(Ревизор-сад, пьеса Николая Васильевича Гоголя в театре Колумба)
    
     Комедия в пяти действиях
    
     "На зеркало неча пенять, коли рожа крива".
     (Народная пословица)
    
     ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
    
     Комната в доме городничего (см. Гоголя). Прибавление с хозяйской стороны – на стене портрет Николая I во весь рост.
    
     Явление I
    
     Городничий и все, все, все (см. Гоголя) – в хитонах и сандалиях, бородатые. Сидят синедрионом на каменных скамьях. При разговоре чрезвычайно много помогают жестами и руками.
    
     ГОРОДНИЧИЙ (значительный чин, суровый крючковатый Нос; на груди висит самоцвет первосвященника). Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам пре… э-э… приятное известие (потирает руки). К нам таки едет ревизор. Тот самый.
     АММОС ФЕДОРОВИЧ (жовиальный здоровяк, эдакий Ноздрев). Как ревизор? Уже? Э, не морочьте голову…
     АРТЕМИЙ ФИЛИППОВИЧ (в ермолке, несколько похож на П.П.Петуха, одутловат). Как ревизор… Как бы, навроде… (поясняюще крутит пальцами). Ревинзон…
     ГОРОДНИЧИЙ. Вы будете смеяться, ревизор из Петербурга, инкогнито. И еще с секретным предписаньем.
     АРТЕМИЙ ФИЛИППОВИЧ. Вот-те на! Тот еще смех… сквозь невидимые миру слезы… Кышь мир ин тухес…
     АММОС ФЕДОРОВИЧ (ухарски щелкает себя по кадыку). Вот не было заботы, так поддай! Ой-вэй!
     ЛУКА ЛУКИЧ (старичок-начетчик, пуглив). Господи Боже, барух ата еси на небеси! Еще и с секретным предписаньем! Он появился! Се он – грядет!..
     ГОРОДНИЧИЙ. Главное забыл! Я как будто предчувствовал: сегодня мне всю ночь снились какие-то две необыкновенные (внезапно картавит) к'ысы. Право, этаких я никогда не видывал: черные, как сажа или грач, неестественной величины – бегемоты! пришли, понюхали – своим пахнет, чесноком – и пошли прочь. Вот я вам прочту письмо, которое получил я от Андрея Ивановича, не к ночи… (чихает) Чмыхова… (Чихает. Галдеж.)
     ЧАСТНЫЙ ПРИСТАВ (Степан Ильич Уховертов, старый служака). Здравия желаем, господин наш, господин един!
     ЛУКА ЛУКИЧ. Сто двадцать лет и куль червончиков!
     АРТЕМИЙ ФИЛИППОВИЧ. Пошли Бог на семь сорок сороков! Черт бы взял твоего батьку!
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. Шоб ты пропал, а я так жил!
     ГОРОДНИЧИЙ. Покорнейше благодарю! И вам того же цимеса желаю! Вот что Чмыхер единокровный пишет (разворачивает свиток): "Любезному другу, куму и благодетелю, да сияет светоч его! Поспешаю немедленно, уф…" (Бормочет вполголоса, проползая с трудом глазами.) Буквы эти квадратные, двадцать два несчастья, писания отцов… "…уфедомить тебя, беса, аминь…" А! вот: "…уведомить тебя без заминки, что приехал мессия с предписанием осмотреть всю провинцию и особенно наш уезд – по именному (значительно поднимает палец вверх) повелению…" Шма, Исраэ́ль, слушай сюда!
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. Эк куда хватили! Еще и умный человек (тоже тычет пальцем вверх и потом крутит им у виска). Все проще. Во-он откудова ноги растут (показывает на портрет Николая I), да святится имя его! Николай Первый, Адонáй Эхáт, государь-император… Портретик-то засиженный, как водится – повелитель мух!
     АРТЕМИЙ ФИЛИППОВИЧ. Николай Палыч… Николай Палкин!
     ЛУКА ЛУКИЧ (загибая пальцы). Палкин, Малкин, Чалкин, Галкин, Залкинд… Династия царей Израилевых!
     АММОС ФЕДОРОВИЧ (иронически). Цар-р цар-рей адонай Николай!
     АРТЕМИЙ ФИЛИППОВИЧ. На зеркало неча пенять – Коли рожа крива (корчит рожу).
     ЛУКА ЛУКИЧ. Вот этак (делает гримасу).
     АММОС ФЕДОРОВИЧ (прищелкивая пальцами). Николай, давай закурим, ведь у нас сегодня Пỳрим…
     ГОРОДНИЧИЙ. Чш!.. Чш!.. Распелись, как сирены! Поди только послушай! и уши потом воском заткнешь. В Сибирь законопатят, рукавицы шить… Господа мудрецы, не лезьте на рожон, а позвольте дочитать письмо (нараспев, раскачиваясь): "И вот, я узнал это от самых правоверных людей, хотя он представляет себя частным лицом, так как… Я знаю?.. Так как я знаю, что за тобою, как за всяким, водятся грешки, потому что ты человек умный, дай мне хоть половину мигрени такой золотой головы, и не любишь пропускать того, что плывет в руки…" (берет письмо в зубы, умывает руки) ну, здесь все свои – на балконе, в саду, на помосте! (Все радостно перемигиваются и тоже потирают руки.) "…то советую тебе – немножко взять предосторожность, ибо он может въехать во всякий час, если только уже не приехал на белом осле через Красные ворота и не живет где-нибудь на Садовой ин коган… инкогнито… Вчерашнего дня… э-э… уже нет, а будущий еще не наступил – живи днем нынешним…" Ну, тут уж пошла философия, о природе вещéй… "сестра (хэкает) Ханна Хириловна приехала к нам с своим мужем; Иван Кирилович очень потолстел и все играет на скрипке… на крыше…" И этот туда же… Ой, страх! Горький народ – от сытости не заиграешь! (Сворачивает свиток.) И прочее и прочее – кари очи из Кариот!.. Так вот какое обстоятельство.
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. Да, обстоятельство такое, мама не горюй… необыкновенно, просто необыкновенно. Что-нибудь недаром (выразительно потирает большой палец об указательный).
     АРТЕМИЙ ФИЛИППОВИЧ. Мда, вейз мир, Зверь в мир! А говорили, что из моря выйдет… А он, вишь, посуху… подкрался…
     ЛУКА ЛУКИЧ. Зачем же, Каифа Антонович, отчего это, ребе? Зачем к нам ревизор едет?
     ГОРОДНИЧИЙ. Правильно, что едет – ехать надо. Так уж, видно, судьба!
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. Или!.. Мы едем, едем, едем…
     ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ (доктор Гибнер, издает звук, отчасти похожий на букву "и" и несколько на "е"). Ие…дем да с зайном!
     ЧАСТНЫЙ ПРИСТАВ. Это правда, братцы, что едет левизор… Енерал – из рода левитов! Всю провинцию йудейскую осматривать, храм истины воздвигать…
     ГОРОДНИЧИЙ. До сих пор подбирались к другим укрепленным городам. Теперь пришла очередь к нашему, (поднимает глаза к небу) благодарение Богу!
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. Э, теология, овна-пирогá, козла-молока! Я вот все пять книг прочитал – та на х!.. (Машет рукой.) Я думаю, Антон Антонович, что здесь тонкая и больше политическая причина. Это значит вот что: Имперья… да… хочет вести войну, и министерия-то, вот видите, и подослала архангела, чтоб узнать, нет ли где измены маккавейской.
     ГОРОДНИЧИЙ (с горечью). Какая в уездном Ершалаиме измена! И рады бы… Что он, пограничный, что ли, не сглазить бы? Да отсюда хоть три года скачи, ни до какого приличного государства не доедешь…
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. Нет, я вам скажу, вы не того… Я вам не скажу за всю, но вы не… Начальство имеет тонкие виды (кивает на портрет Николая I): даром, что далеко, а оно себе мотает на пейс.
     ГОРОДНИЧИЙ. Мотает или не мотает, а я вас, хевре, предуведомил. Смотрите, по своей части-шмасти я кой-какие распоряжения сделал, советую и вам не хлопать ушами. Особенно касаемо вам, Артемий Филиппович. Без сомнения, угодный Богу посланник захочет прежде всего осмотреть подведомственные вам богоугодные заведения – и потому вы сделайте так, чтобы все было худо-бедно прилично в вашей психушке. Колпаки были бы чистые, и больные не походили бы на кузнецов из дома скорби, у которых слюна течет и ходят они обыкновенно по-домашнему (разводит руками) – хочешь жни, а хочешь куй…
     АРТЕМИЙ ФИЛИППОВИЧ. Ну, это еще ничего. Не под себя же ходят. Колпаки на этих клоунов, пожалуй, можно надеть и чистые, переколпаковать.
     ГОРОДНИЧИЙ. Да, и тоже над каждой кроватью надписать по-латыни или на другом каком языке, только не по-арамейски… это уж по вашей части, Христиан Иванович, – всякую болезнь, когда кто заболел, чумка там, холерка, свинка не приведи, которого дня и числа… И чтоб рецептеры под носом, градусники во рту, этцетера всякое… Нехорошо также, что у вас больные такие крепкие "косяки" курят, что всегда расчихаешься, когда войдешь. Да и лучше, если б вообще этих доходяг в больничке было меньше: тотчас отнесут к дурному гуманизму или к вредительству врача.
     АРТЕМИЙ ФИЛИППОВИЧ. О, насчет врачеванья мы с Христианом Ивановичем взяли свои меры: чем ближе к натуре, тем лучше, в натуре; лекарств дорогих мы не употребляем, разве что отвар хвойный. Человек зверек простой: если умрет, то и так умрет, сактируем, бирка ему да колышек; если выздоровеет, то и так выздоровеет, на свежем воздухе, на общих работах. Да и Христиану Ивановичу затруднительно было б с ними изъясняться: он по-нашему не рубит, не фурычит. Нумера разбирает, цифирь наколотую – и на том спасибо.
     ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ. Ие…тов!
     АРТЕМИЙ ФИЛИППОВИЧ. Он говорит – будет хорошо!
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. Без тебя знаем. Небось в хедер бегали – засранцы с ранцем… В салазки Жучку посадив… Сами с усами (поглаживает бороду).
     ГОРОДНИЧИЙ. Вам тоже посоветовал бы, Аммос Федорович, обратить внимание на присутственные места. У вас там над самым шкапом с бумагами, рядом с охотничьим арапником висит плакатец: "Я иду с мечем, судия!" Я знаю, вы любите этакое возвышенное, но все на время лучше его принять, а там, как проедет ревизор, пожалуй, опять его можно повесить.
     АММОС ФЕДОРОВИЧ (гордо). Всех мыслей не перевешаешь! "Я иду с мечем, судия" – трактуй хучь справа налево – закон что дышло, не придерешься… Арапникам обуха не перешибить! Выживет народ жестоковыйный! Много ль нам надо –лишь истины неба с манной… В книге священной каббалы "Зоар" сказано: "Ша! Проедет ревизоар – и это пройдет".
     ГОРОДНИЧИЙ. Также заседатель ваш, чубарый такой… он, конечно, человек сведущий и сведений нахватал тьму, но от него такой запах, как будто бы он сейчас вышел из винокуренного завода и уже повсюду открыл корчму. Я хотел давно ему об этом сказать – эпоха Судей кончилась, опохмелись! Держись скромней… Он вечером на четырех ногах – и то спотыкается… Кабацкий заседатель! Можно ему посоветовать есть чеснок или что-нибудь другое. Не распинать же – гвоздей не напасешься… В крайнем случае может помочь разными медикаментами Христиан Иванович – противостолбнячными!
     ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ. Ие…шуа…
     ГОРОДНИЧИЙ. Насчет же того, что называется в донесении грешками, я ничего не могу сказать. Да и странно таки говорить. Нет человека, который бы за собой не имел пары грехов – это уж так Единым устроено. А рублевским художеством даже утроено!.. (В зал.) Кто из вас без грешка – пусть первый бросит в меня камешек!
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. Э, не шутите всуе с камнями – время побивать!.. (По-свойски.) Однако ж что вы полагаете, Антоша Антонович, грешками? Грешки грешкам рознь – вершки (показывает на городничего) и корешки (обводит рукой кругом). Я говорю всем открыто, что беру взятки – в очередь, сукины дети! – но чем взятки? Борзыми щенками (делает движение, словно поглаживает собаку). Все чинно-благородно. Не по чину берешь, а по совести! Это совсем иное дело. Тут псиной и коррупцией не пахнет, за это не прижучат.
     ГОРОДНИЧИЙ. Ну, щенками или чем другим, всё взятки сладки. Ишь, любовь пчел трудовых – на лужку!.. Роевой инстинкт – жужжи да тащи до кучи! Зна-аем мы вас – и с женой этого жучка Добчинского шашни водите, и с заседателем, между нами, вдвоем соображаете на троих… Аммос, уж простите великодушно, Красный Нос!
     АММОС ФЕДОРОВИЧ (гордо). Аммос на древнем языке значит "бремя". И я, хоть и малый пророк, а все как у больших – несу бремя Судии! Потому что отвергли закон Господень и постановлений его не сохранили… И кое-кто совсем оборзел, Антон Антонович, – например, ки́пка стоит пятьсот рублей, да супруге шуба натуральная…
     ГОРОДНИЧИЙ. Ну, а что мне с того, что вы берете взятки борзыми щенками – тяп-ляп? Зато вы в Бога нашего не веруете; вы в Дом собраний никогда не ходите; а я, по крайней мере, в вере тверд и скамью арендую… А окромя того, каждое воскресенье бываю в церкви, держу свечку.
     АММОС ФЕДОРОВИЧ (ехидно). Известно, зачем вы туда шляетесь – мышь под стекло пускать… Там иконка Скотопригоньевской Ливерской под стеклом-то, так вот бесов и тешите…
     ГОРОДНИЧИЙ. Он будет меня учить! Хвост вертеть собакой!.. А вы… О, я знаю вас: вы если начнете говорить о крещении мира, просто волосы дыбом поднимаются.
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. Да ведь сам собою дошел (показывает пальцами, как он шел), собственным горбом (сгибается, будто несет крест) надыбал.
     ГОРОДНИЧИЙ. Ой, бросьте мне тут руками молоть! Эти разговорчики, библия для бедных… Да я ведь так только упомянул об уездном суде – туда вряд ли кто заглянет и в Судный день: это уж такое завидное местечко, сам Судья Небесный ему покровительствует, своих тянет – за ушко да в игольное ушко!.. А вот вам, Лука Лукич, как смотрящему училищ, нужно позаботиться, и особенно насчет учителей. Они люди, конечно, ученые, всю химию превзошли и воспитывались в разных хитрых шарашках, но имеют очень странные поступки, натурально неразлучные с ученым званием. Один из них, например вот этот… не вспомню его фамилии, мейн-штейн, никак не может обойтись, чтобы, взошедши на кафедру, не скривить рожу (взлохмачивает патлы, высовывает язык наподобие известного изображения Эйнштейна). Кривизна николаевского пространства, кричит, как хотите, а для науки я жизни не пощажу! Конечно, если он ученику сделает такую рожу на вечéре, то оно еще ничего, может быть оно там и нужно так, но если он сотворит этакую шмазь посетителю – таки плохо: господин ревизор или сам цезарь (показывает на портрет Николая I) может принять это на свой счет. Из этого черт знает что может произойти… счета заморозят…
     ЛУКА ЛУКИЧ (жалобно). Да, он горяч. Что ж мне, Игемон Антонович, с ним делать? Вот еще на днях, как зашел было в класс предводитель наших, так он скроил такую рожу, какой я никогда еще не видывал. Он-то ее сделал от доброго сердца – а мне выговор: зачем вольнодумные мысли внушаются нашему юношеству.
     ГОРОДНИЧИЙ. То же я должен вам заметить и об поучителе по исторической части. Он ученая голова – это максимально видно, чердак с арбуз, чтоб не соврать (показывает руками), с кавун! И разливается, что твой кобзарь на баштане, но только объясняет с таким жаром, что не помнит себя. Я раз слушал его: ну, покамест говорил об ассириянах и вавилонянах, плен колен, башни-башли, туда-сюда – еще ничего, а как понес о россиянах и евреянах, как добрался до Александра Исаевича, то я не могу вам сказать, что с ним сделалось. Я думал, что пожар. Гевалт, ей-Богу! сбежал с кафедры, как носорог, и, что силы есть, хвать стулом об пол. Погром! И оне-с, конечно, Александр Исаич – герой, но зачем же стулья ломать? Абсурд! От этого убыток казне и обустройство страдает.
     ЛУКА ЛУКИЧ. Да ему хоть в ухо кричи – как в дупло… Я ему несколько раз уже замечал – так до "белочки" недалеко допрыгаться, шишки набить… Завтра начать читать справа налево… заутреню на ночь…
     ГОРОДНИЧИЙ. Да, таков уж неизъяснимый закон судеб: умный человек или пьяница, дрова уже, или рожу такую состроит, что хоть святых выноси и в поленницу укладывай.
     ЛУКА ЛУКИЧ. Не приведи Бог предвечный служить по ученой части, всего боишься. Частицы элементарной пугаешься, от любой реакции шарахаешься – а вдруг цепная, да еще сыпная! И Вассерман не спасет… Всякий мешуга мешается, все свою образованность хочут показать и пишут, и пишут о непонятном. И ставят, и пляшут… Мешанина, шурум-бурум вместо музычки…
     ГОРОДНИЧИЙ. Главное забыл! Протоколы ведутся? Записывают старательно, досконально?
     ЧАСТНЫЙ ПРИСТАВ. Тютелька в тютельку, Антон Антонович, в доску. Как в аптеке.
     ГОРОДНИЧИЙ. Это бы еще ничего, не сглазить бы… Инкогнито поганое! Так и вижу кувшинное рыло в окошке! Вдруг заглянет, голубчик с пятачком: опа, а что вы здесь делаете, люди добрые? Попались, цепни ползучие, глистопёры! А кто, скажет, друзья, здесь судья? – Ляпкин-Тяпкин. – А подать сюда (стучит пальцем себе по ладони) об это место Лайкина-Тявкина! А кто у вас в попе читель богоугодных заведений? – Земляника. – А подать сюда, зямы, Зямлянику! Вот что худо, чудо-юды.
    
     Явление II
    
     Те же и почтмейстер.
    
     ПОЧТМЕЙСТЕР (явно тайная стража – входя, откидывает капюшон "афраньки", добродушная улыбка). Мир вам. Городничему здравствовать и радоваться, синедриону мудрствовать и дрючить. Здоровéньки, мудрецы!
     ГОРОДНИЧИЙ. Здравствуйте, начальник Третьего почтового отделения.
     АРТЕМИЙ ФИЛИППОВИЧ (приподнимая ермолку). Шалом!
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. Бьем челом!
     ПОЧТМЕЙСТЕР. Объясните, господа, что? какой чиновник, точней, паломник едет? того гляди побегут за ним с пальмовыми ветками, петь осанну… несанкционированно…
     ГОРОДНИЧИЙ. А вы таки не слышали?
     ПОЧТМЕЙСТЕР. Ну как же. Слышал от своего… э-э… Петра Ивановича Бобчинского. Он только что был у меня в Конторе.
     ГОРОДНИЧИЙ. И как? что вы себе думаете об этом?
     ПОЧТМЕЙСТЕР. А что думаю? Война с чурками будет.
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. В одно слово! с языка снял! я сам то же думал.
     ГОРОДНИЧИЙ. Окститесь! Век-то какой на дворе! Оба двадцать первым пальцем в небо попали!
     ПОЧТМЕЙСТЕР. Право, война с чурками. Это ведь знамо кто гадит, Америки не открою.
     ГОРОДНИЧИЙ. Какая, не к ночи помянута, война с чурками! Просто нам чахохбили будет, а не чуркам. Это уже ежу известно: у меня письмо (показывает свиток).
     ПОЧТМЕЙСТЕР (весело). А если так, то – не будет войны с чурками. Эх, пить будем, гулять будем, чачу гнать будем – рубай ее, хлопцы-мóлодцы!
     ГОРОДНИЧИЙ. Хорошо, хорошо, дело говорите. Ну что же, Иван Кузьмич, как настроение в городе, что говорит народ, эти архиплуты и протобестии? Это архиважно.
     ПОЧТМЕЙСТЕР. Народ не безмолвствует, наливает. О чем говорить, когда не о чем говорить? Небось, говорит, прыткие были воеводы, а все побледнели, когда пришла царская расправа! Весь пьяный базар у нас подробно записан – чиновники для письма, эдакие крысы (разводит руками – огромные, мол), пером только: тр… тр… Тела ради обычный треп – кто что, на ком кто, кого с чем смешали, ну, вслух не буду. Я лучше вам потом распечаточку. Там есть один загиб – преинтересное чтение… Смешно… А как вы, Антон Антонович?
     ГОРОДНИЧИЙ. Да что я? страха-то нету иудейска, а так немножко жутко… поджилки в желудочках этак, желудочное трясение (прикладывает руку к сердцу). Зачем же в самом деле к нам ревизор – наши сети притащили или это он невод забрасывает? Эх, хотелось бы мне его обчистить, как селедочку, отчихвостить. Господи Боже, как бы хотелось – как Бог черепаху!.. Просто рука дрожит (показывает, как дрожит рука, и внезапно сжимает кулачище и грозит). У-у! Купечество да гражданство меня смущает, все это студенчество да человечество, гуманитарии подколодные, гнилая лавочка… Говорят, что я этим сахарам-медовичам солоно пришелся, а я вот если и взял одного или беру с другого, то, право, без всякий ненависти, с любовью к ближнему… Я даже думаю (берет почтмейстера под руку и отводит в сторону), не было ли на меня какого-нибудь доноса. Сдался нам именно этот ревизор – по именному повелению, по щучьему хотению! Ты его, понимаешь, хвать распинать, а тебя за шкирку – шапка горит! Расхватают – и давай швырять в волны! Лучше пусть себе едет подобру-поздорову – скатертью дорожка…
     ЛУКА ЛУКИЧ (встревает благостно). Благолепие и недеяние, Антей Антонович, поближе к родной землице, я всегда про это заикался. Сиди себе терпеливо на бережку, перебирай травинки – и мимо тебя рано или поздно проплывет бревнышко-крестушко с ревизором – топляк…
     ГОРОДНИЧИЙ. Ай, идите вы с вашим недеянием! Зна-аем – опустить хвост в прорубь и ждать!.. Послушайте, Иван Кузьмич, нельзя ли вам, для общей нашей пользы, всякое письмо из ящиков, входящее и исходящее – знаете, этак немножечко распечатать и по экземплярчику показать товарищам (обводит рукой присутствующих): не содержится ли в нем какого-нибудь донесения или просто переписки… из двух углов в середину… А, Иван Кузьмич?
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. Иван Кузьмич, постарайтесь!
     АРТЕМИЙ ФИЛИППОВИЧ. Иван Кузьмич, выручайте!
     ПОЧТМЕЙСТЕР (весело). Хоть я Кузьмич, а ты не тычь! Не учи отца – и баста! Я это, сынки, и так делаю – и не то, чтобы из предосторожности, а по должности – радея за государство. Как я сам есть Сын Звезды, исконно, сызмальства – желтый карлик (стучит себя в грудь) – в хорошем смысле, конечно… Холодная голова, золотые волоски… Мал серебреник да дорог! А всякую дешевку – на дилижанс и под зад коленкой!
     АРТЕМИЙ ФИЛИППОВИЧ (в сторону). Назидательность какая! Лучше, чем в "Московских ведомостях почтовой полиции". Слова откуда-то выбирает – дилижанс…
     ПОЧТМЕЙСТЕР. Припечатаем так, что мало не покажется!
     ГОРОДНИЧИЙ. Неужели все печати есть у вас?
     ПОЧТМЕЙСТЕР (подмигивает). Иначе не может быть, городничий.
     ГОРОДНИЧИЙ. Ну что ж, наш тайный страж, скажите: ничего не начитывали о каком-нибудь чиновнике из Петербурга?
     ПОЧТМЕЙСТЕР. Из Петербурга? Это, кажется, где-то на Миссисипи… Хижина дяди Тома Сойера… И тети его Полли… Постойте, да, да, да, беленький домик… с палисадничком… А кота звали, естественно, Питер.
     ГОРОДНИЧИЙ. Эти ваши шутки… Балаган… Характеристику ревизора можете дать – хотя бы примерно, на первый взгляд? Жадный старик?
     ПОЧТМЕЙСТЕР. О нет, городничий. Ревизор – молодой человек, лет 23-х.
     ГОРОДНИЧИЙ. Тридцати трех?
     ПОЧТМЕЙСТЕР. 23-х, городничий, на червонец меньше. Да у меня в кармане есть приметы этого разбойника.
     ГОРОДНИЧИЙ. А! Прочтите-ка, а мы послушаем.
     ПОЧТМЕЙСТЕР (разворачивает свиток). "От роду 23 года, тоненький, худенький, роста середнего, лицом чист, бороду бреет, глаза имеет карие, волосы русые до плеч, нос прямой. Уроженец местечка Назарета…" (Напевает.) На заре ты меня не буди… Деревня! Галилеянин. Не пьющий.
     ГОРОДНИЧИЙ. А вот посмотрим, как пойдет дело после горячей закуски да бутылки-толстобрюшки! Да есть у нас уездная табуретовка-бурдашка, не казиста на вид, а Голиафа повалит с ног.
     ПОЧТМЕЙСТЕР. Галилеянин… А должно быть, в этой самой Галилее теперь жарища – страшное дело! На берегу пустынных волн… Я себе представляю! Град Петров – бобчинских да добчинских, добра из глупых книг и бобра на воротник… Битва за шинель – (внезапно) шнель, шнель, Христиан Иваныч! (Общий смех.) Эрзац-армагеддон, тень на плетень! Ну, а тут тебе человек молодой, ученый, начитался запрещенного, ревизских сказок – и готов ревизор буонапарте, поехал, конечно. Вот и едет, бродяга…
     ЧАСТНЫЙ ПРИСТАВ (хриплым басом). Это истинно, братцы – едет Ешуа на ешуаке. Маленький такой ешуачок, а говорливый – пять книг оглашает, пять пудов поднимает, пятью хлебами насыщает…
     ГОРОДНИЧИЙ. Ну вот вам, пожалуйста – уже и частный пристав Уховертов сделался сочинитель… (Показывает почтмейстеру на чиновников.) Вы мне малых сих не соблазняйте, побойтесь ревизора!
     АММОС ФЕДОРОВИЧ (грозит пальцем почтмейстеру). Смотрите, Иван Кузьмич, достанется вам когда-нибудь за это – спустят полканá, покажут кузькину мать во благовременье…
     ПОЧТМЕЙСТЕР (хмыкает). Ах, батюшки! Не шей ты мне, матушка… А что, братие, ведь это дело семейственное – так не создать ли вам свободно ячейку прямо на дому, небольшую группку "Алеф" – Антон, Аммос, Артемий. Это, братие, Сила, Верность, Слава – триада каббалы!
     ГОРОДНИЧИЙ. Не баклань, не баклань… Швобода! Братие! Накличете вервие простое, петлю на шею…
     ПОЧТМЕЙСТЕР (увлеченно). Да чего там триада, мелочевка на четвереньках – "пятерку", господа, "пятерочку" заговорщицкую! В профиль, господа, в профиль! А там и ложу – со всеми шестёрами и семисвешниками!
     ГОРОДНИЧИЙ. Батюшка, не милы мне теперь ваши ложи… Знаю как облупленных – семеро с ложкой, последнюю осьмушку изо рта!.. У меня инкогнито проклятое сделало дырку в голове. Так и ждешь, что вот судьба постучится в дверь – бух, бух, бух, бух – и шасть… И – в пасть!
     ПОЧТМЕЙСТЕР. И впасть, как в ересь… Сгоревши, как печатный пряник… Уездная инквизиция – ночное, костерок, печеная картошка – а что, очень, очень хорошо. Смешно.
    
