1
    
     Папа Римский, как гордо это звучит, как высоко и мудро. Тысячи тысяч смотрят сквозь пелену богобоязненности, полагая тебя пусть не богом, но где-то рядом сидящим. У самого трона. Сколь не старалось время, не просвещали темную паству святые книги, теологи и пилигримы, толпа, по сути, оставалась той же глупо преклоняющейся высшей, а значит достойной преклонения, силе. Просто следуя закону служения слабого сильному.
     Слепой народ не хочет прозревать даже теперь, когда вера успешно вытесняется техническим прогрессом, развитием философской и социальной мысли. Даже теперь, когда само понятие религии от начала времен до монотеизма препарировано и тщательно изучено − причины, следствия, смысл... даже теперь люди верили, приходили, поклонялись и, выходя из дверей церкви, тут же забывали о боге и о Христе с его нравоучениями.
     Сделал дело, ублажил сильного, исповедался и все, можно со спокойной душой идти и грешить дальше.
     Вчера были тяжелые переговоры с представителем православного патриарха. Было действительно не просто преодолевать давно устоявшиеся правила игры, диктующие противоборство церквей, преодолевать политические комплексы, но эта часть его работы Папе нравилась. Он был прирожденным политиком, потому и стал Папой.
     А вот сегодняшнее мероприятие нагоняло тоску. Исповедь. Она открывала перед ним всю мелочность и подлость человеческой души, так что самому становилось стыдно и противно и за себя и за всех тех, кто считает себя верующим и следующим дорогой Христа:
     − Господа бога нашего, − пробормотал Папа себе под нос, завершая мысль.
     − Вы что-то сказали, Святой отец?
     − Нет, сын мой, продолжай, я внимательно слушаю тебя.
     − Так вот, встретил я ее в стриптиз-баре, святой отец, ох, и отвязная же девчонка…
     И скучно, и грустно.
     Сам Папа не то чтобы был пуританином, нет, аскезой он свое тело и дух не мучил и не воспитывал. Да и под Богом скорее подразумевал свод правил, мораль, нежели конкретное существо. Но все же противно. Не сами грехи, вполне объяснимые, человеческие, а лицемерие – есть правило, надо его выполнять, потому что могут наказать. Адом, например. А так, чтобы прочувствовать и принять правила добровольно…
     − Помогите мне, Святой отец, ибо я близок к греху, как уже случалось со мной.
     − В чем твоя беда, сын мой? – тихий, грудной баритон очередного исповедующегося слегка привел Папу в чувство, даже немного заинтересовал. Совсем немного.
     − Я не справляюсь со своей работой. Они полагаются на меня, многие, но идут совершенно не туда, куда я им показываю, не выполняют моих наставлений, оставленных перед отъездом. Я совершил ошибку, был вынужден отлучиться на некоторое время, бросив руководство. Но я ведь оставил подробные инструкции, записанные простым, понятным языком, но это не помогло.
     Интерес Папы угасал с каждым словом обладателя приятного баритона. Очередной крупный бизнесмен, возможно из числа самых богатых. Впрочем, такие только и попадают на исповедь к самому Папе и платят за это бешеные деньги. Не церкви платят, не Папе, а так − служкам, организаторам. Папа знал об этом, вернее догадывался, и каждый раз после организованной в том или ином уголке планеты исповеди обещал себе взяться за разгон тараканов. А потом все одно – забывал.
     − Стыдно мне смотреть и на то, во что превратились мои заместители. Совесть потеряли окончательно, работают не за идею – за власть и деньги, одухотворенности в них ни на грош. Святые угодники… а регалий себе понапридумывали. Есть, конечно, и хорошие люди, свежие росточки, даже среди тех, кто меня не знает, не помнит и узнавать не желает. Однако, тенденции…
     «Господи, дай мне сил удержаться от зевка, помоги мне выслушать ищущего и дать ему дельный совет, помоги мне в нелегком моем деле… в моей борьбе со сном, аминь»
     Помогло, между прочим.
     − Что мне делать? Не подзатыльники же раздавать.
     Папа невольно поморщился пропущенному «Ваше Святейшество» или «Святой отец» на худой конец, но напомнил себе о том, что тщеславие – грех, заставив хоть отчасти серьезно отнестись к вопросу. Плохо, что каждый раз приходилось заставлять себя.
