Перед рассветом меня разбудили мертвецы.
     Шум, который некрограждане подняли далеко внизу, у ворот судоверфи, громогласно отстаивая свои якобы попранные живыми права, был совершенно невыносим. Когда же за дело взялись штрейкбрехеры из традиционалистов, а потом и сотня лондонских бобби с полутораярдовыми – в расчёте на толстокожесть и нечувствительность усмиряемых – дубинками из ясеня и клёна, я окончательно оставил попытки вернуться в объятия Морфея. А потому с тяжким вздохом снял с головы подушку, которой стремился отгородиться от внешнего мира, пристегнул механистический протез и, вооружившись стаканчиком бренди и набитой трубкой, прошёл сквозь салон на обзорную галерею, что кольцом опоясывала «Бейкер-стрит 221б» по миделю. Там, опершись на резные перильца и выдохнув в лондонский смог первую за этот день порцию ароматного дыма, я проснулся окончательно.
     Впрочем, мне, как литератору и жизнеописателю, следовало бы подбирать более точные слова. Проснулся! Какой милый и уютно-старомодный эвфемизм. Среди молодёжи так сейчас говорить не принято. Наша милейшая и суровейшая мисс Хадсон, к примеру, по утрам предпочитает «включаться» – нейтральный термин, одинаково подходящий и ей самой, и управляемому её очаровательными ручками аналитическому автоматону по имени Дороти. И даже в речи моего знаменитого друга нет-нет, да и проскальзывают подобные словечки, заставляя меня в полной мере ощущать собственную викторианскую устарелость. Да, я старомоден. И утром по-прежнему люблю именно просыпаться, во всех смыслах этого слова. А по ночам предпочитаю отдыхать, хотя та чернота, в которую я погружаюсь при этом, мало напоминает обычный сон. Но она мне нравится, эта абсолютная чернота. Она намного приятнее тех кошмаров, что изводили меня в первые послевоенные годы. Помнится, я тогда пребывал в полном отчаянии и по профессиональной привычке военврача действовать решительно готов был на самые жёсткие меры – в том числе и вообще исключить сон из раздела доступных мне удовольствий. Хорошо, что нашёлся не такой радикальный выход. После усиленного курса алхимической обработки в спецвойсках Её Величества я не нуждаюсь во сне вот уже тридцать лет. Но все мы – рабы своих старых привычек.
     Нет, я не страдаю бессонницей. Но и не сказать, что особо ею наслаждаюсь – скорее, просто принимаю как данность и по мере необходимости стремлюсь извлекать из подаренных лишних часов бодрствования максимально возможную пользу. Читаю, фантазирую очередную главу о приключениях безымянного героя, секретного агента на службе Короны, или же веду документальные записи о ничуть не менее интересных расследованиях моего знаменитого друга и компаньона. Ну или вот как сейчас – размышляю о человеческой глупости, не позволяющей доблестным ветеранам Великой Войны осознать все выгоды некрожизни в современной Англии. Впрочем, вряд ли среди сегодняшних демонстрантов есть хотя бы один ветеран – они-то как раз понимали.
     В том, чтобы быть не вполне живым, есть масса достоинств. Некоторые из них очевидны для всех – к примеру, мёртвого человека чрезвычайно трудно убить снова. Впрочем, одними только неуязвимостью, жизнестойкостью и почти пугающим долголетием плюсы постсмертной жизни не ограничиваются, и сегодня это понимают многие. Конечно, некровозрождённому некоторое время приходится привыкать к новому состоянию и перестраивать как режим существования, так и способы восприятия окружающего мира. Новые привычки не возникают за один день или даже неделю, иногда требуются долгие месяцы, но куда спешить мертвецу? Ему принадлежит всё время вселенной. И если бы меня спросили, я бы посоветовал тем нашим мёртвым собратьям, о чьи укреплённые ребра и непрошибаемые хребты сейчас ломают свои ясеневые и кленовые дубинки доблестные полицейские у ворот лондонской верфи, не тратить его на бессмысленные попытки отстаивания того, что и так уже восемь лет как закреплено законодательно. Впрочем, слово «мёртвый» ныне не употребляют, считая оскорбительным. Малолетние хулиганы, конечно же, все ещё продолжают писать на стенах домов «зомби форева!», а то и что похлеще, но приличные граждане делают вид, что не замечают подобных непристойностей. «Человек с альтернативным способом жизнедеятельности» – вот как сегодня называют некрограждан. Мир меняется, и с каждым годом всё стремительнее.
     В наше просвещённое время умереть окончательно не так-то просто. Непременно найдутся безутешно скорбящие родственники, которые пожелают вернуть вас в надежде на то, что вы, будучи несказанно тронуты подобным проявлением заботы, поспешите изменить завещание в их пользу (тут кроется некий юридический кунштюк – умерев, вы утрачиваете право на своё имущество, но вот передачей его всё ещё можете распоряжаться).
     А может, любящая жена – воскрешённая вами некоторое время назад, после долгих лет безуспешной борьбы с тяжким недугом, который вымотал нервы ей и окончательно испортил характер вам – вдруг поймёт, что вечность без вас для неё настолько в тягость, что она готова потерпеть вздорность вашей натуры ещё эон-другой. Или же кредиторы поднимут вас – в буквальном смысле слова – из самой могилы, убивая надежду на то, что долги осыплются тленом и прахом с приходом смерти. Оплата услуг по ревитализации, разумеется, будет включена в счёт долга. Живите и радуйтесь, даже умерев, – если, конечно, сможете.
     Мог ли Его Величество Георг Пятый, король Великобритании и Ирландии, более трёх десятилетий назад инициировавший формирование специализированных «бригад особого назначения», предположить, что опыт создания самого страшного ужаса Великой Войны, осуждённого как оружие массового поражения Международной конвенцией не далее чем двадцать три года назад и запрещённого к применению повсеместно и на все времена, что этот чудовищный опыт ещё при его жизни будет взят на вооружение (забавный каламбур) банковскими клерками и нотариальными конторами?! И не способствовал ли он этому сам, подвигнутый чувством вины?
     Бедный Георг Пятый…
     К полицейским у ворот верфи тем временем прибыло подкрепление. Применяя пожарные водомёты и прочные лёгкие сети, они частично разогнали, частично задержали дезорганизованных демонстрантов. Судя по тому, как быстро им это удалось, среди последних действительно не было настоящих ветеранов с опытом реальных боёв. Сплошные новоделы, как я и предполагал ранее. Окажись в этой толпе хотя бы полдюжины прошедших спецподготовку в бригаде «Z» – и я бы посочувствовал полицейским. Впрочем, вероятность подобного невелика – ветераны знают цену и жизни, и времени, а потому последний раз я видел их в подобной демонстрации у здания Конгресса восемь лет назад, когда как раз обсуждался в первом чтении закон об уравнивании в правах.
     А буквально за несколько дней до этого знаменательного события к нам на борт явился довольно необычный посетитель… Впрочем, на самом деле та история началась намного ранее, с совершенно другого визита, за которым последовало одно из самых неоднозначных расследований моего знаменитого друга, так и оставшееся тогда неизвестным широкой публике из соображений политической корректности. Обнародование всех обстоятельств того крайне деликатного дела в те годы могло затронуть некоторых влиятельных особ, да и прочим принести больше вреда, чем пользы, так что с безмолвного согласования между мной и великим сыщиком я предпочёл обойти молчанием дело Наглого Племянника, заметки о котором навсегда запечатлелись в дагерротипе моей памяти. Сейчас времена изменились, опасения остались в далёком прошлом и раскрытие той старой тайны никому уже не способно доставить бед, но я и сам похоронил её так глубоко на задворках собственных воспоминаний, что никогда более, наверное, не вытащил бы на свет божий, если бы не разбудившие меня мертвецы. Судьба прибегает иногда к помощи странных посланцев.
     Решено.
     Мои сегодняшние утренние часы будут посвящены переносу на бумагу именно этой истории о попавшем в неловкую ситуацию высокопоставленном государственном деятеле и предосудительном поведении старшего сына его покойного брата. А так же о том, к каким величайшим межгосударственным и даже межпланетным последствиям привело раскрытие одной вроде бы совершенно никого не касающейся личной тайны. Но не стану забегать вперёд и поведаю обо всём по-порядку.
    
    
    
     ***
    
     Случилось всё это ещё до злополучного «Дела треножников», стоившего нам с Шерлоком Холмсом жилья, когда наш дом на старой доброй Бейкер-стрит был полностью уничтожен марсианским треножником под управлением профессора Мориарти. Со стороны профессора это было исключительно актом мести, так как к тому времени деликатное и затрагивающее королевские семьи двух планет дело уже было успешно разрешено моим гениальным другом. За что впоследствии ему высочайше пожаловали рыцарство и яхту-дирижабль «Королева Мария», ставшую нам новым домом и тут же переименованную в более привычный «Бейкер-стрит 221б», в честь чего борт её гондолы и украсила аутентичная и слегка оплавленная медная табличка аналогичного содержания. Надо сказать, Её Величество не сочла подобное проявлением неблагодарности и неуважения с нашей стороны к Её священной особе. Ибо приведшие к смене названия причины крылись как раз таки в глубочайшем нашем уважении к королеве Марии и совершеннейшей невозможности слышать, как склонный к военной простоте и грубому юмору капитан Коул докладывает с мостика, что-де наша королева опять спустила и задом чуть ли не по земле елозит, или что бока у неё одрябли и нуждаются в хорошеньком вздутии. При этом сам бравый служака вряд ли имел в виду что-либо непристойное, ибо о столь дерзостном проявлении неуважения к королевской особе со стороны капитана Её Воздушного флота было бы странно даже и помыслить. Но сами понимаете, как это выглядело со стороны. Нет уж! Пусть лучше будет Бейкер-стрит.
     Но тогда до этого было далеко. Война только что кончилась, я был отпущен из армии с вежливой формулировкой «по состоянию здоровья» и чувствовал себя таким же разбитым, как и лондонская Кровля, хрустальные купола которой тут и там пятнали чёрные кляксы проломов и воронок. Атомная бомба, на которую так уповал кайзер, оказалась грязным, но чрезвычайно малоэффективным оружием, и лондонцы довольно быстро освоились с жизнью рядом с постоянно действующими вулканами, в которые подобная бомбардировка превратила часть Сити и район, ранее известный как Пекло, вот уж поистине получилась зловещее совпадение. Где-то там, в глубине, бесконечная энергия непрерывного ядерного распада продолжает проплавлять себе дорогу к центру Земли, чтобы когда-нибудь обязательно его достигнуть. Некоторая часть учёных опасается, что именно тогда и произойдёт пресловутый «всеобщий водородный взрыв», вовлекающий в реакцию непрерывного деления абсолютно все атомы водорода, содержащиеся в воде и прочих жидкостях, что непременно приведёт к гибели всего живого на планете, а, возможно, и к уничтожению её самой как небесного тела. Ведь все живые существа на девяносто процентов состоят из воды, не говоря уж о реках, морях и океанах, и страшно даже представить, что произойдёт, если вдруг всей этой воде вздумается взорваться в один далеко не прекрасный миг. Но большинство учёных категорически не согласно с настолько пессимистическим прогнозом и уверяет, что земное ядро способно растворить в себе энергию не только тех двух с небольшим десятков ядерных зарядов, что были применены во время Великой Войны всеми странами-участницами, но и на порядок большую. И при этом его собственная температура вряд ли повысится более чем на одну сотую градуса – слишком несопоставимы размеры. Простые же лондонцы не задумываются над этим и продолжают жить, как жили, старательно залатывая нанесённые войной раны или же используя их в мирной жизни по-новому.
    
