«Я для тебя останусь светом…»
     Город 312
    
     Все началось со ссоры. С привычной, набившей оскомину, ссоры, о которой даже уставшие и разморившиеся на солнце коты знали заранее. Ровно в пять часов по полудню он позвонил и доложил о своем настроении, меню на ужин и планах на вечер. Сегодня в холодильнике его ждет курица карри с диким рисом и китайское пиво. На работе пиво нельзя, но Петру дозволялось даже это. Ему дозволялось многое в жизни: от матери, классной учительницы, научного руководителя, начальства и даже меня – самой главной женщины в его жизни. Первой после той, которая родила его ровно 27 лет назад. После курицы и холодного риса в нашем маленьком провинциальном городке играли джаз. На набережной рядом с фонтаном. Нельзя сказать, что джаз был хорошим, моя мама любила повторять, что самое ужасное в периферии: провинциальные актеры, журналисты и музыканты, но город собирался и слушал. Деваться было некуда.
     Как всегда, по традиции, я спрашивала, как продвигаются дела с диссертацией. В воздухе повисла пара неудобных пауз, и интонация неуклонно сошла к конфликтной.
     Коты подбегали к миске с едой. Нервничая и волнуясь во время телефонных переговоров, я пичкала их всем, что попадалось под руку: кукурузными хлопьями, разделанной курицей, заготовками для котлет. Коты любили мои телефонные разговоры. При звуке мобильника, рингтон которого издавал лиричную композицию о любви, они вставали со своих излюбленных мест – дивана и кресла-качалки, подбегали к моим ногам и ласково терлись, пока им не перепадал кусочек-другой.
     Апогеями телефонных переговоров, которые порой длились до полутора биологических, полноценных и драгоценных часов, становились крики на другом конце провода, а иногда решать проблему помогал голос оператора.
     «Извините, связь оборвалась…» – я слышала чаще, чем воскресную благодарственную молитву, прогноз погоды и новости по радио.
     – Что ты сегодня ел?
     – Овощи и пирожки из столовой, – Петр отвечал всегда лаконично, но при этом со своим уникальным чувством юмора, – пирожки хорошие, а вот овощи так себе. Завкафедрой будет куда более бодреньким овощем, чем брокколи в сливочном соусе. Теперь меня ждет курица и холодное пиво.
     – Побереги горло. У тебя несколько лекций на следующей неделе, – иногда я чувствовала себя его матерью, и мне дико нравилось это чувство заботы о другом человеке. Наверное, потому что своих детей у меня пока не было. Только два жирных рыжих кота, которые в это самое время телефонного разговора терлись своими упругими боками об мои икры. Я бросила им несколько кусочков вяленой рыбы.
     – Ну что, вечером на джаз?
     – Лучше в спортзал, я купила себе зеленые лосины, ты должен заценить их.
     Мы частенько занимались вместе спортом. Мы вообще многое делали вместе. И я любила его, как никого другого. Никого из других своих мужчин: Пушкина, Бетховена, крестного отца, Бунина, Гумилева, Маяковского, солиста группы «Сплин», актера из фильма «Бойцовский клуб» и неизвестного скрипача, играющего «Памяти Карузо» на нашей аллее.
     Мне иногда казалось, что так по-детски, наивно, глубоко, уперто и эгоистично любить нельзя. Так матери до безумия любят своих маленьких детей. Сдувают с них пылинки, кормят лучшими фруктами и дарят дорогие игрушки. Так сестры любят своих старших братьев за то, что те уверенно защищают, не боятся и всегда придут на помощь. Так дети любят своих родителей. Без причины, независимо от возраста, внешности и материального положения мамы и папы. Любят только за то, что родились и вскормлены материнской грудью. Любят за то, что появились на свет. Потому что в этой любви они видят Бога…а кого в нем видела я? Не знаю. Но очень часто мне казалось, что Бог просто смеется надо мной, отпуская меня в эти долгие и взрывные отношения. Берет в свои руки, когда слишком опасно, и бросает на амбразуру, если надо принимать самостоятельно решение.
     Наши отношения с Петром продлились уже четыре года. Четыре года до этого горячего июньского дня.
     – И все-таки на джаз?
     – А почему не в спортзал?
     – Может, мы будем уважать желания друг друга?
     – Или вообще ничего не будем, – я хотела положить трубку.