     Явление III
    
     Те же, Бобчинский и Добчинский (несколько похожи на крыс) – оба входят запыхавшись, нюхая воздух. Подбегают и обнюхивают городничего.
    
     БОБЧИНСКИЙ. Чрезвычайное происшествие! Достойное чрезвычайной комиссии!
     ДОБЧИНСКИЙ. Неожиданное известие! Благая весть!
     ВСЕ. Шо? шо еще стряслось?
     ЛУКА ЛУКИЧ. Спаси, Господи, заранее и помилуй! Угодники! Ох, дурно, дурно! Дух святой захватило!
     ДОБЧИНСКИЙ. Непредвиденное дело: приходим мы, как всегда, в гостиницу…
     БОБЧИНСКИЙ. Проникаем с Петром Ивановичем в отель…
     ДОБЧИНСКИЙ (перебивая). Э, позвольте, Петр Иванович, я расскажу, без этих ваших аллегорий и екивоков.
     БОБЧИНСКИЙ. Э, нет, позвольте уж я… позвольте вольно литься звукам… вы уж и слога такого не имеете…
     ДОБЧИНСКИЙ. А вы собьетесь и не припомните всего дотошно.
     БОБЧИНСКИЙ. Припомню, видит Бог – в деталях. Небу станет тошно! Уж не мешайте, пусть я расскажу. Скажите, господа, чтоб Петр Иванович не мешал.
     ГОРОДНИЧИЙ. Да говорите скорее, что вы тут расёмон развели! У меня сердце не на месте (хватается за живот). Садитесь, господа! возьмите стулья, не все доломали! Петр Иванович, вот как раз свободный стул! (Все сидят на каменных скамьях, а Бобчинский и Добчинский на садовых стульях.) Ну, что, что такое?
     БОБЧИНСКИЙ. Позвольте, позвольте уж: я все по порядку, шаг за шагом, буквально разжую-с. Как только я имел удовольствие выйти от вас, да-с… (Внезапно.) Вас ис дас, Христиан Иваныч! (Общий смех.)
     ПОЧТМЕЙСТЕР (толкая Христиана Ивановича). Не спи, замерзнешь! Русь, брат!.. Ревизор Мороз!
     БОБЧИНСКИЙ (ритмически). Уйдя, Антон Антонович, от вас – после того как вы изволили смутиться – полученным письмом – тогда ж я забежал к Коробкину – а не застав Коробкина-то дома – я к Растаковскому сей час заворотил – а не заставши Растаковского, раз так – то двинулся к Ивану Кузьмичу – чтоб доложить полученную новость – да идучи оттуда, на беду – я встретился с Петром Ивановичем вдруг…
     ДОБЧИНСКИЙ (перебивая). Возле будки, где продаются пироги.
     БОБЧИНСКИЙ. Такие пироги. (Внезапно.) Ну и будка у Степана Ильича! (Общий смех.)
     ПОЧТМЕЙСТЕР (пихая частного пристава). Что, брат, разъел держиморду? Ворчи не ворчи – а казенные харчи!
     БОБЧИНСКИЙ. …да встретившись с Петром Ивановичем, я – нос облегчи́л в платок и говорю ему – "А слышали ли вы – о новости, что получил Антон – Антонович из достоверного письма?" – а Петр Иваныч уж – ужимки и прыжки, не сокол, далеко не сокол! – слыхал об этом вскользь от ключницы вашей Авдотьи – ключи, ваши ключи! – которая, не знаю уж зачем – но послана была к Филиппу Почечуеву…
     ПОЧТМЕЙСТЕР (записывая в книжечку, про себя). Почечуй по словарю Даля – геморрой. Почечуев… То есть послали в задницу. Смешно.
     ДОБЧИНСКИЙ (добавляет). Послана была за бочонком для французской водки.
     ПОЧТМЕЙСТЕР (записывает). Уездное название коньяка. Смешно.
     БОБЧИНСКИЙ (вначале тягуче, окая). Точно, за бочонком для французской водки. Во-от мы пошли с Петром-то Ивановичем к Почечуеву… Уж вы, Петр Иванович, не перебивайте, дайте слово вымолвить!.. Пошли полком к Почечуеву, да на дороге Петр Иванович говорит: "Лепо ли, братие, что с утра я ничего не ел? Зайдем, – говорит, – в трактир. В трактир, – говорит, – привезли теперь свежей сёмги, так мы славно подзакусим". Ну, а почему нет? Можно. Вы же понимаете, господа, Петр Иванович у нас соблюдает – а привезли наконец-то кошерное, с чешуей; осетрина-то осточертевшая – она безчешуйная, ни кожи ни рожи – трефная… Только что вошли мы в гостиницу и запахло рыбой, как вдруг молодой человек…
     ДОБЧИНСКИЙ (перебивая). Недурной наружности, в стираном хитоне…
     БОБЧИНСКИЙ. Да уж не в шушуне! Се – человек! Ходит эдак взволнованно по комнате, и что-то резкое в лице – эдакое рассуждение… сечет предмет… физиономия… поступки… и здесь (вертит рукою над головой, изображая нимб) много, много всего. Меня точно кто обухом… Я будто печенкой предчувствовал – предтеча! – и говорю Петру Иоанновичу: "Здесь что-нибудь неспроста-с". Да-а, рыбари мои! А Петр-то Иваныч уж мигнул пальцем и подозвал трактирщика Власа – а подойди-ка сюда, кавалер! – а у трактирщика жена – (целует кончики пальцев) русалка! ниловна! – три недели назад опросталась, и такой пребойкий мальчик, волосатый, ласковый, Власов сын, будет так же, как и отец, содержать трактир, молиться Маммоне, Перуну и Велесу и мазать истуканов жиром и кровью проезжающих... Ну, подозвавши Власа, Петр Иванович и спроси его потихоньку: "Слышь, черпак, кто, – говорит, – этот молодой? Что за салага?", а Влас и отвечает на это: "Это, – говорит…" Э, только не перебивайте, Петр Иванович, вы не расскажете, эй-Богу, не расскажете! Вы пришепётываете и (дразнит) калтавите; вечно у вас во рту каша – а-зе, сто-зе! – и минимум один зуб со свистом… Зуб даю! Не лезьте. Так на чем мы это… "Это, – говорит, – молодой человек, чиновник", да-с, "едущий из Петербурга, а по фамилии, – говорит, – Иван Александрович Хлестаков-с…"
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. Хлестаковс – прибалт, что ли, гольный варяг?
     ГОРОДНИЧИЙ (в сердцах). Знаем мы этих варягов!.. Вот они где, вещие, у нас сидят (стучит по загривку) – отмщать, отмщать… Хлестаков… Хлистаков? Христаков! (Крутит головой в сомнении.) Иван… овен жертвенный?..
     ПОЧТМЕЙСТЕР (небрежно). Давайте ближе к баранам. Трактирщик дал показания, что сей господин престранно себя аттестует: другую уж неделю живет, из трактира не едет, забирает все на счет и ни копейки не хочет платить – а наоборот, предлагает трактирщику бросить деньги на дорогу… Распоясался – проповедует почем зря! Притчи так и прыщут – записывать не успевают… Ну, мы его пригвоздим!
     БОБЧИНСКИЙ. Меня так вот свыше (показывает пальцем вверх) и вразумило. Допетрил! "Э-лоэ́йну!" – говорю я Петру Ивановичу…
     ДОБЧИНСКИЙ. Нет, Петр Иванович, это я сказал: "Э-лоэ́йну!"
     БОБЧИНСКИЙ. Подумаешь, большой праведник. Вначале вы сказали, а потом и я… произнес… "Э-лоэ́йну! – возопили мы с Петром Ивановичем. – А какого Бога сидеть ему здесь, когда дорога ему лежит в Сара-Абрамовскую губернию, и подорожная туда же прописана?" Да-с! А вот он-то и есть этот посланник.
     ГОРОДНИЧИЙ. Кто, какой посланник?
     БОБЧИНСКИЙ. Посланник Божий, о котором изволили получить нотицию от этого вашего Лукреция. Ревизор!
     ГОРОДНИЧИЙ (в страхе). Что вы, Господь с вами! Рехнулись, батюшка! это не он.
     ДОБЧИНСКИЙ. Он! и деньги отверзает, и не едет – ждет и жаждет страданья…
     БОБЧИНСКИЙ. Он, он, эй-Богу, он… Такой наблюдательный, как сверху со столба: все обсмотрел. Увидел, что мы с Петром Ивановичем-то ели сёмгу – так он и в чаши к нам заглянул. Пронеси, Отче наш! Такой осмотрительный, меня так и проняло страхом, и глас услышан был: "Не отрекайтеся, Петры, и во ночи!.."
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. Сёмга, говорите… Ага… (Щелкает пальцами.) Сёмга, Сёмга! А я, признаюсь, как раз хотел попотчевать вас, Антон Антонович, собачонкою. Родная сестра тому кобелю, которого вы отмывали, ха-ха… Была у вас собака Банга, а теперь будет Сёмга, га-га!
     ГОРОДНИЧИЙ. Уймитесь вы, ревизора ради! Тут мор и глад на носу!
     БОБЧИНСКИЙ (долбит свое). Он, он… И имя ему – Иван Хлестаков, во как… Иховы инициалы – И.Х.! Изволите вспомнить, как на пасхальном-с куличе: (рисует пальцем в воздухе) И-с Хри-с… Воскресе!..
     ЧАСТНЫЙ ПРИСТАВ. Воистину воскрес! В сплошных синеродах небес! Пришел, братцы, долгожданный! Успенье разговенья!
     ЛУКА ЛУКИЧ. Близ есть, при дверех! Как в нилусовых папирусах!
     ПОЧТМЕЙСТЕР (весело). Граждане, купите папирỳсы! Тумбалалайкины уездные! Смешно.
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. Хлыстаков – не из хлыстов ли? Убеление бескрайней плоти, скопчики-голубчики… Прилетел, голубь серебряный! Какой князь в сети зашел – жирный карась! Главрыба! (Ухмыляется, щелкает пальцами.) Сёмга, Сёмга!
     ПОЧТМЕЙСТЕР. Между прочим, рыба, чтоб вы знали – их катакомбный символ. За рыбу – деньги!
     ГОРОДНИЧИЙ (потирает свой крючковатый нос). Опять двадцать пять червячку на крючке… Господи, помилуй нас грешных! А что вы, говорливые Петры, разнюхали наверно – где он там живет?
     ДОБЧИНСКИЙ. В пятом номере под лестницей.
     ГОРОДНИЧИЙ (вздыхает). В пятом… Знать, графá в судьбе… Который раз – пятый… И давно он здесь? Кой нынче день от пришествия его?
     ДОБЧИНСКИЙ. А недели две уж. Четырнадцатый день весеннего месяца нисана. Приехал на Василия Египтянина.
     ГОРОДНИЧИЙ. Две недели! (В сторону.) У-у, фараоново племя! Батюшки, сватушки, выводите, святые угодники! В эти две недели высечена унтер-офицерская вдовица! разбойникам в темнице не выдавали хлебца и водицы. На улицах кабак, нечистота, жабы, вши, тьма. Казни египетские! Позор, поношенье! Главное забыл – разоренье! (Хватается за голову.)
     АРТЕМИЙ ФИЛИППОВИЧ. Харэ, хевре, посыпать головешки пеплом. Шмон прогремел, параша пролетела, что ревизор идет – но до конца-то хазы далеко! Кончай толковище, открывай талмудище! Дело надо делать, господа, дело! Пора всем кагалом ехать парадом в гостиницу.
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. Нет, нет. Вперед пустить голову (стучит себя по лбу), духовность, интеллигенцию; вот и в книге "Деяния Иоанна Масона"…
     ГОРОДНИЧИЙ. Зна-аем мы этих Иоаннов, родства не помнящих. Рыбак рыбака! И с масонами очень даже хорошо знакомы…
     ПОЧТМЕЙСТЕР (обличающе). Выкрестоносцы! Кацалапые!
     ГОРОДНИЧИЙ. Нет, нет; позвольте уж мне самому. Бывали трудные случаи в жизни, сходили с рук в Лету, еще даже и спасибо получал – ну, шубу не сошьешь, а в послужной запишешь… (В сторону.) Записано в книге Прихода и книге Расхода: всем воздалось и судимы были все по грехам их, но Каифы-первосвященника не коснулось ни фига – даже по рогам не дали! И Храм развалился, и народ в изгнании оказался и довольно надолго – грызть галушки в галуте – а Каифа сухой из этой воды вышел (привычно умывает руки)… Лес рубят – щепки плывут… Авось Бог вынесет на берег и теперь. (Обращается к Бобчинскому.) А что, как он выглядывает? Вы говорите, он таки молодой человек?
     БОБЧИНСКИЙ. Молодой, лет двадцати трех.
     ГОРОДНИЧИЙ. Тем лучше: молодого скорее пронюхаешь (нюхает воздух). Беда, если старый черствый черт, а молодой весь наверху (делает рожки) – в цвету! Будем посмотреть! Все еще, может быть, кончится ничего себе… Вы, господа хорошие, приготовляйтесь по своей части, а я отправлюсь сам искать счастия. Или вот хоть с Петром Ивановичем… (пальцем показывает то на Бобчинского, то на Добчинского, как в считалке) Добчинским, вроде как Добронравовым, приватно, для прогулки наведаюсь узнать – не терпят ли проезжающие бед и притеснений, кому живется весело, счастливо на Руси… Не сглазить, Господи, спаси! (Трижды плюет через левое плечо.)
     АРТЕМИЙ ФИЛИППОВИЧ. Идем, идем от греха, Аммос Федорович. В самом деле может случиться беда. День гнева!
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. Да вам, к аллаху, чего бояться, каких чертей зеленых? Колпаки смирительные надел на больных, да и концы в воду.
     АРТЕМИЙ ФИЛИППОВИЧ. Какие колпаки! Больным велено габерсуп давать – овсянка, сударь! – а у меня по всем коридорам несет такая капуста, что береги только нос – поедет в Ригу… Капут нам с Христиан Иванычем… Придется сдавать его, а самому – в кусты.
     ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ. Ие… уда!
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. Да-с, овес нынче дорог! А я на этот гамбургский счет (как бы щелкает на счетах) – покоен. В самом деле, кто в здравом уме, своим ходом, без клетки – зайдет в уездный суд, в нашу кувырколлегию? а если и заглянет в какую-нибудь бумагу, так он жизни не будет рад. Я вот уже пятнадцать лет сижу… (задумчиво) да-а, третий срок тяну-мотаю… сижу на судейском месте, на мешке с шерстью, собаку на этом съел, а как загляну в обвинительную записку – а! только мантией махну! парик дыбом встает! Сам Соломон сын Давидов не разрешит, что в ней правда, а что кривда. (В сторону.) А что касательно грядущего, то тут авгуром и кассандром быть не надо – городничий посередине в виде столпа с распростертыми руками и закинутой назад головой (изображает). Ну, а прочие раздолбаи остаются просто столбами, как при жизни, бревно бревном – не моя сцена, я-то уцелею, задеру прощально ногу на столб, да забьюсь поглубже в конуру…
    
     Судья, попечитель, смотритель, почтмейстер и лекарь уходят; в дверях почтмейстер оборачивается.
    
     ПОЧТМЕЙСТЕР. Эй, пристав частный – день ненастный! Ой, частный пристав – будь неистов! Квартальный, готовь станок долбальный! (Общий смех.) Смешно.
    
     Явление IV
    
     Городничий, Бобчинский, Добчинский и частный пристав.
    
     ГОРОДНИЧИЙ. Что, дрожки там стоят?
     ЧАСТНЫЙ ПРИСТАВ. Стоят, Антон Антонович.
     ГОРОДНИЧИЙ. Дрожки, бричка, тройка… Гусь, куда несешься ты? Аж дрожь пробирает – зарежут люто и запекут с яблоками антоновскими… А чому ж це вы, Степан Ильич, один, як сыч? да квартальные хлопцы-то ваши где, казаки ерусалимские? куда делись эти психо? ведь я приказывал, чтобы и Прохоров был здесь, староста этой вашей палаты номер шесть. Где Прохоров?
     ЧАСТНЫЙ ПРИСТАВ. Прохоров в частном доме, да только, право, к нашему делу не может быть употреблен.
     ГОРОДНИЧИЙ. Как так? Вы, частный пристав – одно сплошное ЧП…
     ЧАСТНЫЙ ПРИСТАВ. Да так: вчерашнего дня драчилась за городом случка, тьфу… случилась за городом драка – поехал он туда для порядка, а привезли его поутру мертвецки. Вот уже два ушата воды вылили, цельный аквариум, ан до сих пор – делириум…
     ГОРОДНИЧИЙ. Пьян?
     ЧАСТНЫЙ ПРИСТАВ. В стельку. Сыт, пьян и нос в табаке.
     ГОРОДНИЧИЙ (хватаясь за нос). Ах, Боже мой, Боже мой, готеню! как же вы это так допустили? Отличились!
     ЧАСТНЫЙ ПРИСТАВ. Да Бог его знает… В голове у него произошло верчение и посылает всех не нах, а подх… Бог даст, протрезвится. Все под Богом единым ходим.
     ГОРОДНИЧИЙ. А Держиморда где?
     ЧАСТНЫЙ ПРИСТАВ. Держиморда поехал на пожарной трубе – загорелся Прохорова отливать.
     ГОРОДНИЧИЙ (безнадежно машет рукой). Два сапога! Уже я так и вижу. Слушайте сюда, Степана Ильича, вы сделайте вот что: квартальный Пуговицын, не пришей рукав… зато он высокого роста, по прозванью Каланча, так нехай стоит для благоустройства на мосту – как бы на посту. Да разметать наскоро тот самый ветхозаветный забор, что возле сапожника Йоськи, и поставить новую соломенную веху, чтоб было похоже на планировку. Мол, сад радостей земных – уже вот-вот… хрущи над вишнями гудуть! Оно чем больше ломки, смены вех, тем больше означает деятельности градоправителя. Ах, Боже мой! я и позабыл, что возле того забора навалено на сорок телег всякого сору. Когда б вы знали, что за скверный народ: только поставь где-нибудь в сквере какой-нибудь памятник или просто забор с колючкой, черт их знает откудова и нанесут всякой дряни, сорок бочек арестантов! (Вздыхает.) Да если приезжий богодул будет спрашивать нижних чинов службу, довольны ли – то чтобы отвечали по уставу Иова: "Всем довольны, ваше благородие", а который будет недоволен, то я ему после дам такого неудовольствия – всю ниневию наизнанку повыверну!.. Ой-вой-вой! грешен, во многом грешен, дай только Боже, чтобы сошло с рук (рассматривает руки, умывает их, скребя)… пятно, опять пятно… а там-то я поставлю уж такой семисвечник, какой еще никто не ставил: на каждую бестию купца… (уточняет) белокурую бестию… наложу доставить по три пуда воску. Мол, новый трехпудовый год!.. О, Боже мой, Боже мой! едем, Петр Иванович! Выехаем! (Вместо хасидской черной шляпы хочет надеть бумажный футляр.)
     ЧАСТНЫЙ ПРИСТАВ. Антон Антонович, это коробка, а не шляпа.
     ГОРОДНИЧИЙ (бросает коробку, напяливает шляпу, бормочет). Коробка забежала к Коробкину, а там Коробочка в коробчонке скачет… (Частный пристав с поклоном протягивает ему шпагу.) При шпаге я, черт с ней! Эк шпага как исцарапалась – проткнул немало, помолись! Проклятый купчишка Абдулин, видит, абрашка, что у городничего старая шпага, не прислал новой. О, лукавый народ!
     ЧАСТНЫЙ ПРИСТАВ. Точно так, Антон Антонович. Глазки так и бегают, так и бегают. Один – на нас, другой – на Кавказ… Снуют, юркие! (К Бобчинскому и Добчинскому.) Очень, братцы не люблю я вашу популяцию!
     БОБЧИНСКИЙ (бойко). От такого и слышу! Тоже мне, дядя Степа Крысобой!
     ДОБЧИНСКИЙ. На зекалы неча пенять! А на себя бы, кум, оборотился!
     ГОРОДНИЧИЙ. Оставьте, господа, проехали! (Оглядывает себя.) Какой-то Дон Гуан дурацкий, гишпанский игуанодон! (Добчинскому.) Ну, Петр Иванович, поедем, в добрый час.
     БОБЧИНСКИЙ. И я, и я… Позвольте и мне, Антон Антонович, я так: петушком, петушком, Петрушкой побегу за дрожками, чи, чи, чик… Мне бы только немножко в щелочку-то во врата эдак посмотреть, как вы его прищучите… мошонку дверкой прищемите…
     ГОРОДНИЧИЙ. Нет, нет, Петр Иванович! А кто же в лавке останется? Нельзя, нельзя! Пошли прочь!
     БОБЧИНСКИЙ. Ничего, ничего… Я за вами – трюх, трюх… Погляжу капельку, как вы его бичевать будете да пригвоздите… (Оскаливается.) Кровушка кап-кап в мацу, причащусь на всю катушку…
     ГОРОДНИЧИЙ. Главное забыл! Да если спросят, отчего не выстроена церковь, гори она огнем, при богоугодном заведении, на которую пять… (растопыривает пятерню и тычет в рожу Бобчинскому, отпихивая) лет тому назад была ассигнована сумма, то не позабыть сказать, что начала строиться, но сгорела (корчит грустную рожу) – ай, яй, яй! Поняли у меня, Петры?! Не успел, скажете, трижды пропеть красный петух… как пожелали, так и сделали… Я об этом и рапóрт представлял (тычет пальцем в пол) тамошнему раппопорту. А то, пожалуй, кто-нибудь, позабывшись, сдуру ляпнет, что от нее один котлован остался – вот какой рассеянный Лазарь Моисеевич. Ну, храм с ним, взрывать – не строить… Йо-хо-хо, прибавились грехи на орехи! Поехали!!!
    