     − Сын мой, покажи своим сотрудникам, что видишь их ошибки, больше проявляя участие и показывая свое присутствие. Пусть они увидят, что ты рядом с каждым из них, как бы много их не было. И главное, не забывай любить их, как Иисус любил людей, прощая им собственную боль. Благословляю тебя…
     − Можно, Святой отец? – это уже следующий лез, писклявя. Торопился причаститься к папиной святости.
     − Заходи, сын мой, облегчи душу передо мной, как перед Богом.
     Богатые люди наглы и беспардонны. Папа привык.
     − А вы правда Папа Римский?
     Что ж, бывает и такое, хоть волком вой. Папа мельком глянул на часы и вздохнул:
     − Аминь...
    
     2
    
     Говорят, первым его заметил японский монах, однако вездесущие журналисты впоследствии этого монаха не нашли. Кто стал вторым или третьим не важно, там уж весь мир загудел, грозя скатиться в тартарары.
     До полного перегруза сетей обрывались телефоны. По всей планете защелками фотоаппараты и видеокамеры – люди спешили запечатлеть на пленку чудо. Верующие падали ниц, фанатики готовились встречать скорый конец света.
     Стоит ли говорить об однообразии телевизионной картинки всех каналов мира, камеры которых в едином порыве устремили свои буркалы в небо. Туда же, куда смотрели все. На глаз!
     Он просто появился в небе. Где-то в это время было утро, где-то день, а где-то ночь. Но независимо от времени суток, погодных условий и точки наблюдения, жители планеты видели его, будто стояли рядом, плечом к плечу. А он смотрел на них, безмолвно, без эмоций. Да и что мог сделать один глаз? Разве что моргнуть.
     И не было никакого продолжения. Ни пары к нему, ни рта, ни носа. Не было и головы с туловищем. Только глаз и едва угадывающиеся веки. Что тут оставалось? Оптимисты хмурились, пессимисты мылили веревку, глупцы радовались.
     − Ваше Святейшество, вы мне можете конкретно и точно сказать, что это и, главное, чего ждать впоследствии?
     Премьер-министр Италии стал первым дозвонившимся по Папы, но что-то подсказывало, не последним. Это нервировало едва ли не больше, чем причина звонка.
     − Господин министр, я не могу с полной уверенностью ответить даже на первый ваш вопрос. Впрочем, во всем есть доля участия Господа нашего…
     − Это ЕГО глаз?
     Прямой и слишком сложный вопрос. А ну как окажется, что все это чей-то дурацкий розыгрыш или того хуже - инопланетный юмор? То, что не видно рационального объяснения, еще не означает истинность объяснения метафизического.
     Папа был достаточно прагматичен, чтобы понимать это. И осознавать собственную ответственность.
     Он ответил честно:
     − Я не знаю. Полагаю, да. Понять знамение мы пока не можем, по крайней мере, однозначно.
     Премьер бросил трубку, не прощаясь и не благодаря, чего раньше с ним никогда не бывало. Вообще-то, он был действительно набожным человеком, хотя грешил часто и по-крупному. Но как каялся…
     «Будет судить не по взгляду очей своих, − подумал Папа. – Ведь не по взгляду судить будет, зачем тогда?»
    
     Совещание не принесло ожидаемого облегчения. Цитат нашли много, и отнимающих надежду, и дарящих ее. За полдня кучей народа, находящегося в подчинении у главы Римской Католической Церкви, было переворошено и перечитано столько источников, что объем результата свел его ценность на нет. Слишком уж много вариантов толкования. Какой выбрать?
     А потом случился звонок президента США, вовремя прервавший совещание – все равно пустая трата времени.
     Президент влиятельнейшего государства разговаривал вежливее своего итальянского коллеги, был почти весел, глуповато шутил, но сообщил много интересного. Например, о том, что самолет ВВС США долететь до Глаза не сумел. Кажущееся небольшим, в масштабах сверхзвуковых скоростей расстояние просто не уменьшалось.
     Другой занимательный факт – из космоса, с орбиты МКС, объект так же прекрасно виден, как и с земли. Правда, подробностями космических наблюдений он не поделился.
     Президент США был умелым политиком и бизнесменом, он выложил свой товар и потребовал за него адекватную, по его мнению, плату – ответ на все тот же, по сути, вопрос. И Папа ответил ему почти так же, как и раньше, изменив свое мнение лишь в одном:
     − Да, это Господь смотрит на нас, это его Взгляд. Я могу сказать об этом с полной в том уверенностью.
