Дмитрий Быков – писатель, поэт. Человек-аккумулятор, обладающий невероятной, как говаривали конструктивисты, «энергийностью» – творчество Быкова охватывает чуть ли не все стороны и края ойкуменного бытия. Он неустанно производит прозу, слагает баллады, возрождает жанр стихотворного фельетона, читает популярнейшие лекции, преподает словесность и совестливость в придачу (отнюдь не восстание, а воспитание спасет мир!) – словом, поражает, с последней прямотой скажу, заряженностью и многогранностью таланта. Дмитрия Львовича можно ценить и слушать, или, если угодно, бранить и наушничать – но так или иначе, читать его суждено всем и вся. Дар дан! Сам же он существует по стародавней стендалевской заповеди: жить, писать, любить. Побеседуем с Быковым.
    
    
     - Дима, раз уж мир сотворен из букв, то какой тебе видится сегодняшняя Россия - как текст?
     - Мы все сейчас, каждый по-своему, пытаемся написать этот текст, дабы запечатлеть в нем сегодняшнюю Россию. Успех водолазкинского «Лавра» связан, по-моему, именно с тем, что в этом романе сквозь реальность русского средневековья проступает будущее, накладываются и просвечивают разные лексические слои: русская проза сегодня - палимпсест, текст, сквозь который видно и девятнадцатый, и семнадцатый век. Коллизии сплошь те же самые. Владимир Сорокин попытался переписать «Князя Серебряного» с реалиями будущего - китайскими супами и наркоманией нового типа плюс айфонизация всей страны, - получился «День опричника». Так что сегодняшняя Россия как текст - это опричнина в твиттере, либо житие протопопа Аввакума в формате ЖЖ. Текстам более сложным или разнообразным тут просто неоткуда взяться, а если они и появляются - читатель их элементарно не заметчает, поскольку ему нечем их воспринять.
    
     - Твои "Лекции по русской литературе" слушают многие и многие: сия изысканная деконструкция плюс ликбез поразительно популярны. Все же людям явно хочется знать. А тебе самому нравится преподавание, тянет на вечерю - учить?
     - Насчет «изысканной деконструкции» - явно не ко мне, я не люблю этого слова, понятия и занятия. Насчет «вечери» - тем более слишком лестно. Учить мне нравится, да, по трем причинам. Во-первых - я уже много раз это говорил, боюсь самоповторов, - школа и институт остаются моим экстремальным спортом: к другим я, к сожалению, мало приспособлен. Во-вторых, это мой способ понимать русскую литературу и какие-то важные вещи в современности: когда о них поговоришь вслух, тем более с умными детьми, - мир становится прозрачнее, стройнее, выявляются скрытые связи и т. д. Наконец, тот, кто связан с молодостью, сам меньше склонен стареть и опускаться: школа или институт разгоняют кровь, освежают душу, развивают реакию (не в политическом смысле, слава Богу). Это такой ионный душ. Честно говоря, самые интересные разговоры идут у меня сейчас в моей фантастически умной группе на первом курсе МГИМО, либо с коллегами в учительской.
    
     - Можно ли в принципе научить думать (хотя бы школьников) - из аморфной хомолапой массы лепить сапиенсов?
     – Да я бы не сказал, что это аморфная масса. Я имею дело - особенно в последний год - с исключительно умными, читающими, активными детьми, которым все интересно. В чем причина такого интеллектуального взрыва - сказать не берусь: то ли в застое у людей не остается достойных занятий, кроме самосовершенствования, то ли МГИМО решил набрать олимпиадников и за этот счет сильно поднялся. Школьные выпускники этого года, кстати, тоже весьма перспективны. Правда, читают они в основном фантастику, но над ней по крайней мере думают. Мне нравится их угрюмость, задумчивость, иногда хмурость - это приметы трудно работающей мысли.
    
     - Ты следишь за судьбами своих выпускников? Они становятся более прагматичными и менее читающими?
     - Естественно. И горше всего мне то, что самым талантливым трудней всего трудоустроиться. Я им в этом помогаю посильно, однако всех в «Собеседник» не возьмешь. Они ребята непростые, встраивание в корпоративные отношения сулит им целую череду унижений и ломок, а потому из них получаются вольные художники. Некоторые продолжают учиться за границей - за них я, в общем, спокоен. А что будет с нынешним российским поколением - просто не знаю: идет время большой бифуркации. Вообще-то по всем раскладам должно начаться время бурных перемен и неизбежного интеллектуального возрождения - это, кстати, одно из объяснений: человек ведь тоже эволюционирует, и я верю в направленную эволюцию. Будущее нас формирует и отбирает. Перед войной родятся мальчики, перед интеллектуальным штурмом - гении.
    
