошлом, о времени безграничных свобод и поисков, общения с самыми интересными людьми, какие только могли быть в столице, учебе в главном ВУЗе страны. И сегодня мы постоянно таскаемся туда, где нас никто не знает и никогда не узнает, где мы не нужны даже для балласта, где и мы никого не знаем. Скучными зрителями возвращаемся потом ветреным городом. И вечные ночные отчитывания: «ничего не сделал за свои годы», «никто тебя не знает» и коронное «тебе же ничего не интересно». Как мне может быть это интересно, если я из другого мира, хотя и в институте учился и даже сочинял стихи в девятом классе? А на этих лекциях (как их про себя называю) борюсь с одним, неимоверным желанием спать. Я, конечно, когда-то читал и Достоевского, и Камю, и Гессе и даже Набокова. Попробовал бы этот последний нарисовать кипящую в морских размахах воду или проваливающийся песок под тяжкими ногами, а потом ругал Айвазовского и Репина. Писать он умел, но что слишком хорошо, то плохо пахнет…
     Ничего, теперь я свободен. Когда время обернулось против, оно стало мне другом. Друг тот, кто с тобой до последнего. Последнее пришло, и со мной никого, кроме жены, дочки и времени. Его нельзя вернуть, и оно есть там, где его нет: в будущем, когда меня не станет. И потому «мое время» тем дороже, чем его меньше. Но где же достать денег? Не мне, но моим дорогим девочкам.»
    
     Сам не заметил Семен, как прошел под своими окнами, миновал уходящую вправо Мытнинскую, дошел до Кирилловской и даже дальше, и только там вспомнил, что направлялся домой. Могло показаться, что должно произойти нечто необычное, но не произошло и Семену так не показалось. К тому времени он уже съел вторую таблетку, ничем не запивая. Мерзкая горечь, но Семен привык. Он ждал облегчения, шагая обратно к дому. Каждый шаг стучал в мозгу, отдаваясь сотней подробностей, которые Семен примечал, но не мог высказать, потому что на следующем шагу подробности были уже новые. В ущербном дворике с двумя кривыми березками и сломанными качелями на краю скамейки сидел усталый художник с мольбертом и смотрел на город. «Что здесь можно рисовать?» Как будто желая покачаться на перекошенных качельках, Семен зашел за спину уличного творца и глянул на холст: художник наносил мазки по всей площади листа, бросал краски, как первые капли дождя на мостовую. Неужели эти несвязные, разбросанные в бессмысленном хаосе пятна могут стать цельной картиной? Семен глянул туда же, куда смотрел художник: грязные желтые облупившиеся стены с переполненной помойкой внизу, в которой кто-то рылся. Семена чуть не стошнило, и он быстрее зашагал к дому. Ветер дул теперь в левое ухо и солнце пекло в спину. Потный, тяжко поднимался он по выщербленным ступенькам на свой третий этаж, как будто на восьмой или даже десятый. Слова точно вываливались изо рта, хотелось их выплюнуть на грязные ступени лестницы, неважно какие, только бы все и сразу.
     Но при Рите Семен как будто все проглотил, как Штирлиц.
     – Сегодня кого обсуждают?
     – Прозу побега. Разные авторы. Ты опять без шапки, на голову жалуешься?
     – Сбежать легче, чем жить там, где ты есть.
     – Я тебе котлетки на пару приготовила, Машенька недавно проснулась. Вроде получше. Ты не голоден?
     – Кофе с мармеладками выпью.
     Семен уже забыл, что дочка приболела и он не водил ее сегодня в школу. Одно вдруг закрутилось в голове, «побег». «Нет, я должен здесь что-то сделать, чтобы им было, но…»
     – Ты куда? Я кофе налила.
     – Сейчас, без меня кушайте.
     И помчался к вокзалу, сжимая в кармане паспорт с кредиткой, еще не совсем пустой. Привычка всегда носить с собой паспорт и кредитную карту выработался у Семена с начала осени, как переехав, он окунулся в омут постоянных заемов, кредитов, денежных обязательств, будучи уверенным, что вынырнет, но проваливался все глубже, прося даже в «однокомнатных» Продуктах оплатить «по карточке». Давно уже андеррайтинговые службы плели вокруг него сети, давно уже он обещал вернуть. Конечно, не девятьсот тысяч задолжал Семен, но эта сумма, однажды приснившись, вобрала в себя как долг, так и те траты, которые необходимы на семью, чтобы можно было спокойно вздохнуть тройку месяцев и потом уже со свежими силами рвануться к окончательному достатку.
    