     Человек привыкает ко всему. В том числе и к жизни на краю вечно действующего вулкана. И не только привыкает, но и умудряется извлекать выгоду – раскалённая язва Пекла, к примеру, сделалась общественным крематорием сразу же после возникновения. В неё скидывали всевозможный мусор и трупы как общественные санитарные патрули – дабы избежать эпидемий, так и мрачные одиночки, закутанные до глаз шарфами и в низко надвинутых шляпах – из совершенно иных побуждений.
     Ну и, конечно же, радиация! Живительная и бодрящая радиация, так приятно греющая деформированные суставы и врачующая старые раны. Приказчики от медицины быстро сообразили свою выгоду, и в наши дни возле Пекла располагаются лучшие санатории и фешенебельные лечебницы, одна неделя пребывания в которых стоит больше, чем годовой заработок какого-нибудь почтового клерка или рабочего из предместий. Но в послевоенные годы воспоминания были ещё слишком свежи и приличные жители столицы предпочитали избегать окрестностей рукотворных вулканов, а селились там лишь те, кому нечего было терять: падкие на дармовое тепло бродяги да представители лондонского отребья. Впрочем, не все – нищие тот район недолюбливали, и у них были на то веские причины. Дело в том, что под воздействием радиации самые ужасные гноящиеся язвы и нарывы высшего качества, на изготовление которых порядочный нищий тратил зачастую не меньше десяти-двенадцати дней, под воздействием целительного излучения исчезали буквально за несколько часов, не оставляя после себя даже шрамов и нанося тем самым существенный урон профессиональной пригодности несчастного лже-калеки.
     В те годы с жильём в Лондоне было ещё хуже, чем сейчас. Часть зданий оказалась разрушена и не подлежала восстановлению, другие требовали капитального ремонта. Дождь и туман беспрепятственно проникали сквозь пробоины в Кровле, а непременное тускло-багровое зарево над Пеклом окрашивало их в мрачные кроваво-чёрные тона. Цвета пепла и крови. Цвета только что закончившейся войны. Горящее здание можно затушить водой или песком, но для горящей нефти нужна специальная химическая пена особого состава. Что за странные и уникальные химические вещества содержатся в человеческой крови, из-за чего пожар, охвативший весь мир, затушить оказалось возможным только ею?
     Та война была особенной, не чета прежним. И вовсе не из-за того, что велась преимущественно в воздухе, впервые за всё существование человечества. Не из-за газов, не из-за массового применения атомных и каролиниевых бомб и даже, как это ни странно, не из-за оружия массового поражения. Я, ветеран, с честью прошедший три войны и одно Нашествие, утверждаю – Великая Война была уникальной. Подобных ей не было ранее – и, надеюсь, ужаснувшееся человечество более никогда не допустит повтора.
     Война без правил и чести. Война без фронта и тыла. Война без нейтралов – война, во время которой никто не мог чувствовать себя в безопасности, ни отдельные люди, ни целые страны. Война, в которой бомбы сыпались на мирные города и расстреливались пленные, а разлитая с идущих гребёнкой самолётов отрава убивала всё живое на площади целого округа или провинции. Сейчас, по прошествии многих лет, я понимаю, что у той Войны есть и некое положительное последствие, в котором мы вряд ли признаемся сами себе на сознательном уровне, но избегнуть которого, к счастью, не удалось никому.
     Та Война заставила нас иначе взглянуть на марсиан. Менее нетерпимо и даже немного смущённо, что ли. Ибо мы если и не осознали, то печёнкой прочувствовали, что человек – куда более страшный враг и куда более чудовищная тварь, чем любой инопланетный пришелец-алиен. И с ним куда сложнее договориться.
     С марсианами, во всяком случае, мы справились без разрушения Лондона. С кайзером – не получилось.
    
     Бейкер-стрит не оказалась исключением – помню, что из окна моей комнаты как раз очень хорошо был виден дом на противоположной стороне улицы, от которого осталась лишь одна боковая стена. В провалах верхних окон тёмным багрянцем отливало далёкое зарево. Уцелевшая занавеска, когда-то белая, но теперь намокшая и потерявшая цвет, слабо шевелилась на ветру, словно дом устало помахивал белым флагом, сообщая о капитуляции и не понимая, что принимать её некому, да и сам он давно уже мёртв. На втором этаже каким-то чудом уцелел балкончик, увитый диким виноградом. На балкончике бывший хозяин оборудовал уютный уголок – бар, плетёное кресло и маленький столик. Помню, как меня поразил белый фарфоровый чайник, преспокойно стоявший на этом столике, в то время как больше от довоенного быта жильцов не сохранилось ничего.
     Наш дом война пощадила. В отличие от сограждан, превративших его в музей. Сомнительное удовольствие – жить в помещении, куда в любой момент может завалиться толпа нагловато-почтительных туристов во главе с почтительно-нагловатым экскурсоводом. В такие минуты я жалел, что в Лондоне с жильём проблемы. Тем более что Холмс с его великолепным презрением к условностям обычно в таких случаях просто уходил к себе и начинал играть на скрипке, оставляя меня одного на растерзание отвратительной толпы и не менее отвратительных звуков.
     О, эта скрипка!
     К моему глубочайшему сожалению, игра на ней в неурочные часы относилась к тем привычкам Шерлока Холмса, которые оставались неизменными на протяжении многих десятилетий. Звуки, извлекаемые знаменитым детективом из чудом сохранившегося с довоенных времён музыкального инструмента, вряд ли можно было назвать гармоничными, выбираемые же им для музицирования часы – как правило, ранние предрассветные – лишь усугубляли производимый эффект. И потому я мысленно каждый раз сетовал, что это пристрастие благополучно не кануло в прошлое, подобно любви к серебряным запонкам.
     Именно из-за ночного концерта в тот день я встал гораздо позже обычного и пропустил появление высокопоставленного гостя. Плотная изолирующая повязка на глаза и уши помогла мне оградить сознание от грубых воздействий окружающего мира, но она же и не позволила уследить за проходящим временем.
     Ещё со второго этажа я услышал громкие голоса и понял, что у нас визитёр, а, спустившись в гостиную, увидел его сидящим в моём любимом кресле у курительного столика. Крупный, но ещё не старый мужчина, глубокие складки на лбу и у губ, короткая стрижка, седые виски. Лицо аристократически благородное, брылястое и бледное, пожалуй, бледное даже излишне; под глазами мешки, на скулах красноватые пятна, щёки и подбородок отливают синевой – похоже, побриться сегодня наш гость так и не успел. Подобное поведение вряд ли является типичным для обладателя дорогого и буквально излучающего благопристойность костюма, а значит, дело, приведшее его на Бейкер-стрит, не только важное, но и спешное. О важности же свидетельствует общая нервозность посетителя, неестественная бледность его лица и нетронутая чашка чая со сливками – на столике перед ним, рядом с пепельницей. Утро выдалось довольно прохладным, но пар над чашечкой не поднимался – значит, забытый напиток успел остыть.
     Мысленно улыбнувшись, я отметил, что невозможно столько лет провести рядом с Шерлоком Холмсом – и совсем не воспринять его дедуктивного метода. Я собирался пройти на кухню, поскольку не надо было обладать выдающимися способностями моего друга, чтобы понять по недовольному взгляду визитёра и тому, как резко он замолчал при моём появлении, что он полагает своё дело крайне конфиденциальным и не желает моего присутствия. Но Холмс, предугадав моё намерение удалиться, попросил задержаться, гостю же представил меня в качестве верного помощника и компаньона, на честь и такт которого вполне можно положиться. Вряд ли это понравилось нашему посетителю, но он не стал спорить, и в итоге я остался, уселся в лёгкое плетёное кресло у окна и приготовился слушать. Тем более что наш недовольный визитёр как раз решительным движением руки вдавил в пепельницу недокуренную сигару и соизволил представиться, сверля меня тяжёлым взглядом.
     – Можете звать меня мистером Хэмфри, – произнёс он брюзгливо. – Я уже изложил вашему другу все обстоятельства дела и не вижу причин повторяться.
     Начало разговора выглядело не слишком многообещающим. К тому же у меня возникли сильные сомнения в истинности произнесённого только что имени, так как лицо нашего гостя показалось мне смутно знакомым, хотя я никак не мог вспомнить, где именно мне случалось его видеть. Это не могло не раздражать, ведь после спецобработки память моя сделалась близка к дагеррографической – и вдруг такой конфуз!
     – Мы можем звать вас как угодно, сэр Ричард, – усмехнулся Холмс, – но вряд ли тот, чей дагерротип украшает собой передовицу сегодняшней «Таймс», может всерьёз рассчитывать на анонимность.
     Так вот в чём дело! Моя память оказалась слишком хороша – потому-то я и не смог опознать в этом дёргающемся нервозном аристократе с покрытым красными пятнами лицом и растрёпанной причёской члена палаты лордов, всегда отличавшегося непробиваемым спокойствием и безупречным внешним видом. Память сравнила изображение с оригиналом и сочла, что различия преобладают над сходством. Вот вам и хвалёная подготовка в особых войсках Её Величества! Но всё же один плюс от неё безусловен – моё лицо осталось совершенно невозмутимым, хотя в тот момент меня и обуревали весьма противоречивые чувства. И не самым приятным из них был стыд. Как я мог не сопоставить! Тем более, что вчера как раз читал речь этого весьма уважаемого в парламентских кругах господина, произнесённую им на учреждении благотворительного комитета вспомоществования вдовам и сиротам, чьи мужья и отцы погибли смертью храбрых при отражении Нашествия и во время Великой Войны. Ричард Честерлей, член Палаты лордов и глава партии гуманистов, самой радикально настроенной партии парламента.
     Интересно, что на сэра Ричарда проницательность знаменитого детектива если и произвела какое-либо впечатление, то, скорее, негативное.
     – Любой может узнать кого-то по даггеру в таблоиде, и это не является доказательством великого ума! – фыркнул он, пренебрежительно поморщившись, и продолжил: – Я не хотел обращаться к вам, но Майкрофт иногда бывает чертовски убедителен. Хотя он наверняка преувеличил ваши способности из родственных чувств. Как бы там ни было, вы – меньшее из зол, и с вами я могу хотя бы надеяться не довести дело до огласки, неизбежной при обращении в полицию. Эти негодяи выбрали очень неудачное время, именно сейчас в палате готовят к обсуждению один законопроект… Впрочем, вас это не касается. С вас достаточно просто знать, что именно сейчас я не могу позволить себе оказаться втянутым в скандал любого рода. Я должен быть уверен, что эти мерзавцы не испортят дело всей моей жизни. Казначейские билеты обычно служат вполне надёжным кляпом, пусть даже и временным. Я не дурак, мистер Холмс, и отлично понимаю, что люди жадны, а аппетит приходит во время еды. От шантажиста невозможно откупиться, заплатив раз – будешь платить снова и снова. Но сейчас главное – выиграть время. Сумма не имеет значения, не торгуйтесь, спокойствие стоит куда дороже любых денег. Сейчас я не имею права рисковать. А впоследствии… надеюсь, что Майкрофт не ошибался в вас и окончательное решение проблемы будет найдено в разумные сроки.
     С этими двусмысленными словами гость, так и не притронувшись к чаю и не удостоив внимания тосты (к слову сказать, изрядно пережаренные), встал и направился к выходу, даже не попрощавшись. Чек, подписанный заранее, он бросил прямо на поднос с молочником и сахарницей, словно расплачиваясь в ресторане. Помню, я ещё подумал – «до чего же неприятный тип!» – и тут же устыдился собственных мыслей.
     – Сэр Ричард, пока вы не ушли, я хотел бы уточнить одну деталь. Кто именно является объектом шантажа – вы или ваш племянник Уильям? – спросил вдруг Холмс странно вкрадчивым голосом.
     Сэр Ричард остановился, словно налетев на стену, и обернулся на каблуках. Взгляд его был тяжёл, брови сошлись на переносице, налитые кровью глаза метали молнии, на лице, болезненно бледном ранее, теперь проступил столь же нездоровый румянец, а благородно отвислые щёки так густо налились тёмной кровью, что я всерьёз обеспокоился его здоровьем. И даже подумал, что надо бы принести из каюты врачебную сумку – на случай, если нашему высокопоставленному гостю действительно понадобятся мои профессиональные услуги. Но не тронулся с места, поскольку боялся пропустить что-либо важное. К стыду моему вынужден отметить, что помощник сыщика и литератор-биограф в моей душе нередко одерживают верх над военным медиком.
     Меж тем сэр Ричард сумел взять себя в руки.
     – Не знаю, каких грязных сплетен вы наслушались, но это не имеет значения, – процедил он сквозь зубы, сверля Холмса тяжёлым взглядом. – Ни малейшего! Если бы я полагал, что какие-то подробности будут вам полезны, я бы их непременно сообщил. Счастливо оставаться.
    
