Воет метель. Тикают ходики. Обстрела пока не было. Голова, как в тумане, мысли путаются, нестерпимо хочется есть. Нестерпимо… Ноги в больших валенках стылые, чужие. Ларя, тихо перебирая шаги, подходит к глухому черному окну и представляет, что видит за ним заснеженную улицу, брошенный троллейбус, дорогу, по которой он раньше ходил. Дорога теперь запружена закутанными людьми с ведрами и санками. Но не ради этого Ларя там встала. Она стоит у ледяного окна, потому что сквозь забитую фанерой раму, плотную штору видит художника…
     Художника на самом деле Ларя видела только раз, давно, в конце ноября. Он стоял перед мольбертом на противоположной стороне улицы и рисовал. Ларя попросила маму подойти к нему. Мама согласилась. Тогда они обе застыли у него за спиной, смотрели, не могли оторвать глаз… Ларе сделалось тепло, хорошо, покойно. Художник стоял в снегу, смотрел на ледяной мир, а рисовал лето. Летний город, летнюю улицу, зеленые деревья и ослепительное солнце. От ярко желтого Ларя зажмурилась, заулыбалась. Улыбка вышла тугой, некрасивой, но внутри что-то шевельнулось, оправилось и больше не хотело засыпать. Это начало уходить безразличие.
     …Вновь обстрел. Ларя глянула на потолок, стену, у которой стоит пианино, отметила новые паутинки трещин. Уши заложены, трудно глотать. Мамы нет. Ворочается в подушках бабушка, стонет в неспокойном сне.
     На сегодня о художнике придется забыть. Ларя ложится к бабушке под бочок. Они обнимаются и проваливаются в бездонный сон. С Ларей бабушка спит спокойней. Они проспят так, ни разу не проснувшись, до прихода мамы.
     Мама будит их долго, упорно. Просыпаться трудно. Но мама не только пришла сама, она принесла им жизнь. Хлебушек. И потому, Ларя еще минуточку полежит и встанет. Честное слово.
     У них есть чурки для самовара. Много чурок. Скоро будет горячий чай. Мама сядет за стол, возьмет доску, большой нож и примется делить пайки поровну. Свой большой, и их с бабушкой — крошечные. На сегодня. На утро. На день. Вечером она принесет снова.
     Потом, когда всё поделено, бабушка подзывает Ларю и просит забрать у неё два брусочка. Говорит, ей не положено, не желает объедать детей. Ларя подходит, взять хочет, но чувствует спиной уничтожающий взгляд.
    
     — Мама, ну, пожалуйста, давайте прекратим это раз и навсегда. Я от своего ей дам. — Мама всхлипывает горлом.
     Бабушка плачет тихо. Ларя не плачет совсем. Ей стыдно, но она бы взяла. Растущий организм, так говорит мама. Ларя с мамой соглашается.
     Эти разговоры, бурные и тихие слезы, — повторяются изо дня в день. Поначалу они ничего не меняют. Пока не приходит понимание, что вспышки отнимают много силы. Мама теперь, таясь от бабушки, урезает от себя всё больше и больше и, как Ларя, перестает плакать… Но Ларе всё равно мало. Она не умеет справиться в этом с собой. Ларя приносит кукол, жмется к маме и просит хотя бы две крошечки для Глаши и Тошки.
     1942 год. Зима. Первое февраля. Ленинград
     Когда-то давным-давно, совсем в другой жизни, в другом мире и среди других людей младший дядька Лари, дядька Гера, учил её как легче прожить долгие зимние месяцы. Он загнул ей три пальчика и попросил представить, что это белые коняшки. Первого коня в упряжке звали Декабрь. Пальчик нужен большой. Для Января понадобился любопытный пальчик — указательный, а вот самому короткому зимнему месяцу смешной дядька выбрал длинный палец — средний. Коняшку назвали Февраль.
     — Почему ты меня так смешишь? — растирая утомленные хохотом щеки, спрашивала Ларя.