     Явление V
    
     Анна Андреевна и Марья Антоновна вбегают на сцену.
    
     АННА АНДРЕЕВНА (в просторной хламиде). Где ж, где ж они? Ах, Боже мой… (Отворяя дверь.) Муж! Антон, сероглазый король! (Говорит скоро.) А все ты, а все с тобой. И пошла ковыряться: "я булавочку, я косынку, я на правую руку надела перчатку с левой ноги…" (Подбегает к окну и кричит.) Антон, куда, куда? приехал ревизор? что, вылитый Исайя? с усами? приехал на осле?
     ГОРОДНИЧИЙ. После, после, матушка.
     АННА АНДРЕЕВНА. После? вот новости – после! Я не хочу слова после… Мне знать одно, лишь вначале: что он, полковник? Пусть и в отставке, в печали… А? (С пренебрежением.) Я тебе вспомню при спальне! А все эта одетта: "Маменька, пра, погодите, я не одета". Тоже мне встала – в негодовании и в папильотках! Вот тебе ничего и не узнали! а все проклятое с детства кокетство, услышала, что почтмейстер здесь, и давай перед зеркалом жеманиться – воображает, мартышка, что он за ней волочится, а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься, и в книжечке своей рожи рисует.
     МАРЬЯ АНТОНОВНА (в легкой тунике, с венком на голове). Да что же делать, маменька, о нимфа: чрез два часа мы все и так узнаем.
     АННА АНДРЕЕВНА. Чрез два часа! благодарю покорно – ответом одолжила. Как ты не догадалася сказать, что через месяц еще лучше знать! (Свешивается в окно.) Эй, Авдотья! ты слышала, что там приехал кто-то… Не слышала? ты глупая какая! А! С моим народом… (Голосит.) Эй, Авдотья, ты, Авдотья, отворяй-ка воротá – шевели-ка ножками да беги за дрожками! Да расспроси вежливо, что за приезжий, и узнай глаз цвет: черные или нет. И сию же минуту назад, как сильфида! Скорее, воздушней, скорее, скорее! (Кричит до тех пор, пока не опускается занавес.)
    
     ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
    
     Маленькая комната в гостинице; постель, стол, чемодан, пустая бутылка – словом, как у Гоголя. На стене портрет Николая I, но только верхняя половина, до пояса.
    
     Явление I
    
     Осип – в поношенном длиннополом лапсердаке – лежит на барской постели.
    
     Боже мой, черт побери, есть так хочется и в животе трескотня такая… а есть такой тресковый балычок, лабардан называется – это нечто, тает во рту! (Поглаживает живот.) Да-а, трескотня в брюхе, как будто бы целый полк архангелов затрубил в трубы: гаврилиада, Страшный суд – вставай, поднимайся, раб-народ!.. Служил Гаврила пустобрёхом, Гаврила по пустыне брел… Вот не доедем да и только – до обетованья! что ты прикажешь делать, Господи? Второй месяц пошел как уже из Питера (показывает рукой на чемодан): чемодан – вокзал – и в шею… Изгнанье! Ушли от горшков с мясом на Невском, от снежных пирамид и сфинксов на набережной… Едем незнамо где, скитаемся нескончаемо. Путешествие из Петербурга в езду! В уездный Аид... А наш аид, голубчик, профинтил дорогою свои пять золотых, теперь припекло – сидит и хвост подвернул, и рожки свесил, и не горячится. (Передразнивает, робким голосом.) "Эй, Осип, ступай, будь добр, посмотри комнатушку, самую бедную, да обеда не спрашивай: я не могу впитывать дурного и бренного, мне нужна лучшая участь". Добро бы было в самом деле что-нибудь (воздевает руки) путное, а то ведь елисеишка простой, пророк липовый. И меня за собой водит, как цыган медведя. Всю плешь проел! С проезжающими знакомится, если карты легли, а потом фокусы свои показывает – вино из столов добывает, прокаженному оспу прививает – вот тебе и доигрался, кудесник! Погорелый театр! Семь действий есть, а жрать-то нечего! Эх, надоела такая жизнь-копейка без гроша за душой! В кармане блоха на аркане плюс вошь на привязи – соси лапу и посапывай! Сам бессребреника корчит и другим пару целковиков заработать не дает… (берет в руки пустую бутылку, поглаживает ее) на чай… с баранками… Ты, говорит, Осип, осознай, что дырка будет повеликатней, ценней бублика: бублик можно слопать, а дырка останется. Эдакое колесо бестелесное – и доедет оно, эх, до цугундера!.. Право, жительство в местечке лучше: оно хоть нет публичности домов, да зато заботности меньше – возьмешь себе одну бабу, усредненно говоря, Машу – а по Книге правоверному положено до трех! – да и лежи весь век в берлоге на полатях, да ешь пироги с кашей, а желаешь – с Машей, уж как-нибудь отличая наощупь… (Убежденно.) Народ надо пороть, потому что народ балуется. Есть у тебя черта оседлости, так осядь в осадок по-хорошему и не шляйся ни черта где попало… Сиди на печи, а уж она едет… по Великой Степи… На Чертов остров… Теория дрейфа печи – никаким дрейфусам и бейлисам не снилось! Кальсонеры только мельтешат да Пружинеры мешают писать на печке… (Вздыхает.) Ну кто же спорит, где рыбе глубже, – конечно, если пойдет на правду, так житье в метрополии лучше всего – пока Питер бока не вытер! Жизнь тонкая и политичная: кеятры марионеток, дерг-дерг за ниточки, собачки тебе вальс танцуют, лемуры служат, эринии жужжат, и все что хочешь. Разговаривают всё на тонкой деликатности, никто тебе в ребра не тычет: "Чаво, булошная"; гулящую девку – бордюр, и то называют "поребрик", а трахтир – "Англетер". Пойдешь на Щукин – тебе из проруби кричат: "почтенный!" На перевозе в лодке с чиновником сядешь: он тебе сразу апорию про волка, Харона и капусту – у кого чего болит… Почуял одиночество в толпе, компании захотел – ступай в лавочку: там тебе кавалер расскажет про лагери – вышки, шконка, пайка, один-день Иван-ден – звон рельса на морозе на подъеме. Как на ладони, все видишь – дальняя дорога, казенный мертвый дом!.. А в лавочку старуха-бандерша забредет, горничная иной раз заглянет такая – на-на, фу-фу! (усмехается и трясет головою) – что сам в эту горничную захочешь заглянуть. Трахéль! Галантерейное, черт возьми. обхождение – так шмыгнешь в нее, что тебя никакой дьявол не оттащит! Эх, бабы-бабочки, гусеницы ангелов! Одно плохо: голодуха! А все он виноват, Дон-Кишот местечковый! Они там, в Назаретовке, так и кишат. Видят, подслеповатые, что блестит у него над головой – ну, думают, нимб! – а это он накрылся медным тазом! Ни копья в загашнике! А отчего? оттого, что делом, делом не занимается. Ты, говорит, Осип, считай себя уже отшельником и питайся акридами с медом. А акриды – это же кузнечики, мелочь пузатая… Ах, Боже ты мой, хоть бы какие-нибудь щи!.. Жалкий трактир, нищий чердак, утлый челн, где капитан – Ахав Копейкин, и нету маковой росинки за щекой! Хоть шаром покати! А хавать хочется! Как белый кий, судьба вдоль борта гонит в лузу – ложись и помирай! (Укладывается поудобнее и держит бутылку, как свечу.) Вечная хвороба – пустая утроба! Пойти туда, не знаю куда – на бой, на торг, на рынок – и купить хоть сайку… Обратить камни в хлебы́, облако в верблюда! Слова, слова, слова – притчами не кормят, сыт не будешь… Премного разных трав и вер… Сладкое вер блюдо! Заговариваться начинаешь! (Бормочет горячечно.) Ставить верши на вирши – и словить побольше, и свалить на телегу, и свезти подальше – на канал Грибоеда… на Васильевский остров я приду, как на николайвасильевича хутор ввечеру, к чертям… мне вернуться б туда и глотать бы скорей (облизывается) рыбий жир петербургских лампад-фонарей! Эх, завет бывает ветхим, а барашек – молодым! Запутался в кустах Исак, а Авраам попал впросак… Золотистого меда струя из кувшина текла, да в рот не попала… Мимо, мимо, мимо Рима и Ершалаи́ма, подъезжая под Ижоры, идут по земле ревизоры… (Со вздохом.) Кажись, так бы теперь весь свет съел, не отделив от тьмы. Пошли мне, Господь, второго! И чтобы гарниру побольше!.. (Стук в дверь.) Стучится, верно это он идет. Придумал еще какой-то условный стук, дятел. По голове себе постучи! (Лениво сползает с постели.)
    
     Явление II
    
     Осип и Хлестаков.
    
     ХЛЕСТАКОВ (молодой человек с бачками-пейсиками, в лапсердачке с короткими полами). На, прими это (отдает свечу). Ходил, искал днем с фонарем и зажигал свечу – все бесполезно, ищи-свищи… Ни этого, ни просто человека… (Задумчиво.) А, опять валялся на ложе?
     ОСИП. Да зачем же бы мне валяться? Не видал я разве ложа, что ли? Что я, прокруст какой?
     ХЛЕСТАКОВ (задумчиво). Лжешь, валялся; видишь, все склочено. Не лги, это вредно – ложь, как ржа, разъедает душу. Не возжелай лжи ближнему своему и жене его, и волам его – чтоб не крутили вола… С ложью не прямыми дорогами ходишь, и как-нибудь взглянешь в лужу – а рожа крива…
     ОСИП. Да на что мне ваше ложе? не знаю я разве, что такое ложе? у меня есть ноги, обе-две, не отнялись покамест; я и постою…
     ХЛЕСТАКОВ (задумчиво). Тогда – стой и иди. Точнее – встань и иди.
     ОСИП. Это куды еще?
     ХЛЕСТАКОВ (задумчиво). Вперед, на подвиги добра. Ну, к примеру, вниз, в буфет… Там скажи… чтобы хозяин дал обет: не кормить вас, шаромыжников божьих, рифмачей блаженных, нищебродских прожорливых – до морковкина заговенья, до третьего пришествия… Пряник на елке, крошки в руке, зубы на полке, рот на замке! Пускай заучит вхруст…
     ОСИП. Да нет, я и ходить не хочу – это вам не гулять по лучу!
     ХЛЕСТАКОВ. Как ты смеешь, дур… добрый человек!
     ОСИП. Да так, все равно хоть и пойду, а добра не найду. Хозяин сказал, что никаких обетов не даст.
     ХЛЕСТАКОВ. Как он смеет не дать? Строгий обет послушания: не давать жрать. Возлюби ближнего и оставь без сладкого, и ужин отдай врагу… Ступени вверх: воздержание – очищение – просветление! А следующая стадия – воссияние. Дарение лучей! Пусть суп пуст – зато душа полна, с мениском!
     ОСИП. Еще, говорит, и к городничему пойду: третью неделю барин мозги парит – голова пухнет от него трижды в день, не считая ужина! Этак всякий на осле приедет, обживется, обожествится, после и выгнать нельзя. Я, говорит, клянусь, Иудой буду, я прямо с жалобою, чтоб на съезжую, да в тюрьму… И уже заранее, зараза, козлиный пергамент написал, – готовь "телегу" зимой!
     ХЛЕСТАКОВ. Какое грубое и грустное животное!.. А ты так уж и рад, добрый человек, мне все это сейчас пересказывать. Не злоязычествуй, не надо, это вредно – портятся вкусовые пупырышки души. А, стыдно стало, слезы потекли? Что ж ты молчишь, как проглотивший солнце?
     ОСИП (почесываясь). Очевидно, я Азраила испужался – атамана Ангела, что сплошь покрыт глазами. А ну как Ангел Смерти съездит по сопатке… или вдруг сзади всадит под лопатку… Так и уйдешь в следующее перерождение на голодный желудок.
     ХЛЕСТАКОВ. Ну, ну, пóлно. Уйди пока что с глаз. Ступай скажи хозяину. Легкими стопами! Мухой! (Осип уходит.)
    
     Явление III
    
     Хлестаков один.
    
     ХЛЕСТАКОВ. Ужасно, как им всем хочется есть. Так немножко пройдитесь – и пройдет аппетит. Возьмите узловатый посох – (значительно поднимает палец) а посох таки должен быть узловат, сие вам не языческий фаллóс! – и дуйте по водам, аки посуху, погуляйте по пустыне лет этак сорок с гаком (насвистывает "Семь сорок"). Нет, черт возьми не проходит номер с этими нумерами. Мыкаются, мычат – мы ме-естные… Не сдвинешь! Паства ищет лишь пастбища посочнее да пирожного попесочнее. А как же жажда и голод духовные, томление духа… в духовке, с грибами… Жрачные животные! Плохо? Заведите себе ребе… Эти мне советы… Какой скверный городишко этот Ершалаим! Даже в овошенных лавках дают в долг. Ломбарды, исторические ссудные места. Сплошные старушки-процентщицы, старики-гобсеки – все скребут по сусекам. Бьюсь об заклад, домá помечены и кровь на косяках, за каждою калиткою злой шейлок – того и гляди отгрызет фунтик плоти! Это уж просто подло. (Напевает.) "Не шей ты мне, матушка, а-аве Мари-и-я…" Как родились в хлеву, так и до сей поры там сидят, добывают деньги трением большого об указательный – пещерные люди, борьба за огонь! Им, циклопам, хоть кол на голове теши, сто раз повторяй: "Встань и иди!" – никто не хочет идти.
    
     Явление IV
    
     Хлестаков, Осип и трактирный слуга.
    
     СЛУГА. Хозяин Влас, мой властелин, прислал меня, гонца, он приказал: сперва сразитесь с младшим братцем! Что вам угодно?
     ХЛЕСТАКОВ. Здравствуй, братец! Ну, что ты, здоров, счастлив? По ночам анчар не беспокоит?
     СЛУГА. Слава Богу единому.
     ХЛЕСТАКОВ. Ну, что, как успехи в работе, в делах и молитвах? хорошо ли все идет у вас в гостинице?
     СЛУГА. Да, слава Богу, все хорошо.
     ХЛЕСТАКОВ. Много проезжающих?
     СЛУГА. Да, достаточное количество. Да что вы все выпытываете, душу тянете? Говорите прямо – чего изволите?
     ХЛЕСТАКОВ. Послушай, любезный, там хозяин твой до сих пор обета не приносит, так, пожалуйста, поторопи, чтоб поскорее – я предчувствую, что скоро мне придется кое-чем заняться, важным и надолго…
     СЛУГА. Да, хозяин сказал, что не будет больше поститься и вам молитвы отвешивать. Этак, говорит, могу я совсем отощать. Он никак хотел идти сегодня жаловаться городничему, да ветром шатает.
     ХЛЕСТАКОВ. Упрямец и чревоугодник!.. Да ты, любезный, урезонь, уговори его – затей с ним долгий диалог, вверни так незатейливо про собственных Платонов, пещеру духа, проси подумать о душе, грядущих муках – грех спаивать и скармливать… откармливать народ! Ведь прямо на убой, прости Единый! Плохая карма, мрак, и аура не светит…
     СЛУГА. Точно так-с. Он говорит: "Обета я ему не дам, покамест не заплатит мне – по таксе!"
     ХЛЕСТАКОВ. Вот новости! Еще и рублефил, корыстолюбец!.. Любезный, а мне очень нравится твое лицо! ближний, ты должен быть добрый человек. И глаза такие умные, гуманные, не кривые… А глаза – зеркало души! Да чтоб такой умница не обвел вокруг пальца хозяина-пóца, не провел на мякине этого старого воробейчика – не верю!
     СЛУГА. Да что ж ему такое говорить?
     ХЛЕСТАКОВ. Скажи, что деньги сами собою… как в притче – ступайте, деньги, в избу сами… Емелиáнство – сиречь верованья древних… Ить откудова, ежели этимологически брать, произошло слово "рубль"? Это были в древности брусочки серебра, и когда их на кусочки рубили – получался рубль, а отсекали – получался сѐкель, шекель. Один пень-колода! Рубль и шекель братья навек, даже на два! (Строго.) Словом, передай хозяину: будет день – будут деньги!
     СЛУГА. А если, значит, вот, ну это, хозяин то есть как бы…
     ХЛЕСТАКОВ (раздраженно). Молчи, усталый раб желудка. Ты растолкуй ему сурьезно. Пойди к владыке своему жалкому, ляжь у ног и скажи: "О ты, питающий от невежества своего все живущее и проезжающее! Выполняй обет свой перед странствующими и путешествующими! Ни крошки, ни покрышки!"
     СЛУГА. Пожалуй, я скажу.
     ХЛЕСТАКОВ. Ступай, тупой, к строптивому. Пусть даст обет – святой и нерушимый!
    
     Явление V
    
     Хлестаков один.
    
     ХЛЕСТАКОВ. Это скверно, однако ж, если он так ничего и не даст. Где же мое умение обретать друзей и оказывать влияние на людишек? (Покручивает пейсы.) Один черный, другой белый, веруй да надейся, один правый, другой левый, два веселый пейса… Манихейство какое-то, а жизнь сложней, ершистей – как коктейль. Неужто гвоздь заповедей только в том, что частица "не" пишется отдельно?.. Ох, повторяю для глухих – скверный городишко Ершалаим! Так и слышится: ерша ловим. Да и пьем его же, смешиваем. Ну, еще козла забиваем… и варим в молоке… Провинция – умора! Пригорки, ручейки – вот они уже мне где, по горло! Мухи, грехи, носители опахала… Азия-с, уездный город Ен – райцентр, а не райсад. Скучно жить на этом свете, господа! Да-а, наш маленький Жидóмир… Душевный город, и сидит он у всякого из нас. Но дỳши в нем – неуважай-корыто сплошные, корыстные, в коросте лжи. А ложь… впрочем, это я уже… Хотя вообще это не только к патологическому брехуну Осипу относится – человеческое, слишком человеческое… Ведь не прилгнувши не говорится никакая речь – без красного словца не выловишь и рыбку из прудца… По-русски, врать – значит скорее нести истину, чем обманывать. Не соврешь – и за собой не увлечешь, не загонишь человечишек к счастью… Там в городе таскаются офицеры и народ, так я, как нарочно, задал тону и перемигнулся с неофитами – за мною, фетюки! Сарынь-абрамь на кичку! Влезай на кочку, зажигай свечку! Стройся в каре, мочи в сортире! Ух, и разворошил я человечий муравейник – муравьев апостол и мочалок командир! (Обращается к портрету Николая I.) Что вы на меня смотрите, как царь на поэта? Хотите спросить, а где б я таки был 14-го числа зимнего месяца санного, если бы да кабы? (Наставительно.) На той самой площади, милостивый государь, со своим народом. Явление мое ему! Чего вы кривитесь напрасно? Я – картина, вы – портрет… Я – рожа твоя. Мы оба в пятом номере под лестницей. Мне сердце грея, ты на себя берешь мои грехи: в погром утешишь – сами виноваты, а ежли, скажем, семя лью на землю – разумным, добрым, вечным назовешь… Пойми, брат Коля, все мы живем под лестницей Иакова, лестницей-небесницей – а ангелы с кривыми ножами в зубах бегают по ней, карабкаются, как по вантам, взад-вперед, вверх-вниз с поручениями – тридцать пять тысяч одних ангелов! "Ступайте, – поют, – Иван Нисаныч, департаментом небесным управлять!" – я, признаюсь, немного смутился, вышел в хитоне… Хотел отказаться: я свой шесток знаю, оно мне нужно – учить всю голубятню слушаться шеста? Но коли уж назвался груздем – забудь про гвоздодер! Соблазны эти вечные – колидоры власти земной… транвай желания, пóртфель министерии, квáртал квартальных опричников… Тьфу (плюет) даже тошнит от этих звуков.
    
     Явление VI
    
     Хлестаков, Осип, потом слуга.
    
     ХЛЕСТАКОВ (сидит на стуле возле стола). И что?
     ОСИП (прихлопывая в ладоши). Несут обед! Несут, несут, несут! Небось хотя бы суп – на жидкое! А там и кухочка – жаркое из жар-птицы! О, аж два блюда! Вчуже пронимает аппетит! (Слуге, нетерпеливо.) Подойди, любезный, от тебя курицей пахнет!
     СЛУГА (с тарелками и салфеткой). Хозяин в последний раз уж дает – пир, говорит, на весь мир. Прощай, кричит, миряне! Сдаю трактир в заклад, и на покой – в запой, принявши схиму. "Трех пескарей" на Троицу меняю! Не хуже прочих, говорит, смогём распяться. Возгордился!
     ХЛЕСТАКОВ. Гордыня – страшный грех! (Крутит головой.) Ну, хозяин, хозяин – лже-лжемессия… Муж лжи, взявшийся за гуж… Чего отчебучил, жучила! Это куда же – второй храм Спаса на троих? (Внезапно.) Я плевать на твоего хозяина! (Плюет.)
     СЛУГА. Да что вы расплевались, сударь? Весь пол, как погляжу… Чахотка нешто?
     ХЛЕСТАКОВ. Ишь как заговорил, юрод! Вам лишь бы жрать от пуза да исправно испражняться… И чтобы боги отгоняли мух! Бездушное пространство! Да что тут распинаться втуне (безнадежно машет рукой)… Падающего толкни Богу молиться – он и лоб расшибет. Слепцы! И слепни! Оводы в болоте!.. (Встает со стула, отпихивая слугу.) Прочь, адская кухня! Там трупы вымытых животных лежат на противнях холодных!..
     ОСИП (тут же опускается на стул и повязывает себе салфетку). А вот и пища! Ну, наконец, молочное с мясным, говяжьи щи с сметаной! (Облизывается и шумно ест.)
     ХЛЕСТАКОВ. Не пищи. А заодно – не чавкай, аки саранча. Хлебай бесшумно лаптем. Хоть трапеза твоя и затрапезна, уписывай, брат Осип, за двоих. Вечеря в одиночестве, мой ученик сварливый, – убранство бедное, салфетка грязновата. Взамен ее, закончив жрать, меня ты поцелуешь жирными губами, дыша чесночно…
     ОСИП. Да-с, корочку черняшки я чесночком натру, говяжья мозговая косточка – мне точно по нутру! Чарующе! (Ест. Восхищенно.) Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.) Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супа!
     ХЛЕСТАКОВ. Желудки вы дуплистые, дубы развесистые – что с вас взять, кроме желудя! (Стучит по лбу.) Кость осталась, а мозги-то высосали! Эй, Осип, не сопи, а подтверди!
     ОСИП (сопит, высасывая мозг из кости; обращается к слуге.) А соуса нет?
     СЛУГА. Соуса нет.
     ХЛЕСТАКОВ (иронически). И совести нет?
     СЛУГА. И совести нет. Ничего, давайте, топчите. Мы примем-с. Мы нынче стоики. (Подбоченясь, к Хлестакову.) Нам теперь хоть плюй в глаза, а сделаем жизнь краше: пойдем под знаменем башмака – просить каши!
     ХЛЕСТАКОВ (вздыхает). Мда, неистребимый ритм… Ну, что я вам скажу на этот плач… Тебе учиться надо – да вот риторике, к примеру, как Цезарь или Горобец. Ты будешь филосóф и богослов. Но для начала стань учеником, ходи босой, разуй извилины – и внемли. Как, кстати, тебя кличут? Павел, работник Власов, из колена Балды? Ах ты щелкунчик этакий – зубастый! Апостол – мордкою об стол! Вполне народный тип, какие только и встречаются на нашем бездорожье… Беру в ученье – ты отныне ученик, катайся на портфеле с горки… (Задумчиво.) Недаром зажигал свечу я – ученики летят, как на огонь… А уж какие махаоны… грех жаловаться – лопай что дают…
     ОСИП (придвигая и режа жаркое). Там щец немного осталось, сир, возьмите себе.
     ХЛЕСТАКОВ. Отдай сирым и убогим… (Оживляется.) Или выплесни за окно – как автор "Мертвых душ" в рассветном Риме ночной горшок, бывало, – на счастливого!
     СЛУГА. Уж известное счастие-с. Как птица для помета… Щас, жди!.. А то еще серные дожди зарядят… И все на нашу голову. Вы помните, в столовой сегодня поутру два низеньких человека ели сёмгу и еще много кой-чего?
     ХЛЕСТАКОВ. Как не помнить? Отвратительное зрелище – сёмга, кисло-сладкое, котлеты… А люди-человеки вообще низенькие… низкие… им это свойственно. Возьмите какую-нибудь Низу из Нижнего Города, с Подола – у нее сзади обязательно есть маленький хвистик… Только редким натурам (выпрямляется гордо) доведется взойти и жить на вершине голой, без голых гадов… Это для тех, кто почище-с – для прошедших Чистилище!
     СЛУГА. Я просто хотел предупредить, Учитель, что от этих двух коротышек исходит угроза. Это вестники бед – Пончик и Сиропчик судеб. Пони Блед… Вижу, вижу, дрожа, ближайшее – слопают вас, как чушка глупого поросенка.
     ХЛЕСТАКОВ. Вырастет из Сына свин… (Улыбается, треплет слугу за ухо.) Поросенок ты скверный с хреном и со сметаною, исполненный суеты! Бесы вошли в тебя, будто трихины, – облом же полный, ты бежишь к обрыву…
     СЛУГА. Обнаковенная история-с.
     ХЛЕСТАКОВ. Изгоним! (Задумчиво.) Нас же вот изгнали – значит, есть средствá.
     ОСИП (с восторгом). Что это за жаркое! Волшебство! Это топор, зажаренный вместо говядины! Вот она – манна, каша из топора! Сказка! (Жует и напевает.) Из-за леса, из-за гор показал нам Кьеркегор – страх и трепет забот иудейских!
     ХЛЕСТАКОВ (задумчиво). Ох, мало их в хедере потчевали березовой кашей! И в головах у них каша, и какие-то перья страуса склоненные плавают вместо масла. И все кривятся от хлеба насущного, а жаждут хоть какого-нибудь пирожного, пожираемого в поте лица…
    
     Слуга убирает и уносит тарелки вместе с Осипом.
    