     - Вроде бы, по позднему Быкову, надо заниматься не политикой, а - главное! - воспитывать детей (это еще Стругацкие, братцы-мокрецы, сроду повторяли). То есть, стоит относиться к окружающему государству, как к явлению природы? И это - пройдет?..
     - Да что ты. Тебе ли - ученику Стругацких - не знать, что в безнадежных условиях никто не снимает с Кандида или Саула обязанности посильно противостоять неумолимому ходу вещей? Это нужно не ходу вещей, а Кандиду и Саулу. Ведь мы не знаем, что является целью мироздания: переброска машин, партеногенез - или формирование нового человека, такого, как Кандид или Саул? Относиться к государству как к явлению природы все равно не получится - хотя и от природы мы по мере сил защищаемся. В России цикличность истории подкрепляется цикличностью континентального климата с его сменой сезонов. Я вижу свою задачу как посильное соучастие в разрыве этой дурной бесконечности: вечно бегать по кругу не может ни один поезд - колеса отваливаются. Думаю, сегодня мы к разрыву этого цикла близки как никогда: все его преимущества исчерпаны, ресурсы утрачены, и население бесконечно устало от самого себя. Как изменится после этого национальная матрица - говорить не буду, хотя догадки есть. В общем, в «ЖД» почти все написано.
    
     - Что такое, по-твоему, прогресс?
     - А, Миша. Вот это вопрос уже интересный. Предыдущие были по обязанности и на внешние темы, а этот серьезен. Рискну предложить свою концепцию, пока нигде не озвученную. Некоторые полагают, что задача прогресса - максимальная эмансипация, освобождение от всех имманентностей вроде пола, возраста, национальности и т. д. Это отчасти верно - человек все чаще означает лишь то, что он сам из себя сделал, а не то, что ему дано изначально; однако зачем-то ведь Бог создал людей разными, дал им национальный характер, создал возрастные изменения и гендерную психологию... Так что сводить все к освобождению было бы неверно, и вектор прогресса кажется мне другим.
     Иногда у меня возникает ощущение, что прогресс в целом направлен к формированию нового эволюционного сообщества - человейника, соединенного постоянно действующими сетевыми связями. Это будет что-то вроде «Кукушек Мидвича» или кинговского «Мобильника», и это человеческое сообщество, соединенное сетевой телепатией, будет в каком-то смысле эффективнее любых личностей. Поскольку чип, вживляемый при рождении, вполне может стать реальностью через пять лет и соответственно телепатическая связь будет осуществляться даже без айфона - мы подошли к этой новой биологической форме вплотную, и никакая политика ни в какой части света не затормозит эту биотехнологическую эволюцию.
     Вторая версия, которая меня еще больше привлекает, - это гениальная догадка Стругацких (и отчасти Аксенова, разделившего Россию на СССР и остров Крым) о том, что человечество будет разделено на две ветки. Помнишь меморандум Бромберга? Очень возможно, что эволюция (а никакие не Странники) поделит нас всех на людей и люденов, и тут встает вопрос: возможно ли их сосуществование? Ведь одна часть человечества обгонит другую стремительно, радикально и безвозвратно. Мы видим это на примере доброго десятка трехлетних мальчиков и девочек, чей IQ достиг 160, и их приняли в Mensa. Пока Россия никак не может разобраться с традициями, идентичностью, толерантностью и т. д., - люди делом занимаются. И в России, кстати, процент люденов не ниже, чем в прочем мире, - у меня иной школьник такое вдруг завернет, что всего моего опыта не хватает на аргументироанное возражение. Дальше: сравнительно недавно СДВГ - синдром дефицита внимания и гиперактивности - считался болезнью, притом не слишком распространенной. Сегодня им, по разным подсчетам, страдают (или наслаждаются) до половины детей. Это особое состояние ума, который не может сосредоточиться именно потому, что соображает быстрей, информацию впитывает отовсюду, нуждается в постоянном переключении и т. д. Мне самому уже трудно смотреть на компьютере фильм, не отвлекаясь на новости и не доигрывая очередную игру. Новые люди будут стремительней, разносторонней, эмоционально поверхностней (не уверен, что это плохо, ибо большая часть эмоций у нас тратится все же на ерунду: тщеславие, ревность, страхи и т. д. Я скорей за человека рационального, для которого физиология - не более чем досадная помеха). И вот эти людены, которые не обязательно умней, но в любом случае эффективней, - будут обгонять остальных, которые будут, боюсь, эволюционировать назад, то есть скатываться в архаику. Впрочем, еще Уэллс догадался об этом. Во всем мире это расслоение идет полным ходом, и только уникальные российские условия препятствуют ему - возможно, потому, что нет вертикальной мобильности; и потому это расслоение осуществляется пока в подпольных, скрытых формах, и людены не улетают на высшие этажи, а уходят в подполье разной глубины. О чем, собственно, и написан роман «Сигналы», и по его восприятию в России очень наглядно видно то самое расслоение. Большинство прочло и брюзжит. Меньшинство поняло и молчит, изредка подавая внятные только мне сигналы.
     Все это сложно, об этом надо фундаментальные книги писать - но реальным положением, реальной социологией в России сегодня занимаются единицы, и этих единиц не видно, как не видно и российского общества, существующего либо в мафиозных, либо в сектантских структурах.
     - В начале ХХ века количество грамотных в России было мизерным (да и в европах - не сильно лучше). И вот всеобщее образование - и нацизм, тоталитаризм... Техническая революция, выходит, обслуживает человеческую лень и мечту ни о чем не думать? Хищные вещи века хватают живых?
     - Нацизм как раз следствие недостаточности образования, его поверхностности. Нацизм, по Умберто Эко, есть прежде всего архаика и эклектика, то есть классические свойства полуобразованного слоя. Техническая революция позволяет именно думать, не отвлекаясь на монотонное самообеспечение. Лень телесная никак не связана с умственной. По моим наблюдениям, всякого рода труд как раз нравится умственно ленивым людям - он отвлекает их от страха и беспокойства. Вот почему я не считаю себя трудоголиком в обычном смысле: я работаю, чтобы понимать, а не для того, чтобы отвлекаться от экзистенциальных страхов. Иной труженик работает так же, как другой обыватель включает радио или заводит музыку: чтобы грохот либо информационный шум отвлекал его от собственных проблем. Цель человека - в идеале отказаться от всех примитивных занятий по самообеспечению: «Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их?» (Мф 6:25).
    