     Это дурацкое тупое чувство внутри, когда самый близкий человек становится самым далеким. Когда, как поет Александр Васильев, «между нами секунду назад было жарко, а теперь между нами лежат снега Килимонджаро». И вот упрек за упреком ты говоришь эти обидные слова. Только обида не на него – любимого, единственного и никем никогда не заменимого. Насколько незаменимого, что сама мысль о том, что когда-то вы умрете и больше не будете вместе, мешает тебе спать и будит около половины пятого утра каждый понедельник, потому что в воскресение была ссора.
     Ты лежишь в темноте. Его номер недоступен. Он сидит у себя в квартире перед включенным монитором, ест шоколад, пьет крепкий черный чай, и в его наушниках орет новый альбом местных панков. Настоящая мужская музыка про пиво и кровь. Какая-то странная философия, которую женщине понять не дано. Какая-то своя гражданская и творческая свобода на грани с безумием и эпотажем. Вот и он – Петр – был для меня всегда символом своенравия и своеобразия, самым трудным на свете характером, в который я влюбилась без памяти в свои двадцать лет холодным и мокрым вечером в пустом коридоре университета.
     И вот ты лежишь в темноте, перебираешь в голове все мысли, начиная с того: а не послать бы это все к черту? Не сменить бы номер мобильного, переехать куда-нибудь на север, а еще лучше – уйти в монастырь. Потом ты начинаешь усердно молиться. Но в первую очередь молиться за него и в конце концов дико переживаешь – а не случилось ли чего? Не попал ли он сейчас в какую-то нехорошую историю? А может, он вовсе не в пижаме сейчас пьет свой черный, закусывая пряником, а на самом деле с высокой температурой, одинокий и расстроенный. Ты чувствуешь свою вину и нежность. Именно нежность к самому дорогому человеку на свете. Нежность и желание исправить, повернуть время вспять. Только на часах уже глубокая ночь и пора спать. Чтобы этого не случилось, я собираю волю в кулак, и чаша весов под названием «Петр» перевешивает небольшой грузик с надписью «женская гордость».
     – Прости, Петя. Я не хотела. Это жара и сезонная мигрень. Конечно, пойдем, куда ты скажешь.
     Мы договорились встретиться в семь у пристани. Я надела новое платье из китайского шелка и белые босоножки. Оставив дома накормленных толстых котов, шампанское в холодильнике и рыбу в духовке, надеясь, что после джаза мы вернемся ко мне, я вышла на улицу.
     Лето в нашем городе – самое яркое время из всех сезонов в году. Львиная доля населения проводит основное время на пляже вместе с туристами, поедая мороженое и делая двойное сальто с броском в воду. По вечерам же на набережную выходят стройные ряды мамаш с колясками, влюбленные молодые парочки, но наибольшее умиление вызывают пожилые седые бабушки и дедушки. Женщины далеко послепенсионного возраста пудрят свои щеки, красят губы в коралловый цвет, надевают на шею речной жемчуг и идут слушать оркестр. Они радуются, как дети, если их приглашают такие же кавалеры – в возрасте, но с хорошей осанкой и чувством такта.
     Я прождала Петра у пристани чуть больше тридцати минут. Его телефон не отвечал. Оператор мобильной связи издевался своей дружелюбной интонацией.
     – Недоступен – так недоступен, – подумала я и направилась к ларьку с мороженым, как почувствовала удар и дикую боль в спине.
     Когда я открыла глаза – боли уже не было. Была легкость. Именно такого чувства я добивалась, изнуряя себя диетами, занятиями аэробикой и еженедельными походами в бассейн с полноватой коллегой с предыдущей работы. Именно это чувство я хотела понять, медитируя в секции йоги на соседней с домом улице. Именно это захватывающее дух мгновенье иногда можно уловить во сне. Обязательно цветном сне, потому что другие мне не снятся вовсе… Я чувствую себя пылинкой… или пустотой…
     – Минус десять килограмм… – подумала я.