     Явление VII
    
     Хлестаков, потом Осип.
    
     ХЛЕСТАКОВ. Право, как будто и не учил; только что разохотился – образы полезли, мысли запорхали – пархато, бархатно… речушка потекла… сад лопахнулся, тьфу, распахнулся – разбегающиеся тропки ассоциаций… Ах, все это игра в бисер перед свиньями в ермолках, бесплодное метание икры… Ведь все расчислено и все известно наперед, все Богом предначертано, черт побери – за мной придут, войдут и уведут. Они обязательно войдут, чтобы поймать меня и стереть с лица земли или Завета. Бам – и нету! Был Царь Царей – и цап-царап! Ну поздороваются вежливо, у них не без того – против шалома нет приема! Шаблон – потащат прямиком в тюрьму… И как же сыграю я в предлагаемых обстоятельствах? А ничего, не трусь – смолчу и утрусь. Если благородным образом, я – всегда пожалуйста. Еще и гвозди принесу и пожелаю не попасть по пальцу… Доброжелательство, непротивленье, лень перечислять, да и противно, рожи эти потные, кривые, красные – да-а, на миру и смерть красна, в багрец одета, надеюсь, воскресение не столь безвкусно… А в общем – трафарет, классическая схема. Приглашение накаркано, а сам процесс описан и не раз – от дней Каифы до того же Кафки… Все повторяется, и сладко повторять, сказал бы Осип… Эй, Осип! Нет его. Убрел с слугою… Пить горькую… Про меня забыли… Ничего… я тут похожу… (Вздыхает.) Жизнь-то прошла, словно и не жил… Двадцать три года и три месяца! Достиг возраста Иуды, а ничего нетленного не совершил, не написал… Эх, ты… недотепа! Твое время истекло и по Стоксу в Стикс стекло… как вода в песок, а песок сквозь пальцы, а пальцы в пыльце – будто бабочка в стекло… Хожу и потираю лапки: арест – и я свободен, как Орест в Аргосе, все мухи и гадости вмиг отлетят… Знаю заранее – без лести предан буду. Да тот же Осип – верный скверный ученик – сначала донесет, потом оплачет. Сперва рефлекс условный, после – рефлекси́я. "Да все собаки" – сказано в послании от Павлова. Звенят серебреники и слюна течет. Какой бы ни был гордый род Атридов, а тридцать все готовы обслюнить… Да-с, Осип и продаст ни за понюх… Эй, Осип, посмотри там в картузе, табаку нет? Нет никого… и ничего… Уездный городок в табакерке… Как сказано от Марковны – до самыя смерти… Да, Осип с радостью Учителя предаст, отбросит, как балласт, – к тому же он немного… педагог, мне кажется… О, как он мужественно говорил о ложе – зачем мне нужно ложе, ваше ложе, с жаром этак, с чувством… Ложéсны блещут, зад трепещет!.. Ужели не традиционен? И этот скользкий кнехт, слуга трактирный!.. Два новообращенных друга – слуга и Осип, Паша и Эмильевич, Содомка и Гоморрка! Ведь оба предадут – речь о приоритете – кто раньше добежит… Зверинец натуральный. О, сад, сад, где свиногиены деловиты и заботятся о гигиене хутора! О, сад, где из морозного тумана вместо утопии канцлера Мора выплывает непотопляемый остров доктора Моро! О, сад – ос ад и мухам рай!.. Однако я нынче в голосе… жаль, некому всплеснуть руками с придыханьем: "Как хорошо вы говорите! Дивно!", и сладость оценить стиховаренья. (Декламирует.) Я речив, вечеря удалась – заберут в кутузку на закланье и распнут – раз плюнуть! – близя связь меж бревном и человеческим созданьем… (Вздыхает.) Эх, пятница-распятница месяца нисана!.. Что ж ты за мессия – сел не в свои сани… Нечего сказать, славно встречу царицу-субботу! Замесилась уездная куча-мала! Люди, львы, ослы и психопатки… Тоска болотная и огни такие же! Вишь, сад, мой нежный и прекрасный сад! Гефсимань не гефсимань, а поднимут в эту рань… Мошенники, погромщики, канальи! Господи, как я хочу тишины и покоя! Слышите, топором стучат по дереву? Эдак дверь проломят! Отче, весь путь земной, всю дорогу страданий – бух-бух, бах-бах – стучат и стучат! Чтоб у вас уже струна лопнула! Бог мой, я готов остаться навечно в этой пещере, питаться свечными огарками – только оставьте меня!.. Каналармейцы, подлецы, канальи!
     ОСИП (входит, покачиваясь). Ау!.. Мы идем! (Ухмыляется.) Там чего-то городничий при-иехал, осведо… бля… мляется и спрашивает… у нас с Пашей трактирным… (грозит пальцем) о ва-ас!
     ХЛЕСТАКОВ. Ну, началось. А ты уже набрался… Для храбрости?
     ОСИП. Да что ж мне с ним – рубиться, что ли? (Икает.) Ик… Съездить бы по уху – и отсечь, ик, все разговоры… Да я ему прямо скажу, в рожу: как вы смеете, как вы?..
    
     У дверей вертится ручка. Осип, махнув рукой, рушится на кровать.
    
     Явление VIII
    
     Хлестаков, городничий (узкая испанская бородка, черное одеянье гишпанского бархата, шпага) и Добчинский (камзол, обличье Санчо Пансы).
    
     ГОРОДНИЧИЙ (протянув руки по швам). Желаю…
     ХЛЕСТАКОВ (подхватывает). …здравствовать!
     ГОРОДНИЧИЙ. Мое…
     ХЛЕСТАКОВ. …почтение!
     ГОРОДНИЧИЙ. Извините.
     ХЛЕСТАКОВ. Ничего.
     ГОРОДНИЧИЙ. Обязанность моя…
     ХЛЕСТАКОВ. Знаю, знаю, не трудитесь… заботиться о том, чтобы проезжающим и всем благородным людям никаких притеснений и проч. Все знаю – на шее Анна, был представлен к звезде, большой добряк и даже сам вышивает иногда кошельки…
     ГОРОДНИЧИЙ (сурово). Ты знал, галилеянин!
     ХЛЕСТАКОВ. Да что ж делать? я не виноват, что пророк… я, право, заплачỳ, тьфу, заплáчу… И неужели моя слезинка, одна только слезинка не окажется счетов премногих тяжелей… (Бобчинский выглядывает из дверей.) Ведь рок тяжелый больше виноват: говядину подают такую твердую, как бревно, а чай воняет рыбой, а не чаем.
     ГОРОДНИЧИЙ. Повсюду сёмга роковая!.. Вы, к слову, кто по зодиаку – Рыба? Наверняка!
     ХЛЕСТАКОВ (задумчиво). С утра был Козерог. Декабрь, помните, – снег, елка, ребятня, сны мишуры… И эта звезда Рож…
     ГОРОДНИЧИЙ. Ну, коль не Рыба – я не виноват, раз криво вышло – уж обмишурился. По неопытности, ей-Богу, по неопытности. Недостаточность образования, кальция в мозгах. Казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар.
     ХЛЕСТАКОВ (задумчиво). Тогда ешьте пирожные.
     ГОРОДНИЧИЙ. Нет, нет, недостоин, недостоин. Днем не ешь, ночь не спишь, стараешься для отечества… Да что долго ходить, взять вот хоть сейчас – мы, прохаживаясь по делам должности, вот с Петром Ивановичем Добчинским, здешним жиголо, точнее, костанжогло – помещиком-тружеником, землеробом! – зашли нарочно, чтобы осведомиться… привычное дело, знаете ли…
     ХЛЕСТАКОВ. Как не знать… Осведомиться, доложить вышепаря́щим – хорошо ли содержатся проезжающие с этапа на здешней пересылке… Достойно есть!
     ГОРОДНИЧИЙ. Верите ли, обо всех забочусь! Не было места торговцам в храме, такая давка, а взошел городничий – и нашлось!
     ХЛЕСТАКОВ. Я вижу, вы благородный человек. Я теперь вижу совершенно откровенность вашего нрава и радушие. (Вдохновенно.) Я должен идти в тюрьму – вот прекрасно!
     ГОРОДНИЧИЙ. Я тоже сам очень рад. Сделайте милость – садитесь. Садитесь, прошу покорнейше! Увидите, как будет хорошо! (Все садятся. Бобчинский выглядывает в дверь и прислушивается.) Я, кроме должности, еще и по христианскому человеколюбию хочу, чтобы всякому смертному оказывался хороший прием – там, за вратами… Пекусь! Ведь вы, чай, больше для собственного удовольствия (плавно поднимает руку к небу) едете?
     ХЛЕСТАКОВ. Право, не знаю. Ведь мой (так же плавно поднимает руку к небу) Отец – упрям и глуп, как бревно.
     ГОРОДНИЧИЙ (в сторону). О, тонкая штука! Эк куда метнул, поганка! какого туману напустил! разбери кто хочет – чистый фрейдизм-зигмундизм, проговорки: говядина твердая, как бревно, отец эдип и глуп, как бревно… И не покраснеет, мухомор! Славно завязал узелок! Ну да постой, инкогнито! На всякое хитрое гордиево есть дамоклово! Ты у меня проговоришься. Я уж сорву куш, заставлю тебя побольше рассказать – без всякой кушетки! (Вслух.) Благое дело изволили предпринять… Благая весть так и полетит – на все четыре стороны! У нас в народе как говорят: он приехал Бог знает откуда, я тоже здесь живу – не забижай чужеземца!
     ХЛЕСТАКОВ. Это такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься! Это задумали злодеи мои, пришедшие тучи тьмы. Помилуйте, не погубите.
     ГОРОДНИЧИЙ. Я не знаю, однако ж, зачем вы говорите о заоблачных злодеях. Темно и непонятно! Где ковчег, а где вода!.. Я к вам пришел узнать…
     ХЛЕСТАКОВ. А я еду в деревню. Больше света! О, rus!
     ГОРОДНИЧИЙ (в сторону). Совсем, ормузд, с глузду съехал! Прошу посмотреть, какие пули отливает! И старика Горация приплел! Пора ему во всем открыться. (Ударяет Хлестакова по плечу. Вслух.) Да пóлно вам тратить попусту заряды.
     ХЛЕСТАКОВ (холодно). Что-с? А на понятном вам жаргоне – вус?
     ГОРОДНИЧИЙ (насмешливо). Весна, христьянин, торжествуя, вознесся в небо, в ус не дуя… Надрывно обновляет путь!.. Да что тут толковать, свой своего разве не узнал?
     ХЛЕСТАКОВ (учтиво). Позвольте узнать, в каком смысле я должен разуметь.
     ГОРОДНИЧИЙ (насмешливо). Позвольте вам не позволить! Да просто без дальнейших слов и церемоний. (Становится суров, кивает Добчинскому – тот грубо, за шиворот поднимает Хлестакова со стула и ставит пред сидящим городничим. Сам Добчинский встает позади сгорбившегося, сцепившего пальцы Хлестакова, как страж – расставив ноги и заложив руки за спину. Выглядывает в дверь Бобчинский и восхищенно показывает большой палец.) Ты что, не узнаешь меня?
     ХЛЕСТАКОВ (запинаясь). Простите, как-то сразу и не… а впрочем, что-то смутно брезжит… скорей всего, мне кажется… но это, естественно, первослойно, заезжено, из серии дуб – дерево, кит – рыба… Добрый человек – Пилат?
     ОСИП (с кровати, сипло). Рыба-Пилат! (Показывает, будто пилит.)
     ГОРОДНИЧИЙ (машет рукой). Совсем допились… Все идеалы с вами растеряешь!
     ХЛЕСТАКОВ. Какие уж там, игемон, одеялы… простите, идеалы…
     ГОРОДНИЧИЙ. Да ты посмотри на одеянье! Гишпанский бархат! С искрой, незабываемого цвéта – "вид на то лето во время грозы". Ты отверзь десницы-то! Подними веки!
     ХЛЕСТАКОВ. Ой-вий! Простите, ой-вэй! И вы кто?
     ГОРОДНИЧИЙ. Великий Инквизитор, вот кто. Торквемада, матерь вашу так! Полгорода проехал – никто не узнаёт. Костер по ним плачет!
     ОСИП (сипло). Взвейтесь да развейтесь… синие ночи… синева иных начал… синедрион… (Переворачивается на бок и храпит.)
     ГОРОДНИЧИЙ. Вот синяк! Любимый ученик? Сочувствую... Ну ничего, и этот пролетарий поедет в колумбарий, не избежит огня. (Сурово.) Зачем же ты пришел нам мешать? Ибо ты пришел нам мешать и сам это знаешь. Ибо дал обетование прийти во царствии своем – се гряду скоро! – но читайте в сноске мелкими буквами: "О дне же сем не знает даже и Сын, токмо лишь Отец небесный". А ты явился, не запылился – туба-риба-се! Как снег на голову! Куда ж теперь тебя девать? Хорошо, что мы люди предусмотрительные, большей частью разумные, не оставляющие ключик под ковриком, и мы ждали тебя у нарисованного очага – с прежнею верой и прежним умилением. О, с большею даже верой! Ибо сказано: собирайте старательно хворост, а уж случай разожжет костер…
     ОСИП (ворочаясь, сипло). На дворе трава, на траве дрова, на дровах – даáрк… Пóял, ик, Великий Композитор?..
     ГОРОДНИЧИЙ. Купцы обмеривают народ, народ обманывает господ, унтер-офицерская вдова нагло врет, что ее высекли: ложь, она сама себя с наслаждением высекла – ни за хер-мазóх! Мир устроен лже-логично, это такие лгуны и лежебоки – они принесут свою свободу к ногам нашим и скажут нам: "Лучше поработите нас, но накормите нас". А сами при этом хихикают в четыре кулака и перемигиваются… А ведь общеизвестно, что свобода и хлеб земной вдоволь для всякого – вместе немыслимы. И ведь люди обрадуются, казалось бы, что их вновь повели, как стадо, и что с сердец их снят страшный дар свободы, принесший им столько муки… Ни черта подобного – никакой награды и восторгов, и омовенья ног с последующим питьем воды! Да я еще вязаночку подброшу – наоборот, ругаются и квакают, судачат и бурчат, осока, мол, и ряски, болотный газ пускает пузыри…
     ХЛЕСТАКОВ. Неблагодарные! Прекрасно понимаю… Благодарю и приседаю. (Пытается сесть, но Добчинский не позволяет.)
     ГОРОДНИЧИЙ. Но мы достигнем и будем кесарями с красной кавалерией через плечо – и тогда уже помыслим о всемирном счастии людей! Мы красные кавалеристы и про нас!.. Соединиться всем в бесспорный общий и согласный муравейник! Нерасторжимость Красоты, Величия, Добра – и запомнить легко по буковкам: НКВД.
     ОСИП (заплетающимся языком). Великий Инквд… Инквдизитор… Язык сломаешь с вами…
     ГОРОДНИЧИЙ. Тут у нас церковь начала было строиться, да сгорела. А завтра я сожгу тебя, заезжий шарлатан, двуногое без перьев и смолы. Ты нос задрал и думал – Сирано? Но ты всего лишь глупый Буратино. Возьму за ножку и брошу в костер – затрещит… Протоплю по протопопову, по аввакумову! Брызжет сало, и теперь уже льется смола! Завтра ты увидишь это послушное чиновное стадо, которое бросится подгребать горячие угли к костру твоему… Всем миром и с молитвой! Да, мир ловил тебя и наконец поймал!
     ОСИП (садясь на кровати, торжественно, внятно). На небесах Единый создал двенадцать созвездий, и в каждом созвездии тридцать армад, и в каждой армаде тридцать легионов, и в каждом легионе тридцать скоплений, и в каждом скоплении тридцать когорт – как серебряных монеток в мешочке! – и в каждой когорте по чертовой куче звезд… Миров обетованных – как на площади цветов, как апельсинов в бочке!.. А вы, барин, вертитесь, как шкварк на сковородке: сжигать, сжигать… Святая простота!
     ГОРОДНИЧИЙ. Я Торквемада с виду, так-то оно так, но прочитай меня наоборот, зеркально – Адам Ев крот. И сразу искривилась рожа смысла! И торквемады чувствовать умеют и по субботам зажигают свечи… Да, норов мой суров, но я же социально близкий, марран нормальный – жид крещеный, вор прощеный, а не злыдень Варраван – купчишка тороватый… Адам Ев крот – в саду эдемском прорыватель норок, возделываю сей прекрасный сад и не даю лежать под паром, пашу как вол и без порток… О, волос долог, ум короткий – о, финтирлютки и трещотки души моей!
     ОСИП (опять ложится, сипло). А тихо поцеловать?
     ГОРОДНИЧИЙ. Вот дьявол, самое главное забыл! (Встает, подходит к Хлестакову.) Дай-ка я тебя тихо поцелую… (Целует-кусает его в горло.) Такие дела надо тихо делать, поаккуратнее… Ты смотришь на меня кротко и не удостоиваешь меня даже негодования? Что ж, завтра я тебя сожгу на костре. Завтра, завтра, не сегодня – так пророки говорят. Морген, морген, как изрек бы Христиан Иванович, добрый доктор Гибнер. Сегодня вы с ним познакомитесь, мягко выражаясь, поближе. Незабываемые ощущения, верьте на слово!.. А сейчас позвольте выпустить вас, так сказать, на стогны жаркие града – осмотреть некоторые заведения в нашем городе, прежде всего богоугодные…
     ХЛЕСТАКОВ. А что там такое?
     ГОРОДНИЧИЙ. А так, посмотрите, какое течение дел… порядок какой… орднунг… Или пожелаете взамен посетить острог и городские тюрьмы?
     ХЛЕСТАКОВ. Да зачем же тюрьмы? Уж лучше богоугодные заведения.
     ГОРОДНИЧИЙ. Кто его знает, не поручусь… Там еще будет один такой коллега – Земляника Артемий Филиппович, попечитель. Его попечениями городу и морга не нужно: попал в больничку – считай, покинул тело, предстал перед Предвечным. Все, как мухи, выздоравливают! Да сами увидите… убедитесь…
     ХЛЕСТАКОВ. С большим удовольствием, я готов. Позвольте только на минутку шпагу… буквально две секунды… Крысы… (Городничий дает ему шпагу, Хлестаков подходит к тонкой фанерной двери, чуть ли не портьере, – и делает резкий выпад шпагой. Подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с дверью на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский поднимается, держась за грудь. Хлестаков, с поклоном вернув шпагу городничему, обращается к Бобчинскому.) Что? не ушиблись ли вы где-нибудь?
     БОБЧИНСКИЙ. Ничего, ничего-с, без всякого-с помешательства, только сверх ребра небольшая царапина. Скользнуло-с. Я забегу к Христиану Ивановичу, у него-с есть пластырь такой, из человечьей кожи, так вот оно и пройдет.
     ГОРОДНИЧИЙ (делая Бобчинскому укорительный знак; Хлестакову одобрительно). Это-с ничего, ловко вы! Прошу покорнейше, пожалуйте! (Показывает на выход.) А слуге вашему, мыслителю с чемоданом, я скажу, куда причалить. (Осипу.) Братишка, ты перенеси все ко мне, в дом на холме, тебе, любезнейший, всякий покажет. Прошу покорнейше! (Пропускает вперед Хлестакова, которого плотно ведут за локти Бобчинский и Добчинский, и следует за ними. Занавес опускается.)
    
     ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
    
     Палата в богоугодном заведении, то есть в больнице. Ночь, приглушенный свет. Кровать, на которой лежит кто-то, укрытый с головой одеялом. На стене – портрет Николая I, но только нижняя половина – лосины с лампасами, сапоги.
    
     Явление I
    
     Входит Земляника – в щегольских сапогах, в распахнутом белом халате, из-под которого виден френч с голубыми петлицами, а в них большие шестиугольные звезды. Под носом короткие усики. Смахивает на наркома Ягоду.
    