    
     - Понятно, что пророки просто тащили правильные выводы из общеизвестной темной воды. Вот Василий Аксенов написал - и через треть века оно и произошло. А до него еще один Василий, Тредиаковский одарил: «Торжествуйте все российские народы, у вас идут златые годы!» Побудь, глядь, и ты немножко провидцем: мабуть, трошки про Малороссию и Большого Брата, про Крым и Кремль?
     - Я вижу вектор, а частности меня мало интересуют. Их угадать почти невозможно. Что до вектора, я готов рассказать о нем тебе лично, хотя ты и сам все знаешь. Но как высказаться публично, коль скоро в России любое такое высказывание будет приравнено к разваливанию, экстремизму, какому-нибудь призыву и т. д.? «Я должен ступать осторожно», как говорил Набоков, пытаясь описать соитие с нимфеткой без единой физиологической детали. Ну, скажем так: Россия давно беременна агрессивным национализмом. Вечная беременность невозможна. Без этой прививки не бывает полноценной нации: соблазн должен быть преодолен и отброшен навеки. Нужно обжечься на вечных разговорах о третьем пути, эксклюзивной духовности и гадящих нам англосаксах. А дальше - медленное и трудное превращение в политическую нацию, которая уже не формирует власть по принципу отрицательной селекции и не передоверяет ей все решения. Как конкретно это будет выглядеть - не знаю. Сейчас нарыв назревает. Возможен сепсис, но думаю, что у России огромный инстинкт самосохранения, включающийся в последний момент. Очень хотелось бы справиться внутренними силами, без всякого рода внешних санкций. От конкретики, пожалуй, уйдем, да она и неинтересна, по-моему.
    
