Белый куполообразный потолок моей мастерской готов был ослепить любого, кто бы осмелился посмотреть вверх: миллионами бликов отражалась на нём моя улыбка. Я витал высоко-высоко, и меня переполняла такая безудержная радость, что, казалось, я сейчас лопну и всё равно не перестану улыбаться.
    
     — Ты не скульптор, ты остолоп! — Кира стояла у подножия лестницы с нарочито нахмуренными бровями, — я же говорила — нельзя работать с закрытыми окнами!
     И я готов был стукнуть себя по лбу и утвердительно покачать головой, но вместо этого лишь заворожённо посмотрел на жену:
     — Ты такая белая, как моя статуя. Не хочу, чтобы ты загорела.
     Кира открыла окна, впустила нетерпеливое небо.
     — Ну что ж, я могу ходить в скафандре, — и, растопырив руки, пошла, неуклюже покачиваясь.
     — Спус-ка-ай-ся-я! — прокричала она не своим голосом и переступила с ноги на ногу. — Настала пора есть, — всё ещё изображая робота, сказала она, но не выдержала и рассмеялась. — Я приготовила потрясающую вещь!
     — В современном мире её принято называть едой, — сумничал я, спускаясь.
     — Ну, это ещё надо проверить, — ухмыльнулась Кира и упорхнула в столовую.
    
     Прошёл месяц, как мы поженились. Мой заказ был почти выполнен, и сегодня я почувствовал себя действительно свободным, счастливым. К нашей поездке всё было готово: Кира собрала рюкзаки накануне, у подъезда стоял заправленный внедорожник, а когда я смотрел на Киру, во мне появлялась та лёгкость, которая возникает в детстве в первый день школьных каникул.
    
    
     * * *
     — Когда вы в последний раз разговаривали со своей женой?
     — Летом, 17 июня этого года.
     — В котором часу?
     — Не помню.
     — Постарайтесь вспомнить, в котором часу вы разговаривали с женой?
     — Это было вечером, почти стемнело. Мы шли уже несколько дней, прошли перевал, увидели впереди костёр, а Кира споткнулась…
     — Что она говорила?
     — Ничего, она испугалась.
    
     Голос резал, как нож, от яркого света я закрыл глаза: мне казалось, что меня кто-то душит. Всё тело болело. С каждым вопросом меня отрывали от сна, от моей мнимой надежды, (словно кто-то будит тебя, трясёт неистово за плечи, кричит: «Проснись, проснись!») Я не хотел просыпаться.
     Время вопросов закончилось. Я остался один. Комната, в которой я находился, была маленькой, как нора. И я был этому только рад. Ничего большого и круглого, ничего светлого, ничего знакомого.
    
     * * *
    
     Впереди игриво клубился пережёванный огнём воздух. Очертания горизонта таяли и возникали вновь, вырисовывая силуэты пирамид. Бахромой возвышались верхушки сосен. Лес притаился, а земля стала ближе и чётче. Кира дёрнула меня за рукав, словно ребёнок, и прошептала:
     — Я не хочу туда идти, мне страшно.
     Но сделала шаг вперёд и вскрикнула, наступив на сухую ветку.
     — Ой, я подумала это что-то живое, — она виновато улыбнулась.
     Я взял её за руку и, изобразив устрашающий вид, потянул за собой.
     — Будь настороже, самое ужасное впереди!
    