     ЗЕМЛЯНИКА (навеселе, напевает). Наверху, говорит, сосна, а кругом, говорит, темно, на сосне, говорит, кровать, а в кровати спит ревизор… (Подходит к кровати, озабоченно.) Что-то весь он опух со сна… И немудрено. Ужин был очень хорош. Нарочно для такого приятного гостя. Я совсем объелся. Я люблю поесть. Ведь на то живешь, чтобы срывать цветы удовольствия… и пить вино из одуванчиков… Выдул бурдюк-другой – и вот ты белый и пушистый! (Взъерошивает волосы на голове, дует в воздух.) И душистый!.. Иван Александрович, как называлась это рыба – которая очень вкусная? Не помните? Память отшибло? Так я вам скажу. (Склоняется к лежащему, торжественно.) Ла-бар-дан! Лабардан-с! (Бродит то возле кровати, то в отдалении.) Вот вы сейчас лежите и думаете – где это мы находимся? в больнице, что ли? Так точно-с, Иван Саныч, в богоугодном заведении. Тут раньше стояли кровати… много… и валялись больные, но все до единого… выздоровели. Как мухи, клянусь Юпитером и Дмухановским ! Это уж так устроено, такой порядок. С тех пор как я принял начальство – во всем новый порядок. Превыше всего честность и чистота – прямо можно есть с пола. (Присаживается на кровать в ногах, поглаживает одеяло.) Баю-баюшки-баю… Вы – ревизор-с, а рыба – лабардан-с, а я – Ионыч – вечный хрыч, что все вещал из чрева, библейский Левитан… Баю-баюшки… Ничего, что я тут посижу, на краешке? А то спина стоять устала. Позвоночник гибкий, но кривой. А я ж вам, кстати, не представился еще по-настоящему – ведь и зачем вам затруднять язык: Артемий да Филиппович да Земляника… Зовите просто – Ягода. Ну, попросту – Ягóда. (Становится слегка страшен.) Понял, хрен ежовый? Внял, тля? А ты мне ваньку тут валяешь! Ты ревизор, приятель – ну а я провизор! Провидец-фармацевт, и где-то – парфюмер… Чуешь, чем пахнет? (Бьет себя в грудь.) Тварь, яд рожащая, и право я имею! Прикажете накапать в ухо?.. Ну, давай по пять капель – для профилактики. (Достает из кармана халата фляжку, отвинчивает крышечку, наливает туда.) Хлебнем, Ванюха, сделаем лехаим! (Пьет.) Ханаанский бальзам – изделие отцов венедиктинцев! Слеза! Божественное пойло – тут даже ангел взвоет петушком! (Наливает, пьет. Грозит лежащему пальцем.) Попал в психушку – так не гоношись. Лежи, Ваняй, и не воняй… не выступай, в смысле… не бунтуй бессмы́̀с и беспоща́ против нача́́́ – дык владык много, а ты один… Рано еще, сыро еще – не пó ветру моча… Ить сказано: "И в третий день восстану!" Ну и лежи, терпила грешный, не крутись, как на гвоздях, – желтый дом, жестко стелют… Имя им легион, Архипилат, плащаница с кровавым подбоем… А спасение одно – выпить (наливает из фляжки в крышечку) из копытца. Тут, Иванушка, ежели не пить – козленочком станешь! (Пьет медленно, смакует.) И заме-едленно выпил… А куда спешить – и так все гонят в шею… давай, давай, костей не собирай… (Напевает, поглаживая желтую звезду в петлице френча.) Гори, гори, моя звезда… в петлице… Ты у меня одна заветная… в петлице… Земляника с викою, а я хожу чирикаю… Пою по целым дням – так скоро в пляс пущусь, вприсядочку пойду! "Ай, жги, говори!" – как городничий наш говаривает. К нам приехал, к нам приехал Иван Ревизорыч дорогой! Весь расхристанный такой! Крестила грешный! (Приплясывает.) Созрели вишни в саду у дяди Вани, а мы накрыли земляничную поляну… (Наливает из фляжки, пьет.) Не пьем, Господи, лечимся… Больничка же… (Толкает кровать ногой.) А ты чего лежишь, как неживой? Ты мне тут лазаря не пой, я живо воскрешу! Ишь, глядь, разлегся, ванька-самозванька, отрепья, репьи в голове – на диво шелудивый проповедник… Мытарь ты немытый! Тебя, Ивашка, надо б на прожарку, да, если честно, печку лень топить. Я тут и так прислугою за все – и хлебодар, и виночерпий, и речь держи, и печь топи, и крючьями убоину таскай… Спина скрипит, конечности не держат, рот пересох. Одна отрада осталась… (Достает фляжку, наливает в крышечку, подносит к лежащему.) Хлебни, Ванятка, чай не уксус. Вкуси, испей. Да не отрава, отвечаю, не мети́л… Манкируешь, сачкуешь, нос воротишь? Ка-анешна, кидушный стаканчик тебе подавай и заветное вино! Тоже мне – пьющий в терновнике! Ну, я и без тебя, не чокаясь… (Пьет залпом.) Свершилось!
    
     Явление II
    
     Земляника. Вбегают, держась за руки, Анна Андреевна и Марья Антоновна – обе в строгих юбках до пола, блузках с длинными рукавами, в париках, на щеках мушки. Анна Андреевна в шляпке.
    
     МАРЬЯ АНТОНОВНА. Артемий Филиппович, душенька!
     АННА АНДРЕЕВНА. Дядюшка, дядюшка!
     ЗЕМЛЯНИКА (кисло). Ну что еще, к чему? Вдруг вбежали, как угорелые кошки… (Анне Андреевне.) А вам, медам, я такой же дядюшка, как вы мне бабушка. Имею честь в сто первый раз представиться: попечитель богоугодных заведений, надворный советник Земляника. Зачем вы здесь? Ночь на дворе.
     АННА АНДРЕЕВНА, МАРЬЯ АНТОНОВНА (хором). Ревизорчика инкогнитова любопытно поглядеть.
     ЗЕМЛЯНИКА. Ни, ни, ни! Спит. Изволит почивать. Дрыхнет без задних ног. Умаялся за день. Доктора Гибнера, ежели угодно, могу показать.
     МАРЬЯ АНТОНОВНА (отмахивается двумя руками и отплевывается). Тьфу, тьфу, тьфу, не к ночи!..
     АННА АНДРЕЕВНА. Не стыдно ли вам! я у вас крестила вашего Ваничку и Лизаньку, а вы вот как со мной поступаете!
     ЗЕМЛЯНИКА. Э, кумушка, тута экуменически надоть! Видали намалеванное полотно, картину "Снятие с магендавида"? Ну вот. Устал же человек, уснул и видит сны… Здесь нужная вещь, дело идет о жизни человека – без всякой разговорчивой жены. Спи спокойно, честный труженик, мир паху твоему! А вы тут, две горлицы, воркуете томно со своими глупыми расспросами… Такому глупству надо положить конец…
     АННА АНДРЕЕВНА (мечтательно). Ах, это звучит эвфемизмом – положить Конец!.. Какое тонкое обращение! А сейчас можно увидеть эту столичную штучку?.. Приемы, позы и все это такое… Я страх люблю таких молодых людей! Я просто без памяти, как Эди́па…
     МАРЬЯ АНТОНОВНА. Ах, маменька, Эдип – мужчина, он. Увы!..
     АННА АНДРЕЕВНА. Иди ты! Пожалуйста, со своим вздором подальше. Это здесь вовсе неуместно.
     МАРЬЯ АНТОНОВНА. Нет, маменька, право. Когда у нас была поездка в остров любви, на Лесбос…
     АННА АНДРЕЕВНА. Ну вот! Боже сохрани, чтобы не поспорить! нельзя да и пóлно! вечно ей и рыбку лизать, и на елку влезать…
     ЗЕМЛЯНИКА. Да перестаньте вы кудахтать. Этакими пустыми речами только ему спать мешаете.
     МАРЬЯ АНТОНОВНА. Ах, сладко спит, милашка! (Жадно.) А гроб качается хрустальный? Пропустите, пропустите меня к нему, я хочу видеть… (Втягивает ноздрями воздух.) И землей разрытой пахнет, такое амбре… Я поцелую – он и проснется!
     АННА АНДРЕЕВНА (мечтательно). Я – незабудка, а он – тюльпан! Ах, какой приятный недотыкомка! Я – твоя незнакомка!
     ЗЕМЛЯНИКА. Я дико извиняюсь, медам, за казарменный образ мыслей, но у нас в полку, в Молниеносном Легионе-с, недотыкомкой назывался шпак, который слишком быстро кончает. Недотыкивает. Досрочное семяизвержение-с. Чего вы тут нашли приятного – недоумеваю!
     МАРЬЯ АНТОНОВНА. А у нас на Лесбосе, короче, девчонки считали, что когда идешь к женщине – бери с собой плеть. Но я, короче, думаю, что когда идешь к мужчине в клеть – тоже надо брать. Плеть укрощает плоть. И даже украшает. Какой же Хлестаков хорошенький наверно! Хлестать кнутом – и целовать рубцы! лобзать и хлобыстать! Накажу его, плохого мальчишку! Ах, поднявши рубашонку, таких бы засы́пала, что дня б четыре почесывался!
     ЗЕМЛЯНИКА. Мда, первая любовь, амур лягнул… Иван да Марья на седьмых воздусях! Царевна и лягушкин сын, ученый головастик… (В сторону.) А глазки-то, глазки, как у нее глазки горят! Ишь, рвется надавать лозанов… Не баба, а розан в сметане!
     МАРЬЯ АНТОНОВНА. Артемий Филиппович, душенька! Как бы мне хотелось его постегать!
     ЗЕМЛЯНИКА (добродушно). Постигните, барышня, постигните – со временем…
     МАРЬЯ АНТОНОВНА. Да не постигать, глупый Артемка-Филька, а постегать – хлыстиком! Ах, как бы мне хотелось его отодрать – на конюшне, на авгиевой!..
     ЗЕМЛЯНИКА. Смотрите, раскрасоточка, чтобы он вас не отодрал. Потом, там до колен навоз…
     МАРЬЯ АНТОНОВНА. А пó фигу мороз! Бывала и видала!.. Хочу похожей быть я на Марию из Магдалы и пить без продыху из чаши бытия, а после волосами (лихо сбивает на ухо парик) ноги Ему кутать – израненные, в гнойных язвах… Чуть ночь, мой демон тут как тут: ведь он – Господь и господин, я – чернозем и белая бумага! (Оглядывает себя.) Сенека говорила мне недавно, что бедра узковаты…
     ЗЕМЛЯНИКА. Сенека, к сожалению, мужчина. Вас обманули – это была Сафо!
     МАРЬЯ АНТОНОВНА. Шỳтите! Ну, может, и Сафо… эфроны всякие, парнóки… В белом лифчике из роз… Хо-хо, всё – красота, парниша!
     ЗЕМЛЯНИКА. Довольно, стыдно мне. Пусть я Ягóда, но и Яго, да! (Наступает на Марью Антоновну.) Молилась ли ты на ночь, "Шма" читала? Хоть слово дашь кому-нибудь сказать? Платок, возьми платок… (Затыкает Марье Антоновне рот платком.) Уф-ф! Мавр сделал свое дело – на, Маврушка, шинель! Душонка с плеч, а тело может отдохнуть… Анна Андреевна, ваш выход.
     АННА АНДРЕЕВНА. Какая я тебе, Филипыч, Анна! Совсем уж озверел, Ивáнов сторож, животное! Протри мозги, медведь… (Поворачивается в профиль; гордо.) Я урожденная-то – Сарра Абрамсон!
     ЗЕМЛЯНИКА (гримасничает). Гевалт! Жвините пожалуйста! А Сары русское едят!..
     АННА АНДРЕЕВНА. Болтают, будто я русалка – ну, типа тины, в омут волоку… С какого дуба?
     ЗЕМЛЯНИКА (приплясывает вокруг Анны Андреевны). Гусары любят Сары, но Сары непростые, гусары любят Сары, да Сары золотые! Эх, лопнул гусар!.. (Достает фляжку, встряхивает – пустая, швыряет ее под кровать, достает другую фляжку, наливает в крышечку, хочет поднести Анне Андреевне, но она забирает у него всю фляжку, и они чокаются, Земляника щелкает каблуками.) За прекрасных дам! (Пьет.) Трах-тах-тах в мерцании красных лампад!
     АННА АНДРЕЕВНА (пьет из фляжки, радостно). Медведь – бурбон! И настоящий!
     ЗЕМЛЯНИКА. Еще какой, из хуторской-то кукурузы! Там не какой-то джек!
     АННА АНДРЕЕВНА (пьет из фляжки, хмелеет; мечтательно). Я всегда была червонная дама, Красная Шапочка, но, ах, так и не встретился Волк-потрошитель! В огненных кустах, с горящими очами!.. Ах, фантазии, принцессы, грёзы… Артем, медведь ты старый! (В обнимку идут к кровати.) Ах, тут уже кто-то лежит… Ну что ж, представим, что сегодня ночь на Ивана Купалу… (Пихает лежащего.) Аллё, Иван Ляксандрович, лапуля! Очнись от дум, боярин! Бояка! Ах, миленок!..
     ЗЕМЛЯНИКА (забирает у нее фляжку, оттаскивает от кровати). Отлезь, душа моя.
     АННА АНДРЕЕВНА (внезапно опускается на четвереньки – лицом к залу; задирает подол себе на голову и приподнимает зад; шляпка сваливается, парик съезжает на ухо. Кокетливо). Пускай я буду Снежной Королевой, а он, как юный Кай, прицепится к моим саням… И в нашем замке ледяном он будет мне моленья возносить, поление совать – в ту топку, что нежнее нет… Королева играла в башне замка в Шопена (шевелит задом), и, играя в Шопена, пожалел ее паж! (Мечтательно.) Ах, какой пассаж!
     ЗЕМЛЯНИКА (в сторону). Ага, корова, значит – королева… Гертрудово отклячив зад и разведя оглобли… Оригинально! Смешно, как говорит почтмейстер. (Анне Андреевне.) Медам, парик на ухо съехал! Довольно стыдно, матушка, стоять в подобной позе…
     АННА АНДРЕЕВНА (простирая руки к лежащему на кровати и пытаясь подползти). Ах, это достаточно стыдно, чтобы стать поэзией! Нефритовый мой стержень! Я – твоя, я яшмовая ямка, я "Шма" прочла до середины!.. Божественный мой ревизор, прими в объятья возвышенной любви! Рачком – нырни в ракушечку!.. Вы видите, я на коленях! Вы видите, что я сгораю от любви!
     ЗЕМЛЯНИКА (раздраженно). Ах, встаньте, встаньте, здесь пол совсем чист, а вы ползаете… Подолом метете, куртуазные сцены устраиваете…
     АННА АНДРЕЕВНА. Нет, на коленях, непременно на коленях, умоляю… И да я сказала да я хочу Да!
     ЗЕМЛЯНИКА (успокаивающе). Нет, нет, законы осуждают. Встаньте, дорогая, на задние лапы и удалитесь под сень струй – в конце коридора налево. Помойте ручки, отряхнитесь… (Раздраженно.) Марья Антоновна, да выплюньте платок и помогите… За ноги вашу мамашу! Отпустите хоть душу на покаяние, совсем прижали проклятые бабы! (Занавес опускается.)
    
     Явление III
    
     Земляника, Анна Андреевна, Марья Антоновна. Входит лекарь Христиан Иванович Гибнер – в белом халате; короткие усики под носом, как у Земляники; челка.
    
     ЗЕМЛЯНИКА. А-а, вот и наш пилюлькин-чебутыкин, айболит и маймонид, рамбам и рагин, дорн и крупов, астров-гиппократ! Доктор Христиан Иванович Гибнер – местный гауптман… шуткую, гаутама здешних мест! Царь, Бог и лекарский начальник!
     ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ. Ие…гова!
     ЗЕМЛЯНИКА. Целитель, парацельс! Прекрасный вивисектор. Известный – пусть не врач, но фелшар-то! – вредитель. (Манит пальцем.) Ком! Не постучался, презренный!
     ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ (подходит, вежливо кланяется). Ие…звиняюс…
     ЗЕМЛЯНИКА. Вот, фрау с фройляйн, перед вами Гибнер – доктор Гибель, по прозвищу Чистюля. Христьян Иванович, чего сегодня без косы? Шучу, шучу, медбрат! Огниво при тебе? Тут надо пятки кой-кому прижечь (кивает на лежащего на кровати) – выводит враз из состоянья сна. А уж глаза на лоб как вылезают – с Круглую башню!.. (Ласково.) Христиан Иванович у нас сказочник – чистый Ганс-Христиан. Но неразговорчивый…
     ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ (вежливо кивает). Ие... ие… ие…
     ЗЕМЛЯНИКА. Боевой клич!.. Истинный тевтон, нордический аттила, чистый гунн. Друг-гуннька! Такой вам эскулап, кулак – с кирпич! Уездный викинг! Вы гляньте, зубы – чистый беовульф! – ух, наточил, волчара, о край щита, нагрызся! (Подталкивает Гибнера.) Давай ступай поближе, зигфрид гунявый, посмотри, вот они, прелестницы – формы-то какие! – брунгильды, валькирии! А сегодня наша мама отправляется в полет – да, Анна Андреевна? На крылышках любви! И ни метлы не надо, и ни ступы!
     ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ (вежливо). Ие…бать вашу мать! (Показывает пальцем на Анну Андреевну.) Матка! (Тычет пальцем в Марью Антоновну.) Курка, млеко! (Показывает на Землянику.) Яйки!
     ЗЕМЛЯНИКА. Ишь, залаял, пес-рыцарь… Что, Гибнер, нос замерз в ночное-то дежурство? Набегался вокруг забора? Колючку не погнули? Согрейся, выпей чарку. (Достает фляжку, наливает в крышечку, вроде протягивает Гибнеру, но выпивает сам. Напевает.) Затоплю я камин, буду пить, хорошо бы овчарку купить… Эх, немчура! "Собачья жизнь да конура, – как говорит наш Ляпкин-Тяпкин, судила грешный. – А сахарные косточки – на сахарных плантациях"… (Берет Гибнера под руку.) Ну что, коллега, начнем обход, задрыга? Оно хоть и не хочется, и колется – а надо. Шприц не забыл в сортире, фриц? Красавицы, вы наша свита – но только смирно, молча… А то я Гибнеру скажу – он вам язык отрежет, а заодно и нижний язычок, крылатую улитку…
    
     Анна Андреевна берет под руку Марью Антоновну, и две эти пары одна за другой подходят к кровати, на которой по-прежнему лежит кто-то, с головой накрытый одеялом.
    
     МАРЬЯ АНТОНОВНА (посылает воздушный поцелуй). Ах!..
     АННА АНДРЕЕВНА (заламывает руки). Ох!..
     ЗЕМЛЯНИКА. Что, Христиан Иваныч – с нами Бог? (Показывает на лежащего.) Ремня не захватили?
     МАРЬЯ АНТОНОВНА. Ах, когда мы плыли на Лесбос на баркасе Диониса, то дембелюги-гребцы так какого-нибудь капитанского сыночка отлупцуют, что аж на попке пряжка отпечатывается, как гуттенбергово евангелие!
     ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ (вежливо кланяется лежащему). Ие… доброй хрустальной ночи, симпатичнейший Иван Александроффич! (Нюхает воздух, брезгливо отходит.)
     ЗЕМЛЯНИКА. Что, Гибнер, русским духом пахнет? Портянкой на морозе? Вот то-то и оно-то, Отто! А ты как думал, Ганс? И кюхельбекерно, и тошно… (Наливает из фляжки в крышечку, кланяется лежащему.) А мы с Ванюшей тарарахнем по единой, слава Единому… Спознаемся с Ивашкою Хмельницким… Лехаим! (Выпивает, нюхает косточку указательного пальца. Нравоучительно.) Веселие Руси есть пити, жрати и спати на полати… Сапоги и те бутылками, в гармошку! Растяни венерины меха! (Обнимает Анну Андреевну, они поочередно пьют из фляжки.)
     АННА АНДРЕЕВНА (показывает на Гибнера). А энтому гиблому у нас не ндравится… Брезговует свести знакомство…
     ЗЕМЛЯНИКА (подходит к Гибнеру, тащит его обратно к кровати). Ну, ну, Христяня, не забижайся, Иоганныч, это же мы так, для разговору… Устал, коновал? (Подмигивает Анне Андреевне.) Цельными днями учит нашего брата правильно садиться на лопату. Культурная нация, музыкальная! Кухня с краном, кирха с органом, кирка-лопата, колючка под током… Катастрофа! (Всхлюпывает носом.)
     МАРЬЯ АНТОНОВНА (присев в ногах кровати, шарит под одеялом, вскрикивает). Ах, маменька, какой пассаж! Ах, знала, что обрезанный, – не знала, что совсем!
     ЗЕМЛЯНИКА. Брысь, брысь! Совсем рехнулась, матушка… вернее, Марьюшка! (К лежащему.) Не извольте гневаться, ваше превосходительство, она немного с придурью, такова же и мать ее (показывает на Анну Андреевну) – извольте убедиться. А немца этого не бойся, он ручной, домашний – колбасник докторский, лютеранин некоторым образом… Штафирка… Пьет из наперстка, а не штофом! (Пьет из фляжки. Гибнер обиженно отходит в сторону.) Впрочем, он и на трезвую голову чертей по углам ловит. Как завидит черта – чернильницей швыряет! Тезисы, кричит, учи́те!.. Все обои в комнате забрызгал! (Подходит к Гибнеру, тащит обратно к кровати.) Ну, пóлно вам, коллега, на бедного калеку обижаться… Язык мой – типун мой… (Анне Андреевне.) Эй, овцы, посмотрите нежно на Христиана Ивановича, на этого авиценну – цены же нет! Харизма эдакая, мордуленция! Халат какой парадный, выправка! Я-то, конечно, Артемий, конечно, Филиппович, но какой я к шуту попечитель! Вот Гибнер – это мастер, истинно по-печи-Телль! (Изображает, будто стреляет из лука.) Р-раз – и в яблочко, прямо в топочку! (Пьет из фляжки, напевает.) Маслом падает снег кругом, только дỳшу все тянет вверх – это дым покидает дом по архангельской той трубе… Ах, Гибнер, Гибнер, у нас горит сажа… Мы в этом богоугодном заведении все у Гибнера под колпаком… с бубенчиками… (Внезапно.) Христиан Иваныч, снимай штаны на ночь! (Все смеются, кроме Гибнера.)
     ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ (достает платок и проводит по спинке кровати, показывает – пыль; укоризненно качает головой). Ие…спачкано спать!
     ЗЕМЛЯНИКА. И в аду получит званье и Чистюли, и врача!.. Эх, Христиан Иванович, нехристь ты однокопытная! Пылинки сдуваешь – а душу не купишь! Она у нас Богу заложена! Полна коробушка! (Встряхивает фляжку – пустая, швыряет ее под кровать, достает, как фокусник, очередную фляжку, пьет. Тычет Гибнера под ребра.) Ну-ка, костоправ, хенде хох! (Гибнер вежливо поднимает руки вверх, все смеются; Земляника разводит ему руки крестом.) Вот этак будет, право, славно, по-нашему! (Напяливает Гибнеру на голову шляпку Анны Андреевны.) Вот так и стой, кукуй, пугало огородное!
     МАРЬЯ АНТОНОВНА. Ах, маменька, а вдруг он лишаястый? Педикулез к вам перелезет! А от вас – ко мне…
     АННА АНДРЕЕВНА. Отдайте и не смейте впредь, страшила! (Забирает шляпку.)
     ЗЕМЛЯНИКА (опускает Гибнеру руки, похлопывает по плечу). Ох, доктор Гибнер, чтоб вы мне были здоровы! Зайт гезунт! Начните уже разбираться в тонких шутках… Ну, хватит, хватит дуться… Гордый человек… Ну, виноват я, швайн в ермолке, меа кульпа!.. Пойдемте, Христиан Иванович, консилиум сварганим. (Подводит Гибнера к кровати. Достает из кармана и надевает круглые очки.) Ну-с, вот подопытный наш кроль. Лежит, как куль, и ни гу-гу. Желательно бы побудить его проснуться, встать. А то с кроватью сросся, как с четырехгранным брусом. Дерзайте, Гибнер. Отдирай – примерзло!
     ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ (вежливо пихает лежащего). Ие…ван, сдавайс! Аусвайс! Лабарданс!
     МАРЬЯ АНТОНОВНА. Ему не больно?.. Жаль! Бедняжка! Камчой бы хорошо огреть – ах, все проснется, только свистни под моим окном!
     АННА АНДРЕЕВНА. Ах, нежный и прекрасный принц, нарцисс мой! О, как бы он раздвинул лепестки!
     ЗЕМЛЯНИКА. Мне кажется, он шевельнулся – дрожание ресниц под одеялом, горошина сместилась… Проснется! весь живой и мокрый!
     МАРЬЯ АНТОНОВНА. Поллюции. Блины на простыне…
     АННА АНДРЕЕВНА. Как будто я ему явилась в позе амазонки – и незнакомка, и наездница!
     ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ (поглаживает по одеялу). Ие…удея, я, я. Косный мозг. Абер хороший кожа. Натюрлих.
     ЗЕМЛЯНИКА. Да уж не кирза!.. Экие терзанья – молчит Ивашка, зазнался, возомнил… Мы для него не вышли рылом – мое лицо в его простой оправе!.. Ка-анешна, фу-ты ну-ты, ножки гнуты! Что ж, на здоровье, брат, – тогда отправим в Яффу, в чумной барак, будешь там больным подавать руку… и утку!.. Хочешь пи-пи – попроси кря-кря! Га-га-га! Согласен, Гибнер, с диагнозом?
     ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ (кивает). Ие…зуит! Ие…зувер! Ие…здевается над добрый врач.
     ЗЕМЛЯНИКА (присаживается на кровать, снимает очки и всячески забавляется с ними, как крыловская мартышка). Хотя о чем уж там с тобой, Ванюха, говорить… Банальности да общие места… Все твои речи – сотрясение воздỳхов. Воздух продаешь, по водам водишь… за нос… Мечты и звуки… А мы-то, мытарь, в дело тебя пустим: тельце на органы, кожу на абажур, коронки – на тельцá… Шучу, шучу, по-черному. Это у нас Гибнер мастак челюсти рвать. "Козьей ножкой" работает! У него и портсигар есть с буквою "Ие". А мы только гвоздями занимаемся – мелкая скобяная торговля… Эх ты, Ванятка, наивняк бездомный, кандидушко с лукошком – шел, шел, не мудрствуя лукаво, и вышел к людям, в мышеловку! Князь Норỳшкин! Точно, Гибнер?
     ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ. Ие…диот! Симплициссимус из Гриммельсхаузена.
     АННА АНДРЕЕВНА. Ах, помните сказку братьев Гримм про землемера К.? Как он очень хотел попасть в Замок, из землемеров в небожители, да никак не мог. А не дано по определению. Не уродился. Ах, ревизор ведь тоже землемер – он меряет, сколько человеку земли нужно, да кто как взвешен и найден легким. Ну там всякое – не укради всуе, не суй наспех… Не руби палец!.. А сам в душе воздушные замки строит, в Тройку попасть мечтает – на пьедестал иконостаса!
     МАРЬЯ АНТОНОВНА (танцует вокруг кровати). Не валяйте дурака, не ваяйте галатей, а лепите из песка зáмза-зáмки без затей! В третье сладко верится, хоть обед из двух – но ведь ин вино веритас и ин вини-пух!
     ЗЕМЛЯНИКА (вскочив с кровати, восхищенно). Гибнер, лепила грешный, единорог безрогий! Вслушайся, устами девственницы глаголет истина!
     ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ (закатывает рукава халата и волосатыми руками аккуратно раскладывает на кровати поверх одеяла блестящие жутковатые инструменты – крючья, скальпели и т.д.). Ие…сследуем как следует.
     ЗЕМЛЯНИКА (достает фляжку, наливает в крышечку, нюхает, рассматривает). Как это верно – именно ин вино!.. веритас! (Пьет.) И спиритус, и коитус… Поддал – и в койку! Хорошо, душевно. А как проснешься – снова этот душегуб! Пошел отсюда, Гибнер! (Гибнер обиженно отходит, Земляника опять присаживается на кровать.) Ты, Ваня, нешто думаешь, что мы жрецы… и жрицы… – тебя сейчас в жертву принесем? Да это Гибнер разложил бебехи, он свой инстрỳмент взял с собой… Ты, Ваня, брось, не думай… Главное – расслабься и получай… вот Анна Андреевна не даст соврать…
     АННА АНДРЕЕВНА. Ах, и отнюдь наоборот! Надо этак напрячь… там, внизу… мышцы, и сжимать, и разжимать… и важно, чтобы влажно…
     ЗЕМЛЯНИКА. Вот нимфи́ща! Не слушайте. Ты, дядя, вообще шибко-то не шевели шариками, а прими лучше пятьдесят кубиков… (Наливает, пьет.) Анестезия! Мы еще поживем, Ваня, еще увидим неба вал… и ров… еще посмотрим… кто кого… через граненый прозрачный кристалл… Рус-философия: сдохнем – и отдохнем! Общее дело! Любишь лес – гробы стоячие? (Напевает.) Тебя поло-ожат в продолго-оватый ящик… Упадок и разрушенье мерзкой плоти – во, Гибнер, помнишь у Гиббона? Христиан Иванович, обезьяна Бога, ты где? Подь сюды, друган! Гони обиды прочь, забудь, что было! Ты что там точишь – нож? Отлично – то, что нужно! (Христиан Иванович подходит к кровати, похлопывая по ладони скальпелем.) Ну вот, уже и приближаются с ножами… Со скальпелем… Пока не скальп, не бойтесь. Щас доктор Гибнер только шкурку снимет с вас – как с сёмги!
     ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ (кивает). Ие…й Богу! Кароши – люблю, плохой – нет.
     ЗЕМЛЯНИКА. Как же! Семь раз отмерь – семь шкур отрежь… Превратился в животное? Истребить немедля! Да не дрожите так, не паникуйте – здесь больница, все цивильно. Мы вам перво-начетверо группу крови определим – для Храма Спаса, потом номерок на запястье наколем, пяток цифр – код доступа в наш запретный город, хе-хе, на представление, на маскарад. Театр начинается с номерка! (Пьет из фляжки.) Это будет, Ванюха, нынче Ваньфоломеевская ночь пополам с Ваньпургиевой! Эрсте нахте, цвайте нахте… С цветком папоротника (показывает на свои петлицы) в петлице!
     ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ (педантично собирает свои инструменты с одеяла). Ие…рунда. Цветы? А их можно есть?
     ЗЕМЛЯНИКА. Гибнер, не гони пургу, бюргер ты навозный, хозяйственный! (Встряхивает фляжку – пустая, швыряет под кровать. К Анне Андреевне.) Милая, достань заветную!
     АННА АНДРЕЕВНА (задирает юбку, достает из-за чулка фляжку и дает Землянике). Вручаю – отрываю от себя. Ах, пей да тело разумей!
     ЗЕМЛЯНИКА (пьет из фляжки, запрокинув голову). Блаженный ручеек!
    