     – Обратите внимание, Ватсон, – произнёс мой друг недолгое время спустя, когда хлопнувшая наружная дверь оповестила, что утренний гость нас покинул. – Представители палаты лордов врут с такой же лёгкостью, как и простые смертные. Я бы сказал – врут и не краснеют, но это было бы неверно, поскольку непогрешимый парламентарий к концу нашей беседы приобрёл довольно-таки апоплексический цвет лица. Вот так бросишь камень по кустам наугад – и попадёшь в яблочко. Любопытно будет узнать, раскрытия какой постыдной тайны так опасается наш конгрессмен?
     – Холмс! – вскричал я, шокированный. – Неужели вы всерьёз полагаете, что у такого респектабельного джентльмена...
     – Дорогой Ватсон, – продолжал мой знаменитый друг, набивая в свою любимую трубку вонючую табачную смесь, к которой он так пристрастился во время путешествия по Трансильвании, – у любого джентльмена найдётся свой скелет в шкафу. И чем респектабельнее джентльмен, тем, как правило, менее респектабелен скрываемый им скелет. Хотя в данном случае всё немного запутаннее. Сэр Ричард известен своей прямотой. Злые языки именуют её глупостью, настаивая, что его безупречная репутация – результат не высоких моральных качеств, а, скорее, умственной ограниченности и полнейшей неспособности чего-либо утаить. Очень сомневаюсь, что за всю свою жизнь он совершил что-то, хотя бы на гран выходящее за рамки пристойности и благонадёжности. А если бы и совершил – об этом бы давно уже знали все. Его племянник, юный Уильям Честерлей, совсем другого поля ягода, я бы даже сказал – тот ещё фрукт, любимец жёлтой прессы, герой скандальных историй. Любопытно, что же такое натворил великосветский молокосос, чтобы настолько упасть в дядюшкиных глазах? Вряд ли речь пойдёт о карточных долгах или тайной женитьбе на неподходящей особе. Тут, скорее, что-то куда более серьёзное. И при этом, заметьте, дядюшка готов покрывать молодого шалопая, готов даже платить шантажистам… Понятно же, чьими именно проступками его шантажируют! Любопытно будет узнать подробности, но для начала информации у нас вполне достаточно.
     Признаться, я был несколько удивлён:
     – Но ведь наш гость ничего такого не говорил!
     – Наш гость мог вообще не раскрывать рта, но вот газеты... Иногда я просто поражаюсь, Ватсон, вашей способности смотреть и не видеть! Вы же читаете их каждое утро за чаем, я сам наблюдал это неоднократно. Так неужели же вы неспособны построить ясную логическую картину на основании прочитанного? Вы, который за прошедшие годы, казалось бы, не только досконально изучил суть применяемых мною методов, но и умудрился донести до лондонской публики, никогда не отличавшейся умом и сообразительностью?
     Брюзжание Холмса – надо отметить, не вполне справедливое – прервало появление экономки, принесшей поздний завтрак. Старательная, но глуповатая женщина довольно часто заставляла меня сожалеть о нашей старой квартирохозяйке, миссис Хадсон, давно уже отошедшей от дел, но в этот раз появилась как нельзя более кстати. Да и принесённый ею омлет с холодным беконом оказался довольно неплох. Правда, отдавать им должное мне пришлось в одиночестве, ибо Холмс предпочёл покинуть Бейкер-стрит, сославшись на неотложные дела. От предложенной мною помощи он отказался столь же решительно, как и от завтрака. Я был уязвлён его холодностью и не настаивал.
    
     Следующие три дня я не видел знаменитого детектива. Он уходил и приходил в совершенно неприличное время, кучки свежего пепла утром на столе гостиной – вот и все свидетельства пребывания моего необычного компаньона под нашей общей крышей. Я не уверен, спал ли он в эти дни вообще, но меня радовало уже то, что он хотя бы не трогал скрипку. Задетый его словами более чем мне бы хотелось, я даже рискнул провести собственное расследование, вытащил из-под лестницы пыльную стопку приготовленных для растопки газет и целый день потратил на изучение статей и дагеррографий, выискивая всё, что было связано с сэром Ричардом и его злополучным племянником, тридцатипятилетним Уильямом Честерлеем, блестящим офицером и отъявленным повесой, удостоенным ордена «Пурпурного сердца» за отвагу, проявленную во время Великой Войны. Слова Холмса о виновности молодого человека в чём-то настолько предосудительном, что оно могло послужить основанием для шантажа, не давали мне покоя.
     Насколько легче производить анализ и отборку информации в наше время! Мы привыкли к благам цивилизации и считаем их само собой разумеющимися, а ведь ещё какие-то четверть века назад перебирать пыльные старые страницы приходилось вручную, до рези в глазах вглядываясь в мутные даггеры и поминутно чихая от бумажной пыли. Насколько же проще было бы прогнать всю эту кипу старой бумаги через аналитико-прогнозирующий автоматон Беббиджа, нашу милую Дороти – «одоротичить», как сказала бы мисс Хадсон. Честно говоря, меня иногда коробит от сленга нашей милой суфражистки, но… так сейчас принято. Приходится делать вид, что не замечаешь – если не хочешь выслушать гневную тираду о замшелых маразматиках, готовых на века законсервировать и покрыть плесенью великий и могучий английский язык.
     Перемены неизбежны, и остаётся лишь утешать себя, что не все они к худшему. Тем более что просматривание газет вручную – это действительно крайне утомительное, скучное и раздражающее занятие.
     Но более всего меня бесило то, что я никак не мог отделаться от сложившейся ранее предвзятости, испытывая по отношению к попавшему в щекотливую ситуацию сэру Ричарду скорее злорадство, нежели сочувствие. И раздражение моё лишь усиливалось от того обстоятельства, что я искренне восхищался личностными качествами этого человека, его честностью, упорством, целеустремлённостью, неукротимостью и верностью принципам. Другое дело, что принципы известного парламентария настолько далеко отстояли от моих собственных, насколько это вообще возможно.
     Дело в том, что сэр Ричард был лидером партии гуманистов, в наши дни уже растерявшей былое величие и скатившейся до уровня одиозного клуба пожилых безобидных джентльменов, но тогда, в послевоенные годы, бывшей одной из самых многочисленных партий конгресса и имевшей мощное лобби в палате лордов. Их основной лозунг – «Земля для людей!» – не мог не найти отклика в сердцах простых британских обывателей, только что переживших ужасы марсианского Нашествия и с трудом оправляющихся от последствий вызванной им Великой Войны. Забегая вперёд, порадуюсь тому, что их билль об уничтожении алиенских резерваций и выдворении марсиан, а также моро- и некрограждан за пределы нашей планеты так и не был принят даже в первом чтении; всё же среди парламентариев нашлось достаточно здравомыслящих людей, настроенных если и не проалиенски, то хотя бы не настолько радикально. И я горд, что примером для лондонцев служили члены королевской семьи. Несмотря на усилившуюся во время войны ксенофобию, именно Георг Пятый не только специальным указом утвердил в качестве одного из ключевых факторов отбора гвардейцев в королевскую гвардию – почётнейшую роту Империи! – принадлежность претендентов к львиноглавым, урождённым или же подвергнутым мородификации, но и продавил закон о так называемом «водном патруле».
     Сегодня, когда сухопутные спруты, прошедшие частичное или полное мороформирование, работают на заводах и в офисах, на фермах и в школах, в брокерских конторах и государственных банках, и даже водят космические корабли – никого уже не удивляют их немодифицированные соплеменники, вот уже второе десятилетие с успехом несущие патрульную службу в тёмных водах Темзы. Да и чему тут удивляться? Ведь древнюю марсианскую расу отделяет от водного образа жизни намного меньшее количество поколений, чем хомо сапиенса, и им куда проще вернуться к пребыванию в первозданной стихии. Что уж говорить, если у них даже жабры ещё не до конца атрофированы! По астрономическим меркам Марс пересох буквально вчера, вынудив своих обитателей приспосабливаться к новому образу жизни, а подземные моря там до сих пор вполне сохранились и довольно обширны, что позволило аборигенам при переходе к наземному существованию не утратить органы, благополучно отброшенные человечеством в ходе эволюции. К тому же под водой спруты способны развивать скорость, недоступную человеку без специальных и довольно громоздких приспособлений. Так кому же, как не восьмирукому спасателю проще подхватить и доставить на берег ребёнка, свалившегося за борт во время лодочной прогулки, или спасти жизнь пьянчужке, перепутавшему перила лондонского моста с оградой собственного дома, в котором он никак не может найти калитку? Сейчас это всё кажется вполне естественным. И, наверное, вряд ли кто поверит, что в тот день, когда Его Величество впервые объявил о создании при Скотленд-ярде особого речного патруля, Лондон оказался буквально на грани мятежа, и окажись уважение моих соотечественников к своему суверену чуть меньшим – нам бы наверняка не удалось миновать кровавых беспорядков.
     Но что-то я отвлёкся, рассуждая о том, о чём моим читателям и без меня отлично известно из школьного курса новейшей истории. Я же собирался рассказать о событиях, доселе не известных никому, кроме ограниченного круга людей, принимавших в происшедшем непосредственное участие.
    