     У света костра пирамиды превратились в две аккуратные палатки. Серый брезент ловил тени, окрашивал их в разные тона и прятал. Одна из палаток была меньше и жалась к большой, как дитя.
     — Эге-гей! — зачем-то выкрикнул я и почувствовал себя неловко.
     Кира осуждающе сжала мою руку.
     — Кирилл, — прошептала она, — вдруг они спят.
     Я смутился ещё больше, но не от Кириных слов. Было как-то неправильно, неуместно нарушать эту тишину. Она расползлась вокруг невидимой плёнкой, скрыла обычные звуки, заклеила их. Даже костёр и тот горел тихо, украдкой поедая остатки добычи. Я почувствовал себя лишним. Мне захотелось уйти.
     — Может, вернёмся? — предложил я, но Кира только пожала плечами.
     — Неохота, — и наклонилась к костру.
     Тот начал затухать, и Кира смотрела на него сверху, не боясь обжечься.
     — Здравствуй, Авел! — сказала она и бросила поломанную ветку. — Это тебе.
     Моя неловкость тут же ушла. Кира любила разговаривать с кострами. Она вглядывалась в их остывающее нутро, узнавала их имена.
     — Доброй ночи, — послышался женский голос, но из палатки появился мужчина. За ним выглянула женщина, широко улыбнулась и скрылась, но вскоре снова появилась с термосом в руке.
    
    
    
     * * *
     — Сколько было лет вашей жене?
     — Двадцать два.
     — А когда вы с ней познакомились?
     — Двадцать один.
     — Как долго вы её знали?
    
     Я посмотрел на него: его рот, похожий на рот робота так чётко произносил слова, что он вполне мог обойтись без голоса. Но голос у него был. Это он был хозяином. Слова спрыгивали с его губ, долетали до меня тяжёлыми шарами, оставляли синяки по всему телу. Голос застыл в ожидании, а я смотрел на него и думал: если он спросит ещё раз, то, наверное, сломает мне нос.
    
     — Год и шесть месяцев, — услышал я собственный ответ. Бесполезно злиться. Всё бесполезно. Я почувствовал, как по моей руке кто-то ползёт. Таким наглым казалось это живое прикосновение. Я посмотрел на пальцы: маленький паучок беспечно прокладывал себе путь на моей ладони.
    
     — Вы устали? — безучастно спросил голос.
     — Да, — сказал я и сжал кулак.
    
     * * *
    
     Мы нарочито радостно поздоровались, и я испытал облегчение, узнав, что мужчина, сильно сжавший мою руку — немой. Отчасти этим оправдывалась та странная тишина, которая нас встретила. Так чувствуешь себя, когда за спиной оказываются глухонемые. Видимо исходит некая вибрация от их движений, звук, запертый в вакууме их немых связок, пытается вырваться на свободу и именно он заставляет тебя настороженно обернуться. И, только когда приходит понимание странного еле уловимого шороха за твоей спиной, ты успокаиваешься.
     — Тихон, — прокомментировала рукопожатие женщина. И представилась сама:
     — Утафья.
     Тихон не старался улыбаться, но выглядел вполне доброжелательно. Уже спустя минут пять в его обществе мы стали забывать, что он не может говорить. Возможно, ему просто это было не нужно. Он умел молчать так, что тоже хотелось молчать. Чужие слова то отскакивали от него, задевая лишь мельком, то таяли, оседая на лицо и руки, пропитывали его сердце, и тогда он размягчался и уже молчал так, что хотелось говорить, потому что он молчал, слушая.
    
    
     Киру я почти не видел в тот вечер, вернее, её лица. Не могу вспомнить, пытаюсь вернуть её лицо, глаза и не могу. Невидимой тонкой струёй висел надо мной паук. Мне казалось, что если я сейчас его поймаю, дотронусь до него ещё раз, то всё вернётся. Ведь паук и костёр — это что-то единое, живое.
     Я закрыл глаза и отвернулся.
    
     * * *
    
     Из маленькой палатки послышался смех, и Кира сразу же улыбнулась. Она сидела, обхватив мою руку и сжав колени, и я чувствовал, что её немного пугают эти люди, но, когда мы услышали детский смех, Кира успокоилась и потянулась.
     — Здесь так свежо, — сказала она, высвобождая мою руку, — а там ваша…
     — Дочь, — опередила её Утафья, — Манилушка!
     Кира пошла знакомиться. Я смотрел ей вслед и улыбался: она раскинула руки и шла, осторожно ступая, потому что было темно, и я вспомнил, как точно также она шла перед нашим отъездом — человек-скафандр. Она дошла до палатки и сказала: «Тук-тук, можно?»
     — Угу, — пробубнили в ответ, и Кира скрылась за тёмным треугольником, захватив с собой тень.
    