     Он подает руку Анне Андреевне; Гибнер с поклоном – подходит к Марье Антоновне – та делает книксен; становятся парами возле кровати и играют в "ручеек". Постепенно начинают плавно, менуэтно танцевать – теми же парами. Разговаривают, танцуя.
    
     ЗЕМЛЯНИКА (напевает "Dance Me" Леонарда Коэна). Данс ми, лабарданс ми, данс ми, лабарданс… Танцуй от печки, Гибнер!
     МАРЬЯ АНТОНОВНА. Танцы-обжиманцы! Сжимай же крепче, блин, мозолистой рукой!.. Вы, Христиан Иванович, не дрын железный, а просто жалкое желе! Размазня с комками!
     ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ. Ие…важаемая Мария Антоноффна!..
     МАРЬЯ АНТОНОВНА. Мария ладно, но Антоновна – фи… Фиг вам!.. Антуанетта! В стиле парижан – Мария, блин-пардон, Антуанетта! Читали, Чистюля, "Жюстина, или Несчастья добродетели"?
     АННА АНДРЕЕВНА. Ах, помню, это Захер-Мазоха сочинение! Я сейчас догадалась. Как хорошо написано! Как точно – несчастья добродетели!..
     МАРЬЯ АНТОНОВНА. Ах, маменька, там написано, что это маркиза де Сада сочинение.
     АННА АНДРЕЕВНА. Ну вот досада, так и знала – будет спорить! Да, Сада, правда, что ж с того… Пошли мне сад на старость лет…
     ЗЕМЛЯНИКА. Бог подаст, медам! (Напевает.) Пред добродетелью все прах и суета… В богоугодном заведении, где сладкий запах разложения… Декаданс лабарданса! Христопляска! Наш знаменитый маленький оркестрик – две скрипки, флейта, контрабас… Задумали сыграть квартет! (Танцует с Анной Андреевной по одну сторону кровати, Гибнер с Марьей Антоновной – по другую.)
     АННА АНДРЕЕВНА (изображает рукой когти). Ах, сыграем для дорогого гостя кногтюрн Вагнера!
     МАРЬЯ АНТОНОВНА. Слабáешь, Гибнер, на губной гармошке – не слабó?
     ЗЕМЛЯНИКА. Или ему Стравинского подать? Так позовем, недолго… У нас как на балу – никто не заболел, не отказался!
     МАРЬЯ АНТОНОВНА (к лежащему). Душенька, Иван Александрович, скажите, так это вы были Гончаров? "Обрыв" я читала, "Обломов", "Фрегат "Паллада"… Так, верно, и "В поисках утраченного рéменя" ваше сочинение?
     АННА АНДРЕЕВНА. Ах, мы танцуем, веселимся в эмпиреях, а он лежит, как непроворный инвалид… Может, ему креслице на колесиках нужно?
     МАРЬЯ АНТОНОВНА. Может, ему костылики дать?
     ЗЕМЛЯНИКА. Медам и медмуазель, медицина здесь бессильна. Но как у нас в Легионе, в Легиоше нашем говаривали: дать бы ему кали́гулой по тестикулам – враз без всяких костылей станцует!
     ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ (качая головой, скептически). Ие…два ли. (Внезапно – без всякого акцента, словно забывшись.) А вот, может, чем трепаться, ему резекцию с трепанацией забацать – крышку скворешника отпилить да мозги проветрить? Или, к примеру, горячим воздухом в заднее дупло надуть – как монгольфьер? Французский кунстштюк – умеют, лягушатники! Возбуждает! Улетаешь! А то, скажем, капельницу организовать – на швабру укрепить ведро да протянуть шланг с кухни, а тряпку влажную – на лоб! А напослед без всякого разреза запустить ему руку в брюхо и пошерудить в потрохах – мазок взять на анализ, отросток вырвать с корнем, как саженец… Садо-мазок!
     ЗЕМЛЯНИКА (в восторге). Ё-моё! Ие-мое! Христиан Иваныч, что я слышу! Да ты по-нашему бóтаешь, болтаешь, как обрусевший попугай! Нахтигаль осоловевший! Что ж ты раньше-то молчал, голуба, трубка ты клистирная, иерихонская!
     ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ. Ие…пэ-рэ-сэ-тэ! Да с кем разговаривать-то, разве что вот с Ним (показывает на лежащего) – взаправду, взáболь, без булды?! С картонным нимбом, самоварным Спасом?.. Кругом лажня с лапшой, туфта да тюлька! Сплошные сапоги (кивает на портрет) и туфельки (показывает на Анну Андреевну и Марью Антоновну)! Инфузории с филактериями! Вглядись, Артемьич, надень очки-велосипед – вишь, шевелят ложноножками, спариваются, точат канальцы. Черти драповые, да вы даже не знаете, что вас сделали! Искусственный разум амебы! А жизнь – это болезнь материи-драпа… Ничтожность этакая!
     ЗЕМЛЯНИКА (в сторону). Эк его разобрало! Запел, менгеле-соловей! Завыл, вервольф, оборотился! Ах, Артур Шопенгауэр, лесной тараканий царь! Вот она, классическая немецкая гегель-шлегель – схватила бы себя за ножки да разорвала пополам! (Вслух.) Я восхищен! Мы в восхищении! Аж обалдели! Умри – лучше не скажешь! Но ты сегодня, а я – завтра! Бабы, барыню! (Марья Антоновна и пьяненькая Анна Андреевна танцуют "русскую" с Земляникой.)
     ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ (притоптывает, хлопает в ладоши). Ие-ие-ие… Калинка-малинка-треблинка моя! В саду ягода, ягóда, ягóда моя! (Подхватывает, крепко прижимая Марью Антоновну.) Майне кляйне! Гебен зи мир битте айн плацкартен нах ваше херце!
     МАРЬЯ АНТОНОВНА. Ну у вас и произношение! Как у нашего кучера Сидора… (Одобрительно.) Зато и хватка не хуже! Как клещами! Железный канцлер-варвар!
     ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ. Что я за варвар? Дед был варвар, да и то не знал по-канцелярски.
    
     Анна Андреевна, бросив Землянику, кружится вместе с Марьей Антоновной вокруг Гибнера.
    
     АННА АНДРЕЕВНА (мечтательно). Ах, нежный настоящий мачо – как из ночи Юнга! – а мачта гнется и пищит! Мечты, мечты!.. Ах, Христиан, тристан, мой рыцарь, где твой меч?
     МАРЬЯ АНТОНОВНА. Христя, душенька!
     АННА АНДРЕЕВНА (деловито). А хряпнуть есть, мой херр?
     ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ. Энтшульдиген зи битте, я не знать, что у фрау с тобой – но у меня всегда с собой в портфеле грелка со шнапсом. Вишневым!
     АННА АНДРЕЕВНА. Ах, мой любимый сад!.. Идем, идем… (Делает залу ручкой.) Ауф видерзеен!
     МАРЬЯ АНТОНОВНА. Ах, дровосек железный! (Посылает залу воздушный поцелуй.) Чю-юс!
    
     Уходят, взяв Гибнера под руки с двух сторон. Занавес.
    
     Явление IV
    
     Земляника ходит возле кровати с лежащим.
    
     ЗЕМЛЯНИКА (напевает). Ночь лежит на дне, мы с тобой одне… И слава Единому! Тишь, (трясет фляжку вверх дном – пустая) сушь… Надоело вам, наверно, Иван Александрович, вблизи сию самодеятельность наблюдать – половецкие пляски, бардак доморощенный? Забодали, небось, эти коровищи-зорьки с вопросами пола? Машка и мамашка, мушки-цокотушки – эринии, Юпитерь иху матерь! У них и стигмы – мушки на щеках, заметили?.. Ну, не реви, зоркий, – ты же ревизорка! Настоящий мужик из деревни Подкатиловки! Не переживай! (Декламирует.) Эх, Ваня, колобок разумный, ты осознай, что мир – бездонный и докатиться – невозможно! Весь мир – театр, "Глобус"! Пусть труппа вялая и дохлая – труппы, как сказал бы Гибнер, я-я, яволь! – но воля и представление – продолжаются! Вспомни, в древних трагедиях в финале обязательно была ремарка: "Отбегает, застреливается". Неправильно читалось ударенье! Отбѐгает, а не отбегáет! Отбѐгает – за ум возьмется! Катарсис! (Присаживается на кровать; доверительно.) Если признаться пред вами – конечно, для пользы отечества, – не уезд у нас, а круги адовы! Сплошные Рвы и, уж простите, Злые Щели. Взять городничего – какой превосходный человек, первый разбойник в мире, первый, вы представляете масштаб! Кошельки вышивает так, что никаких следов, ни, ни, смотри хоть в оба глаза, феномен! И лицо ласковое, чисто разбойничье! Дайте ему только нож да выпустите его на большую дорогу, за Кедрон, в Гефсиманию – зарежет, за копейку старушку зарежет, да еще ухитрится так постепенно и все тридцать сребреников себе вернуть, и все это за одну ночь! Непостижимо! Это превосходит всякое описанье! Воистину – первосвященник! Такое сребролюбие, старание! Совершенно разорил, выветрил уезд! Смыл дотла! Куда там Янкель – гоу хоум! может отдыхать! И святая церковь у него, у крокодила, на аренде!.. Гога и Магога, Антоша и Кокоша!.. Этот Сквозник такой мясник, резник, но его скво – Анна Андреевна – это совсем нечто! Это ж прямо леди Макбет, или как там, Бигмак нашего уезда! Булка, которая вечно хочет запихнуть в себя котлету! Ёкало Манэ́ – завтрак на траве! Еще и пьет, как лошадь барона Мюнхаузена, не просыхает – здоровая кобыла, вы видали – косая Натали в плечах, мечта поэта! А на плече у нее, ну, между нами, антр ну – выжженная лилия! Такие вот у нас анютины глазки! Росянка-мухоловка – чуть зазеваешься, а тебя уже переваривают!.. Сколько я от этой выдры натерпелся в свое время, вы не поверите – проходу не давала! Снегурочку из себя строила: поймает где-нибудь в обществе – "Ой! – пищит. – Артемий Филиппович, сколько зим!", заведет в чулан, задерет хвост, то есть подол – и давай, удовлетворяй! Жара, пыль, темно, как в колодце… Нас так и звали – Тёма и Жучка. Потом отстала вроде – не поверите, аж перекрестился! (Передразнивает.) О, ты пхегкасна, возлюбленная моя, ты пхегкасна, и прелести твои – иудейские древности! Шалашовка! Алкоголичка-нимфоманка! Пьет до дна, а потом еще в "бутылочку" играет! Такая нимфуха, что никаким нимфеткам не угнаться! Казалось бы… Но подрастает дочь – Марья Антоновна! Вы сами лицезрели: садо-мазо-лесбиянка! Живет открыто с ключницей Авдотьей и унтер-офицерскою вдовою Ивановой. О, эта Маша, мокрощелка-ковырялка! Я как-то взялся приласкать… отечески… Вырванные годы! Чуть что – пороть! Чуть свет, я на ногах, другой ее за руки держит, а третий веником охаживает! Ей волю дай – всех мужиков в округе перепорет, с собой вместе! Веселая семейка – мать и дочь! Скажите спасибо, что вы их не видели в хламидах, а также неглиже. Хламидиоз вам обеспечен! Обнаженные махи-мухи! Вдобавок обе бриты наголо и ходят в париках. Удивлены, мой колобок? Да-с, лисы лысы, как коленки! На лобок не накинешь платок – блудницы! Те еще лысые певицы! Как начнут голосить, обнявшись, про хризантемы в саду – горе да беда! (Машет рукой. встает с кровати, ходит.) Ну, остальные личности в нашем богоспасаемом городишке – так, шушера по мелочам… Мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет: "Пошел, Моше, гони!" А коль не увернешься – на ходу распнут! Все христопродавцы. Один там только есть порядочный человек: городничий; да и тот, если сказать правду – свинья, марран. Инквизитор-маразматик. Как-то забавляя народ, выстроил будку из карт, а рядом домик из спичек. Ку-ку на всю голову! Доктор кукольных наук! Такой у нас руководитель, заслужили… Или судья, к примеру, Ляпкин-Тяпкин. В народе его зовут Кляпкин – всем кляп во рты засунул. Гавкнулась гласность! Душитель свободного слова, чистопородный собакевич, гонитель спозаранку! Утверждает, что думает своей головой – мол, в ней заводятся мысли. Гордится, болван, что сам заводит свой органчик… Он только что масон, а такой дурак, какого свет не производил. Ну, Добчинский и Бобчинский Петры Иванович, у этих чин один – топтуны! Доберман и боберман – псы сыска, бобики-ищейки! Даром только бременят землю – носом роют, а вечно на бобах, воруют сыр у крыс, а с Гибнером беседуют о Гаммельне, о Гете… Сморчки, чучундры… Ладно, едем дальше. Лука Лукич, смотрящий городских училищ, – первейший хапуга, продаст, обманет, еще и пообедает с вами! Одними поборами в общак родителей училищных разорил – устроил из урочища займище! Ладно, детей не ест – уже хорошо… Потом почтмейстер И Ка Шпекин – об этом промолчим почтительно. (Прикладывает палец к губам.) Мистер Икс! Нельзя-с!.. Лекаря Гибнера Христиана Ивановича, да-пожалуй-немца, черта подлипового, вам довелось недавно лично наблюдать, как говорится, к Шиллеру заехать в гости. Педант, аккуратист. Чистюля. Шильник, печник гадкий. Доктор Смерть, так-скать, уездного розлива. Ну, как-то уживаемся, терплю… Частный пристав Уховертов Степан Ильич – здешний держиморда, жидомор-мордоворот. Квартальные его – народ от слова "нары". Все ноздри вырваны, на лбах клеймо, а рыльца сплошь в пушку и уши опаленны… Кумаются и кумарят, крадут серебреники в кирзачи-ботфорты! Да одни одни, што ль, я вас умоляю! Прямо скажу – все воры у нас в правлении… на Руси! Одного карасса караси! Гвозди бы, по-хорошему, делать из этих людей! Судью – на мыло, остальных – на порошок!.. Обрыдло это быдло! Ходячие психозы! А на меня сегодня просветление нашло! (Встает; взволнованно.) Я ведь не хрен собачий Ляпкин-Тяпкин – я бывший ученик аптекаря и интеллектуал! Хочу и к вам в ученики! Землю грызть буду до победного, – на то и Земляника, – а в ученики вступлю! (Хватается за поясницу, сгибается.) Вступило! (Согнувшись, садится на кровать.) Ох, в три погибели, семь чертей вам в зубы! Помните притчу про человека, который был четвергом, но его среда заела, и он превратился в пятницу? Вот так и я – отныне вечный раб и верный ученик! Если мне математически докажут, что истина не с вами, что вот она где (встряхивает фляжку) или в бабьем гнезде – не-ет, я останусь с вами! О, мой гуру, мой свами! Позвольте, Иван Алеександрович, я вам сапоги почищу! И себе заодно… (Краем одеяла обметает себе сапоги, достает из-за голенища свернутую в трубку бумажку.) Тут, кстати, Гибнер вам записочку прислал: "Уповая на милосердие Божие, за два соленые огурца особенно и полпорции икры – прошу считать учеником. Я к вам пишу навеки поселиться. Алзо шпрах Гибнер". Ну, выпивши, конечно… В трактире, видимо, писал – и прослезился… Молчите осуждающе, Учитель? Не одобряете, что правду изрекаю? Да, горько… Нервы таки не веровка! А что же – гладить всех по треугольной шерстке? И этих тож хвалить, что заодно идут они нагими? Голимые годивы! Дикарки любострастные! Не убоюсь покинуть племя! Городничему – ему чин дорог, а я по понятиям живу, как Бог послал, аптекарь бедный. Оставлю медицину, уйду в ученики. Направо – школа, налево – больница. На ступенях лестницы сидят ангелы… и ангелицы… Откликнитесь, с восторгом припадаю, Иван Александрович! (Отдергивает одеяло, отшатывается. Растерянно.) А никакого Ивана Александровича не было… (На кровати лежит чучело.)
    
     Стуча сапогами, входит частный пристав.
    
     ЧАСТНЫЙ ПРИСТАВ. Что ж это вы, Артемий Филиппович, – мы ловим, а вы отпускаете? Поймали мы вашего пациента за городом.
     ЗЕМЛЯНИКА. К… как за городом?!
     ЧАСТНЫЙ ПРИСТАВ. Да так. Решил погулять пешком в окрестностях, в садах на Елеонской горе. Подышу, говорит, свежим воздухом и вернусь… Еле его ребята отловили. Пуговицын, Прохоров и Свистунов. Уж постарались.
     ЗЕМЛЯНИКА. Отлично сделали. Ребятам по чапорухе водки!
     ЧАСТНЫЙ ПРИСТАВ. К городничему домой его отвезли. Там комната светлая, покойная. И выклеена как раз желтыми бумажками. Звездочки как бы.
     ЗЕМЛЯНИКА. Да вас, Степан Ильич, к звезде представить надо! Свою отдам – спорю с ушанки старой!.. Пойдемте сразу и обмоем… (С подъемом.) Шесть плавников звезды мы окунем в стакан!..
    
     Уходят, дружески обнявшись. Занавес.
    
     ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
    
     Комната первого действия – в доме городничего. Теперь на стене нет портрета Николая I.
    
     Явление I
    
     Входят – кто осторожно, почти на цыпочках, кто топая, кто приплясывая: городничий, Аммос Федорович, Лука Лукич, почтмейстер, Добчинский и Бобчинский – в джинсах, свитерах, курточках, пиджаках.
    
     АММОС ФЕДОРОВИЧ (строит всех шестиугольником). Ради Бога, господа, скорее становитесь в звезду, да побольше порядку! Стройтесь шестиугольником! На военную ногу, непременно на военную ногу – "свиньей", этаким тараном.
     ГОРОДНИЧИЙ. А где же Артемий Филиппович, Земляника наш? Где его черти таскают?
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. Да он с ночной, отсыпается.
     ЛУКА ЛУКИЧ. Какое отсыпается… Небось донос очередной строчит! Клепает не покладая, собирает почем зря – с дону, с моря…
     ГОРОДНИЧИЙ. Вот черт, очернитель! Черника в ермолке!
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. Волчья ягода! Собачья радость!
     ПОЧТМЕЙСТЕР (весело). Да не волнуйтесь вы – он пишет в стол. Столоначальнику!
     ЛУКА ЛУКИЧ. Ох, погодите, он скоро всех нас оттеснит, за пояс заткнет! Главным персонажем станет.
     БОБЧИНСКИЙ. Будем сидеть в уголку на приступочке и молчать в тряпочку.
     ДОБЧИНСКИЙ. А он распинаться будет! Речи толкать!
     ГОРОДНИЧИЙ. Да-а, господа, одна ягодица – хорошо, а две – уже Земляника… А как там этот, ригорист с горы? По-прежнему упорен в заблужденьях?
     ПОЧТМЕЙСТЕР (весело). Выбьем! А после вставим лучше прежних – железные, из нержавейки! И выпьем – за дружбу… и сотрудничество! – с ближним.
     ДОБЧИНСКИЙ. Они-с сидят в подвале-с.
     БОБЧИНСКИЙ. Где обычно. Как вы изволили намедни приказать.
     ГОРОДНИЧИЙ. Не буйствует?
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. Нет, все тип-топ. Ошейник медный сняли. Сделали укол в затылок и инъекцию в дышло. Как доктор Гибнер прописал!
     ГОРОДНИЧИЙ. Ревет? С цепи не рвется?
     ЛУКА ЛУКИЧ. Цепь крепкая, Антон Антонович, кольцо в стене массивное.
     ГОРОДНИЧИЙ. А то вот так войдешь по-доброму, а выйдешь весь ободранный, в кровище…
     ПОЧТМЕЙСТЕР (небрежно). Приложить ему к уху дуэльный пистолет – да уложить вальта на месте! (Целится пальцем.) В самую тройку с семеркой: тузен – бах!
     ГОРОДНИЧИЙ. А может, все-таки еще набить колодки?
     ДОБЧИНСКИЙ (Бобчинскому). Слышишь, Боб, набить колодки.
     БОБЧИНСКИЙ (Добчинскому). Слышу, Доб. Вот храбрый Эйб, фак, Авраам Антонович!
     ДОБЧИНСКИЙ (Бобчинскому). Грызун амбарный, шит!
     БОБЧИНСКИЙ (Добчинскому). А интересно, наш невольник салфетки сам не шьет? Тоненький, худенький – а жилистый! Сгодится собирать корзинки в тростниках!
     ДОБЧИНСКИЙ (ко всем). Так, может, господа, набить карманы – продать его в низовья Нила… или Миссисипи?
     ПОЧТМЕЙСТЕР. В низовья!.. Губа не дура! В низовья я бы сам продался… подался! О, Новый Орлеан с певучим перезвоном цепей и колоколен – а девы там какие! – зачем я здесь, не там, зачем брести не волен…
     ЛУКА ЛУКИЧ. Ох, не до стихов! Дело надо делать, дело! А то ведь вылетим в трубу, на съеденье ведьмам!
    
