Стояла зима, и в школе едва началась третья четверть, когда Алька заболела. Причем в свои десять лет заболела совсем не детской болезнью. Неврит лицевого нерва – Алька с трудом сумела запомнить это угрожающее название лишь через несколько дней, уже лежа в больнице.
     - Не надо уколов, ну пожа-а-а-луйста… не на-а-а-до уко-о-о-лов, – ревела она накануне дома, некрасиво, кособоко разевая рот, а один глаз ее совсем отказывался прищуриваться, и слезы так и вытекали из него, широко распахнутого и словно бы незрячего.
     Но Алька все прекрасно видела – и как мать пыталась не показать ей свою тревогу, и как отец бегал каждые пятнадцать минут на кухню – покурить, а возвращаясь, каждый раз словно бы заново вглядывался в лицо дочери – может, прошло?
     Не проходило. На следующий день Алька уже получила направление и место в терапевтическом отделении городской детской больницы. Ей было тогда все равно – она была занята своим страхом, маячившими впереди уколами, которых, как сказал ей отец, будет много. А потому, когда родители в приемном отделении пытались спорить, что в их случае нужны вовсе не терапевты, а невропатологи, ей было все равно. Она вяло и послушно переоделась в заботливо отглаженный матерью накануне фланелевый халатик и с удивлением увидела свои домашние тапочки, которые на белом линолеуме больничного пола казались какими-то чужими.
     Через неделю она почти привыкла к уколам, а вот к тому, что ее постоянно дразнили, привыкнуть было невозможно. Особенно старалась Оксана – красивая хрупкая девочка из ее палаты, которая, словно бы невзначай, постоянно задирала Альку.
     - Эй, Аль, может, тебе изоленту принести? – невинно спрашивала она, и все пятеро соседок чутко прислушивались к разговору, зная, что скоро будет смешно.
     - Изоленту? - растерянно переспрашивала Алька.
     - Ну, да, чтобы глаз выпученный заклеивать, когда спишь… крестиком! - не выдерживала и давилась от смеха Оксанка, а за ней и все остальные девочки.
     Алька молчала, лишь трогала рукой свою ничего не чувствовавшую щеку. Да и не хотелось ей разговаривать – как объяснила ей врач, половина ее языка, как, собственно, и вся левая половина лица, потеряла чувствительность и словно бы застыла. А потому и речь Альки получалась картавой, уродливой, и один ее глаз отказывался закрываться даже тогда, когда она спала.
     Она почти не выходила из своей палаты, а когда вдоль стенки кралась в туалет или в холл, на свидания с родителями, старалась смотреть прямо перед собой и не моргать, чтобы не «подмигивать» своим здоровым глазом.
     Впрочем, даже тогда она слышала со всех сторон смешки, а иногда и взрывы хохота – других настолько «смешных» больных в отделении, где в основном лежали ребята на обследовании по поводу гастрита или почек, не было. Алька была легкой, бессловесной мишенью.
     Через неделю, когда Алька лежала на своей кровати и в неизвестно который раз перечитывала свою любимую книжку «Солнышкин плывет в Антарктиду», в палату вдруг энергично вошла мать. Алька сразу уловила недоброе – по походке, а также по выражению лица матери она сразу поняла, что та находится в состоянии боя.
     - Одевайся, Аля, быстро, - скомандовала мать и, даже не взглянув на Альку, начала орудовать в ее тумбочке, быстро собирая ее нехитрые пожитки в пакет.
     - Меня выписали? – наивно спросила Алька, и лицо ее кособоко растянулось на одну сторону в неуверенной улыбке.
     - Выписали, выписали, - злобно прошипела мать, а потом посмотрела на девочку – В другую больницу поедем, где лечат нормально.
    
     Растерянная Алька не знала, что сказать – с одной стороны, она была рада уйти из ненавистного отделения и навсегда забыть издевательства, которых вовсе не заслуживала, с другой, ей было страшно даже слышать про новую больницу.
     Она по-детски засунула в рот большой палец и, укусив его, начала тихонько подвывать и поскуливать, и снова лицо ее исказилось в некрасивой кособокой гримасе – левый глаз так и остался открытым, а правый плакал, как положено.
     Мать тем временем покидала в пакет вещи, ухватила Альку за руку и почти поволокла ее за собой. На пути их попыталась было встать старшая медсестра – женщина могучего телосложения и трубного голоса, но даже она усмотрела нечто такое в выражении лица Алькиной матери, что решила не связываться.
     - Куда мы едем-то? Куда-а-а?.. - ревела Алька, сидя на своем пакете на заднем сиденье машины. Одной рукой она изо всех сил обхватила свои коленки, а другой время от времени сильно и со злостью щипала себя за недвижимую щеку.