     Легкость была приятной, но через секунду стала абсолютно пугающей. Она залила мое тело на сто процентов, проникла во все кровеносные сосуды, наполнила кислородом каждую клеточку. Даже не кислородом, а каким-то другим летучим газом. Казалось – подбрось меня в небо – и я готова взлететь. Скорее – упасть в облака. Страх появился, когда я поняла, что при всем этом блаженстве не чувствую своих рук и ног. Я открыла глаза. Прохожие столпились над чем-то в двух метрах от меня. Синее платье, серебряный браслет на руке. Это я. Над моим трупом стояла приличная толпа зевак. Кто-то звонил в скорую, кто-то снимал на камеру мобильного. Из-под головы текла тонкая алая струйка, и это был не гранатовый сок.
     – Бедная девочка, — пожилая женщина причитала, глядя на мои стеклянные безжизненные глаза.
     Рядом с трупом молодой парень мотоциклист с испариной на лбу и дрожащими руками бесконечно шептал: я случайно, как же так…
     – Какое-то странное чувство, – подумала я, – вот она, стою здесь и одновременно лежу там…
     Резко засосало под ложечкой. Хотелось дышать, воздуха не хватало, в груди появилась тупая боль. Только болело не сердце, а душа. Мое сердце остановилось.
     – Умерла? – губы шевелились, но никак не кричали.
     – А Петя? Придет с минуты на минуту, и как же мы послушаем джаз? – первое, что пронеслось у меня в голове.
     – А рыба в духовке. Надо было ее посолить. А коты… А я…
     Как в фильме «Привидение» – я не чувствовала своего тела, была невидима и совершенно неслышима.
     Тело увезли на «скорой». Петр его так и не увидел. Он не пришел совсем.
     Он не пришел совсем, потому что на кафедре сработала охранная сигнализация, его вызвали в университет, но все оказалось ложным. Его мобильный сел к вечеру, а зарядное устройство одолжил преподаватель физики с третьего этажа. Такси попало в пробку. Редкую для нашего маленького городка, но очень упрямую. Все могло быть иначе, но все было правильно.
     Через два дня на мои похороны пришло много человек. Петр был бледным. Похожим на статую в греческом зале Эрмитажа. Если бы я могла притронуться к нему, то непременно обожглась об холод. Ему делали непонятные уколы, друзья дежурили у его комнаты, а мои рыжие коты теперь залезали под его одеяло и ели его курицу. Петр не ел ничего с того самого момента, как скорая помощь сообщила, что я мертва.
     На следующее утро он выпил стакан бульона. Через неделю вышел на работу, а спустя полгода улыбнулся. Это было на рождественских каникулах в загородном доме наших общих друзей. Она пришла туда одна. Громко смеялась, пила горячее вино и цитировала рокеров 90-х годов. Все, как он любил. Совсем не похожа на меня. Петр и не искал вторую меня: мой нос, мои глаза, моя непослушная челка и почти всегда улыбающийся рот. Все это смотрело каждое утро на него с прикроватной тумбочки. Моя фотография простояла там еще два года, пока он окончательно не понял, что надо жить своей жизнью и давать эту жизнь другим.
     Он улыбнулся, когда она рассказывала очередную походную байку про нетрезвых музыкантов и гастроли на Камчатке.
     Пожалуй, музыка и все, что с этим связано, интересовало Петра всегда. Даже когда меня не было рядом. Потому что музыка отчасти напоминала обо мне.
     В итоге Петр женился на этой стройной брюнетке с большой грудью и высшим образованием, которая очень любила рок, громко смеялась и идеально подходила к его привычкам и особенностям. А я стала тем, чем всегда мечтала быть для него. Я стала ангелом-хранителем.
     Это я заставила его нагнуться и завязать шнурки перед тем, как с крыши соседнего дома рухнуло стекло и забыть паспорт перед рейсом в Канаду, который загорелся при посадке. Это я каждую ночь целую его в лоб, чтобы он не болел и видел прекрасные сны, а потом кладу своих толстых котов поближе к его спине, чтобы они согревали своим уютом. Это я падаю маленькой яркой звездой на Востоке, когда он хочет загадать желание, становлюсь прохладным дождем, если ему грустно.
     Я уже не человек и не та девушка, которая отчаянно любит своего мужчину. Пожалуй, я просто тепло и любовь к нему, которая осталась от земной жизни. Та самая любовь, в которой есть чувства матери, ребенка, Бога… И пусть он приходит проведать меня, когда ему одиноко или не с кем поговорить, я по прежнему люблю его. Всей душой и сердцем…
     Огорчает только одно – рыбу в духовке надо было посолить. Ведь в тот вечер Петр остался без ужина.