     Итак, три или четыре дня я занимался собственными изысканиями в старых газетах, гадая, где пропадает знаменитый детектив, пока наконец посыльный мальчишка не принёс на Бейкер-стрит записку, адресованную мне и подписанную размашистыми инициалами Ш. Х. В те годы нам приходилось пользоваться именно таким крайне ненадёжным видом связи, ибо домашние телеграфы только-только начали появляться и стоили крайне дорого, а о мобильных наручных или карманных моделях ещё и речи не было. В записке, которую я развернул с понятным нетерпением, мне предписывалось прибыть в клуб библиофилов «Васткофий» немедленно, форма одежды парадная. Надо ли уточнять, что я с солдатской стремительностью привёл себя в порядок и поспешил по знакомому с довоенных времён адресу, не переставая удивляться, насколько оригинальны и прихотливы бывают предпочтения моего знаменитого друга и радуясь, что на этот раз мне предстоит визит в мирный приют книголюбов, а не, допустим, какую-нибудь весьма подозрительную опиумокурильню или еще более гнусный вертеп лондонского дна.
     Интерьер клуба библиофилов ничуть не изменился с тех пор, как я коротал здесь время между лекциями и практическими занятиями в прозекторской в далёкие студенческие времена. Всё те же высокие шкафы, на полках которых теснятся старинные фолианты в соседстве с более современными справочниками, всё те же толстенные газетные подшивки на столах, по размеру напоминающие могильные плиты.
     В этот час в клубе было немноголюдно. Всего лишь двое студентов, вполголоса спорящих над изрядно потрепанным альбомом Босха, и непонятно как затесавшийся сюда матросик, мрачно буравящий взглядом страницы раскрытого перед нм толстого тома, судя по цвету переплёта и размеру – кого-то из новых философов. Я пристроился за угловым столиком, делая вид, что просматриваю прошлогоднюю подшивку «Ньюс». Сел я так, чтобы видеть матросика, ибо он сразу же привлёк моё внимание. Одутловатое лицо его заросло рыжей щетиной, маленькие глазки прятались под густыми бровями, квадратная нижняя челюсть утопала в грязном шарфе, крупные руки вцепились в книгу так, словно это было горло врага. Ничто в его облике не напоминало внешность моего друга, но это и было самым подозрительным – ибо мне как никому другому было известно о его мастерстве перевоплощения. Если добавить к этому, что взгляд матроса был направлен, скорее, не на печатную страницу, а внутрь себя, то мои подозрения обретали ещё больший вес…
     – Пунктуальность – вежливость королей, – раздался у меня за плечом знакомый чуть язвительный голос. – Уж не метите ли вы на престол, мой друг?
     Оглянувшись, я увидел одного из студентов. Зелёный берет со значком Нью-Гарварда, длинные волосы собраны сзади в хвост, щёгольские усики, очки в золочёной оправе вместо привычных гоглов, полувоенный френч вместо входящей в моду тёмно-вишнёвой крылатки, в остальном же и лицо и фигура остались совершенно без изменений, даже странно, как я мог скользнуть взглядом – и не узнать?
     – Холмс! Вы как всегда неподражаемы. А я думал, что тот матрос…
     – Тимми? Он уже лет десять в отставке, списан по здоровью, но следит за собой. Он ждёт печенье. Традиция, Ватсон – в половине шестого всем любителям чтения подают горячий имбирный чай и бесплатную выпечку из соседней пекарни, ту, что осталась нераспроданной за день. Ещё с прошлого века повелось. А Тимми поначалу даже читать не умел, но чего не сделаешь ради бесплатных булочек! Теперь вот втянулся. Терпеть не может романы и беллетристику, читает исключительно то, что называет «книгами для мозгов». У нас вчера состоялся прелюбопытнейший спор о корреляции воззрений Платона с экономико-теософской доктриною Маркса. Впрочем, я вызвал вас не для того, чтобы вести философские споры.
     – Я полностью в вашем распоряжении, Холмс! Вам уже удалось что-то выяснить о шантажистах? Как продвигается расследование?
     – Т-с-с, Ватсон! Ни слова о делах в такой дивный вечер! Тем более, что нам предстоит свидание. Две очаровательные девушки ждут нас в кофейне на углу, так не будем же медлить!
     – Свидание?! Но, Холмс!..
     Но спорить и удивляться было некогда – мой друг уже стремительно двигался к выходу из клуба, и мне пришлось поспешить вслед, чтобы не отстать.
    
    
     ***
    
     К моему ужасу, девушки действительно оказались вполне симпатичными. Рыженькая пухлая хохотушка и темноволосая молчаливая скромница, очаровательно покрасневшая при знакомстве. Звали их Лика и Тая, но я так разволновался, что не запомнил кто из них кто, да и вряд ли это были настоящие имена. Рыженькая сразу же по-хозяйски ухватила Холмса за локоток и на мою долю осталось развлекать её молчаливую подружку. Боюсь, я в тот вечер мало соответствовал возложенной на меня миссии, ибо совершенно не понимал, о чём можно говорить с молоденькой девушкой. После смерти моей дорогой Мэри я избегал женского общества, в последние же годы так и вообще из особ противоположного пола меня окружали лишь медсестры да лаборантки, общение с которыми сводилось к подай-принеси и диктовке записей проводимого эксперимента. Но разговаривать с девушкой на вечерней прогулке о благотворном влиянии формалина на мёртвые ткани мне показалось несколько неуместным. Хорошо, что её подружка трещала, не умолкая и не требуя ответов, с нас же достаточно было вставлять иногда одобрительные междометия.
     Так мы прошлись по тёмным аллеям на юг через Ридженс-парк, параллельно Глостер-плейс, мимо музея восковых фигур мадам Тюссо, не работающего по причине вечернего времени, и я было подумал, что Шерлок Холмс решил привести девушек к нам на Бейкер-стрит, и даже заволновался – как посмотрит на подобную вольность нынешняя домовладелица? Но тут мой друг как раз решительно свернул на Уитгер-роуд и мы окончательно покинули район Мэриленда. Освещение сделалось ярче, дома выше, а толпа на улицах многочисленнее – мы приближались к деловым кварталам, куда после уничтожения Сити переместилась вечерняя активность лондонского бомонда.
     Я основательно продрог и, возможно, из-за этого несколько осмелел, поощряемый одобрительным молчанием темноволосой спутницы. Во всяком случае, я поведал ей несколько военных историй, как из собственного опыта, так и совершенно фантастических – в том числе, конечно же, про мушкет и тигрёнка, эта история всегда действовала на девушек правильным образом, особенно если сделать вид, что очень смущён и поменять в рассказе тигрёнка с мушкетом местами. Девушка молчала одобрительно и лишь сильнее сжимала мою руку. Окончательно осмелев, я перешёл к совсем уж невероятным приключениям из жизни тайного агента с тремя нулями в секретном имени, невероятные похождения которого во время Великой Войны и Нашествия, ныне широко известные почтенной публике, я тогда как раз только-только начинал придумывать. Кажется, я немного увлёкся, что простительно сочинителю при наличии благожелательной аудитории, пусть даже и из одной единственной слушательницы.
     Неожиданно оказалось, что мы пришли к дому, в котором проживали девушки. Предполагая, что мы сейчас распрощаемся и уйдём, я терялся в догадках, зачем моему другу понадобилась эта пешая прогулка. Но вместо прощания рыженькая о чём-то пошушукалась с привратником, после чего тот удалился в свою каморку, усмехаясь в седые усы, а девушки, сдавленно хихикая и постоянно призывая соблюдать тишину, провели нас узкими тёмными коридорами в свою квартирку. Не успел я опомниться, как мы уже сидели на довольно неудобном диванчике в крохотной комнате, которая, судя по интерьеру, совмещала у девушек гостиную с чем-то вроде кухни. Рыженькая зажгла газовое освещение и поставила чайник на маленькую плитку, после чего уселась боком на стул и закинула ногу на ногу. Помню, меня страшно смущала её юбка, укороченная до самого неприличия по моде тех лет и оставляющая икры бесстыдно неприкрытыми чуть ли не на две трети. Впрочем, ничего не могу сказать – икры были хороши!
     Мягкий звон хрусталя заставил меня оторвать взгляд от столь волнительного зрелища и обернуться. Моя темноволосая спутница, молча улыбаясь, расставляла на столике бокалы и чашки. Её взгляд мерцал так обещающе, что любой другой на моём месте непременно бы воспарил. Я же испытал лишь лёгкое сожаление – увы, война слишком сильно меня изменила, и если девушка надеется на завершение вечера в определённом плане, её ожидает жестокое разочарование.
     – Грог! – воскликнул Холмс, хохотнув. – Горячий грог! Вот что необходимо по такой погоде, чтобы не простыть!
     И выставил на стол большую бутыль красного вина. Темноволосая улыбнулась теперь уже ему, нарезая лимон тонкими дольками. Откуда-то появилась кастрюлька и баночки с приправами. Холмс тут же принялся колдовать над греющейся смесью, прогнав девушек заваривать чай, по кухне поплыл одуряющий аромат горячего вина с мёдом и специями, и вот уже мы уютно сидим на диване, грея руки о чашки с живительным напитком.
     – На брудершафт! За знакомство!
     Темноволосая девушка как-то неожиданно оказалась рядом со мной на узком диванчике. Я бросил отчаянный взгляд на Холмса, но тот уже вовсю целовался с рыженькой и помочь мне ничем не мог. Нравы после войны упростились, пора привыкать. Ну и ладно. Ничего ведь страшного не произойдёт, если мы просто…
     Её тёплые губы были сладкими и пахли грогом. Я принюхался. Перегретый сок тёмного винограда, тёплая струйка гречишного мёда, колкая нотка гвоздики и душистого перца, горечь миндального ореха и корицы. А это что? Кордамон? Х-м… вроде бы нет.
     Сделав большой глоток, я оценил послевкусие – и не заметил, как выпил всю чашку. Грог оказался довольно крепким и непривычно терпким, но приятным. И я уже хотел вслух восхититься многогранными талантами Холмса, но тут сидевшая рядом со мной тёмноволосая девушка вдруг глубоко вздохнула, привстала и навалилась на меня всем телом. Лицо моё при этом уткнулось в нечто мягкое и полукруглое, одуряюще пахнущее и тёплое, а нос как раз попал в восхитительную ложбинку между, и на какое-то время я сильно отвлёкся от окружающей действительности.
     Пока вдруг не сообразил, что столь активная поначалу девушка теперь вовсе не проявляет ответной заинтересованности.
     Нет, конечно, я всё понимаю, леди не шевелятся, но не до такой же степени! К тому же обе наши приятельницы – девушки явно простые, как по нраву, так и по сословию, в лучшем случае – горничные, но уж никак не леди. Выбравшись из-под обмякшего женского тела, я развернул девушку к себе лицом. Она не сопротивлялась, но и не помогала, будучи безвольной, словно тряпичная кукла. Рот полуоткрыт, глаза закатились. Обморок? Но что явилось причиной? Машинально нащупав тонкую жилку на шее, я сосчитал пульс. Хорошего наполнения, сорок два удара в минуту. Пульс спокойно спящего человека. Но с какой вдруг стати…
     – Помогите мне, Ватсон!
     Подняв голову, я увидел, что Холмс подхватил под мышки рыженькую, бессильно откинувшуюся на стуле, и потащил её к двери. Не той, через которую мы вошли, а расположенной рядом с диваном и прикрытой розовой бархатной портьерой с рюшами и сборочками. Подхватив на руки свою бессознательную спутницу, я поспешил за ним, надеясь, что мой друг знает, что делает.
     В комнате за портьерой оказалась спальня. Две кровати, небрежно застеленные лоскутными покрывалами, и пикантные детали женского туалета, разбросанные с великолепным презрением к порядку и скромности по всем подходящим и неподходящим предметам мебели – трюмо, комодику и парным креслам у окна. Холмс пристроил свою ношу на ближней к входу кровати и начал сноровисто освобождать её от верхней одежды. Я замер, шокированный, не в силах сделать ни шага. Только смотрел, как знаменитый детектив ловко вылущивает драгоценное ядрышко женского тела из многослойной шелухи одежд, проявляя при этом поразительную осведомлённость в устройстве дамского гардероба.
     С тихим шорохом скользнули на пол верхние юбки, поверх упал пояс для чулок, а стремительные пальцы Холмса уже колдуют над таинством корсетных завязок – и вот на свет божий выкатываются два восхитительных перламутровых яблочка, чуть подрагивая наливными бочками и топорща винные ягодки сосков. Холмс посмотрел на яблочки одобрительным взглядом знатока, чуть улыбаясь, и мне показалось… его взгляд тем временем скользнул выше, вдоль изящной ключицы и узкого покатого плечика, к тонкой девичьей шее. Кожа у рыженькой была ослепительно белой, как и у всех рыжих, и очень тонкой. Даже мне было отчётливо видно, как подрагивает под нею синяя жилка вены – ритмично и мерно, словно гипнотизируя. Холмс стоял ко мне в профиль, и этот профиль вдруг резко перестал мне нравиться. Особенно взгляд – задумчивый и отстранённый.
     – Холмс!
     Он вздрогнул, приходя в себя. Обернулся, за смущённым смешком и торопливой суетой пряча чёрную бездонность зрачков, расширившихся чуть ли не во всю радужку:
     – Ну что вы стоите, Ватсон? Девушку надо раздеть! Всё должно выглядеть естественно, понимаете? Давайте же её сюда! Давайте, давайте, не бойтесь, я не собираюсь грабить колыбели. Да отпустите же вы её, наконец!
     В четыре руки мы довольно быстро раздели мою спутницу. Она дышала глубоко и часто, щёки её раскраснелись, глаза под веками находились в непрестанном движении – сон перешёл в активную фазу.
     – Что было в вине, Холмс?
     – В вине? Ровным счётом ничего, кроме вина! – мой друг хрипло рассмеялся, выпрямляясь, и тут же добавил. – Всё дело в специях. И одной чудесной тибетской травке… Её название в переводе на английский звучит как «ночь счастья». Девушки проспят до утра, хорошо выспятся, но при этом будут убеждены, что всю ночь напролёт участвовали в самой восхитительной оргии, которую только можно представить.
     Тут вдруг рыженькая застонала, резко и отчаянно, заскрипела зубами, выгибаясь всем телом. Врач во мне среагировал на рефлексе:
     – Ей плохо?!
     Холмс посмотрел на меня с каким-то странным выражением.
     – Ей хорошо. Но нам пора…
     Тут рыженькая снова застонала, прерывисто и с таким наслаждением, что я покраснел бы, если бы мог. Ей откликнулась темноволосая, хрипло, гортанно, на вдохе – и я поспешил вслед за другом покинуть спальную комнату, подгоняемый всё учащающимися парными стонами.
    