     — Глупыш мой, я не смешу. Самый короткий месяц, он и есть самый длинный на самом деле. Знаешь почему? Нет? Да потому что ждешь весну, и никак не дождешься. Дни идут тягучие, бесконечные. Человек устал от стужи, хмурого неба, тяжелой одежды, ему хочется солнышка, травки зеленой, ледохода в Неве… Знаешь, ведь первым мартовским днём, пусть ничего вроде не поменялось, но коняшка последний уже отвалился, и ты это знаешь. Всё, нет больше белых коней! Весна пришла! Начинается новая жизнь!
     Смешного дядьку Геру Ларя тогда поняла не особенно, но сегодня, первого февраля 1942 года, она явно видела, как из упряжки вывалились два коня. Но были они вовсе не белые, а черные-черные, страшные-страшные. Такие страшные, что Ларя зажмурилась. В темноте глаз на повалившихся коней сразу же налетели люди, разодрали в клочья, и расходились в разные стороны сгорбленные, озирающиеся, что-то прижимая к себе, утаивая, оберегая ото всех. Ларя знала, люди уносят конское мясо… Не оставили даже костей. Ларя облегченно выдохнула и внимательно посмотрела на последнюю коняшку.
     — Ничего, скоро ты тоже отвалишься! Тебя тоже съедят! А вот я не умру, ты понял?! — девочка сжала свой тоненький пальчик.
     …Скверы разрыты под окопы и укрытия, витрины магазинов, по осени заколоченные досками, заложены теперь мешками с песком. В небе страшные болотные чудища, — аэростаты.
     За окном минус тридцать. В постели, где лежит Ларя, пока не встанешь, — тепло. В чем легла, в том уснула. Ларя больше не раздевается. Не раздевается даже когда «буржуйка» раскаляется докрасна. Напитывается теплом, а ей всё мало, мало.... В печку стопили пианино, бабушкин шкаф, почти всю библиотеку дедуни. Мебели еще много. Они продержатся. Продержатся!
     Пустеют от людей соседские квартиры. Ларя никак не верит, что большой белый сверток, что лежит на площадке и за которым никак не приедут — это старик Макарыч. Ларя так и не успела его спросить… О чем спросить?.. Ох, этого она больше не помнит сама.
     Буржуйку еще в январе им устроила приятельница бабушки, которая теперь перешла к ним жить. Баба Рая осталась совсем одна, все у нее умерли, да и бабушке уход нужен. Ларя сама с лежачей не справляется. Она подставляла под бабушку тазик. Но не смогла, намучила и себя, и её. Облила вокруг, облилась сама, а потом долго рвала пустым желудком. Вот тогда бабушка послала её за Раей. Рая пришла к ним, и как-то всё наладилось, как при маме.
     Вот с ней Ларя теперь и спит. С бабушкой больше не может. От бабушки плохой дух.
     — Рая, смени мне халат, — шепчет с кровати бабушка и бессильно роняет руки поверх одеяла.
     — Сменю, сменю, — отвечает Рая, но не двигается с места. В часы, когда она вот так вот уставилась в одну точку, она будто и не человек, а кукла.
     Бабушка в подушках жалкая, трогательная, беззащитная… Шея длинная, тонкая, желтая кожа лица, прозрачные уши и оголившиеся виски.
     У бабы Раи такая же тонкая шея. Полоска грязи на воротнике. Распаляется буржуйка, кипит чайник. Будут пить чай? Но баба Рая не возится с чашками…
     Баба Рая раздевается, обтирает свое страшное костлявое тело влажным полотенцем, какое-то время сидит раздетая, млеет. Ноги скривились, а может, такими и были, костистые колени, тряпочки на месте груди, спина колесом, из которой, как крылышки, торчат острые лопатки. Такая же жалостная, как бабушка…
     — Ларя, готовь ведра.