     - Аля, все хорошо, - отец, не отрывая взгляда от дороги, пытался успокоить дочку. – Эта больница – она лучше, здесь тебя быстренько подлечат, две недели – и ты уже дома, здоровенькая. - Не… не могу я две неде-е-е-ли-и-и, я не хочу… не хочу в больни-и-и-цу..
     - Прекрати реветь, - мать резко развернулась на своем пассажирском сиденье и посмотрела на Альку тем самым взглядом, от которого она сразу же замолкла. – Ты что же, на всю жизнь кособокой остаться решила? Сказано тебе – две недели, и говорить тут больше не о чем!
     - Месяц, если все пойдет хорошо, - констатировала немолодая, симпатичная врачиха взрослой больницы, куда привезли притихшую и уже вялую от слез Альку.
     Она зачем-то потыкала Альке в щеку иголкой, попросила повторить за ней несколько звуков, затем положила ей на язык что-то белое и попросила определить на вкус, что это.
     Определить не получилось.
     А потом Алька снова надела свой халатик и снова увидала свои старые тапочки, уже на новом полу новой больницы.
     Когда родители ушли – мать серьезная и решительная, отец какой-то растерянный – врачиха обняла Альку за плечи, наклонилась и заглянула ей в лицо.
     - Те ведь сильная девочка, так?
     - Я… я не знаю, - прошептала Алька, - Наверное, нет. Я домой хочу, - и она снова шмыгнула носом.
     Коридор этой больницы сильно отличался от первой, детской. Никто не носился здесь сломя голову, не кричали зычными голосами санитарки, здесь было очень тихо. В палате, куда определили Альку, тоже стояла какая-то болезненная тишина. Алька тихонько прошмыгнула на ближайшую к двери кровать, села на краешек и неуверенно огляделась по сторонам. В палате было трое старушек – двое из них очень одинаково лежали на своих кроватях с закрытыми глазами и прижатыми к груди руками. Последняя, та, что была у окна, доброжелательно посмотрела на девочку.
     - А ты что же тут делаешь? В таком-то отделении? Или пришла к кому?
     - Нет, я не пришла, просто я заболела, - шмыгнула носом Алька. – Мне теперь каждый день уколы ставят.
     - А что же случилось с тобой? – старушка не без труда села на кровати, нашарила ногами в вязаных носках тапочки и так же тяжело поднялась.
     - Нервит лицевого нерва, - отбарабанила Алька и неуверенно добавила: – Нервосторонний, кажется.
     - Ах, вот оно что, - протянула старушка, села на стул возле тумбочки и начала методично вытаскивать из нее свои вещи. При этом работала она только одной рукой, вторую бережно прижимая к своему правому боку.
    
     Она нашла пакет с печеньем, встала, подошла к Альке и протянула пакет:
     - А ну, развяжи, а то у меня рука-то одна кривая стала, не слушается.
     - Тоже нервит? – удивилась Алька и с интересом посмотрела в лицо старушки. Оно было морщинистым, немного желтоватым, но очень понравилось Альке – ее новая соседка показалась ей очень доброй. И печенье из ее пакета было удивительно вкусным.
     К вечеру Алька и баба Маша были уже неразлучны. «Вава Маша» - так Алька называла ее, так как привычный звук «Б» ей теперь не удавался.
     Перед сном Алька совсем расслабилась и даже усадила на тумбочку свою любимую куклу. Она была отчего-то уверена – здесь, в отличие от детского отделения, ее кукле ничего не угрожает.
     На завтрак вместо манной каши, от одного вида которой Альку начинало мутить, баба Маша сделала ей вкуснейший бутерброд с маслом и сахаром, причем Алька никогда не видела такого странного масла – из банки с водой. Но все равно это был самый вкусный бутерброд, который она ела в жизни, а потом они вместе с бабой Машей долго пили в палате чай с малиновым вареньем.
     Даже на уколы – их было у Альки четыре в день - они ходили вместе. Логопед из кабинета лечебной физкультуры научила Альку специальной гимнастике для губ, которую она должна была выполнять каждый день, и вместе с бабой Машей повторение нудных звуков вовсе не казалось скучным.
     Других двух соседок в палате словно бы и не было – Алька сначала проявляла к ним интерес, но баба Маша назвала их странным словом «тяжелые», и хотя Алька вовсе не считала сухоньких и коротеньких бабушек тяжелыми, спорить она не стала.