     За сорок минут в очереди изучил все объявления.
     – До Симферополя самый дешевый плацкарт. На когда? На пятницу, – не думая ответил Семен, – И, пожалуйста, со страховкой от компании – бегло проскочил глазами рекламный текст и назвал неизвестную сибирскую компанию, предлагающую самые высокие тарифы, – не назвал, а выпалил, подталкиваемый в спину восточной компанией с тремя детьми, спешащей купить билеты до перерыва в кассе.
     – поезд ноль ноль семь, отправление в двадцать ноль семь, вагон девятый, место третье.
     «Ну и пусть только несчастный случай, как говорится «не было – будут», а с болезнью Бог с ней. Только как она узнает, если я ничего не скажу?
     …
     Как ни в чем ни бывало вернулся Семен домой, разве что нарочито веселый. Поцеловал Риту, поиграл с дочкой в парочки. Машенька, конечно, выиграла, ее семь против Семеновых пяти, и второй раз выиграла: девять против трех. И совершенно честно, не шла игра у Семена, не клеилось на душе равновесия, плакать хотелось. Как ни странно, он забыл о своей головной боли. Конечно, утром он выпил таблетку, но всего одну, перед походом на литературный вечер, который даже Рите показался небывало скучным, а к вечеру уже не вспоминал, да и до того ли было?
     Ночью сон – не сон. В тяжкой дреме мерещился себе Семен параноиком с двумя параллельными реальностями, и все казалось, что та, болезненная, заставившая пойти по пути обмана, есть сон, фантазия из далекого прошлого, не его, Семена, а его неведомого предка, ставшего жестоким двойником. Он не мог молиться, потому что перегруженная голова требовала о чем-то просить, но Семен не знал, о чем просить Бога, благополучия ли семьи, доченьки, достатка, чудесного ли выздоровления. И под занавес мытарств Семен вспомнил литературный вечер, где заявленная тема побега метастазировала в панический страх нашествия графоманов: в первой части на сцену выбегали прозаики и что-то с пеной у рта доказывали. Один ерошился, что грядет-де время любителей, другой с ним спорил: благодаря интернету стерлась грань между профессионалом и графоманом и некуда идти, если не возродится. Что должно возродиться, Семен так и не успел понять, потому что выбежал молодой автор в шортах с перебинтованной ногой – укусила-де злая собака – и начал вещать нечто нечленораздельное про свое гордое одиночество, на него шикали, он огрызался, потом все вместе спорили и все боялись, что может прийти Лимонов. Первая часть закончилась буфетом. На второй приветствовали поэтов. Дамы с шляпах, опирающиеся на трость герои с расстегнутым воротом. Легче было на них смотреть, чем слушать стихи. Гвоздем программы стал прибывший из ниоткуда гений Дмитрий В., задумчивый герой неокрепших женских сердец, затребовавший стул, чтобы на нем скрестить ноги и разогнаться в словесном порыве до невероятных для зрителей горизонтов. Ему хлопали, он не реагировал, потом поклонился и пропал. Затем настало время молодых по самостоятельным заявкам. Тут очень боялись настоящих графоманов, но вышла пара стесняющихся дам в кофточках с милыми стихами о несбывшейся любви, один старичок с темой про войну и девушка, которая сначала не хотела выходить, но уже встала, когда ведущий объявил ее имя. Она быстро вышла и начала читать замечательное, как сразу показалось Семену, стихотворение про сказки Андерсена. Семен заслушался ее вкрадчивым и одновременно пронзительным голосом, но она читала очень тихо, слышали не все, и под конец кто-то с грохотом вышел сзади, так что впечатление окончательно смазалось, публика не среагировала, а девушка посмотрела исподлобья в зал, развернулась и ушла со сцены. Кто похлопал, кто пошипел, как обычно.
    
     Четверг.
     С утра, проводив дочь и выпив таблетку, Семен в том же Дикси закупился двадцатью семью разводимыми супами, семью банками тушенки Главпродукт, тремя килограммами гречки, килограммом сахара и полкило риса. Добавил триста грамм сухофруктов, буханку черного хлеба, и полторушку «Святого источника». Два тяжелых пакета принес домой и поставил между входными дверями, где обычно они складывали мусор. Как будто невзначай проверил наличие на антресолях рюкзака, коврика, спальника и палатки. Тут оказалось, что кончилось масло и на обед недостает рыбки. Думала пойти Рита, но Семен вызвался и снова отправился в Дикси. Вдобавок купил Фанты и полкило «Мишек на Севере» и почему-то удивил кассиршу. Потом вспомнил, что полчаса назад уже совал ей кредитку.
     Очень хотелось, чтобы день поскорей кончился, чтобы кончилось все, что когда-то началось и начиналось, чтобы весь мир вдруг взял и взорвался, разом перейдя конечную точку, за которой ждет безусловно новое. Не то чтобы Семен постоянно перечитывал Апокалипсис и отчаянно верил в Воскресение из мертвых, но у него не оставалось выбора, о чем думать и во что верить. Ему катастрофически не хватало воздуху жить.
    