     Политик поблагодарил и поспешил попрощаться, дабы скорее «принять меры».
     Интересно, какие.
     − Святой отец, все информационные агентства сообщают о том, что правительство США закрыло границы государства, ввело военное положение и красный код опасности по всем возможным угрозам, включая стихийные бедствия.
     Что ж, оперативно.
    
     Мир ждал. Папа Римский нервничал в Ватикане, мусульманские имамы не слезали с минаретов, готовясь к священной войне с неверными, патриарх с экранов телевизоров дрожащим голосом успокаивал православных снова и снова…
     Ничего, ровным счетом ничего не случилось. Ни потопов, ни землетрясений соответствующие службы не регистрировали вовсе. Случился только средней силы шторм у японских берегов, но и на него обратили внимание, когда он уже закончился. Никаких авиакатастроф или крупных аварий; впрочем, авиакомпании резко сократили количество полетов, а то и вовсе отказались летать, ссылаясь на богобоязненных пилотов.
     И все же напряжение нарастало. На пустом, казалось бы, месте.
     Глаз нервировал весь мир. Даже африканские племена из числа совсем уж цепляющихся за привычки каменного века впали в депрессию и апатию. А цивилизованный мир просто вскипал. Особенно верующая его часть, которая резко и значительно увеличилась.
     Вслед за Штатами границы стали закрывать одно государство за другим. Европа усилила контроль обшей границы, но внутри союза ничего ужесточать не стала. А зря, считал Папа:
     − Скажи, кардинал, что, по-твоему, я должен сказать им, чтобы успокоить и отправить по домам? – не оборачиваясь, спросил Папа. Через щель в шторах он наблюдал за толпой, которая уже смела не слишком активные кордоны полиции и теперь сдерживалась только швейцарскими гвардейцами.
     − Боюсь, никакие ваши слова не убедят их сделать этого. Еще сильнее опасаюсь я, что никакие вообще слова, кроме подтверждающих их опасения о скором конце света, не будут услышаны толпой.
     − Возможно, но о конце света мне даже упоминать нельзя, а иные слова, ты прав, скорее всего, не будут услышаны. Что делать, кардинал?
     − Молиться, Ваше Святейшество, – смиренно склонил голову кардинал Ватикана, и только Папа Римский, знавший соратника очень давно и видевший его насквозь, мог уловить легкую иронию в голосе и жесте собеседника.
     − Сам-то ты что думаешь? В чем смысл?
     Кардинал не стал больше юлить и прямо ответил:
     − Не знаю, Папа. Я ничего не думаю, я вижу то, что вижу. Напряжение растет, ученые лепечут что-то несусветное, но зато народ верует все сильнее и сильнее. Никакая пропаганда, никакие проповеди не дают столь видимого и резкого эффекта.
     − А гугеноты, а мусульмане, буддисты, баптисты − разве они не получили тот же толчок, что и мы? Нет, друг мой, я думал об этом, но либо ОН равно относится ко всем конфессиям и сектам, либо смысл в другом. Я боюсь, скоро пузырь может лопнуть, и тогда мы окажемся в полном хаосе. А там и до конца человечества, а то и света, недалеко.
     − Надо активнее воздействовать на умы паствы. Сейчас они готовы принять и поверить во многое.
     − Затем я тебя и позвал. Через час я пойду к ним, и буду говорить. Вижу, американские и часть азиатских телевизионщиков готовы слушать и снимать. Как только прибудут русские и китайцы, я скажу свое слово. Каким оно будет, кардинал?
     − По-моему, не следует слишком уж активно успокаивать народ, тем более что повод для беспокойства налицо, вернее, на небе, и он реален. Чего ожидать, мы не знаем, так не станем врать людям. Надо сказать им − ждите дальнейших знамений и молитесь. Молитесь, кайтесь и веруйте, не забывайте о заветах божьих, о любви к ближнему, как к самому себе, и усмирите страх и агрессию. Так паства останется в спокойном, не агрессивном напряжении и обретет свойства пластилина, из которого мы будем потом лепить что-то, исходя из обстоятельств.