     Когда к Альке приходили родители, она всегда подсаживала поближе к бабе Маше свою куклу - чтобы она не скучала, пока ее нет, а однажды, придя обратно в палату, она обнаружила на кукле прекрасный новый жилет и маленький браслетик, которые баба Маша смастерила, пока ее не было.
     Неврит понемногу уходил. Впрочем, сама Алька этого не замечала, зато родители, всякий раз пристально вглядываясь в ее лицо, начали удовлетворенно и многозначительно переглядываться.
     Однажды под вечер одна из тихих соседок вдруг задышала громко, отрывисто и хрипло.
     Баба Маша немедленно велела Альке бежать к медсестре. Когда девочка вернулась с сестрой, баба Маша уже ждала ее возле входа в палату, с куклой и зеркальцем для упражнений в руках.
     - А что, Аленька, пойдем с тобой погуляем, пока бабушку полечат? Цветы проверим на первом этаже, да материалу на платье твоей кукле, может, наберем какого. А заодно и гимнастику твою сделаем.
     - Пойдем! – радостно согласилась Алька, и они долго бродили по больничным этажам, взявшись за руки.
     Когда они вернулись, кровать соседки была пустой. Свернутый в рулон матрас выглядел как-то безжизненно, и, несмотря на то, что с соседкой Алька ни разу даже не разговаривала, ей стало одновременно и грустно, и почему-то тревожно.
     - Бабушку что - выписали? – шепотом спросила Алька и смешалась, увидев, как задрожали сухонькие губы старушки. - А почему ты плачешь, Вава Маша?
     - Нееет, что ты, Аленька, я не плачу, это я так просто. А бабушка… просто ушла, домой она ушла, - подытожила старушка.
     «Интересно, - подумала Алька, - как это бабушка “ушла”, если она и сидеть-то сама не может?» Что-то тут не сходилось, но Алька все же решила не расспрашивать – домой так домой.
    
     В тот вечер баба Маша улеглась спать пораньше, но Алька слышала, что она не спит.
     Лежа в полумраке палаты, едва освещенной светом из коридора, и играя со своей куклой, она слышала, как та тихонько скрипела пружинами кровати и изредка тяжело вздыхала.
     - Ба-ба, - четко выговаривала Алька зеркалу через три недели. – Мо-ло-ко.
     Получалось очень хорошо. Она усердно растягивала губы, вытягивала их в трубочку и уже могла выговорить почти любой, даже самый трудный звук. Когда она пила, чай из кружки перестал проливаться и противно течь по подбородку, а когда Алька ложилась спать, левый глаз ее больше не смотрел, одиноко открытый, в потолок. Алька выздоравливала.
     - А как же ты, баба Маша? - спросила девочка, когда врач во время обхода объявила ей, что через три дня она пойдет домой.
     - А что я, и я тоже вот вылечусь и домой пойду.
     - А ты и потом будешь моей бабушкой? Ну, и из дома тоже?
     - Бабушкой? А что, я бабушкой и из дома могу. Так даже лучше будет – ты будешь ко мне приходить, чаи с тобой будем гонять, печенье стряпать. Вот погоди только, рука моя заживет, да заработает, я тебя вязать научу. Будешь сама своей куклене юбки да сарафаны вязать.
     Алька улыбалась, и ее улыбка уже совсем не была кособокой.
     Той же ночью бабе Маше стало плохо. Алька не услышала, как и когда все началось, проснулась она уже тогда, когда бабу Машу увозили на каталке. Она не спросила, куда повезли бабу Машу, лишь положила к себе поближе куклу и стала ждать. Когда ночная темнота начала превращаться в невнятную утреннюю серость, Алька тихонько нашарила босыми ногами холодные тапки и подошла к кровати бабы Маши. Ее платок, который та чаще всего носила на плечах, безжизненной тряпочкой валялся на полу. Алька подняла его и бережно расправила на тумбочке. Потом тщательно, как всегда делала старушка, заправила ее постель и даже поставила уголком подушку – для красоты.
     А потом она долго стояла у окна. Оказалось, Алька никогда еще не видела рассвета. То есть все свои прежние десять лет жизни она видела темноту, а потом сразу утро – а вот эта вот утренняя серость была ей совсем незнакома. Вот уже загремели вдалеке первые трамваи, и заспанные люди начали понемногу собираться на остановке, которую Алька видела из окна. Солнца она тогда так и не увидела – она хотела бы увидеть рассвет таким, каким он бывает в мультиках, где из-за горы весело поднимается в небо блестящий шар, но ничего подобного не произошло.
     А потом медсестра принесла в палату градусники и, увидев пустую кровать бабы Маши, слегка заметно кивнула сама себе головой и вручила Альке холодный и мокрый градусник.