     Пятница
     Ночью почти не спал, три раза ходил к Машеньке, поправлял ей одеяльце. Она обнимала во сне Мишку. Возвращался, смотрел на Риту. Все, даже мишки, спали. Один Семен не спал. Ложился, дремал, мучаясь сомнениями и проезжающими под окнами машинами.
     Непомерное испытание взвалил на себя герой большого города, чуждый этому месту, ставший чужим своей семье и себе самому. Семен даже не мог понять масштаба испытания, как никто не может знать будущего, потому что возможности человека ограничены. Тупым отголоском прошлого мерещился он себе уткнувшимся в стену со старыми зелеными обоями, безумно уставший от скандалов родителей, уверенный в себе пятилетка, знающий все на свете. Но все на свете было одним: мир трагичен. Истина, в которой он никогда не сомневался. Хотя с годами масштаб трагедии съеживался, как съеживается кора взрослого дерева. Душа каменеет, боль тупеет…
     Проснулся от будильника как от толчка. Вскочил, пошел ставить чайник. Вспомнил, как долго на ночь его обнимала Машенька, не отпускала, пока Рита мылась, просила почитать книжку про Восемь детей и Грузовик. Чтобы не расплакаться, решил раньше разбудить Машеньку в школу. Она никак не вставала и Семен включил в «Пещере горного Короля» Грига. Но в проигрывателе что-то перепуталось и вместо Грига заиграло Болеро Равеля. Семен быстро выключил.
     Он посчитал удачей, что Рите вдруг понадобилось к врачу и оставшийся на пару часов в одиночестве сел писать. Когда из-под компьютера был вынут последний чистый лист, а горка мятых бумажек в нервной ходьбе была разнесена по всей комнате, Семен быстро оделся и побежал к метро. Вернувшись с двумя пакетами, он продолжил. Но сначала написал по е-мэйлу Андрюхе:
     «Я не прошу тебя помогать моим дорогим девочкам, но если они попросят, не оставь их без внимания. Я должен пропасть. Должен по двум причинам, кто-то скажет по трем, но их всего две. Если что, не спрашивай их ни о чем, и я тебе плакаться не собираюсь. Сам не понимаю, каким толчком для меня оказалась твое предложение поехать в Крым. Когда мы с Ритой и Машенькой там в горах три года назад были в последний раз, Крым мне показался местом, где бы я хотел умереть. Но не подумай, что я сейчас туда еду для своей блажи. То есть думай себе что хочешь. В общем, за прошлое спасибо, ты был другом, но время ускорилось для меня и стало непосильным испытанием для нашей дружбы.»
    
     Выключив ненавистный компьютер, Семен взял последний лист бумаги, зачем-то перекрестился в окно, где в радиусе не было ни одной православной церкви, и стал писать:
     «Милые мои девочки! Дорогая Рита! Я много раз тебе говорил о свободе, которой не хватает любому человеку, чтобы стать самим собой. Ты можешь теперь думать, что мой поступок есть следствие тех слов и мое желание вас бросить было первым и последним, а отговорки о болезни и деньгах суть жалкие потуги черствой души казаться доброй. Я потерял всякое равновесие в жизни и не могу больше скрывать ту боль, которую давно уже прячу в себе. Я неизлечимо болен, и это не фантазия: мне осталось не более полугода и вряд ли эти последние дни могут достойно украсить те девять лет, что мы были вместе. Я боюсь за Машеньку, скоро я потеряю контроль над собой и буду опасен. Отвратно зрелище умирающего. Долг, о котором я пытаюсь тебе не говорить, снится мне уже вторую неделю, и нет никого, кто бы мог нам помочь. Ты думаешь, что я честно зарабатываю, Машенька гордится папой, а я ем чужой хлеб, кормлю вас и себя чужими подачками. Не говори Машеньке. Я решился на крайнее, чтобы помочь вам и как-то сгладить собственную бесполезность. Через два дня восьмое марта, я приготовил вам маленькие подарочки. Ты найдешь их в шкафчике с одеждой. Достань их утром в праздник. Они хорошие. Цветные карандашики и красочки для Машеньки, тебе карту в бассейн на полгода. Акция была, мы с тобой часто гуляли мимо. Там еще кое-что…
     Деньги придут на твою карту, береги ее… Крым…
     Простите, я люблю вас.»
     Синяя веточка мимозы, нарисованная той же ручкой было последнее, на что кинул взгляд Семен, выходя из квартиры. Уже закрыв дверь, он вдруг вспомнил, что ключи, которые он на той неделе сделал для растущей Машеньки, у него в кармане. И он вернулся, положил их рядом с письмом, и едва сдерживая слезы, бросился прочь из квартиры.
    
     Часть вторая
    
     1.
    
     Суббота
     Вагон раскачивало и трясло, как на кочках.
     – Амортизаторы пора менять. – не отворачиваясь от окна, бросил сосед напротив, как будто прочитавший мысль больного странника. Глаза слипались, но сон не шел, расслабление не наступало. Сквозь неровный стук колес Семену постоянно мерещилось, что кто-то над ним стоит. Он открывал глаза, поднимался, но никого не было, только свисающая с верхней полки простыня болталась в такт, опережая ритм поезда. Семен снова закрывал глаза, пытался ни о чем не думать, не вспоминать. Но как трудно, оказывается, перестать думать. Точно материя души, воспоминания рулят человеком, сонного возят носом по оставленному грязному столу, где крошка кажется камнем преткновения, а капля болотом.
     Уже рассвело, когда Семен, наконец, задремал и даже провалился в сон. Сон унес его дальше, чем можно было предположить.
    