    
     – Это дом Честерлеев.
     Я полулежал в старом кресле с подранной обшивкой и боролся со сном – длительная пешая прогулка, горячий грог и удобная поза не располагали к излишней бодрости. Холмс пристроился на подставке для зонтиков – я бы сказал, угнездился, – сделавшись ещё более обычного похожим на хищную птицу, и чувствовал себя, похоже, вполне уютно. Подозреваю, мой друг заранее присмотрел этот чуланчик у лестницы для наших целей, потому что провёл меня к нему уверенно и напрямик, не рыская и не плутая.
     – Их городская резиденция. С утра сэр Ричард был здесь, я это знаю точно.
     Не сказать, чтобы я был особо удивлён – наверное, ожидал чего-то подобного.
     – Ему были доставлены кое-какие бумаги. Утром, по моей просьбе. Он с ними ознакомился, не мог не ознакомиться, в этом я уверен, но вот встретиться со мною после этого не захотел. И никуда не выходил, хотя должен был быть в министерстве, за ним дважды присылали курьера. Я послал ему визитку с просьбой о немедленной встрече, но он снова отказался меня принять. Меня! Шерлока Холмса! Ну уж нет… если я собрался с кем-то серьёзно поговорить – я поговорю, будьте уверены. Пришлось задействовать дополнительный план, горничную Бетти. Или Кетти? Вечно путаю их имена… ах, эти горничные! Что бы мы без них делали, а, Ватсон? Кстати, а как продвигается ваше собственное расследование? Признайтесь, копались в старых газетах? То-то миссис Гринуэй жаловалась на пропажу растопки… У нас как раз есть полчаса чтобы обменяться информацией: слуги покинут верхний этаж ровно в девять, и тогда можно будет беспрепятственно нанести визит нашему старому доброму сэру Ричарду, а пока лучше переждать. У вас зоркий глаз и отличная память, не скромничайте, Ватсон! Так что вы нарыли в старых газетах?
     Польщённый доверием знаменитого детектива, я постарался как можно точнее воспроизвести наиболее важные из запомнившихся статей:
     – Журналисты называют Уильяма «молодым Честерлеем», но это, скорее дань его вызывающему поведению и манере одеваться, ведь на самом-то деле он не так уж и молод, родился еще до Нашествия. Единственный сын Роджера Честерлея, младшего брата сэра Ричарда, и Элеоноры Честерлей, в девичестве Престон. Мать умерла родами, отец погиб во время отражения нашествия марсиан, Уильяму тогда было три года. Воспитан дядей, бездетным вдовцом. Закончил Иствуд, но особого рвения к наукам не выказывал. До войны ни в чём предосудительном замечен не был, так, обычные студенческие шалости. Любил лошадей и спорт, но умеренно, не азартен и не честолюбив, хотя дядя, похоже, считал его своим наследником не только в имущественном отношении и всячески пытался приобщить к политике. Член партии гуманистов с десятого года, до войны активно участвовал в акциях наиболее агрессивно настроенного её крыла. Перед самым началом войны женился на Луизе Аддингтон, в свадебное путешествие молодые собирались в Австралию, но улететь не успели. Ушёл на фронт добровольцем. О военной карьере Уильяма я ничего не нашёл. Кроме единственной уже послевоенной дагеррографии над передовицей «Ньюс» о чествовании героев. В той статье об Уильяме было буквально две строчки: упоминалось, что вернулся с войны он в звании подполковника воздушного флота и будучи награждённым высшим британским орденом за проявленную в боях отвагу. И больше нигде ни слова о нём. Уж не знаю, чем миссис Гринуэй растапливает камин, но газеты у неё хранятся ещё с предвоенных времён в целости и сохранности. Подборка, правда, ограниченная и неполная, но «Таймс», «Иллюстрейтед Лондон Ньюс», «Эхо» и даже «Полицейская газета» представлены довольно хорошо, я раскопал отдельные номера даже за восемьдесят девятый год. И обнаружил интересную закономерность – если в довоенных газетах дагеррографии как дяди, так и племянника куда чаще украшают «Таймс» и «Ньюс», то в последние полгода картина совершенно иная. Оба солидных издания если и упоминают семейство Честерлеев, то говорят исключительно о сэре Ричарде, обходя его героя-племянника подозрительным молчанием. Но это молчание с лихвой компенсируют публикации в куда менее презентабельных листках. Вот уж где не скупились на броские названия! «Лорд Р. Выгнал наследника на улицу! Скандал в благородном семействе», «Дебош и сопротивление полиции. Нарушитель из высшего общества задержан, но выпущен под залог», «Попытка вандализма и поножовщина в Кенсингтонских садах. Кровавые подробности! Статуя Питера Пэна спасена! Барри благодарит полицию за своевременное…», «Беспорядки в баре “Красный лев”, жертвы среди мирного населения! Среди зачинщиков – герой войны, чью фамилию…» Могу ещё долго перечислять, но суть понятна и так – вернувшийся с войны молодой герой пустился во все тяжкие. И настолько преуспел, что полный благородного негодования дядюшка был вынужден отказать ему от дома.
     – Отлично, Ватсон! Вы, как всегда, сумели ухватить самую суть. Но пора переходить к выводам.
     Голос Холмса звучал на редкость одобрительно и без привычной насмешки, и это придало мне смелости. Если ранее я излагал голые факты, никак их не оценивая, то теперь мне предстояло самому воспользоваться многократно виденным в действии методом дедукции.
     – Мне кажется, Холмс, что гадать тут особо не о чем. Что бы не совершил Уильям – оно было совершено именно в годы его военной службы, выпавшие из поля зрения газетчиков. До ухода на фронт он был обычным недавним студентом и молодожёном, в меру добрым, в меру счастливым. А вернулся совершенно другим человеком – озлобленным на весь мир, исковерканным, способным лишь разрушать. Перед нами ещё одна жертва минувшей войны, хотя и не столь явная, как те, что захоронены на Хайгетском кладбище. Молодой человек попадает в чудовищную мясорубку, выдержать которую в силах не всякий взрослый, и вот результат. Он ломается. Под давлением обстоятельств или в минуту слабости совершает нечто, чего не в силах простить себе сам, несмотря на проявленную позже отвагу – не стоит забывать о «Пурпурном сердце». Может быть, и свой подвиг, за который был столь высоко награждён, Уильям совершил, всего лишь пытаясь загладить то ужасное и непростительное. Но даже столь высокая оценка со стороны короны оказалась неспособна до конца устранить память о ранее совершённом – ни в глазах самого Уильяма, ни, тем более, в глазах его дяди. Война упрощает многое, в том числе и причину для столь яростного неприятия – ею может быть лишь то или иное предательство или трусость, повлёкшие за собой смерть близких друзей, соратников или другие столь же чудовищные последствия. Разумеется, сэр Ричард меньше всего хотел бы, чтобы подобное пятно легло несмываемым позором на его единственного наследника. Персоны шантажистов менее очевидны – ясно только, что они каким-то образом связаны с молодым Честерлеем. Может быть, это его военные сослуживцы, бывшие очевидцами события. Но точно так же они могут быть и его нынешними собутыльниками, которым Уильям в алкогольном раскаянии и жажде поделиться хоть с кем-нибудь рассказал о случившемся. Как бы там ни было, искать их надо в ближайшем окружении Уильяма, нынешнем или прежнем. Над чем вы смеётесь, Холмс? Я вроде бы не сказал ничего забавного!
     – Извините, мой друг! Но меня всегда поражала ваша невероятная способность делать на редкость верные выводы на основании совершенно неверных предпосылок. В ближайшем окружении… о, да! Тут вы правы. В самом ближайшем. Газеты не писали о причине скандала в благородном семействе, и полагаю – неслучайно. Вы ошиблись – впрочем, как и газеты, – дядя не выгонял племянника. Сэр Ричард немолод, он мечтал о внуках, но вернувшийся к мирной жизни герой не собирался возвращаться ещё и к жене. Более того – он отказывался селиться с нею под одним кровом и не въезжал в дом дяди, пока молодая женщина его не покинула. Скандал постарались замять, Луиза поселилась в загородной усадьбе Честерлеев, в городе не появляется и вообще живёт собственной жизнью, но приличия соблюдены. Горничная полагает, что всё дело в учителе танцев, который давал её хозяйке по три урока в неделю последние полтора года, во время отсутствия хозяина. Эти горничные так романтичны, однако что бы мы без них делали? Не обо всём ведь пишут в газетах, даже самых скандальных. Впрочем, не расстраивайтесь, в самом начале рассказа вы были буквально на волосок от истины… О! Слышите? Хлопнула дверь внизу. Слуги покидают этаж. Уже девять. Выждем ещё минуты три-четыре для припозднившихся… в этом доме слишком много слуг, не хотелось бы объясняться.
     Я прислушался, но ничего не смог уловить. Впрочем, сомневаться в словах Холмса не приходилось – за прошедшие годы слух моего друга обострился до чрезвычайности. Впрочем, меня в тот момент занимали мысли вовсе не о его органах чувств.
     – Когда? Когда я был прав, Холмс? И в чём именно?
     – Что? – он отвлёкся от двери, возле которой стоял, прислушиваясь, несколько последних минут. – А-а… ну, помните, в самом начале. Вы сказали тогда: «Вернулся совершенно иным человеком, – да, именно так вы и сказали, и добавили, – как будто его подменили…» О! теперь и вы должны были услышать. Это старый Альберт, он всегда уходит последним и громко хлопает дверью. Теперь на этот этаж до утра никто не явится без вызова, в этом доме очень строгие нравы. Путь свободен. Идёмте же!
    