     Папа кивнул, примерно так он сам себе и представлял свою речь. Понтифик прекрасно отдавал себе отчет в том, что далеко не весь мир подчинен влиянию римской католической церкви даже теперь, когда Господь (Папа уже верил в это) показал реальность своего существования. Но немалая, а главное – влиятельнейшая и сильнейшая часть цивилизации будет слушать его и, возможно, слушаться. Выбор правильных слов в такой ситуации становился делом архиважным. Но ни с кем, кроме кардинала, своего давнего друга, он советоваться не стал, не желая делить груз ответственности ни с кем более.
     Раздался робкий стук в дверь и торопливое:
     − Все в сборе, Святой отец.
     Что ж, пора.
     Площадь святого Петра, казалось, вот-вот лопнет, выплеснув людское море на улицы Рима. Впрочем, с балкончика Папа видел, что одной площадью все не ограничивается, пусть не так бурно, но и за пределами ее все волнуется, сдавленно ждет.
     Увидели Папу и стихли. Перестали скрипеть статуи мучеников, ограничивающие площадь, покачнулся в последний раз и застыл египетский обелиск. Так показалось понтифику и ему стало страшно. Он поднял глаза и встретился взглядом с Ним.
     «Помоги мне, Господи!»
     Глаз никак не выказал своей готовности сотрудничать, и Папа начал речь, не дождавшись благословения.
     Он умел говорить хорошо и убедительно, даже когда был никем или почти никем, теперь же завладеть вниманием толпы на его месте смог бы и самый косноязычный оратор. Не стоит и говорить о том, что речь Папы лилась логичным и убедительным потоком, направляя умы слушателей строго согласно плану его и желанию.
     Но все-таки Он не благословил Папу. Понтифик уже переходил к сути, когда раздался выстрел.
     Потом еще и еще один, а телохранители уже закрыли его и оттащили с балкона, раненного и шокированного.
     Выстрелы сломали тишину и согласованность душ человеческих, началась толкотня и паника. Часть толпы, и немалая, не стала бестолково толкаться в стремлении покинуть площадь, а наоборот – устремилась на ряды гвардейцев Папы, сметая их тараном сотен тел.
     Площадь святого Петра огласилась стонами задавленных, воплями обиженных и криками неудовлетворенных фанатиков. Ватикан пал.
    
     − Святой отец, мы не можем больше обеспечивать вашу безопасность здесь, надо уезжать. Быстро.
     − Он ранен!.. – возразил было Кардинал.
     − Ничего, мне уже лучше.
     Ранение в руку и вправду не представляло большой угрозы, пуля лишь задела предплечье. И уж точно это была меньшая угроза, чем разъяренная толпа, готовая разобрать Ватикан по кирпичику, похоронив и себя, и Римского Папу.
     Не раз уж выручавшие понтификов подземелья привели команду спасающих Папу в замок Святого Ангела. А дальше, чтоб уж совсем замести следы, кортеж выехал через Тибр в сторону площади Испании.
     Кардинал и часть приближенных, покинувших Ватикан вместе с главой церкви, остались в замке, в машины сели только телохранители папы и он сам.
     На улицах Рима царил хаос, однако кортеж двигался пусть не быстро, но не останавливаясь.
     Папа вздохнул спокойно, когда машины, достигнув окраин, стали ускорять ход. Рука ныла, но вполне терпимо. И вроде все начало вставать на свои места. Папа постепенно выходил из шокового состояния и стал размышлять и строить планы.
     Пока Рим не успокоит армия, наверняка уже приближающаяся к столице, он переждет за городом, в своем летнем домике, а потом…
     Визг тормозов и автоматная очередь. Двигавшийся впереди автомобиль развернулся боком, из него выскочили телохранители Папы и принялись отстреливаться из-за кузова.
     − Святой отец, пригнитесь! – кричали водитель и телохранитель Папы, ехавшие вместе с ним.
     Автомобиль Понтифика, тыркнувшись туда-обратно, под визг рикошета нырнул в маленькую боковую улочку, и тут, теперь уже сзади, раздался взрыв – взлетела на воздух одна из машин. Чья? Этого Папа понять не успел, но надеялся, что злоумышленников.
     Сознание вновь шокированного священника сковалось страхом. Папа пытался встряхнуться, но лишь четче осознавал зыбкость своего существования, и страх становился сильнее, перерастая в слепой ужас. Кто напал и почему покушается на его святейшую жизнь? Совершенно непонятно, немыслимо!