     «Голубой шарик на палочке, какие дарят в выходные детям в Му-Му или Граблях, катится по проезжей части, машины объезжают, а он, брошенный, ждет своей минуты, потому что шарики на дороге долго не живут. Ветер пригнал его к бордюру. Пошел дождик. Девочка в розовом платьице с мамой возвращаются домой. Под маленьким полосатым зонтиком им обоим не хватает места. Мокрые, жмутся они друг к другу, торопятся. Девочка увидела шарик. Мама тянет вперед руку с зонтиком, пытаясь накрыть девочку, но платьице уже промокло. Радостная девочка держит на палочке голубой шарик. Не страшно, что он испачкался. Улыбаются добрые мама с дочкой, мило и легко смотреть на них. И вот идут они вместе с шариком, как будто с праздника.»
    
     В слезах проснулся Семен. «Му-Му, Грабли, это же из той еще жизни!» За окном шел весенний украинский дождь. Поезд стоял. Остатки снега темными недоеденными бисквитами грудились под кустиками за платформой. Семен подумал, что это тот самый последний уходящий снег, который их объединял, в котором они вместе играли в снежки, строили Бабы, одну большую с носом-веточкой, и одну маленькую со шляпой-тазиком, а еще доброго ежика, который встречал машины, один раз ходили на лыжах, заблудились, когда спряталось солнышко, пошли по пересеченке через елочки, потом смотрели на выглянувшее солнышко и улыбались. Теперь все.
     Ужасно хотелось в туалет, но он был закрыт. По вагону шли пограничники, спрашивали документы, смотрели вещи. Семен не хотел говорить слово «туризм» о цели поездки, но сказал.
     «Они уже прочли записку и ненавидят меня. Я сам себя ненавижу». Во рту горело. Сосед предложил яблоко. Уже впоследствии, когда все так странно мчалось к концу, воспоминание о поезде собрались вокруг вкуса этого яблока. Леденящая кисловатая широта как озеро, в которое боишься ступить, а потом вдруг разом окунаешься, содрогнувшись и заново родившись. Она точно ускорила и унесла мысли Семена туда, где он никогда не был, где не было воспоминаний и боли. Он хотел раствориться в том райском небытии, но вдруг поперхнулся.
     «Имел ли я право? Я, человек прямоходящий, потомок художников из древней пещеры, что обводили свои ладошки с пальчиками. Могло же быть, чтобы они рисовали просто так, не имея никакой конкретной цели. Те, что рисовали бизонов, наверняка хотели одного такого на следующий день поймать и съесть. Но ладошки. Почему-то Семена грела мысль о людях, кто творит просто так, для красоты. Показалось, что в этой мысли кроется спасение для него. Брошенные жена с дочкой представились ангелами, которых можно нарисовать и которые сейчас летают где-то в недосягаемых прекрасных высях.
     Не заметил Семен, как поезд двинулся и мир за окном поплыл. Мокрый город уступил место кустам, перелеску, засохшим с осени камышам, покосившимся избам. И везде прожилки снега как слезный рефрен. Семен отвернулся от окна и запил Святым источником таблетку.
     Мир двигался в стороне от его мыслей, поезд плыл к Крыму. Семен твердо решился на последнее, но не определил, когда, и эта дилемма теперь предательски его отвлекала, подставляя все новые и новые поводы для отсрочки. «Главное, чтобы не приняли за самоубийство, потому нужно ближе к конечной станции» Еще Семену очень хотелось увидеть Крым, хотя бы самое его начало, когда поезд пересекает узкий перешеек и по сторонам открывается пахнущий Лиман. Бескрайность воды переходит в сушу, отделенную от всего того, что было прежде, и кажущуюся свободной с иными, честными законами жизни. И первое имя станции «Джанкой» тому подтверждение. Мелодия песни крутилась в мозгу, про пилигрима, который ничего не хотел видеть кроме Крыма. Семен долго рассматривал в тамбуре расписание, пока понял, что в Джанкой поезд прибывает в одиннадцать вечера. «Так и должно было в наказание случиться, прошлые разы встреча с Крымом происходила утром. Ну и ладно, во тьме легче прощаться с миром и Крымом.» Семен решил совершить последнее между Джанкоем и Симферополем на стыке суток ровно в полночь, чтобы как ему представилось подчеркнуть странность момента. Он несколько раз выходил в туалет, тамбур, ища острые углы. «Главное, правдоподобно. Умер же Скрябин, стукнувшись губой о полку в поезде.» И он снова возвращался, садился и думал, не имея ни одной мысли.
     Последние лучи уходящего солнца скользили по стенам, создавая хитрые витиеватые тени. Темнота по углам выдавала приближение сумерек. В вагоне запахло маслом чайного дерева. Все было как и прежде. Проводница шла по вагону, несла чай, сосед напротив смотрел в окно, теребя игральные карты, в конце вагона что-то отмечали. Кто-то включил музыку. Знакомой показалась она Семену.
     – Вам бы не хотелось оправдываться за поступок, автор которого не вы? Я имею в виду, что поступок и ответственность за него две совершенно не связанные вещи. Они конечно связаны, но произвольно, лишь согласно той или иной культурологической традиции, – не отрываясь от окна, ни с того ни с сего начал сосед. – Я должен сегодня совершить самоубийство, – как будто опережая встречные возражения, продолжал он. – Перед самым Симферополем я должен на полной скорости спрыгнуть с поезда, – и он продолжал смотреть на мелькающий за окном пейзаж. – До чего забавны некоторые Интернет-технологии, мало кто знает, как опасны эти штучки.
     Скорость и оборот вопроса была такой, что можно было его посчитать несуществующей шумовой погрешностью, случайной мнимостью, второпях невпопад оброненной, бормотанием не в тему.
     – Почему вы должны? – Не успев подумать, спросил Семен.
     – Я проигрался в одну крайне жестокую игру, ставкой которой было вы сами понимаете что. – и он показал колоду карт, – Сегодня ровно в полночь жизнь моя оборвется. – И как будто увидев что-то интересное за окном, он стал туда всматриваться.
     – Да, но
     – Но ваша-то продолжится, не правда ли?