     Путь действительно оказался свободен, нам никто не встретился – ни в огромной зале второго этажа, ни на двух лестницах, по одной из которых мы поднялись под самую крышу, а по второй спустились обратно на другой стороне дома, миновав анфиладу запутанных переходов. То ли дом Честерлеев проектировал архитектор не совсем в своём уме, то ли Холмс по какой-то лишь ему известной причине вёл меня кружным путём. На верхних этажах было пыльно и стоял такой крепкий дух используемых против насекомых благовоний, что я только огромным усилием воли удержался от громогласного чиханья. К счастью, мы довольно скоро покинули заброшенное и давно обезлюдевшее предмансардье и спустились к цивилизации нижних уровней. Здесь лежащий на полу толстый пушистый ковёр был вполне приличным, в отличие от своего верхнего собрата, целиком состоявшего из пыли, и мы передвигались по нему совершенно бесшумно. Холмс решительно шёл вперёд по коридору, минуя плотно закрытые двери, пока не остановился у одной, из-под которой пробивался тонкий лучик света.
     Открыть её бесшумно не получилось – старые и давно не смазанные петли взвизгнули пронзительно, возмущённые нашим вторжением. У меня мелькнула мысль, что их должны были услышать и на первом этаже, но сидящий у камина дряхлый старик никак не отреагировал, даже головы в нашу сторону не повернул, продолжая смотреть на огонь. Холмс вошёл в комнату, уже не скрываясь, с некоторой заминкой его примеру последовал и ваш покорный слуга.
     Судя по книжным шкафам, массивному бюро у окна и заваленному бумагами письменному столу комната служила хозяину дома кабинетом. Висящая над тяжёлым столом тёмная люстра поначалу показалась мне странной, слишком легкомысленной что ли, не вписывающейся в прочую обстановку – добротную, благородную и несколько тяжеловесную. Но, приглядевшись, я понял причину – люстра была не газовой, а питаемой электричеством, что позволяло заметно облегчить конструкцию, и её создатель, разумеется, не преминул воспользоваться подобной возможностью. Электричество, эта нестабильная и неэффективная, но очень эффектная и безумно дорогая новомодная игрушка, получало всё большее распространение в домах состоятельной знати, я был наслышан об этих диковинах, но даже и предположить не мог, что когда-нибудь и сам буду обитать в полностью электрифицированном жилище и даже привыкну к завораживающему немигающему свету стеклянных колб, заменивших привычные газовые рожки. Хотя, если быть точным, освещение по-прежнему осталось газовым – ведь светится именно наполняющий колбы газ, хотя и происходит это под воздействием электрического тока.
     Как бы там ни было, сейчас люстра не горела, но в кабинете было довольно светло – свет исходил от ярко пылавшего камина. Полагаю, разожгли его не так давно, поскольку комната не успела прогреться. Сидящий у самого пламени старик зябко кутался в тёплый халат. Холмс остановился у стола, разглядывая лежащую на нём папку и не подавая никаких намёков на то, что же мне делать далее. Больше в кабинете никого не было, и я снова вернулся взглядом к старику у камина.
     Он был сед, дряхл и неопрятен, клочковатые волосы торчали неровными космами вокруг изборождённого глубокими морщинами лица. Голова его глубоко ушла в закутанные халатом плечи, но даже несмотря на столь массивную подпорку, продолжала мелко дрожать. Мне сделалось любопытно, кто он такой? Бедный родственник-приживал? Особо доверенный слуга, которому из жалости позволили доживать свой идущий к закату век в доме, где он проработал всю жизнь, и даже разрешают промозглыми вечерами греться у камина в хозяйском кресле? Но почему тогда Холмс, не желавший встречаться со слугами, так спокоен и словно чего-то ждёт? С этим слугой он, похоже, не прочь не только встретиться, но и поговорить? Что именно может рассказать старый слуга, наверняка отлично помнящий события полувековой давности, но утром каждого сегодняшнего дня забывающий происшествия дня вчерашнего? Он, словно черепаха, греется у огня, втянув голову под защиту панциря халата.
     В этот момент старик, наконец, заметил нас. Трясущаяся голова медленно выдвинулась из своего убежища, являя миру тонкую дряблую шею, что только усилило сходство с древней рептилией. Слезящиеся глаза уставились на Холмса почти осмысленно, шевельнулись сухие бесцветные губы, задрожал морщинистый подбородок в седой неопрятной щетине.
     – Вы были правы. Билли умер. А я, старый глупец, всё на что-то надеялся. Но вы были правы. Билли умер, и надежды нет.
     Голос был подобен скрипу несмазанных дверных петель, но я всё равно узнал его. Не мог не узнать. И исходил этот жуткий мёртвый голос из сухих и бесцветных губ полумёртвого старика в кресле у камина. А значит, этот неопрятный старик, эта трясущаяся дряхлая развалина – ни кто иной как сэр Ричард. Хозяин дома. Конгрессмен, лидер партии гуманистов, Стальной Ричард, которого не сломили ни нашествие, ни война.
     Холмс, не отвечая, наклонился к камину с папкой в руке, и так же молча бросил её в огонь. Я успел заметить знакомый гриф – «Совершенно секретно. Особый проект короны». Папка вспыхнула моментально, и стало ясно, что она пуста. Но, приглядевшись, я заметил в пламени тонкие серебристо-пепельные листы – слишком упорядоченные, чтобы быть просто древесной золой. Похоже, в камине только что жгли некие документы. И я не мог удержаться от мстительной мысли, что туда им самая и дорога, всем бумагам с грифом любого правительственного проекта из числа особых. С некоторых пор я не жду от подобных проектов ничего хорошего. Конечно, я несколько предвзят, ибо тесно был связан лишь с одним и не могу беспристрастно и точно судить обо всех прочих. Однако вряд ли остальные так уж сильно отличались в лучшую сторону от того, с которым я имел несчастье столкнуться гораздо ближе, чем хотелось бы – иначе зачем их так усиленно засекречивать?
     – Я не из тех, кто наказывает вестника, доставившего скверные новости. – Сэр Ричард вскинул голову и на какое-то мгновение стал разительно похож на себя прежнего, даже голос словно бы окреп и плечи расправились. – Но и на благодарность мою не рассчитывайте. Вам придётся удовольствоваться сознанием собственной правоты. Вот и утешайтесь им. Если сможете…
     В следующую минуту силы оставили его, плечи снова ссутулились, голос стих до невнятного старческого бормотанья.
     – …Холодно… Нет, не из тех, бог свидетель… Бедный мой малыш… Я ведь сразу понял, что он погиб, тогда ещё. На войне. Мой бедный маленький Билли не вернулся с войны, вернулось чудовище. Оно сожрало моего Билли и притворялось им, оно обмануло всех, но меня-то не обмануть… Я сразу понял. Что же так холодно… слуги ленивы, опять воруют дрова… Страшно умирать, зная, что ты последний в роду, что больше никого… страшно. Я надеялся, что осталось хоть что-то – там, в глубине… Страшно терять последнюю надежду. Страшно и холодно… он всегда спешил, мой бедный Билли. Что бы ему чуть-чуть задержаться… Знаете, – сказал он вдруг как-то доверительно и почти по-детски, заглядывая Холмсу в лицо снизу вверх, – а мне ведь никто не верил. Никто-никто. Пальцами у виска крутили. Я ведь сразу всё понял, только мне не верил никто. А теперь вот вы, с вашими секретами, а я ведь сразу понял…
     Он захихикал мелко и страшно, и непонятно было – то ли смеётся, то ли всхлипывает. Холмс взял стоявшую у камина кочергу и пошевелил ею дрова, тщательно перемешав пепел от папки и ранее сожжённых листов. Огонь вспыхнул ярче, подбирая уцелевшие клочки, и теперь уже никакое самое тщательное исследование не сумело бы установить, что же именно жгли в камине сегодня вечером, кроме обычных дров. Убедившись, что сгоревшие бумаги не подлежат восстановлению, мой друг отвесил старику короткий поклон и молча вышел. Я поспешил за ним, а вслед нам неслось истеричное хихиканье, от которого наверняка встали бы дыбом волосы, если бы они у меня ещё оставались.
    