     Когда обнаружилось, что одинокую теперь машину кто-то преследует, а вокруг ни одного охранителя порядка или солдата, только телохранитель и водитель, Папа окончательно пал духом, сник и потерял способность трезво думать. Слава богу, рядом с ним были настоящие профессионалы, прекрасно оценившие ситуацию и принявшие единственно верное решение. Ценой своих жизней, они готовы были сохранить жизнь Святейшества.
     − Здесь! – крикнул телохранитель после резкого поворота, и машина затормозила. В секунду он выскочил, вытащил слабо упирающегося Понтифика, и машина тут же с визгом тронулась. Верно оценив неадекватное состояние Папы, телохранитель толкнул его в щель меж домами, а сам побежал навстречу преследователям.
     План был рискованным и рассчитан на то, что преступники потратят некоторое время на телохранителя, а потом примутся преследовать автомобиль, дав таким образом реальному «зайцу» затеряться в лесу городских улиц.
     Как сложилась дальнейшая судьба защитников Папа никогда не узнал, он не думал о них сейчас, что есть сил перебирая ногами, спотыкаясь, но продолжая бежать… неважно куда, лишь бы бежать. И только одна мысль стучала в голове в такт шагам: «Жить! Я хочу жить! Пусть весь мир скатится в тартарары, а я хочу жить!»
     Даже в этом бардаке, в страхе пред завтрашнем днем, лишившись высокого положения… жить!
    
     3
    
     Майкл Мозе вышел на крылечко, потянулся, бросил укоризненный взгляд на ставший уже привычным Глаз и понял, что впервые за последние недели ему спокойно и даже - так можно жить! Как хорошо, что нашлись у него родные в спокойной деревеньке, в забытом богом и людьми уголке. Живописный юг Австрии, любовь и безлюдность прекрасно справились со стрессом немолодого уже человека, вынужденного забыть на время о высоком положении Святейшества, но обрести вместо этого собственное, данное родителями, а не церковью имя.
     Двоюродный брат Арон и его жена Мериэм с радостью приняли загнанного, растрепанного родственника, приняли как родного и горячо любимого, долгожданного. Все-таки им немного льстил временно потерянный статус Майкла, но добродушие они проявляли совсем не поэтому. Просто это были добрые люди с провинциальными ценностями. Они были ближе к богу.
     Все тут радовало душу, особенно на фоне безобразия, творившегося в городах по всему миру.
     Глаз, кстати, стал хмурым. День пятый как появилась часть брови и выражение, как и мимический смысл, были совершенно и однозначно понятны. Он злился!
     − Гав, – привычно тявкнула дворовая псина в сторону небесного безобразия и с чувством выполненного долга подбежала к Майклу за наградой. Автоматически потрепав ее за ухом, господин Мозе вернулся в дом. Собака разочарованно скульнула ему вслед, но этого человек уже не услышал.
     Растеряв утреннюю беспечность, он торопился к телевизору - узнать, что все-таки интересного и нового случилось в мире, пока он спал.
     Телевидение и радио оставались главными вестниками мировых новостей, пугающих, но все же кажущихся местным слишком далекими. Майкл воспринимал все иначе.
     Количество каналов сократилось, но центральные вещали исправно, значительно увеличив объем новостных и аналитических блоков. Правда, сейчас на экране выступал какой-то ученый муж. Естественно, выступал по известному поводу. Предположения строил, умные слова говорил… где же новости?
     Вполуха слушая бредни безумного дядьки, Мозе думал о том, что не стал тем, кем считался по статусу – вестником божьим. Сколько молитв он, смирившийся и раскаявшийся, адресовал Господу и глазу его, как часто просил посвятить в свои планы, раскрыть свои намерения, подсказать ему – что же делать? И ничего, даже ему, доверенному представителю…
     Ну вот, наконец, новости!
     Родные берегли Майкла, не просили его помочь им в нелегком хозяйстве, шикали на своего сынишку, чтобы тот не приставал к дяде, поэтому Майкл имел возможность смотреть телевизор весь день, отвлекаясь лишь на сон, еду, прогулки и редкие молитвы.
     А с экрана телевизора рассказывали, по сути, об одном и том же. Тут протестуют против конца света, тут психуют и громят церкви, там выгоняют всех неверных и готовятся к войне с Америкой, сама Америка готова ответить тем же самым. В России смута, вспыхивают с трудом контролируемые очаги гражданской агрессии, в Европе тоже порохом запахло, бьют мусульман.