     – Конечно.
     – По христианским законам самоубийство ведь грех, как вы, наверное, знаете. Отведенное мне время подходит к концу, и в завершение моего пути я не хочу еще раз запачкаться. Выдумайте сами, как мне лучше выразиться.
     « Незамеченным» – померещилось Семену. Он ободрялся, но связь с прошлым постепенно улетучивалась.
     – Вы, кстати, знаете ту музыку? – наверное, для отвлечения спросил сосед и не дожидаясь ответа, продолжил: «Из Пиковой Дамы Чайковского, тема рока, помните?»
     И тут Семен вспомнил, что именно эта мелодия почти неделю назад отдавалась в его шагах, когда он бежал из клиники: Там, Там, Там – Тра-Та-Та, Там, Там. «Точно, но к чему?» Он не хотел думать. Странно легкой показалась ему жизнь, как будто летит он на санках по ледяной горке, и горка не кончается. Просто движение и никакого смысла.
     – Я вижу, вы отвлеклись, стоит ли продолжать или забудем о сказанном?
     – Нет, мне все равно. вы хотите, чтобы я вас столкнул с поезда. Но это же будет убийство. Меня схватят и посадят в тюрьму.
     Сухой мрачный смех был ответом.
     – Друг вы мой – позвольте фамильярность, как бы время ни ускорялось, всегда есть место для дружбы, той или иной, не правда ли? Много вы видели в тамбуре народу? Раз в пятнадцать минут туда выходят покурить, но кто пойдет курить в глухой тамбур за десять, то есть двадцать минут до прибытия? Внешние двери во всех тамбурах открываются одинаково и мы с вами не на том поезде, где установлено видеонаблюдение. Меня никто – совершенно никто не станет искать, и вам незачем будет изображать пропажу человека. Поверьте, только совесть, да и то не вся, а только часть, всего-то. Ведь ответственность мы поделим пополам. Более того, я предлагаю вам – вы только не сомневайтесь – немалые деньги, поверьте, немалые! Я одиночка, наследников у меня нет. Вы же путешествуете, как я слышал? – И сосед первый раз исподлобья глянул в упор на Семена. Что-то показалось в нем знакомого, Семен опять не мог вспомнить.
     – Да, я турист.
     – Я вижу, жажда странствий в вас главное, и надеюсь, она будет сполна удовлетворена, ведь кто не любит быстрой езды? – могло показаться, что он усмехнулся, но это пьяный мужик захохотал в конце вагона. – Так вот, в середине Крымских гор, на границе так называемого Крымского заповедника.
     – Гурзуфское Седло – почему-то выпалил ошарашенный Семен.
     – Особая энергетика места, повышенная степень контакта, съезды экстрасенсов, если слышали. А смекалка делает вам честь, как бы сказали во времена Достоевского.
     Семен уже заметил, что сосед напротив выражается подчеркнуто литературно.
     – Возраст, образование, Литературный институт, и ничего ведь не написал, а бумаги извел как никто, – и он подмигнул Семену, – Совершенно ничего не создал, понимаете? Только о вечном беседовать умею. Но это уже ни к чему.
     И тут Семен опять вспомнил, что видел этого человека на последней литературной встрече, куда они с Ритой несколько дней назад ходили. Он сидел в темном углу, так что принять его можно было за тень или скульптуру. Еще тогда, оглянувшись, Семен задумался, сидит ли там кто-то, и какое-то время это занимало его больше, чем словесные перипетии в зале. Но когда ранимая поэтесса читала стих про Андерсена, сзади что-то поднялось и с грохотом выволоклось из зала, почему многие ее не услышали. Семен тогда даже показал кулак уходящему пальто. Теперь он узнал лицо и точно вспомнил, что именно его видел.
     – Вы не подумайте, я не тот, за кого вы могли бы меня принять. Я человек, как все мы люди, просто очень умен и внимателен, простите за наглость. Шерлок Холмс в вечных вопросах. Сейчас таких, как я, много. Последние времена, знаете ли, все наружу, и путаница во всем, интернет технологии. Вы же тоже считаете себя не дураком, только молчите даже перед зеркалом?
     – Зеркало…
     – Конечно, зеркало врет, здесь совсем не то, что вы там видите. Мы часто перестаем быть собой прежде, чем так называемая смерть поглотит нас. А правда, что смерть так называемая? Случайные наброски, разбросанные по земле, обретают смысл во времени независимо от того, в одну эпоху они живут или разную. И какая тогда смерть, о чем вы говорите? Условность. Умер человек или уехал, никакой разницы, – и он нагло поглядел на Семена знакомым взглядом из какого-то сна, но Семен уже ничему не удивлялся. – Все страшное, – продолжал он, – происходит вокруг, – И нечего на город пенять – кольнув взглядом, ни к чему вставил собеседник, – мы сами выдумываем себе коридоры и тупики, которых в действительности нет, как нет ничего совершенно свободного. Все без исключения относительно: моя жизнь, Ваша, наша с вами ответственность.
     – И воскресенье из мертвых? – Семен сам не ожидал от себя подобного вопроса, но как утопающий, ни о чем не думая, он хватался за любую соломинку.
     – Вы шутите? – и он мельком глянул на Семена. – Поверьте, мне все равно, я не единственный среди себе подобных, и вы, я полагаю, тоже. В той всепоглощающей бесконечности, что на самом деле представляет из себя жизнь, я знаю всего один принцип: закон причины, – ведь правда, что нет ничего без причины? Серьезность, болезненная искренность, все это игры.
     – Вы их не любите.
     – Зачем усложнять? Будьте проще, легче, веселее, и не только к вам потянутся, но и вы сами почувствуете свою жизнь осмысленной. Вы не зарегистрированы в контакте? В живом журнале заведите блог, подберите фотку пооригинальней, Ник выдумайте, чтобы всех позабавить. Сейчас столько возможностей: Твиттер, Мой круг, Фэйсбук,– смысла хоть отбавляй, на любой вкус. Просто, легко, весело.
     – Вы же про опасности говорили
     – Это я так, в шутку. А вы вообще уверены, что именно я перед вами вчера вечером сидел? И тот, кого вы столкнете с поезда, буду, возможно, совсем не я, так что ни вам, ни мне бояться нечего.
    