    
     * * *
    
     Костёр внутри чёрный, потому что, если смотреть на пламя, кажущееся то алым, то ярко-оранжевым, красным, сверкающим, если попытаться ухватить его взглядом за горячие лепестки, понимаешь — нет ни алого, ни оранжевого, ни красного. Он рождается за одну миллионную долю секунды, ещё быстрее живёт, умирает и рождается вновь. Скорость этой жизни настолько велика, что мы видим лишь её отголоски — миллионы вспышек, что сливаются в единое плотное насыщенное пламя.
     Я закрыл глаза и увидел бесконечное множество цветных узоров. Они плясали передо мной какое-то время и начали исчезать, прячась в мою собственную одинокую темноту. И только спустя минуту я почувствовал воздух ночи, услышал её голоса. Сегодня ночь устала и потому засыпала вместе со мной, медленно и тихо.
    
     Маленькая палатка изнутри была зелёной. Я держал Киру за руку, чувствовал её ладошку. Это ощущение возвращало мне всё детство, которое жило во мне.
     Последнее, о чём я ещё успел подумать, окунувшись в сон, что, когда мы вырастаем, у нас больше нет ладошек, а есть только руки, кисти, запястья, ладонь. И я увидел, как Кира протянула мне ладошку, а на ней плясал маленький, весёлый костёр — я уснул.
    
     * * *
    
     — Чем занималась Ваша жена?
     — Она была брокером.
     — Она работала на бирже?
     Конечно же, она не работала на бирже, Кира продавала цветы. Она закупала их на одном выгодном пригородном рынке и привозила в маленький аккуратный магазинчик с салатового цвета крышей. Совсем недавно мы выкупили этот магазин и, когда Киру кто-то спрашивал, чем она занимается, она гордо отвечала: «Я брокер» — и уже смеясь, добавляла: «Цветочный, разумеется».
    
     — Продаёт цветы.
     Мой ответ врезался в его твёрдый взгляд, словно гвоздь.
     — Моя жена продаёт цветы, — я не говорил, я вбивал этот гвоздь в его бесчувственное лицо. Я пытался сделать хотя бы одну трещину, пробить хотя бы маленькое отверстие: выпустить из него его постыдную уверенность в том, что он прав.
     Но гвоздь упёрся в жёсткое железо и, не оставив царапины, тяжело упал от его простого вопроса:
     — Значит, Ваша жена любила цветы?
     Это окончание поглотило и гвоздь, и мою робкую надежду, и всё пространство этой комнаты заполнило собой. Никогда не думал, что окончание может быть таким большим.
    
     — Да, — ответил я.
     И на все последующие вопросы я отвечал быстро и чётко, потому что боялся, что и меня оно тоже поглотит, и разрастётся выше и дальше. Оно мешало мне. Я уже почти задыхался, когда услышал:
    
     — Вы будете наблюдаться у нас ещё в течение двух недель, затем продолжите лечение амбулаторно. Каждые шесть месяцев вам необходимо приезжать на терапию.
    
     Всё это время я находился в психиатрической клинике. Врачи и санитары раскрывали мою душу, словно пасть пойманного и связанного животного, и заливали туда пустоту, капля за каплей, уверяя меня в том, что я не был никогда женат и нет никакой Киры Йонкович, в девичестве Грот, что это моё изменённое сознание нарисовало её образ: улыбку и смех, желания и надежды, имена её родителей и кличку любимой в детстве собаки, Они трясли меня неистово, совсем ко мне не прикасаясь, они пытались разбудить во мне разум. И я проснулся. Так чётко я увидел себя в этой комнате, что испугался: а не умер ли я? К тому моменту паук уже сплёл основательную паутину у себя в углу. Он жил, не обращая на меня никакого внимания, и это не было моей выдумкой. Я согласился со всем, что мне говорили. Я признал, что та часть моей жизни, что была для меня самой ценной — нереальна. Я готов был признать и то, что нереален я сам. Мне просто надоело с ними бороться.
    