     Входят: Анна Андреевна – в строгом деловом костюме; Марья Антоновна – в черных кожаных брючках и курточке с металлическими шипами, всюду пирсинг. Становятся в центр шестиугольника.
    
     ПОЧТМЕЙСТЕР (весело). Легки на помине!
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. А что бы именно такого засобачить, чтоб ревизор поддался?
     ЛУКА ЛУКИЧ. Ну известно что – соблазнить. Припомните скат величавый в пустыне – вот типа того…
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. Подсунуть?
     ЛУКА ЛУКИЧ. Ну да, хоть и подсунуть.
     ГОРОДНИЧИЙ. Кому – Ему?!
     ЛУКА ЛУКИЧ. А то кому же! Не делайте большие глаза. Серебреники изначально ему и предназначались – тот мелкий бес был просто передаточным звеном.
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. Щенок паршивый, иудка шелудивый, шавка.
     ЛУКА ЛУКИЧ. А этот – черту кочергу в подкову гнет!
     АННА АНДРЕЕВНА. Ах, подсунуть – как подушечку под попку во время длительного акта!
     МАРЬЯ АНТОНОВНА. Ах, маменька, сначала высечь смачно! Покрепче так, позапорожистей! Ах, как мне хочется, чтобы нагайка погуляла!
     ПОЧТМЕЙСТЕР. Причудливо тасуется колода… Кровь! Порода! Что скажете, станишники, смешно?
     ГОРОДНИЧИЙ. Опасно, черт возьми! Раскричится. Ведь все-тки ревизор… Вдруг заорет от боли: "Разорю! Не потерплю!" Греха не оберешься. И так глаза нам колют – распяли, распилили, распродали, уже не знаю что…
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. Да в рот им всем кило гвоздей! Пускай клевещут… Есть Божий суд!..
     ПОЧТМЕЙСТЕР. Ну что ж, тогда займемся представленьем. Зайдем представиться – хлеб-соль, посыпать раны, вынести парашу… Ну, Маша что-нибудь станцует, Анна Андреевна изобразит пластично… Я басню расскажу… (Декламирует.) Брать иль не брать – вот в чем вопрос…
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. Вопрос-то в том, что много нас. Движенье масс! Всей сворою нельзя впираться.
     ЛУКА ЛУКИЧ. Слушайте, эти дела не так делаются в благоустроенном государстве. А мы как в Третьем… третьеразрядном Риме… Зачем нас здесь целый эскадрон? Смотрите, представиться надо поодиночке, да между четырех глаз, чтобы и уши не слыхали. Вот как в обществе благоустроенном делается!
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. Ну вот вы, Лука Лукич, как просветитель, хе-хе, юношества – первый и начните. Ступайте к Богу!
     ЛУКА ЛУКИЧ. Не могу, не могу, господа! Я, признаюсь, так воспитан – вечно второй. Не в чинах дело, а в душе: если рядом гений – не могу молчать, уступаю путь! (Городничему.) Кому, как говорится, как не вам, дорогой Антон Антонович!
     БОБЧИНСКИЙ. И он возглавит, как бывало, и за рога возьмет бразды…
     ДОБЧИНСКИЙ (подхватывает). И не покажется нам мало – поскольку всем воздаст звезды!
     ПОЧТМЕЙСТЕР (аплодирует). Смешно. И вольно! (Повелительно хлопает в ладоши.) Разойдись!
    
     Все расходятся, шестиугольник распадается. Входит Осип, с трудом переставляя ноги.
    
     АННА АНДРЕЕВНА. Подойди сюда, любезный.
     ОСИП. Постой, прежде дай отдохнуть. Ах ты, горемышное житье!
     ГОРОДНИЧИЙ. Ну, что, друг, я вижу, тебя накормили хорошо?
     ОСИП (крутит головой, стонет). Ох, накормили, покорнейше благодарю, хорошо накормили. Так угостили – и детям закажем! И почки, и печенка (плачет, хватается за спину), и хребтовая часть, и филейная…
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. Взгляните, господа, забавно – он хромает враскорячку, как барышня, познавшая любовь с Хироном…
     АННА АНДРЕЕВНА. Ах, звезда в ответе за звезду! Умей ответ держать!
     МАРЬЯ АНТОНОВНА. Ах, стой железным кедром!
     ПОЧТМЕЙСТЕР (весело). Эй ты, кедрила! Ты теперь один – без барина… Барина-то черти взяли!
     БОБЧИНСКИЙ. Залей горе!
     ДОБЧИНСКИЙ. Завей веревочкой!
     ЛУКА ЛУКИЧ. Сказано же – единожды предавшему и веревочка в дороге пригодится. Пенька!
     ГОРОДНИЧИЙ. Полно, полно вам. Ну, что, друг – как там внизу? Табак дело? Каюк с крантами?
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. Затих? Отошел?
     ПОЧТМЕЙСТЕР (весело). В отрубе? Или уже труба – не шевелится?
     ОСИП. Нет еще, немножко потягивается.
     ГОРОДНИЧИЙ. А что, друг, скажи пожалуйста – как там… вообще…
     ОСИП. До вообще кого там только не поперебывало! (Достает бумажку, читает.) Там были: бабы, слобожане, учащиеся, слесаря… Слесарша Пошлепкина, в частности, персону городничего упоминала: "Пошли ему Бог всякое зло, чтоб ни детям его, ни дядьям, ни теткам, ни всей родне не довелось видеть прибытку и света божьего! И если есть теща, то чтоб и теще…"
     ГОРОДНИЧИЙ. Эка, труженица, как расписала! дал же Бог такой дар…
     ОСИП. Купцы челом на вас били – это отдельная песня, другой лист. (Достает другую бумажку, пробегает глазами.) Обижательство понапрасну, ага… схватит за бороду и говорит: "Ах ты, татарин!", а я совсем даже наоборот, ага… еще грозил: "А вот ты у меня поешь селедки!", а я с удовольствием, ага… Просьбы сии адресуются "Его Высокоблагородному Светлости Господину Финансову Спасителю".
     ГОРОДНИЧИЙ. Черт знает что: и чина такого нет! (Осипу.) Ну, что, друг – пшел вон! Ступай приготовляйся – того же кушанья отпустят!
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. Нет, господа, вы как хотите, а шпицрутен все же лучше, гуманней, цивилизованней. От палок вся спина в занозах.
     АННА АНДРЕЕВНА. Ах, как после бала!
     МАРЬЯ АНТОНОВНА. Ах, Осип, душенька, поцелуй своего барина!
     ОСИП. Избавьте! Еще и это!.. (Медленно уходит.)
     ГОРОДНИЧИЙ (берет под руку Анну Андреевну). Ну, что, матушка, пора проведать говорящую головушку. Я как наеду – не спущу!
     АННА АНДРЕЕВНА. Ах, как это по Фрейду – и спуск со свечою в подвал!..
     ГОРОДНИЧИЙ. На лестнице, гляди, поосторожней. Ступени там кусают за лодыжки и обжигают пятки. (Вздыхает.) Плутон мне друг, но истина дороже – не погреб, а Аид!
    
     Уходят. Занавес.
    
     Явление II
    
     Комната в подвале дома городничего. Грубая табуретка, рядом параша – лохань, накрытая фанеркой. Хлестаков прикован цепью за ногу к стене. На той же стене – большая рама от портрета Николая I.
    
     ХЛЕСТАКОВ (в одних рваных джинсах; сидит, прислонясь к стене в позе врубелевского Демона). Как бедный из "Медного" – я возле параши. Доскакался. Сквозь тернии – к блуждающим звездам. Кому это нужно – от незадачи к невезухе… Блин комом – это колобок. Мой символ. Деды Синедриона гоняли салажню – от дедушек ушел! Великий Инквизитор допекал в золе – и от него ушел. Потом врачи-мучители в психушке: НКВД-мама – ягодка опять! – с гестапо-папа – я и от этих убежал, не облажался… Теперь вот страшная Антониева башня, бабушка сырá-темница – и от тебя уйду! Вопрос – куда?.. Скорей, ко мне придут. Даже удивительно, что их еще нет. Ну, русский мужик долго запрягает – пока-а заложит… за воротник… И эти пропитались духом, в сугробах…
    
     Входят городничий и Анна Андреевна, оба в страшных масках – он с головой сокола, она с головой крокодила.
    
     АННА АНДРЕЕВНА. Ах, гробно выбелим убрусы и с заранкой-снегирем – пеклеванному Исусу алевастры понесем!
     ХЛЕСТАКОВ. Добрый день.
     ГОРОДНИЧИЙ. Али вы совсем не испугались? Странно. Как это вы, услышавши еще издали шаги мои, не спрятались под стул, под табуретку?
     ХЛЕСТАКОВ. А может, добрый ночь. Я тут не различаю…
     ГОРОДНИЧИЙ. Ты мне снегиря не лепи. Имею честь представиться – здешний городничий. Для краткости зовите – Гор. Уездный бог, распределитель благ. (Показывает на свою маску сокола.) Ясный Сокол. Птах божий. Уяснили?
     ХЛЕСТАКОВ. Яблоко.
     ГОРОДНИЧИЙ. Что?
     ХЛЕСТАКОВ. Яблоко. Я. Ты – тыблоко.
     ГОРОДНИЧИЙ. А-а. Осмелюсь представить половину свою: жена, Анна Андреевна, так сказать, Аннубис, воздушное созданье, уездная изида, кисея, эфир, в душе – сами понимаете! – (показывает на ее маску) обыкновеннейший крокодил.
     ХЛЕСТАКОВ. Звезда взошла, в зубах она держала кусочек одеяла, месяц светит, черт плачет, луна к аналу клонит…
     ГОРОДНИЧИЙ. Позвольте вам заметить: луну, что делал в Гамбурге хромой бочар, давно украл хромой профессор – из тех же мест. Вошло в анналы-с.
     АННА АНДРЕЕВНА. Ах, эти люди света!.. Мне это отродясь претило – и по Солохе, и по Галахе!
     ГОРОДНИЧИЙ. На что жалуетесь? Крысы, мухи не беспокоют? Приматы местные приходят – ну, эти, надувайлы мирские, самоварники-аршинники, купцы-олигархи?
     АННА АНДРЕЕВНА (мечтательно). Ах, кайманы-аллигаторы!
     ГОРОДНИЧИЙ. На что жалуются? Что я втоптал в самую грязь и еще бревном сверху навалил? Не гневись! Богу виноваты! Вот ты теперь валяешься у ног моих, а я же тебя не бью. Иди себе, убогий – цепь длинная, жизнь коротка, жид вечный…
     АННА АНДРЕЕВНА. Где находятся те счастливые места, в которых порхает мысль ваша? (Обводит рукой подвал.) Кто погрузил вас по пейсы в эту сладкую долину задумчивости?
     ГОРОДНИЧИЙ. Сны навещают? Коровы снятся – тучные и тощие – жена и дочь мои, семейство?
     ХЛЕСТАКОВ. Эт ничаво, барин… Ничего, ничего… молчание…
     ГОРОДНИЧИЙ. Золотые слова. У вас что ни слово, то Цицерон с языка слетел. Поверьте, могу оценить. Я такое дело сразу вижу – чай, Соколиный Глаз. Вам бы зазывалой в балагане быть, на ярмарке: "Кукольный театр! Только одно представление!"
     АННА АНДРЕЕВНА (подхватывает). Ах, торопитесь! Торопитесь! Торопитесь!
     ГОРОДНИЧИЙ. Вам, замечаю, невдомек – чего мы вырядились, как на масленицу? Отвечаю. (Снимают вместе с Анной Андреевной свои маски.) Мир (обводит рукой подвал) – кукольный театр. Клюквенная кровь, картонные кинжалы, бумажные скрижали – балаганчик! И люди в нем – петрушки да филатки… (Показывает на Анну Андреевну.) Пеструшки на насесте…
     АННА АНДРЕЕВНА. Ах, все мы подчиняемся дрожаньям Вышних Ниточек! И движениям Нижней Руки!
     ГОРОДНИЧИЙ. Играем на ложках, перестукиваемся на крỳжках. А у судьбы всегда под рукой плетка-семихвостка – по дням недели, как по нотам…
     АННА АНДРЕЕВНА. Ах, есть еще и семь цветов – гармония, музы́ка сфер! Ах, положи меня на низ!..
     ГОРОДИЧИЙ. И пьеса раз за разом разыгрывается очень смешная – "Тридцать три подзатыльника". Будут колотить палкой, плевать, давать пощечины и подзатыльники. В конце повесят на гвоздь в кладовке.
     АННА АНДРЕЕВНА. Ах, театрального капора пена! Все так узнаваемо!
     ГОРОДНИЧИЙ. Да нет, не все, матушка. Чудно все завелось теперь на свете: хоть бы народ-то уж был видный, а то худенький, тоненький (тычет в Хлестакова) – как его узнаешь, кто он? Еще в хитоне все-таки кажет из себя, а как наденет лапсердачишку – ну точно муха с подрезанными крыльями. А уж в рваных подштанниках – просто падший демон!
     АННА АНДРЕЕВНА. Ах, тебе все такое грубое нравится высказать – а он прекрасный, воспитанный, самых благороднейших правил!..
     ГОРОДНИЧИЙ (ухмыляется). Ну, признайся откровенно, матушка, тебе и во сне не виделось: из какой-нибудь городничихи подзаборной и вдруг, фу ты, канальство, с каким дьяволом породнилась! (Щупает свою голову.) Рога-то длиннее бычачьих!
     АННА АНДРЕЕВНА. Ах, совсем нет! Это тебе в диковинку, потому что ты простой человек; никогда не видел порядочных людей.
     ГОРОДИЧИЙ. Я сам, матушка, порядочный человек. А вот чертей порядочных действительно не встречал. (Показывает на Хлестакова.) Ишь, челюсти сомкнул, чертяка, запечатал уста…
     АННА АНДРЕЕВНА. А все равно, Антоша, ты поговори с ним, попроси – вдруг да получится. Вдруг да и выгорит звезда.
     ГОРОДИЧИЙ. Мда… Искушение святого Антония… Антоновича…
     АННА АНДРЕЕВНА. Ах, это господина Флобера сочинение!
     ГОРОДНИЧИЙ. Вот тебе раз! Уж этого никак не предполагал – угадала… Ну, так и быть, поговорю. Боюсь я только, увлекусь опять, слечу с нарезки, малость тронусь – в том месте, помнишь, про трон земной и гад людских подковерный ход…
     АННА АНДРЕЕВНА. Ах, конечно, помню! Там у тебя так хорошо про подколодных!
     ГОРОДНИЧИЙ. Ну, Боже, вынеси благополучно! (К Хлестакову.) Хочу поговорить о сласти власти, побалакать.
     ХЛЕСТАКОВ. Пожалуйста, присаживайтесь.
     ГОРОДНИЧИЙ (садится на табуретку; взволнованно). Пустите за кулисы! За ширму эту кукольную! За занавесь, где затаилась власть – таинственная закулиса, что управляет миром! Моя алиса акулинишна (кивает на Анну Андреевну) рассказывала мне про Зазеркалье – всегда мечтал хоть сбоку втиснуться! Там на стене висит план мирового господства – и стрелочки, стрелочки (тычет себя в грудь) так в меня и впиваются! Уж как стараюсь, старый дикобраз, на пользу отечеству – пру, рву! – а-а, впустую! Ведь согласись – не это поднимает ввысь. А – Бог, Бог человека метит! И не абы как! Взять хоть вас… Научите, владыко! Вот я и седой человек, а до сих пор не набрался ума. Возьмите в ученики! Оросите жажду мою вразумленьем истины!
     АННА АНДРЕЕВНА. Ах, Антоша, какой у него миленький носик!
     ХЛЕСТАКОВ. Возле вас, женщина, стоять уже есть счастие – как же счастлив я, что наконец сижу возле вас. С вас, Арина Родионовна, хоть стой, хоть падай. Носик!... Сколько нас гнали и гнобили из-за нашего шнобеля! (Городничему.) Эх ты, толстоносый сластена, взалкавший власти! Вспомни хронологию: фараоны, императоры, фюреры, фараоны-бис – иосифы висс… Где они, где они все, эти фекалии? Канули… Давно и шумно утекли в канаву сточную истории… И ломовая баба Клио распахала борозду и посыпала солью забвения… В общем, они остались с носом. А мы остались. Просто так себе… Сносно… Еще и немножечко шьем…
     ГОРОДНИЧИЙ. Да я ж не потому… Не то что я там жажду… Просто там (показывает вверх), по слухам, есть две рыбицы – ряпушка и корюшка. Икорушка! Рыбица-Ряба! Хвосиком махнула – и снесла эдак что-нибудь золотое, грановитое… На благо!
     АННА АНДРЕЕВНА. А я хочу быть столбовой! И чтоб знакомые были все из высшего света, и даже морозец – знатный! И чтоб меня в лес завезли и бросили! (Зажмуривает глаза.) Ах, до самых печенок пробирает! как хорошо!
     ХЛЕСТАКОВ. Учи́ца, учица – и ушица! Пойма-али Большую Рыбу! (Достает мел, носовым платком протирает стену и пишет, как на доске.) Итак, начнем с яйца и постепенно перейдем к корыту – достигнем высшей точки… баба била-била, дед бил-бил – распределенье сил, приложенных к желаньям, по правилу буравчика-белобычка… находим радиус крутизны и образуется всемирная держава…
     ГОРОДНИЧИЙ (внезапно). Ма-алчать! У, щелкопер! Либерал проклятый! Чертово семя крапивное! (Потрясает кулаком.) Развел теорию с теодицеей! Ты мне холодную воду на голову не лей! Ишь, оправдание добра! Всеединство длинношеее! Экая дрянь, глупость! Узлом бы завязал, в муку бы стер и размолол носы, да черту в подкладку! в шапку туды ему! (Бьет каблуком в пол.)
     АННА АНДРЕЕВНА. Ах, Антоша, какие ты забранки пригинаешь! Ты иногда вымолвишь такое словцо…
     ГОРОДНИЧИЙ. А, не до слов теперь! Мне подавайте человека, я хочу видеть человека, я требую, наконец, пищи для души. Вижу, точно, нужно чем-нибудь высоким заняться. Ну-ка, матушка, спляши нам канкану галилейскую!
     АННА АНДРЕЕВНА (пляшет нечто вроде канкана, напевает). Нам не страшен ревизор!
     ГОРОДНИЧИЙ (подхватывает басом). Ревизор, ревизор!
     АННА АНДРЕЕВНА. С ним ругаться не резон – портится озон!
     ХЛЕСТАКОВ. Чьи вирши? Похоже на Овидия Назона.
     ГОРОДНИЧИЙ. О, видишь – понимаешь! А я-то ничего не вижу. (Трет глаза, всхлипывает.) О, Гусь святая! Помоги хоть ты! Светает, вижу какие-то свиные рыла вместо лиц – товарищи мои. Струна звенит в тумане, вон и русские избы виднеют – родимый скотский хутор. Как взбежишь по лестнице к себе в подвальный этаж, скажешь только кухарке: "Маврушка, укрой своей шинелью мои бледные ноги!" За что они мучат меня? Чего хотят они от меня бедного? Зачиво вы шмеетесь? Над собою смеетесь! Вишь ты, проклятый иудейский народ! Спаси твоего бедного сына! Матушка! Да сделай ты мне свиной сычуг!
     АННА АНДРЕЕВНА (успокаивая, гладит его по голове; при этом строит глазки Хлестакову, облизывается). Ах, по ногам текло, а в рот не попало! Увидимся – я сделаю звоночек…
    
     Уходит под руку с городничим. Занавес.
    
     Явление III
    
     Хлестаков сидит на табуретке. Входит Лука Лукич.
    
     ЛУКА ЛУКИЧ (оглядывает подвал). Были сейчас тут эти – А и Гэ? Ушли? Мы одни? Так я вам быстро. А – это такая "бэ"! А как примет полкило на грудь – отрезай полы кафтана и беги! Свинья-копилка с жаркой щелью, что мужчин превращает в свиней. Цирцея уездная, коза подъездная. Это я гомерически, образно… А Гэ, сей изумительный муж – он и есть "гэ". (Загибает пальцы.) Жадина, говядина, (шлепает себя по голове) оленина. Вишневый сад уже промежду рог! Конспирологию, небось, на вас вываливал – про всякую власть тьмы? Вы еще дочечку ихнюю не повстречали на узкой дорожке, она бы вам показала вселение беса! Есть женщины в узких селеньях! Так отрапортует, что два дня сидеть не сможете!
     ХЛЕСТАКОВ. Святое семейство.
     ЛУКА ЛУКИЧ. И в театр ходить не надо – водевиль!
     ХЛЕСТАКОВ. Вы в скважину обычно смотрите? Как-то неудобно. Спины не разогнешь.
     ЛУКА ЛУКИЧ (вытягивается). Имею честь представиться: смотритель училищ титулярный советник Хлопов Лука Лукич.
     ХЛЕСТАКОВ. А, наслышан. Милостыни просим? Садитесь, садитесь. Да вот хоть прямо на пол садитесь.
     ЛУКА ЛУКИЧ. Не извольте беспокоиться. Чин такой, что еще можно постоять. Этот (показывает большим пальцем за плечо) со своей головой приходил или сокола напяливал? Ага… А соколов этих люди вмиг узнали-с: один сокол Хронос, другой сокол – Гермес. Время – деньги-с! Рубль, сей парус нашего столетия!..
     ХЛЕСТАКОВ (задумчиво). Что ищет он в краю далеком, что кинул он в краю родном?.. Кого конкретно?
     ЛУКА ЛУКИЧ. Ох, совсем вылетело – про край-то родной. Вам как ревизору будет чрезвычайно интересно – эти, кошки драные, юбки шьют из поповских риз, а этот – значок "кошер" ставит на святой пасхе, а не поставит – так и есть нельзя. Комедия!
     ХЛЕСТАКОВ. Очень важное сведение. Не знаю, как вас и благодарить.
     ЛУКА ЛУКИЧ (ухмыляется). С тех пор, как финикийцы изобрели деньги, а еврейцы пустили их в оборот – это вопрос не затруднительный. Ой, финики-лимончики! Деньги на дереве растут –они и есть плоды познания добра и зла. Сорвать, попробовать на зуб – и отдать в рост! Серебро – се ребро! Из него человеком лепится сущее, все остальное – от лукавого с облака, стишки-картинки…
     ХЛЕСТАКОВ. Прекрасную гравюру вы нацарапали – рерих дюрера! Так и вижу: день получки, точнее, Полученья – и выплывают расписные день-джонки с головой дракона… и зубами его! Такая себе пищевая цепочка: товар – деньги – навар. Лишь торговать, вишь, удел иудея, эмпирическая его сущность. Надеюсь, вы кумекаете, тут очень тонко – о душе…
     ЛУКА ЛУКИЧ. Душа моя как раз и жаждет просвещенья – ну, по серьезным вопросам, вексель-моксель, по матчасти. Вот если я сейчас, все бросив, пошел бы к вам в ученики – сколько бы вы дали за душу?
     ХЛЕСТАКОВ (после некоторого размышления). Я бы дал по двадцати пяти копеек за душу. Естественно, копейки – некие условные единицы.
     ЛУКА ЛУКИЧ. А как вы покупаете, на чистые?
     ХЛЕСТАКОВ. Да, почти сейчас деньги. Во благовременье.
     ЛУКА ЛУКИЧ. Ну, воля ваша, хоть пять копеечек пристегните. А то, знаете, то, се, тоху-боху, лестница в небо, цены заоблачные…
     ХЛЕСТАКОВ. Извольте, пристегну – чтобы душа обошлась таким образом в тридцать копеек.
     ЛУКА ЛУКИЧ (подходит к раме от портрета, возится там). Вот черт, уже успели…
     ХЛЕСТАКОВ. Что вы там ищете?
     ЛУКА ЛУКИЧ. Да этот-то, портрет – выпрыгнул из рам, ушел. Не вынесла душа!.. Я слышал, сверток тут остался – тридцать червонных. (Поворачивается к Хлестакову.) А-а, ну конечно, за вами не угнаться. Куда мне! (Становится на колени.) Просвети, Учитель! Подай взаймы! Ибо сказано: "Деньги в кулаке, а кулак-то весь в огне!" Мандат бы в закрома – да раскулачить! Сим-сим!
     ХЛЕСТАКОВ. Сим повелеваю – стань учеником. Встань, Лука, и говори, Лукич.
     ЛУКА ЛУКИЧ (встает). Батюшка родимый! Сделай божецкую милость, заставь вечно Бога молить – научи делать бумажки!
     ХЛЕСТАКОВ. Легко сказать. Я сам учился на медные деньги – пятачок к пятачку…
     ЛУКА ЛУКИЧ. Так научи превращать свинец пусть и не в золото, а для начала – в свиней. Я насажу свиноградник!
     ХЛЕСТАКОВ. Что ж, аппетитно. Идут, значит, гуртом – вино с закуской. Слюнки текут! Лукулл учится у Лукулла! А дальше? Жду, как манны, сладких слов ваших. Чему учить вообще?
     ЛУКА ЛУКИЧ (потирает большой и указательный палец правой руки). Мудрости, почтеннейший! (Делает тот же жест левой рукой.) Мудрости!.. Я сейчас по училищам пойду, на сбор, а ты, Учитель, подготовь мне план урока. Вечером проверю!
    