     За окном совсем стемнело и только редкие оранжевые всполохи где-то там, где хотелось предположить край неба, выдавали недавний закат. Семену захотелось его вернуть.
     – Наше время кончается, но принимайте это за шутку: у несерьезного конца несерьезное начало. Так вы мне поможете? Я укажу вам точку, где закопаны деньги, искать которые больше вам никогда не понадобится. Я вижу у вас рюкзак с палаткой, вы можете для виду и собственного успокоения пожить рядом в сосенках, иногда спускаясь и кладя деньги в банк. Вам понравится. Поверьте, деньги свежие, и клад никем не раскопан… Извините, я начал рассказывать, не услышав вашего решения.
     – Я согласен, – не своим голосом прогудел Семен.
     – Значит, договорились. – И сосед разом сгреб со стола рассыпавшиеся карты. – А то кто знает, что у другого внутри, я имею в виду на уме, везде такая путаница?
     Поезд точно плыл, мягко и беззвучно, словно амортизаторы поменяли на ходу. Две фигуры одновременно встали, и взяв вещи, направились к заднему тамбуру. По дороге один из них обронил несколько карт. Пьяный в последнем купе поднял и узнал тройку червей, бубновую семерку и даму пик, слипшуюся с крестовым тузом. Он бросил их обратно.
    
     2.
     Прошло три года. В преддверие непривычно жаркого для начала марта заката, на Невский проспект, самое его начало у Лавры, где спят Достоевский и Чайковский, с проспекта Обуховской обороны вырулил черный Ленд Круйзер. Уверенный водитель легко обгонял, не подрезая и не вызывая злости других. Он знал себе цену. Миновал пробку, свернув на Исполкомовскую, перескочил несколько остатков былой стройки, и наконец резко повернул на Восьмую Советскую, затем резкий поворот на Кирилловскую и наконец еще более резкий на Моисеенко. Два раза черный Ленд Круйзер проехал по этой улице, как будто каждый раз ошибался или искал неизвестный или даже несуществующий адрес, каждый раз разворачиваясь то на Девятой Советской, то через проспект и Восьмую Советскую. На третий раз он остановился.
     На подкашивающихся, будто не своих, ногах, человек в мятой куртке спустился с подножки и, не замечая других машин, перешел дорогу, достал из кармана ключи, вошел в дом, поднялся на третий этаж. Все было как прежде. Ключ гулко повернулся, дверь открылась, как бы ни хотелось обратного. Пыль висела в воздухе, мебели не было, кроме пустого стола и забытого на стене автопортрета Ван Гога. С края стола свисал исписанный тетрадный листок.
    