     Все сильные страны играют мышцами, демонстрируя свою готовность отразить любую угрозу, чуть ли не божью кару.
     Китайцы зато спокойны. Но придумали и направляют все силы на подготовку к запуску в космос вместительного корабля. Китайская космическая программа хоть и развивалась бурно в последние годы, даже десятилетия, но… на что они рассчитывают, все же непонятно.
     Майкл смотрел, думал и все пытался себя убедить в том, что вот-вот должен наступить перелом, достигнут психологический пик, а потом все повернется вспять и начнет устанавливаться пусть новое, но равновесие. Пусть ценой ошибок и смертей, но будет достигнуто. Рано или поздно. И тогда он вернется… Или пусть даже не вернется, зато будет спокойно, в психологическом комфорте доживать свой век.
     Пока, однако, телеящик надежду не подпитывал. Все бурчал и бурчал о плохом все утро и день, до самого вечера.
     Перед ужином Майкл выключил его и пошел гулять. Настроение, по сравнению с утренним, испортилось дальше некуда.
     К счастью, в этому времени освободился от своих, не всегда детских, дел восьмилетний Эвон – сын Арона и Мериэм - и составил дядюшке компанию. Детская непосредственность и абсолютное равнодушие к мировым проблемам очень быстро помогли Майклу освободиться от тяжких дум и почувствовать себя гораздо лучше. К глазу Эвон отнесся спокойно, как к данности, вроде солнца днем и луны ночью, и в этом смысле дядя завидовал племяннику. Но и радовался за него.
     Мальчик щебетал что-то о том, как гонялся за курицей и вдруг замолчал, ткнув в небо:
     − Дядя! Смотри!
     Майкл Мозе поднял голову и увидел слезу. Она еще набухала, собирая влагу в уголке Глаза, но уже угрожающе свешивалась, готовая упасть прямо на головы тех, кто ходил по Земле. А потом глаз моргнул, и слеза полетела…
     − Ух, ты! – воскликнул мальчик, глядя, как капелька приближается, закрывая собой внушительную часть неба. Рядом вскрикнула его мама, подбежал отец.
     А потом слеза лопнула.
     И пошел дождь.
    
     Годы брали свое, Майкл мучился бессонницей и долго ворочался. Не спалось и кузену. Посреди ночи задремавший было Майкл услышал звук включенного телевизора. Подумал, не присоединиться ли ему к брату, но решил, что нет – надо поспать хоть немного, и повернулся на другой бок.
     Поспать, однако, не удалось. Разбудивший его Арон выглядел не на шутку напуганным и все шептал: «Что теперь будет? Они сделали это, брат! Что будет?». Майкл вскочил с кровати и поковылял к телевизору, тщетно стараясь выгнать сердце из пят.
     Помятый диктор растерянно вещал:
     − …Сообщение подтверждают французские информационные агентства. Повторюсь еще раз: сегодня ночью был зарегистрирован запуск ракеты, снабженной ядерной боеголовкой, с территории Соединенных Штатов… Ракета предположительно была нацелена на Афганистан или Пакистан, но была сбита Россией еще за пределами атмосферы…
     …Россия крайне негативно отреагировала на, цитата, «выходку» США… по словам политиков, вероятно категорическое обострение отношений между Россией и США, вплоть до окончательного раздела влияния, пользуясь моментом мировой смуты…
     − Господи Иисусе! – вот все, что смог вымолвить Майкл. Воображение уже живописало последствия ядерной войны, последующей пустыни, в которой мало кому из ныне живущих найдется место. Слишком часто и много об этом писали, и не только фантасты, но и публицисты.
     − Господи Иисусе! Спаси и сохрани!
     Диктор на экране сменился картинкой хмурого неба, на котором грозно хмурился рыдающий глаз.
     − Что это?.. В углу!
     Майкл пригляделся и увидел материализующийся в отдалении от глаза кулак.
     Братья переглянулись, поняв, и наперегонки бросились к окну. Да, кулак и тут был виден во всей красе.
     − Папа! – испугался наверху проснувшийся Эвон.
     − Арон! – закричала Мэрием.
     Кулак и впрямь был страшен. Карающий перст, вернее, вся пятерня постепенно увеличивалась, приближаясь. И каждому мнилось - именно он сейчас будет раздавлен.