     Две недели я прождал, выполняя все требования и указания чужих мне людей, а затем, сильно нажав на ручку двери, настоящую, стальную и холодную, вышел из этого ада.
     Шумной волной набросилась на меня жизнь. Я потонул в её звуках, в её движении, её равнодушной суете. Я застыл, боясь потревожить этот ритм, лишь смотрел и слушал, пока кто-то не налетел на меня второпях:
     — Придурок! Встал посреди дороги, — прокричал невысокий мужик в сердцах и бросил на меня быстрый взгляд. Его глаза изменились: видимо, я странно выглядел тогда, ведь я плакал. Он смотрел на меня, а я смотрел на него, и это было самым лучшим, что произошло со мной в последнее время.
     — Всё в норме, — сказал я, а он, надев на себя суровость и безразличие, пошёл дальше.
    
     И шум затих во мне, осел: город принял меня и забыл, как и обо всех остальных. Я пошёл домой так же, как это делают миллионы людей, никого не замечая, никем не замеченный.
    
    
     По раме окна тонкой полосой лежала пыль, она была похожа на нетронутый снег. Я не знал теперь, во что я верю и стоит ли доверять своим ощущениям, но это был мой дом, и здесь я почувствовал себя защищённым.
     Я ходил по квартире, что была одновременно и мастерской, и наводил педантичный порядок. Систематизировал всё, что видел: так было легче не думать, и только ночью ко мне снова подступал мрак. Он сгущался передо мной, как грозовое облако. Я почти видел, как в нём клубились и переливались мой страх, моё недоверие, моя боль. Никогда не думал, что теперь я стану бояться темноты.
    
    
     * * *
    
     — Кто был на вашей свадьбе?
     — Никого не было.
     — У вас не было свидетелей?
     — Нет.
     — А друзья? Вы же отмечали это событие после, с вашими друзьями?
     — Нет, — удивлялся я, — не отмечали.
     Голос звенел во мне, будил сознание, знакомой дрожью пробегал по моей памяти.
     — Как зовут родителей вашей жены?
     — Павел и Марина.
     Казалось, его рот выворачивается наизнанку.
    
     — Марина? Вы обращались к ним так?
     — Нет, я с ними не знаком, но Кира всегда их называла по именам.
    
     Тонкими пластами, как если бы падал снег, едва касаясь, небрежно ронял на меня свою уверенность, голос. И она падала, и, как первый снег таяла, поджигаемая неистовым сердцем, но слой за слоем побеждал тепло, и оно остывало. И вот уже вырос сугроб и под ним я — одинокий, замёрзший. Я — задающий себе вопросы и я — отвечающий. Что если это — истина? Что если я болен?
     Голос становился крепче, приобретал форму. Я казался себя бабочкой, запертой в оконной раме, не готовой признать поражение.
     Новое чувство вспыхнуло во мне и погасло, осталось тлеть. Каждый раз, когда память моя касалась больницы, оно вспыхивало огоньком, тревожило душу.
    
     * * *
    
     Во сне мне неизменно снился костёр. Он горел медленно и спокойно, не отбрасывая теней на белые, почти восковые лица. Мне снилось лицо женщины с одним глазом. Он смотрел не мигая, был странного, серого цвета, морщины на её лице вырисовывали узор, что делало лицо похожим на маску. Она открывала рот и что-то говорила, но звук доходил не сразу, и как-то отдалённо я слышал «Ма-ни-ла» — и словно из трубы: «Ни-ла» Затем она снимала повязку, и я видел чёрную дыру вместо глаза. Она притягивала меня, засасывая, но другое лицо отвлекало, мужское, суровое. Я просыпался во сне и снова сидел у костра: передо мной были Утафья и Тихон. Они о чём-то говорили. Тихон говорил молча, но я слышал, и слышал смех за спиной, и всё пытался обернуться на него, и не мог. Что-то давило. Тело было свинцовым, невозможно сдвинуться с места, пошевелится. Краем глаза я замечал какие-то тени. Они плясали, как лепестки огня. И вдруг я увидел её лицо — пустое, белое. Это и не лицо вовсе, а что-то отвратительно-мерцающее: словно на человека надели пакет, и только когда он делает вдох, неясные черты лица выступают, выдох — снова белое месиво. Манила!
    