     ***
    
     Помню, в ту ночь я даже не пытался заснуть. Сидел у окна в гостиной, не зажигая света, и всматривался в багровые отсветы рукотворного Пекла на гранях лондонской Кровли. Перед демобилизацией мне настоятельно советовали не удаляться от источника животворной радиации далее полумили, во всяком случае – в ближайшие два-три года, если я не хочу серьёзных проблем с самочувствием. Я тогда, помнится, прикинул, что расстояние до ближайшего к Бейкер-стрит атомного вулкана как раз почти укладывается в необходимые полмили, а для поддержания нужного эффекта достаточно будет раз в две недели совершать полуторачасовую прогулку.
     Все мы исковерканы последней войной – кто-то больше, кто-то меньше. Незатронутых нет. И не всегда самые страшные чудовища отвратительны на вид, иногда они вполне привлекательны. Взять хотя бы тех же триффидов – изящные и грациозные создания, весьма полезные и достаточно симпатичные – если не принимать во внимание способ добывания пищи. Тот секретный проект, которым я руководил до демобилизации… ну, он, по крайней мере, был честным проектом. Оружие массового поражения выглядело так, как и должно выглядеть подобное оружие – то есть, отвратительно и устрашающе, а не притворялось белым и пушистым. Сейчас в учебниках истории пишут, что именно массовое применение «бригад особого назначения» и решило исход войны. Восхищаются прозорливостью и решительностью Его Величества, столь точно определившего переломный момент и хладнокровно выжидавшего почти два года. Не знаю, может быть, историки и правы, со стороны всегда виднее. Мне же всегда казалось, что в задержке с введением уже сформированных бригад на поле боя не было никакого стратегического умысла, и что Его Величество просто не решался применить на практике наше ужасное изобретение, хорошо осознавая его последствия. Ведь даже мы сами, его родители, упорно продолжали надеяться, что наше детище так и останется оружием исключительно устрашения и ни у кого не хватит духу его применить. Мы были наивны, да. Чтобы устрашение работало, люди должны знать, чего им надобно бояться. А чтобы они узнали, нужен был пример. Человек так устроен, что не умеет бояться чего-то абстрактного. Ему нужна конкретика – наглядная и грубая, как римский водопровод. Нужен был кошмар Герники и Берлина, и заваленная обрубками тел Хиросима тоже была нужна. Мир должен был ужаснуться – и он ужаснулся.
     Когда наше детище назвали варварским и запретили к применению – облегчённо вздохнули все. В том числе и те, для кого подобный запрет означал жизнь в безвестности и секретности, без ветеранских льгот и заслуженной славы, почти что вне закона. Да, конечно, это несправедливо по отношению к ним, но лучше быть несправедливым к сильным, к тем, кто сможет эту несправедливость пережить. Так думал я в ту ночь – и до сих пор не уверен, был ли я тогда так уж не прав.
    
     Когда мы покидали дом Честерлеев – через парадный вход, под удивлёнными взглядами слуг, – Холмс, прикрываясь моим именем, вызвал семейного врача к сэру Ричарду и передал ему рекомендации по поводу успокоительных и тонизирующих средств. Сам бы я, конечно же, никогда бы не позволил себе проявить столь вопиющее неуважение к коллеге, чем и возмутился – правда, мысленно. И в возмущении этом молчал всю обратную дорогу, ожидая от Холмса если не извинений, то хотя бы объяснений. Но ждал я напрасно – когда кэб подъехал к нашему дому, мне пришлось дважды окликнуть знаменитого детектива, поскольку всю обратную дорогу он, похоже, преспокойно проспал! Единственным объяснением, если, конечно, его можно счесть за таковое, послужила записка, написанная Холмсом сразу по возвращении прямо в холле на моих глазах. Не то чтобы я подсматривал, но ведь мой компаньон и не пытался скрыть её содержание, а я не обещал держать глаза закрытыми.
     Записка была адресована Уильяму Честерлею и содержала просьбу посетить Бейкер-стрит 221-б завтра в десять утра или же в любое удобное ему время. Мальчишка-посыльный принёс ответ довольно скоро, мы не успели закончить поздний ужин. Развернув его, Холмс удовлетворённо улыбнулся, кивнул и удалился к себе, бросив мне коротко:
     – Завтра в десять будьте готовы, Ватсон.
     И буквально через минуту после того, как за знаменитым детективом закрылась дверь, я услышал из его комнаты душераздирающие звуки терзаемой скрипки.
    