     Кулак пал на головы. Так показалось. И все остались живы и здоровы. Или почти здоровы.
     Майкл открыл глаза, глубоко вздохнул, стараясь умерить бег крови и стук сердца, и огляделся. Все его родные были в той или иной мере ошарашены, но Эвон быстро возвращался в нормальное состояние и что-то лепетал.
     Вот только Майкл его не слышал!
     И телевизор вдруг замолчал, хотя диктор, прорываясь через все усиливающиеся помехи, явно продолжал говорить.
     «Я оглох», − подумал Майкл.
    
     Уже утром стало ясно, что не он один оглох. Да и не оглох вовсе.
     Все жители округи, а, скорее всего, и во всем мире, как и он, перестали слышать друг друга. Даже если говоривший находился не рядом, а пользовался телефоном или вещал с телеэкрана. При этом все прекрасно слышали пение птиц, гром, шум дождя, крики младенцев, зверей…
     Уняв парализующий ужас, Майкл понял, что войны в таком мире глухих быть не может. По крайней мере, современной войны, в которой связь - важнейшая составляющая. И в этом, видимо, заключался смысл кары господней. Это хорошо, но…
     Но как жить-то дальше?
    
     4
    
     Прошло два дня.
     Два дня молчания и страха. Люди начинали учиться жить в новых условиях, общаться жестами, изобретать новые способы письменности палочками и тому подобными визуальными средствами. Дело в том, что привычная письменность также стала теперь непонятной и недоступной. Написавший понимал, что именно он написал, а другой – нет. Условные обозначения после некоторых взаимных усилий становились ясны обоим собеседникам, но ведь общаться необходимо не только с ближними, а и со всеми. Возможно, со временем будет изобретен новый способ, но пока люди мучились и страстно ругались про себя на это второе явление вавилонского эффекта.
     Дети, однако, продолжали общаться друг с другом, и теперь на их хрупкие плечи легло много чего, так что и погонять в прятки времени не оставалось. Дети продавали и покупали, ходили в гости, чтобы что-то попросить или даже передать на словах – понять своего ребенка все же проще, чем чужого человека.
     Майкл Мозе неустанно молил Господа простить людей и вернуть им речь. Ничего иного сделать он не мог, поэтому коленопреклонялся и просил по несколько часов в день. Ведь, мнилось ему, совсем недавно он был ближе к Богу, чем кто-либо.
     К тому же делать больше было нечего. Телевизор окончательно перестал работать, от радио без звука никакого толка. Иногда удавалось поймать музыку, ее было слышно, но облегчения бывшему понтифику она не приносила.
     Когда Майкл не молился, не спал и не трапезничал, он гулял. Это занятие так же радовало его, как и раньше, оставаясь наедине со своими мыслями, он забывал о своей «глухоте» и на равных общался с природой, выступая слушателем. Погода, правда, не располагала к прогулкам – непрестанно моросило, да и глаз, подернутый пеленой серого неба, раздражал, но находиться круглосуточно в четырех стенах он не мог.
     Именно на прогулке он встретил незнакомого мужчину средних лет, самой заурядной деревенской внешности. Приняв его за соседа, Майкл поздоровался кивком и продолжил, было, моцион.
     − Святой Отец, мне необходим совет.
     − Я уже не священник, – автоматически ответил Майкл. Кое-кто из деревенских мог знать о его прошлом, поэтому удивляться было бы нечему, если бы не…
     − Я слышу тебя, сынок?! А ты меня?
     − Да, ведь мне необходимо услышать, а вам послушать. А может быть даже и ответить.
     Майкл почти пропустил ответ мимо ушей, потому что в этот момент в его голове доминировала мысль о том, что Господь простил своих сыновей, услышал его молитвы, и теперь все вернулось на круги своя.
     Однако голос собеседника показался ему знакомым, а смысл медленно, но верно доходил да него. И теперь он по-новому взглянул на мужчину. Однако увидел перед собой лишь уверенного, сильного человека, немного хмурого, но не озлобленного – совершенно обычного.
     «Прости мне, Господи, богохульные мысли, ибо мир сошел с ума и я вместе с ним»
     Отказывать в разговоре Папа не стал и пригласил страждущего исповеди присесть на ствол удачно упавшего когда-то дерева.