     Это значит, они идут на Неву за водой… Принесут, и снова на улицу, навещать маму в больнице. Хотя, Ларя давно не понимает, ходит она к маме или за булочкой, что та ей оставляет. Эта мысль подстегивает. Ларя поднимается и стоит с ведром на пороге. Туда она несет ведро пустое, обратно баба Рая полное.
     Но сначала они поедят. Из черной тарелки радиорепродуктора звучит музыка. Чайковский. Вальс цветов. Его постоянно играла Ларе мама… Играла и просила запомнить это звучание навсегда. Говорила, если такая музыка будет звучать у человека в душе, он всегда-всегда будет счастлив.
     На трех белых тарелках ломтики чернющего хлебушка. Иначе есть, без тарелок, бабушка не позволяет. Просит не терять человеческий облик. Перед едой распевно читает стихи Сергея Есенина. Ларя слушает, а сама впилась глазами в ломтик, ждет не дождется, когда бабушка закончит. К чему, к чему эти стихи?!!
     Внезапно, или они просто забылись, хорошо знакомый вой сирены: «Внимание! Внимание! Воздушная тревога!»
     Ларя хватает с тарелки свой кусок и встает у стула. Бабушка с бабой Раей вглядываются друг в друга.
     Ходячим надо в бомбоубежище! Чего это они? Да, там темно и холодно, но не так страшно. И только сейчас Ларя понимает сколько раз бабушка оставалась лежать одна в постели, одна в квартире, одна во всем доме. Под рев и грохот разрывающих всё живое взрывов. Ларя виновато смотрит на бабушку, кладет хлеб на место, садится.
     — Вот и хорошо, — говорит бабушка. — Не становись зверем.
     На улице бухает, грохает, падает, рушится. В любую секунду их может накрыть бомба, но Ларя, бабушка, баба Рая медленно едят свой паек, и разве можно в это время думать о чем-то еще. Да зачем же?
    
     — Рая, — говорит бабушка, — я сегодня тоже помыться хочу. — Говорит, а сама не смотрит в глаза.
     Ни слова не говоря, баба Рая крепит к боку пустой бидон. Они пошли за водой.
     По ледяному тротуару просто невозможно идти! Трудно сейчас, а как же назад? Ларя понимает, что полный бидон достанется ей. А если она упадет? Это недолго… Конечно упадет, вон как оскальзывается. Ларя валится в сугроб и режет о стылые осколки ледяных глыб щеку в кровь.
     — Плохо, плохо, — баба Рая трет ее снегом. — Что-то еще случится. Что-то еще... Помянешь мое слово.
     Слова звучат зловеще. Ларя им верит.
     Набережная со всех сторон открыта ледяному ветру. Мороз, стужа, метель, гололед. Вода в ведре и бидоне быстро покрылась толстой коркой льда. Тяжесть оттянула руки. Встали передохнуть. Но чем дольше они стоят на ветру, тем сложнее сделать новый шаг. Ларя закрыла глаза. Реснички сразу запорошило. Грубая рука коснулась её губ и что-то протолкнула в рот. Ларя, не веря такому чуду, распахнула глаза и покатала на языке две сморщенные ягодки изюма. Она благодарно посмотрела на бабу Раю.
     — В кармане нащупала. С той зимы, наверное… — она скоро подхватила ведро и пошла. Ларя за ней.
     Ягодки на языке расправились, сделались больше. Ларя катала их во рту до самого дома, страшась ненароком надкусить, проглотить и, значит, потерять навсегда. О, если случится такое, как предвещала баба Рая, — то пусть случается, она не возражает!!!
     Увлеченная ощущениями, Ларя забыла про тяжесть в руке, про скользкую дорогу, потому что сквозь пургу и метель ей улыбнулось солнце. И теперь она отчетливее осознала, что холодное время не навсегда. За ним придет тепло, скоро, очень скоро. Надо только еще чуть-чуть подождать. И выжить. Во что бы то ни стало — выжить!
     Её мир спас сам себя и на этот раз.