Я не знаю толком, как умер мой отец. Мне ведь тогда было всего несколько месяцев. Помнится, мама рассказывала что-то про внезапную смертельную болезнь. В моём детстве отца не было, да и детство закончилось в блокадном Ленинграде. Истаяла в умирающем городе мама, сгинули старые письма и семейные альбомы. Снег залетал под брезент в кузов грузовика, где лежали измождённые дети. По дороге жизни медленно шла колонна машин с выключенными фарами, и снег, летящий с ночного неба, казался чёрным. В школу я пошёл восьми лет, в Саратове, куда привезла меня тётя Клава - мамина сестра, разыскав в Барнаульском детдоме. Клава рассказывала, что сразу узнала меня, так я был похож на мать. Поэтому, глядя в зеркало, мне тяжело представить каким же был отец. Тётя всегда сокрушалась, что у неё не оказалось ни одной фотографии отца, остались только несколько маминых снимков, и любой мог убедиться в сходстве погибшей старшей сестры и усыновлённого племянника.
     Что ж, в моём поколении много людей, никогда не видевших своих родителей. Наша память исполосована шрамами. Но с возрастом ни у кого, кажется, уже не осталось такой постоянной, ноющей боли, как у меня.
     Может всё дело в том, что самое первое моё воспоминание связано с каким-то взрослым человеком, который обнимает меня и кутает в тяжёлую тёплую куртку. В этом воспоминании столько счастья... Жизнь бесконечна и полна счастьем. Отец умер ещё до того, как я сделал первый шаг, и значит не он, а кто-то другой ненадолго, хотя бы в детском сне, вошёл в мою жизнь. И снова, и снова маленький мальчик запрокидывает голову и видит бороду, худое лицо и бесконечно счастливые, любящие глаза. Со временем я подобрал нужные слова и сумел бы подробно описать незнакомца, вот только узнавать его было некому. Во сне я знаю, что никто не будет любить меня сильнее, чем этот человек. Он ерошит волосы на моей голове и шепчет: "Всё хорошо, малыш, скоро ты будешь дома".
    
    
     Сергей открыл глаза от крика дневального. Казалось, что сна и не было. Тяжёлый, невнятный стон наполнял полутёмный барак. Зеки двигались с усталой покорностью умирающих людей. Подшути над ними надзиратели, устрой побудку в первую же минуту после отбоя, Сергей так же равнодушно открыл бы глаза, поверив, что прошла ещё одна ночь, а главное, потому, что никакого значения это уже не имело. Сама жизнь стала сном. Реальность утрачивала власть над бывшим человеком. Было немного удивительно, что пайка хлеба, глоток махорочного дыма или лишняя ложка супа могут иметь значение для доходяг, бредущих в морозном тумане к воротам лагеря. Лагеря, не имеющего названия и обозначенного в служебных документах коротким порядковым номером. За несколько лет на Колыме Сергей, конечно, наслышался про номерные лагеря, но сейчас он почти жалел, что не попал в такой лагерь раньше. Кончились бесконечные унижения от уголовников, трусливая зависимость от тех, кто сильнее. В номерном лагере уголовников не держали, если они заслуживали смерти, их лишали жизни так же просто, как сдёргивают шапку с головы. В номерных лагерях полагалось умирать только политическим, отбросам, не способным больше принести хоть какую-то пользу, таким же бесплотным и безобидным, как и сам Сергей. Когда-то, не попав в расстрельные списки, все они шептали: "Каторга, какая благодать", но благодать так и не снизошла на них. Осуждённые на разные срока, одинаково попадали они в лагеря, погибали или превращались в шлак, который каторга выбрасывала на транзитные пункты. Ошмётки вчерашних людей, которых, ждал новый лагерь.
     Сергей пережил три лагерные зимы и два месяца назад снова попал на пересылку. Каторга - это игра, ставкой в которой всегда служит чья-то жизнь. Но ставка эта с каждым прожитым годом уменьшалась. В первый раз, вырвавшись из ледяного ада, Сергей пытался найти милосердного врача, который комиссовал бы полуживого, навсегда искалеченного человека. Прошлой осенью он уже мечтал хотя бы отлежаться в лазарете. Теперь Сергей играл на дни, каждый день, отыгранный у смерти, стоил, как вся прошедшая жизнь. Сергей не отзывался на перекличках, на разводах становился в задние ряды, слепо надеясь, что пар от дыхания, стоящих перед ним людей укроет его от рыщущих взоров охраны. Сергей выиграл целую неделю и в наказание за обман был послан в номерной лагерь. Место, в котором умирала даже самая звериная жажда жизни, сама жизнь сводилась к точке, а все чувства - к безразличию. Почему их не убивали сразу? Что ещё могла отнять у них каторга? Их агония казалась абсурдом, но и абсурд больше не имел никакого значения.