     - А не знаете, когда баба Маша придет? – спросила ее Алька. Она старалась не показать своей тревоги.
     - Не знаю, я только что на смену пришла, - ответила та и проследила, чтобы девочка по-хорошему поставила градусник.
     Больница просыпалась. Зашумел лифт, загремела на кухне посуда, заурчали моторами машины возле приемного покоя. Алька ждала. К обеду баба Маша все еще не вернулась, а во время тихого часа вдруг пришла санитарка и, тихонько напевая себе под нос, начала снимать простыни с постели бабы Маши, грубо вытряхивать подушку из наволочки, а потом – Алька даже вскочила – вдруг скрутила матрас так же, как скрутили матрас той, другой соседки.
     Алька не решилась спросить, почему. Она тихонько лежала на своей кровати, изо всех сил зажмуривая глаза, чтобы удержать слезы.
     К вечеру баба Маша так и не вернулась, и Алька старалась не смотреть на скрученный матрас – отчего-то было страшно. Но еще страшнее было услышать, если бы кто-нибудь сказал ей, что баба Маша «ушла домой». Ведь Алька понимала, что не могла она вот так просто взять и уйти домой, ничего не сказав ей, Альке. Нет, такого быть просто не могло.
     Вечером следующего дня, когда большой свет в длинном больничном коридоре погас, и лишь круглые светильники на стенах то там, то здесь рассеивали неяркий желтый свет, Алька осмелела. То есть осмелела она лишь с третьего раза, а до того каждый раз притворялась, что идет в туалет. Глотая непрошенные и ниоткуда вдруг опять взявшиеся слезы, она предательски срывающимся голосом спросила медсестру, которая сосредоточенно писала что-то в толстую тетрадь:
     - Вы не скажете, когда баба Маша вернется? – она очень стеснялась вот так обращаться к незнакомой медсестре, а кроме того, она боялась, что, увидев ее, Альку, та вдруг вспомнит про укол и отведет ее в процедурную. Но этого не случилось. Медсестра посмотрела на нее красивыми, густо накрашенными блестящим синим глазами и, немного подумав, ответила:
     - Соседка твоя?
     - Да, ее зовут баба Маша… - Алька замялась и вдруг выпалила: - Баба Маша Панина, 28 палата.
     Медсестра на долю секунды смешалась, на лице ее промелькнуло нечто вроде удивления, а потом она сосредоточенно принялась перелистывать свою огромную тетрадь.
     - Так-так… давай посмотрим… Ну, точно! – вдруг слишком весело воскликнула она. – Выписали твою Панину. Вылечили и домой выписали.
     - Домой ушла? - на выдохе, обреченно переспросила Алька.
     - Да, ушла домой. И ты тоже скоро вылечишься и тоже пойдешь домой. Вот, тут прямо так и написано, - и медсестра не очень убедительно ткнула своим пальцем с красивым, покрытым синим лаком ногтем, в тетрадь.
     - Спасибо, - отчего-то шепотом проговорила Алька и, круто развернувшись, пошла назад.
     Через несколько шагов, поняв, что идет не в ту сторону, так же круто развернулась, и, пытаясь принять независимый и взрослый вид, сосредоточенно пошла назад, в свою палату.
     Через день Алька уже сидела на заднем сиденье в машине, а когда приехали домой, ее ждал сюрприз. Оказалось, пока она была в больнице, мама наклеила на стены в ее комнате новенькие обои – голубые, с нежными пушистыми снежинками. А на потолке – такого Алька еще никогда не видела – засияли звезды, которые горели даже тогда, когда выключали свет. Это было удивительно, и вечером она долго лежала без сна и рассматривала свои новые звезды. Алька старалась не думать о бабе Маше, но это у нее не выходило. Как же так – ведь уже договорились, что она будет ее бабушкой, а потом вот так вдруг пропасть и даже не сказать, что пошла домой. Да и не похоже это было на бабу Машу – даже вещи свои не забрала, даже конфеты оставила и кружку, и гребешок, и тапочки... Нет, на бабу Машу это решительно было не похоже.
     А потом началась школа, и Альке пришлось наверстывать упущенное, и все каникулы после третьей четверти она много занималась с репетиторами, особенно усердно - с учительницей по математике.
     Однажды, уже в мае, идя из школы, она вдруг увидела знакомый силуэт – пожилая женщина шла, бережно прижимая к себе одну руку. Алька не была очень смелой девочкой, а потому она не бросилась к ней, а тихонько обошла женщину и, изо всех сил сдерживая волнение, заглянула ей в лицо. Но это была совсем другая старушка.