     Теперь, когда они сели и незнакомец вновь заговорил, интонации и тембр окончательно подтвердили Папе – это тот самый исповедующийся, который посетил его с вопросом о подчиненных давным… нет, совсем недавно, но все же – в прошлой жизни.
     И опять невозможная догадка начала терзать Майкла, ведь это казалось очевидным столь же, сколь и невероятным. От одной только мысли о невозможном потела спина и щемило в боку. От мысли о том, что именно он, понтифик, виноват во многом − в неосторожном совете, в непозволительно легкомысленном отношении к исповеди. И теперь именно из-за него страдает мир.
     От мысли о том, что перед ним не случайный человек, но сам Господь!
     «Нет, − отгонял он наваждение. − Невозможно, это все эгоцентризм и сумасшествие последних дней. А может, я болен?»
     Тем временем мужчина начал говорить:
     − …я грешен, ибо преисполнен злобой на своих детей. Они предстали предо мной совершенно испорченными, заигравшимися. Они слепы и не видят, что творят. А главное, они не желают видеть меня и слушать! Сбившись с пути, не стремятся вернуться на него. И еще – мои дети выросли и стали слишком сильны. Сильны настолько, что в ярости своей и глупости способны уничтожить не только друг друга, но весь свой мир. Я…
     Незнакомец говорил и говорил, а Майкл слушал и бледнел.
     «Псих», − сказал бы материалист о собеседнике понтифика.
     «Псих», - подтвердил бы верующий, показывая на Майкла Мозе.
     «Господь! Воистину, это он! О Боже…», − стучало в голове самого Папы, и ему хотелось закричать исступленно, пасть в ноги Господу и молить о пощаде и прощении. Но он молчал. Сидел и слушал, краешком души понимая, как много возложено на него Господом теперь.
     −… А я ведь всего лишь показал им любовь свою и участие. Скажи мне теперь, Падре, чего еще надо людям? И отпусти мне грех мой. Он мучает меня и душу мою.
     Папа облизнул губы, помолчал, еще раз облизнул, опять помолчал – собеседник терпеливо ждал, − вздохнул и осторожно заговорил:
     − Приходит время и каждый ребенок вырастает, взрослеет, и пусть он кажется родителю глупым и слишком молодым, чтобы принимать самостоятельные решения, но это не так. Природа мудра и наделяет родителя чувством ответственности и потребностью заботиться о своем чаде. Однако, порой и даже почти всегда эта потребность излишне сильна, а главное, не знает временных границ. Отцу и матери всегда кажется, что их ребенок остается ребенком, даже если у ребенка уже выросли его собственные дети – в этом мудрость, но и зло. Однажды необходимо умерить свои чувства и отпустить подросшее дитя, предоставив ему свободу выбора и действий, не тяготея над ним.
     Это тяжело, и потому нет греха в твоих… гкхм… твоих действиях и мыслях, ибо они вызваны любовью, а любовь не греховна. Но если ты действительно любишь и хочешь добра чадам своим, отпусти их! Умерь любовь свою и заботу, быть может, не раз и не два они еще порадуют тебя своими достижениями. А со своими проблемами разберутся сами, коль выросли из ползунков.
     Отпусти их, но не оставляй. Сила родителя и любви его в том, чтобы не мешать, но всегда приходить на помощь, коли его попросят помочь. И тогда ребенок будет гордиться и помнить о своем родителе, не раздражаясь и перестав совершать глупости.
     Конечно, дети и, вправду, иногда поступают неразумно и ошибаются, но человек несовершенен, и ошибки - это неизбежное зло, совершенство если и доступно, то…
     Майкл вдруг понял, что говорит сам с собой, ведь рядом никого нет, и только топот легких ног ребенка нарушает его единение с природой.
     − Дядя Майкл, дядя Майкл! Папа слышит маму! А мама, ха-ха, папу! – Эвон выбежал к Майклу, схватил его за руку и потянул за собой. – Пошли со мной, дядя Майкл, пошли скорее, вся деревня уже собралась!
     Луч солнца вдруг клюнул дядю Майкла в глаза, и он, прикрыв лицо ладонью свободной руки, посмотрел вверх.
     Облака спешно расступались, открывая теплую синеву чистого и глубокого неба, в котором не было места ничему, кроме бесконечности.
     − Пойдем, Эвон, пойдем, дружок, – улыбнулся небу старик Мозе, подмигнув ему своим старческим глазом.