     Я проснулся. Чернота комнаты настороженно застыла. Обрывки образов и событий, что плясали калейдоскопом в моей памяти, слились, наконец, в единую картину — я вспомнил.
     Весь вечер я не видел её лица, и лишь однажды, мельком, подходя к Кире, чтобы обнять её перед сном, я взглянул на неё, я взглянул и ужаснулся, потому что лица у неё не было! Бело-розовая, почти плоская маска заменяла его. На долю секунды холод завладел сердцем, но в следующий миг всё исчезло — передо мной стояла обычная девочка. Кира глядела на Манилу и улыбалась:
     — Какая она красивая, правда?
     — Да, совсем как ты.
     Как ты… Нет, она не была похожа на Киру, у них было одно лицо — на двоих. Беспокойство поднималось, заполняя каждый атом моего тела. Манила…Манила, она же словно манила Киру! Час за часом всплывал тот вечер, а за ним и другой, и третий. Мы не были там ночь, Господи, сколько же мы там пробыли? Неделю? Две?
    
     Он не помнил. Но с каждым, ошеломляющим стуком сердца вспоминал. Он вспомнил, как сам стал ближе к девочке, как она ласкалась к нему потерянным щенком, как он разглядывал её милое личико, как изредка в нём проявлялись мужские черты, как однажды, запуская змея для Манилы, ему подумалось: «Она — словно я в детстве».
     А Кира сникла, стала тенью для них. Она готовила еду и ходила в косынке, говорила, что боится клещей и москитов. Она почти не улыбалась. Но он и не видел, он уже перестал видеть её лицо. И как-то утром, когда Кира не вышла из палатки, Утафья и Тихон переглянулись:
     — Нам надо ехать, — сказала Утафья и остановила жест Тихона взглядом.
     — Маниле пора возвращаться, она же ребёнок.
     И я опустел от этих слов, будто что-то из меня вынули, что-то важное, что-то жизненно необходимое. Они оставили нам палатки и исчезли. В ту ночь я спал под открытым небом, а когда проснулся, остался совсем один.
    
     Машина разрезала невидимый воздух со скоростью двести километров в час. Моё нетерпение обрушилось на руль и педаль газа. Мне мешало лобовое стекло, я был уверен, оно замедляет ход. Я разбил бы его, если бы на это не нужно было тратить время. И только в машине ошеломляющей мыслью пронеслось — всё ложь! Вот что так сильно беспокоило, даже сильнее, чем болезнь и бред — это его вопрос:
     — Ваша жена любила цветы?
     Ведь если бы его жены никогда не было, он не сказал бы, что она любиЛА.
     И снова это окончание заполнило собой всё, но уже с другим смыслом.
     Тонким кружевом спились воедино два образа: Тихон и голос. Тишина и звук. Всё это было обманом.
     В какой-то миг Кириллу показалось, что он взлетает: таким сильным было облегчение. Небо стало белым, как вспышка, а тело лёгким, Кирилл почувствовал, что тает и падает. Он уже мог не бояться за свое сознание.
     Может, он и понимал, что машина, съехавшая с дороги, уже взвилась в опасном танце, что скорость, намотанная невидимой нитью на шины, вот-вот коснётся такой огромной и неподвижной земли, и что в этот же миг, земля отшвырнёт железного взбесившегося жука жёстоко и холодно, пока тот не утихнет. Но он не думал об этом, он думал только о Кире.
    
     * * *
    
     Ярким пятном проснулся во мне костёр. Я видел его огненные руки, чувствовал жар. Мы сидели втроём: Утафья, Тихон и я. За спиной неясными тенями блуждали знакомые голоса. Я не смотрел в странный немигающий глаз, я смотрел на огонь.
    