     «Я пишу в никуда, потому что должна понимать, что ты никогда это письмо не прочитаешь. Но три ночи подряд мне снится странный сон, где мы с тобой в Крыму и рука об руку спускаемся с твоей когда-то любимой Бабуган Яйлы на Ай-Петринскую и ты мне указываешь пальцем на темную точку вдали. Я ничего не вижу и просыпаюсь. Два дня я ничего не видела, а сегодня во сне ясно увидела беседку, и проснувшись, вспомнила, как ты сказал: «Там Беседка ветров, оттуда я вернусь.» Мы ведь с Машенькой и Ванечкой искали тебя несколько раз в Крыму, насколько знаю, и Андрей со своими ходил по тем местам, что мы с тобой любили, и как раз там: ни следа твоего присутствия. В конце концов, мне все равно, жив ли ты, вернешься ли, но почему-то я уверена, что болезнь та была ненастоящей и мир должен вернуться на круги своя. Хотя круг не получится: нас теперь трое. В ту пятницу я торопилась тебе сказать и не успела. В тот день мне подтвердили беременность. Потом позвонил Андрей и сказал, что ты всех разыграл и скоро вернешься. Это меня ненадолго спасло. Вечером я набрала твой номер, и когда услышала в шкафу знакомого Пер Гюнта, мне стало плохо. Я много плакала, думала, в чем сама была не права, просила у тебя прощения. Тогда я была на грани, но Бог спас, хотя нам никто не помогал. У нас родился сыночек Ванечка, и он теперь единственный мужчина в нашей семье. Нам очень не хватало денег, я вынуждена была продать квартиру. Когда я передавала ключи новому хозяину, он заявил, что приобрел по недоразумению и квартира ему не нужна, предложил нам за полцены ее же снимать, но мы отказались. Уже расставшись, я вдруг вспомнила, что оставленные тобой ключи я не отдала, с ними все время играла Машенька. Мы купили домик на Урале и уехали, как отправляются в ссылку или эвакуацию, и живем теперь одной ногой в Европе, а одной в Азии. Я устроилась дворником и подрабатываю уроками, ходим в лес за грибами, горы близко. Сюда часто экстрасенсы приезжают, говорят, в нашем районе из Земли идут особенные токи. Когда мне пришла большая сумма денег на карточку, мне нужно было ехать их снимать по месту выдачи карты. Не знаю, зачем я взяла те ключи и прошла под темными пыльными окнами некогда нашей с тобой квартиры, и уже дошла до суда, как что-то во мне стукнуло, и я вернулась. Замки он не сменил, внутри все осталось точно таким, как мы с Машенькой оставили. Как будто время вернулось. Я не собиралась, но вот сижу и пишу на листочке, вырванном из Машенькиной тетрадки по истории. Я не верила в твою болезнь, ты всегда ходил без шапки под этим вечным ветром…Так же, как я никогда не переставала тебя любить, Машенька тем более. Ванечка… Каким бы ты ни был, как бы смешно и глупо ни складывались твои обстоятельства, я никогда не понимала, как можно думать о других. Я не люблю чужих мужчин, а после тебя все чужие. Ты это знай! Я включила Шопена и прослушала все вальсы на кассете, тобой подаренной, последний концерт какого-то Венгерского пианиста. Зря ты пошел на такое, жаль. Если нет выхода, то он есть, я не думала об этом, но всегда знала, также как никогда не переставала и не перестаю верить в чудо.»
     Человек хотел плакать, но не мог, только тупая боль давила грудь и отдавалась в висках. «Да, болезнь прошла, как будто приснилась. Но была же! И что я должен был делать, какой выбор был у меня? Вернуться. Вернуться? Да, да, конечно, я вернусь, стану искать и найду их, на краю света между Востоком и Западом, в маленькой деревеньке. А что если это город, и там мы найдем театр, кино, цирк? Я накуплю гостинцев, увижу сына, узнаю подросшую Машеньку, попрошу прощения у Риты. Рита, как же я люблю ее, их, всех-всех-всех на земле!» Как умирающему последний укол морфия, жалкая уверенность придала ему сил, но отсрочка чего-то тяжкого и неизбежного, как бы улыбающийся в эти несколько секунд ни пытался о ней не думать, змеей подползла и ужалила страшным подозрением. «Почему они не видели меня? Я ведь там жил среди кривых сосенок. Туристы проходили и смотрели на меня, по крайней мере, в мою сторону, когда я на них смотрел и даже махал им рукой. Я спускался, открывал счет в банке, клал деньги, отправлял по карте, возвращался, поднимаясь сквозь сумрачный шумящий лес… Что со мной, черт побери?» – и не думая о пугающем ответе, он решил искупить тяжким трудом то, чего не мог назвать и о чем лучше было не думать, – «Нет ничего, что невозможно искупить! Сначала помучаюсь, потом вернусь».
     Темнело, жалкий закат откуда-то пробившимся лучом скользнул по потолку, и на смену ему пришла мрачная синева сумерек. Холод старого дома обдал ноги. Почему-то боясь притронуться к выключателю, человек хотел подойти к окну, но вдруг почудилось, что в щель незакрытой двери кто-то за ним наблюдает. На ватных ногах он подскочил к двери и судорожно ее открыл: пустота неосвещенной лестницы ахнула мраком и холодом. Держась за пыльную стену, он вернулся, облокотился на стол и уставился в угол. Тут он заметил оставленный под столом проигрыватель, нагнулся, машинально нажал, и Фортиссимо финала Болеро Равеля обрушилось в пустой комнате. Распад навязчивого ритма и вслед за гибельным каскадом тишина скрипящей кассеты. Мельком глянул на забытого Ван Гога и в отблеске пролетевших фар показалось, что на него смотрят глаза живого человека. «Нет, нет, он не мог мне подмигнуть», – отпрянув к окну, человек вновь обернулся на стену: «конечно, все те же неподвижно испуганные глаза, как стражи безумия мира».
     За окном дул ветер, пролетали машины, мелькая причудливыми отсветами. Одинокий фонарь загорелся над улицей. Словно в гамаке он качал по стене крест окна, занавески, шторы, стол с ножками. Человек, не отрываясь, смотрел на стену, несколько раз шевельнулся, посмотрел вокруг себя, в окно, снова на стену, и вдруг ужас тонкими змейками побежал по его спине. То, от чего у всякого читателя перехватывает дыхание в девятой главе последнего романа Булгакова, представилось ему также ясно, как совершенная ошибка.
     Тянущая боль раскаяния и страх ползли вместе с ним к двери, и он не бежал вниз по лестнице, она сама плыла навстречу, как горка, по которой несутся санки.
    