     В самом начале лагерного пути, даже пройдя тюрьмы и этапы, многие заключённые всё ещё имели силы противостоять холоду, усталости и голоду. Но и самых здоровых из них убивала тоска. Десять лет без права переписки. Пятнадцать лет, двадцать пять. Для людей всё ещё меряющих свою жизнь годами, срока казались чудовищными. И в тюрьме, и в лагере Сергей встречал членов семей врагов народа, он понимал, что его брак был очень недолгим, и запрет на переписку может спасти жену. Понимал, но сходил с ума, вспоминая старые клёны, рябину, растущую у входа в подъезд, вкус мороженого... Ужаснее всего было вспоминать любимых людей. Цепляясь за эти воспоминания, никто не сумел бы удержаться на поверхности. Сергею повезло - его сын родился всего за день до ареста. В коротенькой записке, которую вскорости передали подследственному, жена сообщала, что мальчик здоров, а как его назвать они решат вместе, когда, непременно очень быстро, разрешится глупое недоразумение и Сергей вернётся домой. Больше писем не было. Ни имени, ни образа для воспоминаний о сыне у Сергея не осталось. Именно в этом заключалось его везение.
     Не имея возможности вспоминать, Сергей стал придумывать жизнь ребёнка. Радовался его первым шагам, боялся во сне, что крик в бараке разбудит малыша. Это было не сумасшествие, а отчаянная игра, которая целых четыре года спасала слабого городского жителя. Но в безымянном лагере, каторга отыграла своё сполна. Когда голод, запахи, боль в растерзанных ногах утратили всякое значение - тоска вернулась со всей нерастраченной силой. Сергей грыз рукав бушлата и плакал без слёз от безумной тоски по придуманному им сыну. Все прочие воспоминания стёрлись, развеялись стылой позёмкой, но голосок малыша, его привычки, смешная, чуть косолапая походка были теперь досконально известны Сергею. Всё, что не было связано с ребёнком ушло, сгинуло... Если он и помнил руки жены, то только потому, что видел, как она укачивает их мальчика. Сергей не забыл вкус человеческой еды, потому что каждый раз, хлебая баланду, кормил сына домашним обедом. Ребёнок жил рядом с ним, ласковый шалун, маленький ангел, терпеливо идущий по всем кругам ада. Что будет, если Сергей умрёт? Когда прервётся его дыхание, не оборвётся ли также хрупкая, драгоценная жизнь малыша?
     Истории про побеги с Колымы, ходившие среди зэков, были подобны мифам о воскрешении из мёртвых. Про побег из номерного штрафного лагеря не было даже никаких легенд. Сергей и не собирался бежать, просто он вдруг отчётливо понял, что должен как можно быстрее отвести сына домой. Прежде, чем жизнь и пустота сольются воедино, он должен вырвать ребёнка из абсурдного стеклянного мира, вернуть малыша на ту самую улицу, где пахнет по утрам горячим хлебом, где растут старые клёны, и шумная ребятня вываливается в полдень из школьных ворот.
     День за днём говорил он малышу, что сегодня отведёт его к маме, но адская круговерть не отпускала их. Сергей умирал, и вместе с ним умирал его сын. Сила воображения иссякла, теперь её хватало только на то, чтобы дать ребёнку на завтрак французскую булку и стакан чая. В забое Сергей не мог думать ни о чём. Короткие, мучительные мысли приходили в голову только во время вечерней переклички. Не обижают ли мальчика днём? Не голоден ли он? Малыш никогда не жаловался. Накормив сына ужином, перед тем, как провалиться в сон Сергей думал, что они должны уйти из лагеря. Каждый раз он вспоминал или придумывал новые детали, пытаясь представить путь домой. За сопками лежал колымский тракт, уходящий в Магадан. В городе имелся порт, откуда можно доплыть... А куда можно доплыть Сергей пока не знал. Дорога на большую землю, посты на въезде в город, - всё это было миражом, далёким завтра. Загадывать на такой большой срок не имело смысла. С большим трудом Сергей заставил себя думать о том, как добраться до дороги. Откуда-то пришла слепая убеждённость, что нужно идти на юг. Просто идти на юг, оставаться живым и идти. Мальчик, конечно, не сможет идти так долго, придётся делать привалы, но через день, два они выйдут на дорогу, где какой-нибудь случайный грузовик непременно подберёт двух беглецов и привезёт их в город. Теперь Сергею всё стало ясно, он оставит в кармане утреннюю пайку, заберёт малыша и уйдёт с ним домой.