     Костёр — это человек без крышки,— говорила Кира, когда мы впервые встретились, — в нём всё живое, ничто его не сдерживает, потому и имена им нужно давать открытые. Вот, например, если ты увидишь костёр похожий на меня, называй его не Кира, а Ира.
     —Тогда представлюсь от имени своего костра — Ирилл, — сказал я, и мы рассмеялись.
    
     Авел, — произнёс я вслух, — Здравствуй!
     Я понял, что этот костёр похож на Кириного отца. Я протянул к нему руку — доброе, долгожданное тепло коснулось моих пальцев до того, как я коснулся пламени. Я отдёрнул руку и обернулся. Мне больше нечего было бояться. Не отрываясь, я смотрел на маленькую девочку.
     — Кира, — позвал я.
     И тень, что стояла за ней, шелохнулась.
     — Кира, вернись, — моё сердце стало странно себя вести, оно исчезло.
     — Кира! Кира! Кира! — я кричал, я не смотрел на тень, чьи контуры становились выше и чётче. Упорно вглядываясь в это лицо я звал, тысячу раз звал Киру, чувствуя за спиной их страх. Их нежелание. Они набросились бы на меня, если бы могли, но то был мой сон.
     — Кира! — крикнул я ещё раз, — Я здесь!
     И во второй раз увидел самое ужасающее, безликое лицо. Пустое, голодное, оно тряслось от испуга и злости, оно не могло кричать, ведь у него не было рта. И вдруг я почувствовал, что хочу шагнуть ему навстречу — протянуть руки, к тем, маленьким, вытянутым вперёд рукам. Вдруг я понял, что передо мной — одиночество. Что весь мир существует только в нём и во мне, и никто, совсем никто, не сможет понять меня, только оно — то лицо, что почти проявилось, что ждёт меня. Вот оно — счастье, где нет больше страха. Каждый человек один. И тот, кто любит — один. И тот, кто любим — один. Мы так созданы, мы — миллиарды одиночеств, вынужденные жить только со своим Я. И только то, что я вижу, то, к чему я бесконечно стремлюсь сейчас — избавит меня от него. Я знал, что улыбаюсь, предвкушая, я физически ощущал, как оно покидает меня, как вместо желаний и страхов, извечной борьбы и поисков меня заполняет блаженная тишь. Если у тебя нет Я, тебе уже никогда не грозит быть одному.
    
     — Кирилл! — чужеродным звоном прозвучал в голове голос.
     — Кирилл, я не хочу туда идти, мне страшно, — услышал я, и голова закружилась.
     Медленно приходило осознание, что этот голос мне знаком. Я не понимал, кто я. Взгляд осторожно нащупывал, узнавал обычный мир. Я услышал хруст и понял: сломалась ветка. Рядом была Кира. Она засмеялась, подняв поломанную ветку.
     — Я подумала, это что-то живое, — она улыбалась мне.
     — Здесь нет ничего живого.
    
     Наши глаза встретились: страх понимания вспыхнул в ней, но я выгнал его, крепко сжав её руку. Мы смотрели друг на друга не отрываясь, и жизнь, что застыла во мне, возвращалась неуверенно, как выздоравливающий больной. Так же медленно, осторожно, мы пошли прочь от этого места, не оборачиваясь, не говоря ни слова. И я долго-долго не отводил от Киры взгляд. Пустота таяла, уходила из моего сердца, я смотрел на её живое, настоящее лицо и думал, что ни один художник не способен передать эту жизнь.
    
     Лишь иногда, украдкой, во мне просыпается это чувство — игривой, манящей надежды на тихое, неоправданное счастье. И мне приходится долго бороться с собой, чтобы взять в руки молоток и придать форму новому лицу. Кира говорит, что мне нужно сменить профессию. Но я боюсь, что кто-то другой не справится, не сможет устоять перед этой обманчивой голой маской, не сможет изменить её лик.