     Уходит. Занавес.
    
     Явление IV
    
     Хлестаков меряет шагами подвал. Входит Аммос Федорович.
    
     АММОС ФЕДОРОВИЧ (раскрыв объятья). Боже, кого я вижу! Луч света в чулане, радуга в облаке! Молитвенное чувство! А мы-то тут влачим… Имею честь представиться: судья здешнего суда, коллежский асессор Ляпкин-Тяпкин, Аммос Федорович.
     ХЛЕСТАКОВ. Прошу садиться.
     АММОС ФЕДОРОВИЧ (садится на табуретку). Хлипкая какая. У нас в суде скамья – простор, ширь, гладь! А вы, я вижу, на ногах, шагами меряете… Ну, понятно – страх и ужас ожидания, гроза идущего вблизи Закона! Да я не так уж страшен, как малюют. Повязки нету – не пират какой-нибудь… Я если и затравлю кого, так борзыми щенками, в шутку.
     ХЛЕСТАКОВ. А выгодно, однако ж, быть судьею?
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. Да суть не в этом. Выгодно, плодово-ягодно. Какие принципы в такой провинции! Все ерунда и чепуха чепух. Слезливость, шелуха и пахнет жареным. Тут, очевидно, был Лука Лукич? Ну, сразу чую!
     ХЛЕСТАКОВ. Этот Лука такая акула! Он весь протухнул насквозь – с головы до пят.
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. Наш старичина-чиполина! Луканчик-прилипала! Денег небось взаймы просил – рублей триста? Стенал нещадно? Не дали? Правильно. Все тлен. Сначала не стало луны, потом звезд, потом денег. Все лишнее – и в этом высший смысл.
     ХЛЕСТАКОВ. Когда я их учу – как будто тычусь носом: горох об стенку, прямо на колени ставь! Четвертая стена, что пятый угол – промерзлое непониманье, холодное бурчанье, и на десерт – ледяное молчание.
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. Все псу под хвост… А ты, значит, учителем придурился? Учишь сам не знаешь чему… Молодца! Все правильно – все призрачно. Тогда и я – ваш ученик. Уверовал! Потрогаю, вложу персты… (Поднимается, ощупывает табуретку.) Хорошо бутафор поработал… (Колупает пальцем стену.) Да и декоратор не сплоховал. Кажется, эта комната несколько сыра?
     ХЛЕСТАКОВ. И клопы невиданные – как собаки, кусают.
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. Скажите! какой просвещенный гость выискался – не пойму, то ли ты, москит, мистик, то ли ты, гнус, гностик? Да ты осознаешь, что окрест не свечение пупа – а крючковатые вихри и гипсовые кубы, битва за металл и борьба за бациллу?!. А, заметался!
     ХЛЕСТАКОВ (взволнованно). Они ни во что не верят и ни в чем не уверены… Они все время – плюясь, тьфукая, извиняясь – уточняют и исправляют сказанное… и сделанное, и задуманное… точнее, вернее сказать, я бы еще добавил… далее – молчание…
     АММОС ФЕДОРОВИЧ (одобрительно). Молчание – ограда речи. Не гвозди! Я так и говорю, долблю им. Не изрыгай чушь из чешуйчатого рта, молчи, как рыба. Зато пиши чо хошь! На грамотках берестяных, табличках клинописных, хоть на заборе! Утром в газете – вечером в клозете! Мир сохранит, что нужно.
     ХЛЕСТАКОВ. Был целый мир, и нет его – ни унтер-офицера Иванова, и ни молчанья ледяного – ну абсолютно ничего.
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. Ай, не плачьте вы по вдовам унтер-офицерским: раз Иванова – значит, очередная Сарра Абрамсон. Классика! Да и мы таки остались – дети вдовы. Рисуем циркулем угольник… (Подходит к стене, поправляет раму от портрета.) Не только зеркало – и рама-то какая-то кривая.
     ХЛЕСТАКОВ. А вы заметили: все очень суетливы, как при посвященьи, из кожи лезут – входят и выходят, встают, садятся, бродят – шатуны! Из ложи заезжают в рожу! Как куклы на пружинах – из рваного шатра у моря! Какое-то театральное представление, или комедия, иначе я не могу себе объяснить.
     АММОС ФЕДОРОВИЧ (обводит рукой подвал). Да-с, разъездной уездный театр. Бродячая вампука, летучая собака, плавучее кривое зеркало. Театр Колумба! Вы знаете, что Христофор Колумб, точнее Хаим-Фроим Коломб, отплыл на поиски Нового Света, свалил за бугор именно в тот день, когда вышел указ – изгнать его соплеменников из Испании. Грачи улетели! А совпадений ведь на свете не бывает, все издавна отмерено: Коломб поехал не Индию-Америку открывать, это один смех, комедь, а открыл он сезон эмиграции, серьезного уже, основательного скитания по миру. Эпоха Брожения! Ренессанс лабарданса! Реформация нереста! Вот где собака зарыта…
     ХЛЕСТАКОВ. Мир – театр Колумба! Да, я это давно подозревал. Галеры-каравеллы, передвижная сцена – плывем, куда ж нам плыть, и вечно попадаем не туда… Плот медузы с прибитой мезузой… Кораблик дураков, летучий голодранец… Недаром корабельщики-хасиды заворачивали бутылку рому в тряпку, как куклу, – чтобы не было видно, сколько осталось, и грусть не укачивала душу…
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. А вот и наша Маша!
    
     Входит Марья Антоновна (в черных кожаных брючках и черной майке с надписью "Я хочу Хлестакова") с серебряным подносом, на котором лежит сахарная голова. Хлестаков, упав на колени, торопливо очерчивает мелом круг вокруг себя.
    
     МАРЬЯ АНТОНОВНА (ставит поднос на табуретку). Здрасте, Аммос Федорович. (Хлестакову.) Что ж ты, ирод, махамет такой, меловой круг рисуешь? Противишься свиданью, хома неверный?
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. Неверная собака!
     ХЛЕСТАКОВ (робко). Когда вы входите – темница превращается в светелку… и нежная идея переживет железные оковы…
     МАРЬЯ АНТОНОВНА. Врете вы, брешете… Я вашего брата насквозь вижу. Вы все философствуете или говорите о деньгах. Треплетесь да черкаете в книжечку! А отодрать, а? С цепи сорваться? Кишка слепа и жаба слиплась! А Машенька опять делала это!
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. Начертано же в Книге: "Маша – вся в черном, нюхает табак и пьет водку. Ее любит Учитель".
     МАРЬЯ АНТОНОВНА. Не только нюхаю, а даже за губу кладу – ну, не совсем табак, по барабану… А что насчет любви – так за что ж в самом деле я должна погубить жизнь с мужиками? Любить козла бесплотного?! Вы посмотрите на него! Где он?! (Шарит руками, как ведьма; Хлестаков закрывает лицо ладонями.)
     АММОС ФЕДОРОВИЧ (указывает пальцем). Вот он!
     МАРЬЯ АНТОНОВНА. Довольный, как слон. Ты б его, Аммоська, арапником! Вогнал ума в задние ворота да прибавил бы, собаке, на орехи! Ах, Хлестаков, с каким наслажденьем ты был бы исхлестан и рáспят!.. Но для затравки надо станцевать…
     АММОС ФЕДОРОВИЧ (объявляет). Танец "Семь сорок покрывал"! Исполняется с сахарной головой на подносе!
    
     Марья Антоновна танцует с подносом; Хлестаков, сидя на табуретке, мягко аплодирует.
    
     МАРЬЯ АНТОНОВНА. Это твоя голова, Иоанн Александрович!
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. А, кстати, как там матушка Аннушка? Уже разлила маслице… по лампадкам? (Хлестакову.) Отец, слышишь, рубит… А эта пляшет, стрекоза…
    
     Марья Антоновна садится у ног Хлестакова. Он задумчиво почесывает ее за ухом.
    
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. Ну, вот и хорошо. Прибилась к Богу. (Поднимает правую руку, а левую кладет на голову Марьи Антоновны.) Клянусь – навек ваш ученик! И ухо шилом проколю – вон, как у Маши – знак рабства вечного. Да, быть рабом у ревизора – это и значит быть свободным!
    
     Уходит с Марьей Антоновной. Занавес.
    
     Явление V
    
     Хлестаков сидит на табуретке, пытаясь прыгать на ней по подвалу, но табуретка привинчена. Входит почтмейстер в курточке, откидывает капюшон.
    
     ПОЧТМЕЙСТЕР (улыбается). Я входил к дикому зверю в клетку – был ревизор резов, но мил… Скачете по вольеру? Не сидится? Увы и ах, привинчено наглухо. Тщета!
     ХЛЕСТАКОВ. Милости просим. Я люблю приятное общество.
     ПОЧТМЕЙСТЕР. А как вы к тайным обществам относитесь? Ай, смотрите, птичка какая-то села за окном. Кровавую пищу клюет. Это сорока?
     ХЛЕСТАКОВ. А черт ее знает, не разгляжу.
     ПОЧТМЕЙСТЕР. Никак даже темно в этой комнате? Ну, на то и темница. Не воровал бы – так дома на печи сидел.
     ХЛЕСТАКОВ. Папой клянусь – ни сном ни духом!
     ПОЧТМЕЙСТЕР. Вы-с, вы-с сами себя и распяли-с, Иван Александрович! На Бога, как говорится, надейся, а сам не плошай. Не отпирайтесь… (Оглядывает подвал.) Узнаю, узнаю помещение… Сколько здесь ревизоров замуровано, по углам зарыто!
     ХЛЕСТАКОВ. А к колесницам не привязывали?
     ПОЧТМЕЙСТЕР. До этого мы еще не дошли. Чай, совесть есть, останки… Имею честь представиться: почтмейстер, тайный советник Шпекин. Заметьте, что Иван Кузьмич. Ваш тезка. Именины сердца.
     ХЛЕСТАКОВ. А шпек, насколько помню, это сало? Это, конечно, ваша ненастоящая фамилия?
     ПОЧТМЕЙСТЕР. Догадался… Да, так в Конторе обозначили. Смешно. Давай сойдемся, брат, поближе, съедем прямо на ты! Прошу любить и жаловаться!
     ХЛЕСТАКОВ. Ты знаешь, что-то зябко мне и зыбко… поеживает как-то…
     ПОЧТМЕЙСТЕР. Замерз, солдатик! К тому же лезут все кому не лень, все эти блохи… Тут эта Маша шальная танцевала с блюдом? Шалунья саломейная! Тоже наша, конторская. Такая Маша Хари – волосы тебе отрежет вместе с головой! Я шел, уж думал – все заляпано, забрызгано… А эта харя здесь была – судья Ляптяпкин, старый шут-законник? Про театр Колумба нес свою галиматью? "В Испании есть Колумб. Он отыскался. Этот Колумб и откроет Россию". У него еще есть коронный номер, ты ахнешь – ахинея, что Фортинбрас и Умслопогас живы!
     ХЛЕСТАКОВ. Умслопогас – герой романа Хаггарда. Судья – идеалист, живет в придуманном им мире.
     ПОЧТМЕЙСТЕР. Но как припрет – прагматик. Никак в ученики просился? А я, признаться, тоже твой поклонник. Читал, почитывал! И даже смаковал. Есть прекрасные места. Помнишь, у тебя там про бесплодную смоковницу? Это ты, плут, мамашу свою кольнул… Смешно. Бойкое перо! Я, признаться, сам люблю заумствоваться: иной раз прозой, а в другой и стишки выкинутся.
     ХЛЕСТАКОВ. Сунуть нос в чернильницу, достать чернил и плакать… И ты уйдешь в ученики?
     ПОЧТМЕЙСТЕР. А как же! Ты думал, я буду только наблюдать, насупившись? Смотреть из-под капюшона, как из готического окна, что-то такое у Честертона… Ну нет, наоборот, я стану первым учеником – я прилежный.
     ХЛЕСТАКОВ. Прописи, проповеди, лики, крестики, нолики… Брось, не пиши. Буквы эти жукоподобные выводить, кляксы слизывать… Не пиши.
     ПОЧТМЕЙСТЕР. Ну как… У меня служба. Отчетность! Какая ж тут свобода самовыраженья! Вот городничий городил про кукол? Вот так и я – набитый, тряпичный… Душа Тряпичкин!
     ХЛЕСТАКОВ. Да, да… Душенька Марья Антоновна, Душа Сахара на подносе, мертвые души чиновников, бобчинский-добчинский – титиль-митиль…
     ПОЧТМЕЙСТЕР. Совершенно справедливо. Метерлинк-шметерлинк!
     ХЛЕСТАКОВ. Полые люди на голой земле – пупсы-голыши… Всхлип по Спасителю…
     ПОЧТМЕЙСТЕР. Совершенная правда. Все целлулоидные – без принципов, зато и без целлюлита. Все на одно лицо – личинки-куколки. Уж так задумано, что проще надо быть народу – тогда и вы к нему потянетесь.
     ХЛЕСТАКОВ. А в облаках, над куклами героев, всего лишь пробегание богов: "– Здорово, Гули!.. – Приветик, Лили!.." Веры пути неисповедимы! Будем как дети – и даже как куклы!
     ПОЧТМЕЙСТЕР. Совершенный дурдом! Шпектакль! Все действующие лица нарисованы на обороте старого холста, да он еще и перевернут вверх ногами. Глядимся в колодезные воды Зазеркалья! Отраженная рожа крива и гриваста – ванёк-горбунок… Я веду записи: карабас Антон Антонович – Ан-Ан, и барабасиха Анна Андреевна – Ан-Ан. Барбос Аммос Федорович и артемон Артемий Филиппович – АФ-АФ. Смотрящий-смотритель Лука Лукич – Лук-Лук, ты спикаешь по-аглицки, усек? Петры Ивановичи мои писклявые – Пи-Пи…
     ХЛЕСТАКОВ. А знаете ли, что если разделить двадцать две буквы библейского алфавита на семь свечей семисвешника, то будет волшебное число "пи" – три целых, четырнадцать сотых с довеском…
     ПОЧТМЕЙСТЕР. Под самым носом – а не знал, не ведал! Шпек живи – шпек учись!
     ХЛЕСТАКОВ. Добро и зло – две стороны зеркала. Не вглядывайся в бездну и улыбайся чаще – и бездна не начнет вглядываться в тебя, и улыбнется чаща! И уездный город обратится в соловьиный сад! И твоя тайная стража окажется ненужной, милый оберегатель…
     ПОЧТМЕЙСТЕР. Э, Иван Александрович, не обижайся, но ты не зря у меня записан как ИА. Потому что ты похож сразу и на Иешуа, и на его И-а. Ослятя несмышленый! Да кто ж тебе сказал, что я оберегаю город? Ничего подобного. По гороскопу я – Весы. Две чашечки качаются – Город Солнца и соцгородок за колючкой. А я слежу только, чтобы никто не перевесил. Гирьки подпиленные, успех гарантирован. Я – охранитель равновесия, охрангел. Поверь, душой привязанный к тебе… А давай, брат, тайный орден создадим: ты – гроссмейстер, я почтмейстер. Учеников наловим, ты их учить будешь, а я приручать… Крысы у тебя тут есть?
     ХЛЕСТАКОВ. Нет, ни одной не видал.
     ПОЧТМЕЙСТЕР. Узнику без крыс никак невозможно, даже и примеров таких нет. (Повелительно хлопает в ладоши. Входят Бобчинский и Добчинский.) Разрешите представить – наши местные пьеро, мсье Пьеры.
     БОБЧИНСКИЙ. Это мы!
     ДОБЧИНСКИЙ. Мы-с!
     ПОЧТМЕЙСТЕР. Вот, Палачи Ивановичи, взгляните – вот он, Сын Неба! Здоровый лось! Золотой гусь! К такому и не хочешь, а попросишься в ученики, прилипнешь навсегда!
     БОБЧИНСКИЙ. Так точно-с. Побредем как бы у Брейгеля, у Петруши Старшего…
     ДОБЧИНСКИЙ (подхватывает). Уставшие, цепляясь друг за дружку…
     ПОЧТМЕЙСТЕР. И прямиком в канаву, увы. Или ура? Эх, глаз да глаз нужен!
     БОБЧИНСКИЙ. А и так ничего, учиться будем – по бугоркам, перстами быстрыми…
     ДОБЧИНСКИЙ. Будем учиться – с какого конца есть редьку, эко комментировать Федьку…
     ПОЧТМЕЙСТЕР. Что ж, Иван Александрович, подобьем бабки – итого, так, так… двенадцать учеников. Хорошее каноническое число получается, дюжина…
     ХЛЕСТАКОВ (считает на пальцах). Десять, Иван Кузьмич.
     ПОЧТМЕЙСТЕР. Постой-ка, брат мусью! А баб забыл-то сосчитать! Две Елизаветы Воробей – Анна Андреевна и Марья Антоновна! Химеры нашего собора! Их в обществе уже зовут "хлестаковы невесты". Апостолихи, ученицы. У нас же слухи циркулируют, как мухи це-це, ей-ей! Без окон, без дверей, полна горница людей – это не огурец, это наш уезд. Все видно от и до! Лука Лукич расскажет – выйдет "от Луки". Я выдам версию – сочтут "от Иоанна", и марка, глядь, со штемпелем, все подлинно. А эти нимфы забранятся, застрекочут – тут "Мат Фей"… (Воздевает руки.) Всё схвачено – теперьча все свободны!
     БОБЧИНСКИЙ. Осмелюсь доложить, что частный пристав Уховертов Степан Ильич не уверовал.
     ДОБЧИНСКИЙ. А раскололся начисто. Я, говорит, раскольник. Я – Степан, и я пришел дать вам волю! А энтот чего пришел, какого Бога ввалился, я, говорит, не знаю… На чужой козе в рай въехал…
     БОБЧИНСКИЙ. И такоже сделал из полы свиное ухо и небу показывал. Многие видели.
     ДОБЧИНСКИЙ. А мне сказал: "Чего вылупился, как филин? Тфилин на пятку натяну!"
     БОБЧИНСКИЙ. Уйду, говорит, с квартальными ватагой в предивную страну в лесах и на горах – Беловошье…
     ДОБЧИНСКИЙ. Искать там лучшей доли – с кистенем, артельно!
     ПОЧТМЕЙСТЕР. Ох, Белая Вошь, повелительница!.. Ну, народ до чего беспокойный – телескоп да колокол! И раскол-то у них не в комнате, а в космосе, и топор они впервые на орбиту вывели… Эх, ухнем-с!
     БОБЧИНСКИЙ. И еще говорил, что грядет настоящий, праведный ревизор, тверезый, который должен всех истребить, стереть с лица земли, уничтожить вконец… По именному Высшему повелению он послан, и возвестилось о нем!
     ПОЧТМЕЙСТЕР. А, леший с ним. Конец игры. И кукол – в ящик. Пишите философические письма!.. Уж время ужинать, Иван Александрович, и пожинать плоды. Поедем кверху, к верховной вечной красоте – на сборище учеников. Я попросил у городничего, чтоб стол там наверху сервировали. Э, у кого из вас, не помню, зуб со свистом?
     ДОБЧИНСКИЙ. У меня-с.
     ПОЧТМЕЙСТЕР. Свистать всех, Добчинский. Ну что, брат Хлестаков, ползем наверх.
     ХЛЕСТАКОВ (показывает, что прикован). А это?
     ПОЧТМЕЙСТЕР. Ах, это… (Подходит, легко вырывает цепь из стены, потом срывает цепь с ноги Хлестакова и вешает себе на шею. Все уходят.)
    
     Занавес.
    
     ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ
    
     Явление последнее
    
     Комната из первого действия – в доме городничего. Длинный стол, все двенадцать действующих лиц-учеников сидят, как на "Тайной вечере" Леонардо да Винчи, Хлестаков в центре. Вино, апельсины на тарелках. Все радостные, целуются, галдят – гал, гал, гал.
    
     ПОЧТМЕЙСТЕР (пишет в книжечку). Пир под горой в уездных эмпиреях. Шампанское с прицепом. Смешно.
     ГОРОДНИЧИЙ. Вершины! Пики!
     АММОС ФЕДОРОВИЧ. Радость! Крéсти!
     АРТЕМИЙ ФИЛИППОВИЧ. Ликование всего! Бей в бубны!
     ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ (брезгливо). Ие…диллия! Черви!
     БОБЧИНСКИЙ. Райский сад-с!
     ДОБЧИНСКИЙ. Деликатные разные кущи!
     АННА АНДРЕЕВНА. Ах, Боже мой!
     МАРЬЯ АНТОНОВНА. Ах, маменька, и мой!
     ОСИП. Не-ет, Учитель, ты как хошь, а я тебя ужо поцелую!
     СЛУГА. И я!
     ЛУКА ЛУКИЧ. Слезы рекою так и льются! И я!
    
     Все подходят к Хлестакову, целуют его – кто в лоб, кто в щеку, кто в макушку, кто руку. Входит, стуча сапогами, частный пристав.
    
     ЧАСТНЫЙ ПРИСТАВ. Гром грянул! Он прибыл! По именному повелению. И требует вас сей же час к себе.
    
     Немая сцена "Тайная вечеря" длится полминуты. Потом все разбегаются, как тараканы – Аммос Федорович по-собачьи, на четвереньках; ведьма Марья Антоновна верхом на Хлестакове; Христиан Иванович и Артемий Филиппович в обнимку с Анной Андреевной ускакивают тройкой, звеня колокольчиком; Лука Лукич уходит с балыком под мышкой; Осип и Слуга на бегу сталкиваются лбами; почтмейстера несут, скрестив руки, Бобчинский и Добчинский. Городничий, тоже было заметавшийся, машет рукой и снова садится за стол. Берет бутылку, наливает себе. Подходит частный пристав, садится рядом, тоже наливает. Они начинают беседовать. Занавес.