     3.
     По ночному шоссе летела машина. В свете полной луны она казалась тенью, легко обгоняющей редкие фуры. По куполу неба скользили звезды, неподвижный лес медленно смещался назад. Мрачный водитель гнал, как будто хотел обогнать время, но время неотступно следовало за ним, над лесом, над звездами, и лишь Луна, как что-то безусловно неземное, казалась единственным спасением. Но она бездушно освещала пустую трассу и синий снег.
     Чуден мир под Луной, все под ним обманчиво, все кажется не собой, дерево-не дерево, куст-не куст. На краю Тверской области есть Село Хотилово. Издалека виден Храм на изгибе трассы. Всякого проезжающего мимо встречает объявление о помощи, которая требуется в восстановлении. Именно туда устремил задумчивый водитель своего коня, то есть автомобиль.
     Летит машина, но что-то не стелется дорога. Давно уж минула полночь, а никак и до середины Новгородской области не доедет. Уж кажется водителю, что он незаметно свернул в сторону, но нет других трасс в округе, не летают нигде безумные ночные фуры. Слипаются глаза, искрится в них, кажется, что не бирюзовый снег лежит по краям дороги, а в безумном хаосе как капли краски на холсте разбросаны изумруды. Вон холм, на нем корона с огромным искрящимся камнем. Но нет, то реклама мотеля. Протер лоб, почесал голову, едет дальше. Едет как будто стоит, посмотрит на неподвижное небо, жмет на педаль газа, и кажется все бесполезным. Тщетно торопится, фур все больше, жестокие, не пропускают, встают на линии обгона вторым рядом, приходится возвращаться. Вылетает машина на встречку, рискуя перевернуться, обгоняет, ускоряется, но нет дороги, нет спокойствия на душе. Далеко еще Хотилово, хотя могло быть ближе. Деревня, другая, третья, не замечает названий упорный человек, мчится, теряя надежду. О чем думает, что скоблит сердце? Все выбросил точно выплюнул на синий снег по обочине, только прямая как боль трасса и невидимая точка в конце, которой нет. Въехал в Едрово, скоро уже конец Новгородской области, немного осталось. Точка вдали горит красным, приближается, растет. Как будто два глаза смотрят с укоризной, – но нет, то фура тормозит перед пробкой. Уж это слишком! Нет сил стоять, терпеть, оставаться наедине с собой. В тупом бешенстве рванул вбок несчастный, едва не опрокинув машину. Выехал на обочину, помчался по снегу…
     В трех километрах за Едрово деревня Выползово. Сидит полиция в засаде, стережет нарушителей, смотрит на камеру. Немного машин в эту ночь, все больше фуры. Всех запоминает дальнозоркий глаз, но нет среди них черного Ленд Круйзера, не проезжал он по трассе.
     Через три десятка километров за Хотилово, на полпути между не договорившимися, кто из них настоящая, столицами стоит гордый город Вышний Волочек. Все знают, как трудна в нем дорога, как много жестоких поворотов, один аж на девяносто градусов. Нередки там страшные аварии. Сами не зная как, сталкиваются лоб-в-лоб огромные фуры, гибнут люди. В ту ночь уже под утро в Скорой пытались откачать бедолагу-дальнобойщика. Удалось ли его спасти, остается тайной, но в бреду, вместе с врачами борясь со смертью, он все твердил про черный джип на переезде, который, обгоняя других, вырвался из пробки, но вдруг повернул вправо и резко ускорившись, помчался по рельсам, как будто был вовсе не машиной, а поездом. Нырнул в лес и пропал.
    
     Этот рассказ был закончен в апреле 2013 года, то есть практически за год до аннексии Россией Крыма.