Они сопровождают нас с рождения до смерти, в болезни и в здравии, от заката до рассвета, их прикосновения способны убаюкивать и возбуждать, впитывать пот мечущегося в горячке больного, промокать влагу с тел любовников, вбирать без следа горькие капли слез обманутой жены и стремительные ночные жидкости подростка. Это мог бы быть эпатажный рекламный текст какого-нибудь мещанского магазина постельного белья, но нет, это горький рассказ о том, как безмолвные свидетели все же дают свои показания, решая судьбы живых.
     Трехлетний мальчик стоит на пороге маминой спальни. Он долго плакал в своей кроватке, но страшный сон не был развеян прикосновением теплых рук и ласковым дыханием. И тогда малыш решился на опасное путешествие. Детский страх никогда больше не увидеть мать – он сильней всех страхов всех чудовищ, живущих там, где не светит ни солнце, ни звезды, ни ночная лампа. И вот, переступив порог ее комнаты, где в сумраке все кажется таким чужим и незнакомым, в лунном пятне он видит мать, что спит на животе, отвернув голову набок, ее волосы разбросаны по подушке, холодный свет омывает лицо, рот приоткрыт и тонкой капелькой, блестящей, как осколок стекла, на краю рта дрожит слюна. Ма-ма… Она поднимает голову, не сразу, медленно, как раскручивающаяся змея, и ребенок отступает: в ее глазах, бессмысленно глядящих на него из небытия, он не видит узнавания себя, он понимает, что он – никто... Одноминутно трескается мир. Но краткий момент между сном и явью растворяется во мраке – мать встает, протягивая руки, и в глазах ее и свет, и нежность, и любовь – все то, за чем пришел малыш. Но, даже согревшись в тепле ее объятий, он понял навсегда теперь – нет близких, нет чужих, есть он – и есть весь мир напротив.
     Желтый кошмар моих детских ночей, оканчивающийся криками и побоями, как-то ночью превратился в свидетельство тугой юности, расползшееся по простыням вязким яичным белком. Столкнувшись раз с новой субстанцией, мать больше никогда не ругала меня, меняя постель молча, с поджатыми губами. Бить того, у кого уже своевольничает пассивный ранее отросток, видимо, казалось бесполезным. Изредка, очнувшись в середине ночи от сладких и жутких снов, я обнаруживал позор и тихонько застирывал простыню в ванной, мучаясь после до утра в мокрой кровати и чувствуя, как за стеной мать не спит. О, она страдала. Ее маленький златокудрый ангельский сын превращался в чудовище. На лице появлялись красные вулканы, уродливо выпирал кадык, голос звучал вороной. Но самое худшее не это: еще немного – и он пойдет прочь. Откроет эту дверь (дверь слабая, старая, замок ненадежен) и уйдет навсегда в поисках другой. Но женщины коварны, неверны, они всегда обманут, все, но только не мать – она может быть верна ему всю жизнь.
     Я, в самом деле, вырос и ушел. Ушел, тая в глубине данное знание, а внизу живота тревожную белую жидкость, стремившуюся излиться в положенное природой место, а не на бязевую простыню. Влага правит человеком – кровь ритмично пульсирует в сердце, почки фильтруют ее, наполняя тяжестью раздувающийся пузырь, желчь выплескивается как по свистку после приема пищи, пот застилает глаза спортсменов, трусов, лгунов и любовников.
     О, сколько раз, путешествуя по миру, я находил на якобы свежих простынях, пахнущих прачечной, следы пребывания других людей в их светлых объятиях. И сколько бы звезд не изображалось на вывесках отелей, все одно: простыни изнашивались под бременем тел, даже если износ этот был еще неочевиден простым смертным. Что такое хлопковая простыня – мельчайшие ворсинки ткани взъерошиваются, встают дыбом, как крошечные волоски на руках легко одетой девушки, в лицо которой ударил порыв ледяного ветра, после первой же стирки. Раз постиранная, простынь уже подвергнулась старению, ведь на ней, как на девственно чистом листе, уже пишется ее личная история – запахи и звуки, сновидения и алкогольный бред, десятки тел терлось об нее, отпечатываясь на весь ее простынный век.
     Ни разу ни в одном отеле Европы, которую объезжал я, растрачивая сбережения моей матери, не в силах выдерживать смертную скуку, царившую в моем родном городе, не спал я на новых простынях. И это роднит почти всех путешествующих, командировочных и просто странников, ведь мы живем, не ведая в своих перемещениях по миру, что наши генетические обмылки сливаются и взаимодействуют, рождая на свет ночные гостиничные кошмары. Кошмары, что стали верными моими спутниками в последние годы. И уже не лунный свет был тому виной и не шорох соседа за стенкой, а белесые призраки бывших постояльцев, возникающие в моей голове помимо моей воли и назойливо качающиеся, подобно маятнику слева – направо, справа – налево. Я вертелся вьюном на кровати, и кожу мою тысячами крошечных ранок покрывали ссадины от ворсинок батистовой материи. Но дальше все стало только хуже: призраки стали говорить со мной, тихими пришепетывающими голосами они поведывали мне обрывки своих судеб, произошедших здесь, на этих простынях, и я не мог прекратить это, даже до боли сжимая руками уши.
     Я вернулся в свой дом, уже пустой, я выбросил все вещи, что могли напоминать мне о ней, все ее принадлежности, почти всю мебель распродал на аукционе. Я привел женщину – чудное женское создание, столь милое и столь же глупое, но очень домовитое, ласковое и безотказное. Вот все, что помню я о сожительнице своей: зеленая лента в черных волосах и розовая кожа, мягкая, как тесто, она жарила антрекот со шпиком и любила гостей.
     Мы жили в браке где-то год уже, как вдруг мне потребовалось уехать на встречу с душеприказчиком моей матери – и я попался вновь в капкан моих кошмаров. Неделю в номере парижского отеля я метался по ночам на старинной кровати эпохи ампир – ко мне ходил самоубийца. Полубезумный, полубольной, я приехал на Gare de Lion. Вскоре, я уже мчался домой на ночном поезде, спал в одежде на дерматиновой скользкой полке и был почти счастлив в своем решении никогда больше не покидать родного города. Но уже дома, укладываясь после вечернего чая под бок к своей нежной, как брюшко пяденицы, жене, я почуял неладное. Лежа вновь без сна на шелковой простыне и прислушиваясь к мерному дыханию женщины рядом, я ясно видел тень мужчины, что настойчиво висела у меня в голове, окруженная молочным неявным сиянием. Они всегда обманут… Она дышала рядом, а я лежал на оскверненной простыне и ладони мои сжимались и разжимались в такт ее дыханию.
     Я очнулся лишь под утро, сложенный пополам в дальнем углу комнаты, рядом лежала плетеная бельевая корзина, моя рука сжимала полотенце. Я развернул его и увидел в нем нож, кровавые капли впитались в махровую ткань, лезвие блестело серебром, и в нем подрагивало мое лицо, но я не узнавал себя. Я перевел взгляд на кровать и увидел жену, тряпичной куколкой лежащую на некогда белых простынях, которые сейчас от пропитавшей их и запекшейся уже крови стояли колом, как накрахмаленные. Зато лицо ее было белым-бело, такое чистое, светлое и холодное, как будто бы залитое лунным светом, и мне напомнило это лицо уже другое, но кто это был и когда я видел его – уже мне и не вспомнить.