     Тяжелее всего оказалось не съесть кусочек мёрзлого хлеба, пока они шли на выработку. Это потребовало такого усилия, что Сергей не сразу вспомнил, зачем с ним идёт сын. Но вспомнив, улыбнулся и решил уйти, как только начнёт темнеть. В этот день Сергей почти не работал, никто не обращал внимания на доходягу, который время от времени становился на колени и с блаженным смехом разговаривал сам с собой.
     Солнце проделало короткий зимний путь и уткнулось в нависающую над выработкой сопку. Сергей жевал снег и смотрел на греющихся у костра охранников. Огромный костёр рвался в низкое небо. От дыма и жара по обледенелому косогору катились полупрозрачные тени похожие на медуз. Сергей взял сына за руку и пошёл на юг. Почти бесплотный, медленно брёл он прочь, уходя в накатывающуюся темноту.
     - Эй, ты куда? - окликнул Сергея десятник, такой же зэк пропитанный безнадёжностью.
     Слабый голос десятника был не громче треска костра, и охранники сперва не обратили внимания на крик. Солдаты увидели уходящего Сергея, когда тот проходил мимо вешки - воткнутой в снег лопаты, за которой начиналась запретная территория. Территория смерти. Но смерть в номерном лагере настолько вездесуща, что метка, видимо, утратила своё значение - охрана снова замешкалась. Уходящий Сергей не слышал, как заклацали затворы, как матерились стрелки... Он едва не оглох от первого выстрела и растеряно обернулся. Сумерки мешали охранникам, и пули летели мимо. Старшина - начальник конвоя, придушенно ругаясь, бросился за беглецом, но последние минуты дневного света иссякли, мир провалился в первобытную тьму.
     - В снег упали! С-сволочи! Лежать! - отчаянно орал старшина, стоя над повалившимся отрядом.
     Ему безумно хотелось убить всех оставшихся заключённых, и было ужасно обидно, от того, что им всё равно.
     Неприятностей по службе старшина не боялся - понятно, что спятивший зэк сдохнет на морозе, не пройдя и километра. Но от мысли, что вместо заслуженного отдыха за стопкой водки придётся ему завтра днём тащиться на поиски тела, начальнику конвоя ещё больше хотелось кого-нибудь расстрелять.
     Сергей прошёл намного больше километра, в темноте он наткнулся на какую-то груду камней и присел отдохнуть. Он бы пошёл и дальше, но нести ребёнка на руках оказалось ужасно тяжело. Малыш спал, положив голову отцу на колени. Сергей вдруг понял, что в такой страшный мороз голова мальчика не покрыта и укутал его в свой бушлат. Он достал из кармана не съеденный утром, насквозь промёрзший кусок хлеба и начал его сосать. Крошки таяли во рту вперемешку с крохотными льдинками. Сергей вдруг испугался, что мальчик проснётся голодным и спрятал огрызок хлеба обратно в карман. Становилось всё теплее и теплее, боль ушла, Сергей привалился спиной к камням и впервые за четыре года уснул в полной тишине.
     Сергей ушёл так далеко, что старшине пришлось изрядно походить, прежде чем он увидел скрючившееся тело человека. Человек был жив, от его дыхания поднимались тонкие ленточки пара. Сергей открыл глаза и, не жмурясь, посмотрел на солнце, он не видел пришедших за ним солдат, но слышал их голоса. Наверное, шофера, значит, он сумел дойти до колымского тракта. Сергей улыбнулся, совсем скоро они будут в городе. Он погладил сына, тот проснулся, завозился, приподнял заспанное личико и посмотрел на отца.
     Сергей покрепче прижал к себе голову мальчика и ласково прошептал: "Всё хорошо, малыш, скоро ты будешь дома".