     Надо ли говорить, что, несмотря на обиду, я всерьёз отнёсся к словам моего друга? Тем более, что никаких других записок на моих глазах он никуда не рассылал. Я, конечно, надеялся, что самонадеянность Холмса не дойдёт до полного игнорирования помощи Скотленд-ярда, но предпочёл исходить из самых неблагоприятных предположений. Тем более что нашим противником на этот раз должен был оказаться тот, кого именовал чудовищем не кто иной как сэр Ричард, известный честностью и прямотой. А потому я тщательно проверил свой револьвер, перезарядил его и положил в карман халата. После чего устроился у окна и попытался высмотреть в темноте скверно освещённой улицы представителей нашей доблестной полиции, которые – я в этом почти не сомневался, – всё ж таки были своевременно оповещены и придут к нам на помощь при необходимости. Но как ни вглядывался, так и не обнаружил никаких подозрительных прохожих. Хотя, возможно, полицейские прибудут ближе к утру, а пока мирно спят в своих кроватях, не всех же лишают покоя и сна мрачные воспоминания военных лет, как это произошло со мной.
     Впрочем, не спал в нашем доме не я один. Скрипка давно уже смолкла, но из комнаты Холмса тянуло едкими ароматами, то довольно приятными, то исключительно тошнотворными, а в районе четырёх утра запахло палёным и я услышал хлопок и сдавленное ругательство – похоже, один из химических экспериментов завершился не слишком удачно.
     Ночь за окном постепенно выцветала, чернильная беспросветность уступала место серой промозглости. Позёвывая, прошёл фонарщик, гася уличное освещение. Остановился поболтать с булочником. Я разглядывал их с подозрением, пытаясь понять – каждый ли день булочник открывает свою лавку в такую рань, или это что-то из ряда вон? И фонарщик – тот же он самый, что зажигал горелки уличных фонарей вчера вечером? И эти случайные прохожие – так ли уж они случайны? И не слишком ли подозрительно выпирает карман вон у того бродяги, что устроился перекусить прямо на крыльце соседнего дома? А этот кэбмен – не слишком ли медленно он едет?
     – Доброе утро, Ватсон! Вы готовы к неожиданностям?
     Я так увлёкся поисками ответов на самому себе задаваемые вопросы, что утреннее приветствие Холмса прозвучало для меня буквально громом небесным. Но не успел я ответить утвердительно и даже, возможно, слегка возмутиться высказанным в мой адрес сомнениям, как снизу раздался пронзительный звонок, а потом скрип отворяемой двери, неразборчивые переговоры и, наконец, лёгкие стремительные шаги по ступеням лестницы, ведущей на второй этаж.
     Вскочив с подоконника, на котором просидел большую часть ночи, я поспешил занять позицию с тем расчётом, чтобы оказаться у вошедшего за спиной, и заранее сунул руку в карман халата, нащупывая оружие. Холмс проводил меня странным взглядом, выражение которого я осмелился счесть одобрительным, чуть шевельнул бровью, но ничего не сказал.
     Наш гость не выглядел чудовищем. Впрочем, я отлично помнил дагеррографии, а на них он тоже казался вполне симпатичным молодым человеком, спортивным и ловким, не более и не менее. Может быть, ухоженным излишне для военного, каковым он являлся в недавнем прошлом, но недостаточно для претензии на звание лондонского денди. Я ожидал чего-то подобного и был готов. А вот к чему я совершенно не был готов, так это к тому, что в мирном спокойствии лондонской гостиной мне снова доведётся увидеть ту самую еле уловимую и чрезвычайно редкую эманацию, которую не способен передать ни один дагеррограф и которую я надеялся более не увидеть уже никогда.
     Молодой человек сильно нервничал – но это я заметил позже.
     Холмс предпочёл перейти сразу к делу и выложил на стол перед гостем чек с тем видом, с которым удачливый игрок в карты выкладывает на ломберный столик флешь-рояль.
     – Несколько дней назад ваш дядя поручил мне уладить одно деликатное семейное дело, – сказал он довольно холодно, разглядывая нашего гостя. – Мне было поручено заплатить шантажисту всю требуемую сумму в обмен на обещание с его стороны в течение ближайших двух месяцев не обнародовать определённые факты вашей биографии. Так как после первой присланной по почте угрозы шантажист более никак не проявлял себя, мне пришлось дополнительно провести некие действия по установлению его личности, чтобы не ошибиться при вручении суммы. Счастлив вам сообщить, что розыск был завершён успешно. Чек ваш. Можете забирать.
     – Что вы такое говорите?! – воскликнул было молодой человек, но тут же осёкся и замолчал, окончательно тушуясь под пристальным взглядом Холмса. На протяжении всей речи знаменитого детектива я с жадным любопытством рассматривал нашего гостя. Он совершенно не умел скрывать своих чувств: то краснел как маков цвет, то бледнел до полуобморочной синевы, то порывался вскочить, то снова обессиленно падал на кресло. Попытавшись было в первый момент машинально взять чек, он тут же отдёрнул руку, словно обжёгшись, и теперь с одинаковыми отчаянием и ужасом смотрел то на моего компаньона, то на этот чек, лежащий на столике между ними. Словно узкий листок бумаги был змеёй, готовой в любой момент стремительным броском атаковать и вонзить в него ядовитое жало. Какие яркие эмоции, какая экспрессия! К тому же – волосы… густые, курчавые, зачёсанные волной назад по молодёжной моде и совершенно естественные. Эти роскошные кудри и сами по себе внушали мне сильные сомнения, а уж в сочетании со щегольскими усиками… нет, это не может быть парик, я же вижу отдельные волоски. Неужели первое впечатление оказалось обманчивым? Я пригляделся внимательнее – и убедился, что некроэманация никуда не делась. Не могу описать, как это выглядит – словно бы лёгкое свечение или чуть иной оттенок кожи, не присущий никому из живых.
     Ошибки не было. Уильям Честерлей был мёртв. Вот уже – я пригляделся – как минимум, три года. Но скорее все пять.
     А я-то ещё голову ломал, почему вдруг в воздушном-то флоте – и лейтенант колонель, подполковник, а не командир крыла, что было бы куда естественнее. Всё правильно – хотя особые бригады и приписаны к воздушному флоту Её Величества, но чины там сохранились пехотные.
     Особые бригады.
     Оружие массового поражения, самый жуткий ужас минувшей войны, бригады безжалостных и великолепно тренированных живых мертвецов. Высший генералитет кайзера предпочёл покончить с собой чуть ли не полным составом, когда стало известно, что на Берлин сброшено две бригады, а ведь в каждой бригаде было всего лишь по шесть неживых единиц.
     Но как далеко, однако, шагнула наука! Первые экземпляры выглядели совершенно иначе, их никто и никогда не мог бы принять за живых людей. Лысые, с грубой кожей и ограниченной мимикой, они и по виду куда более напоминали настоящее оружие, когда эстетика приносится в жертву целесообразности и во главу угла ставится неуязвимость. Они внушали ужас и омерзение одним своим видом. По сравнению с ними Уильям Честерлей выглядел как арабский скакун, прекрасный, тонконогий и нервный, рядом с битюгами-тяжеловозами, к тому же ещё и закованными в уродливую боевую броню. Но при этом он наверняка был ничуть не менее опасен чем те, самые первые, страшные даже на вид. Скорее наоборот – вряд ли Питер работал над усовершенствованием лишь внешних характеристик. Интересно, остановят ли столь совершенную модель разрывные бронебойные пули, которыми заряжен мой револьвер? Или же для задержания столь грозного противника следует сразу задействовать скрытые возможности моей механистической правой руки? Пули из твёрдого кислорода – страшная штука, против них не устоит любая защита. Но как же жаль уничтожать такую красоту! Я поймал себя на мысли, что любуюсь нашим гостем, как мог бы любоваться, к примеру, коралловым аспидом, самой ядовитой гадиной планеты, но при этом прекрасной до изумления. Надеюсь, он не сделает какую-нибудь глупость, ибо мне бы очень не хотелось применять многоствольную картечницу Гатлинга. Не потому, что в помещении это может быть смертельно опасно, хотя в этом и есть свой резон. Просто если бы в невообразимо мирной довоенной дали мы с моим коллегой Питером не увлеклись бы концепцией – О! исключительно умозрительной! – идеального солдата и не пришли бы к выводу, что таковой солдат должен быть обязательно мёртвым, ибо лишь мёртвого невозможно убить – может быть, тогда не было бы залитых кровью развалин Берлина и выжженной Герники, мёртвых руин Касабланки и заваленной обрубками тел Хиросимы? Или, хотя бы, я не чувствовал бы каждый раз острого стыда за своих детей – а они ведь действительно были нашими с Питером детьми, те, самые первые, уродливые и безжалостные.
     Я сбежал из проекта. На передовую, да, но всё равно – сбежал. Не мог больше выдерживать ответственности. А Питер остался. И другие тоже. И они доработали методику, а, может быть, сумели создать более удачную сыворотку, причём ещё тогда, в самом начале войны. И если бы я так старательно не отгораживался от всего, связанного с особыми проектами, я бы знал об этом.
     – Можете не волноваться, молодой человек, – продолжил меж тем Холмс, рассматривая нашего гостя с интересом энтомолога, обнаружившего новую разновидность личинки и собирающегося украсить ею свою коллекцию. – Вашего дядю совершенно не интересовала личность шантажиста. Интересно, кстати – а почему? Может быть, он догадывался? Или даже был уверен? Впрочем, сейчас это уже не важно. А важно, что он настаивал на полной конфиденциальности и обращаться в полицию не намерен. Я же – лицо частное, и хотя порой сотрудничаю со Скотленд-ярдом, но не в этом случае. Я поздравляю вас с чистой победой, юноша, вы всё прекрасно рассчитали и нанесли удар в самый удачный момент, профессор Мориарти – и тот, пожалуй, не смог бы создать более изощрённого плана. Дело ведь не только и не столько в деньгах, правда? Ну конечно же, не в деньгах! Что такое деньги? Фикция. Другое дело – свобода от ежедневных нотаций всяких маразматиков. В последнее время вы часто ссорились с дядей, и это понятно. Сэр Ричард сделался просто несносен, обращался с вами точно с ребёнком, отданным ему на попечение и воспитание, не желал слушать никаких разумных доводов. Что же вам оставалось делать? Вас можно понять. Старому зануде стоило преподнести хороший урок. Вам не откажешь в стратегическом мышлении, время удара рассчитано мастерски! Именно сейчас, когда вот-вот будет подан на утверждение разработанный партией гуманистов законопроект, её лидер не мог допустить огласки некоторых нюансов вашей военной карьеры. Браво, юноша! Ваш тонкий расчёт полностью оправдался! Представляю реакцию прессы, если бы ей стало известно, что родной племянник сэра Ричарда – один из тех самых недолюдей, удаления которых с нашей планеты как раз и должен был потребовать от короны пресловутый билль его партии. О какой чистоте человеческой расы в таком случае вообще может идти речь? Да над ними бы смеялась вся Британия! Поздравляю вас, юноша, ловкий ход. Полная свобода и весьма приятная сумма чеком на предъявителя – о чём ещё можно мечтать?
     – Всё было совсем не так, – возразил Уильям Честерлей очень тихо. Его бледное лицо выглядело совсем больным, но голос звучал твёрдо. – Вы говорите ужасные вещи. Но я не могу их опровергнуть – они логичны. Именно так все и будут думать. Вы же подумали. Вот и остальные тоже будут. А ведь на самом деле всё было совсем не так…
     – А как? – спросил Холмс вкрадчиво.
     – Я надеялся, он взбесится. И можно будет больше не врать. Он никогда не платил шантажистам, понимаете? Принцип. Я не хотел делать тайны, но дядя Дик… он так просил… ему было важно. Бедная Луиза, она ведь до сих пор ничего не знает, думает, у меня просто Берлинский синдром. Надеется. Я должен был, хотя бы ради неё, понимаете? Постоянно следить за каждым жестом и словом – это так утомительно… Дядя Дик – он очень упрямый, он отказался поверить в то, что это необратимо. Искал средства. Знали бы вы, каких только эскулапов он ко мне не приводил! А когда один из них проболтался, что я способен иметь потомство, стало и совсем скверно. Дядя словно обезумел, всё твердил о долге перед родом. Ничего не желал слушать. А я не мог. Не мог, понимаете? Нам ведь показывали, что рождается от таких, как мы… Даже если бы не подписка, я ни за что не обрушил бы на бедную Луизу подобный ад. Вот тогда я и подумал – как было бы здорово, если бы кто-нибудь из докторов проболтался журналистам. Или если бы те сами разнюхали… Но потом понял, что это было бы нехорошо. Дядя Дик ведь не злой, он просто упрямый. Каково ему будет прочитать в таблоиде… И тогда я придумал план, показавшийся мне великолепным. Дядя Дик должен был сам выпустить меня из шкафа. Я специально такое письмо составил, оскорбительное, чтобы наверняка, и сумму затребовал совсем уж несуразную, которую ему и за месяц не собрать. Он бы взбесился и объявил обо мне – но так и тогда, когда ему самому удобнее. А он…
     – Он заплатил.
     – Да. Вот ведь ужас-то… И что же мне теперь делать?
     Холмс молчал, а молодой человек выглядел настолько потерянным, что я решился:
     – А почему бы вам самому не выйти из шкафа?
     Они оба обернулись ко мне с одинаковым удивлением на лицах. Разница была разве что в выраженности – Уильям Честерлей совершенно не умел скрывать своих эмоций, а раскрытых чуть шире обычного глаз Холмса не заметил бы ни один посторонний человек. Уильям же поначалу смотрел на меня с растерянным недоумением – кажется, он вообще только что заметил моё присутствие. Но вдруг он нахмурился, вглядываясь пристальней. В следующую секунду он уставился на меня широко открытыми глазами с жадным любопытством, очень похожим на моё собственное несколькими минутами ранее. Мне пришлось продолжить:
     – Вы же не маленький ребёнок, чтобы вас выводили за ручку. Герою войны и ветерану спец-бригады, прошедшему через настоящий ад, не к лицу пасовать перед житейскими трудностями. Что мешает вам просто встать и сказать правду?
     Мне показалось, что в его глазах читается встречный вопрос. Но произнести его вслух Уильям не успел – вмешался Холмс:
     – Герой войны и её же жертва – это лишь одна сторона медали. Нельзя забывать и о другой – молодой аристократ со скандальной репутацией, любимец бомонда и жёлтой прессы. Взрывоопасное сочетание, не правда ли, доктор? За таким пойдут. Более того – к такому прислушаются. Ну и деньги, конечно же. Финансовое обеспечение начального этапа – камень преткновения для любой партии, а у вас вместо камня на дороге имеется неплохой трамплин.
     – Что вы имеете в виду? – Уильям развернулся к моему другу, начисто забыв про незаданный вопрос. – Какая партия?
     – Ваша, молодой человек. Та самая, которую вы организуете вместе со своими коллегами и друзьями-ветеранами на средства, так кстати оказавшиеся в вашем распоряжении. Партия людей Зет, Икс или Игрек, а, может быть, и шире – партия разума, собирающая под свои знамёна всех разумных, независимо от их внешнего вида и уровня витализации. Над названием вы, надеюсь, подумаете как следует, название – очень важная деталь.
     – Вы полагаете?
     – Безусловно. Вы же служили в Воздушном флоте и не могли не слышать поговорки о том, что любой дирижабль летает так, как вы его назвали!
     – Да, конечно… но я не о том. Вы полагаете, такая партия… она действительно может оказаться нужна?
     – Вне всякого сомнения. Скажу вам даже больше, молодой человек – если вы пожелаете баллотироваться в палату пэров и обратитесь за поддержкой, то будете приятно удивлены. Только обращайтесь на самый верх. В случае каких-либо трудностей советую вам телеграфировать сразу вот по этому номеру, – поверх чека на столик легла визитка. Я узнал её – такими чёрными с серебром карточками пользовался Майкрофт Холмс. Похоже, новорождённой партии действительно не о чем беспокоиться.
     Молодой человек покинул нашу квартиру в самом решительном состоянии духа и полный надежд. Когда он обернулся на пороге, я снова увидел в его глазах так и не заданный вопрос. Но Уильям проявил чудеса сдержанности и только кивнул нам с Холмсом – каждому отдельно – на прощание. И я осмелюсь утверждать, что именно этот разговор и послужил началом истории возникновения всемирно известной ныне Партии Разума, в прошлом году получившей 42% голосов в палате общин и 46% в палате лордов. Уильям Честерлей руководил партией на протяжении первых шести лет её существования, после чего добровольно покинул этот пост и смог наконец совершить свадебное путешествие в Австралию вместе со своей женой, миссис Луизой Честерлей, в девичестве Аддингтон, отложенное ими более чем на десятилетие. В интервью журналу светской хроники миссис Честерлей сказала, что хотя и обожает всех пятерых своих приёмных детей, но будет просто счастлива оставить их на попечение нянек и гувернёров хотя бы на три недели.
     Уильям приходил к нам ещё раз – вернее, уже сэр Уильям, поскольку после скоропостижной смерти сэра Ричарда он с честью принял титул и место в палате пэров. Голосование по поводу принятия его в парламент было бурным, но быстро прекратилось – сразу же после того, как Георг Пятый, обычно предпочитающий воздерживаться, самым недвусмысленным образом дал понять, что целиком и полностью поддерживает необычного кандидата. Сэр Уильям посетил борт нашего дирижабля восемь лет назад, в день своего триумфа. Он сбежал с устроенного в его честь банкета, чтобы выпить с нами по рюмочке бренди и помолчать, глядя с обзорной галереи на сверкание граней лондонской Кровли в огнях вечернего города.
     Когда он покидал борт нашего «Бейкер-стрит 221-б», в его глазах мне почудился отблеск того же вопроса, что и в самую первую нашу встречу. Но вопрос этот так и остался не произнесённым. Наверное, и к лучшему, ибо и сегодня я точно так же не знаю, что на него ответить.
     Может быть, я просто не хочу спешить? Сегодня спешат все, и мёртвые – не исключение.
     Мне не хотелось бы им уподобляться.