     - Михаил Борисович Ходорковский за последние десять лет невольно превратился в некий символ борьбы свободы и неволи. Его вызов на выход с вещами - это вещий знак или просто так, олимпийская игра судьбы?
     - Думаю, что в этой будущей эволюции России есть некоторые ниши, которые неизбежно втянут отдельных персонажей помимо их воли. В этом смысле ниша швейцарского эмигранта, возвращающегося после радикальных политических перемен, существует и понятна, и даже многократно описана, но как-то не хотелось бы буквального повторения. Я думаю, что у Ходорковского большое политическое будущее. Хотелось бы обойтись без военных или военно-революционных сценариев.
    
     - Зачем разные модные беллетристы-анархисты и именитые фантасты ходят в дозор на митинги (тоже разные) - это хоровая хворь? Отрыжка броневика, в разливе желчь, глаголом жечь? Пароксизмы патриотизма, болотная лихорадка?
     - Миша, ну что за штампы? Литераторы активнее других участвуют в политической жизни, поскольку им нужнее всего свобода. Обрати внимание: ни художники, ни музыканты, ни танцовщики (если их устраивает занятость и зарплата) в политику не лезут - им воздух свободы не так нужен для самореализации. Необходим он литературе, театру и кинематографу. Вот представители этих профессий и занимаются политикой - на той или другой стороне. В конечном итоге участники всех митингов и политических дискуссий, при кажущейся полярности их взглядов, хотят одного: свободы и определенности. В этом смысле, думаю, мы все единомышленники. Обрати внимание - идеологический раскол у фантастов, доселе столь монолитных, не приводит к порче отношений, к разрывам, и даже Крым не заставил нас поляризоваться. Дискуссия в обществе - это нормально. Важно лишь, чтобы реальная дискуссия не подменялась доносительством, а политическая жизнь (в которой нет и не может быть единомыслия) - репрессиями. Мы как раз готовы спорить, в этих спорах источник драйва и новых текстов, - не готовы мы только к тотальному выжиганию либо вымораживанию, к затыканию одних и подкупу других.
    
     - Тема вечная, набегающая волнами: эмиграция - лишь тебе не дано примелькаться! Сегодня, когда мир стал глобальной деревней, банькой с паутиной - казалось, какой смысл в смене заваленки? Не влечет от московских матрешек в Монтре?
     - В Монтре не влечет, и вообще я давно бы уже эмигрировал, если бы хотел этого. Слишком много всего держит здесь. Эмиграция возможна для меня лишь в результате прямого и явного выпихивания отсюда, лишь как альтернатива той или иной форме уничтожения, я никогда не проводил за границей дольше двух-трех недель и надеюсь этот график не менять. Где родился, там пригодился. Зачем-то я здесь нужен такой. Если же придется, см. у Бродского: «Земля везде кругла», далее по тексту. Впрочем, я очень люблю Латинскую Америку, в особенности Перу.
    
     - Ты не раз говаривал, что тебе проще найти общий язык с твоими врагами... Эх, назвал бы парочку поименно - интересно же!
     - Не с врагами, а с оппонентами - совсем другое дело. У меня диаметральные расхождения с Лукьяненко, с Игорем Карауловым, с Константином Крыловым. Всех этих людей я очень люблю по-человечески. С Андреем Кончаловским и Михаилом Веллером мы тоже на многое смотрим по-разному. Величайшим российским артистом я считаю Сергея Колтакова, но и его взгляды для меня, пожалуй, слишком радикальны и в каком-то смысле самоубийственны. Однако никто в личном общении не потрясает меня сильней, чем Колтаков. С Новеллой Матвеевой, моим литературным учителем и любимым поэтом, у меня тоже случаются теоретические расхождения, - но какое счастье испытываю я от каждой минуты разговора с ней! Вот вчера она мне на диктофон напела три новых песни, предупредив, правда, чтобы я их никому не показывал - ей не нравится звучание. Но какие это песни, Миша! У меня всегда, кажется, крышка черепа откидывается, когда я ее слушаю, и какой-то небесный луч ударяет непосредственно в мозг. «Провинциальный вальс», недавно сочиненный, - это абсолютное чудо, и какое мне дело до любых ее воззрений?
    
     - Вернусь к текстам. Расскажи, пожалуйста, о твоей свежей, весьма необычной книге - введи в "Кварталы"!
     - «Квартал» - не квест, как о нем обычно пишут (впрочем, многие, судя по реценщиям, все правильно поняли). Формально это сборник духовных упражнений, рассчитанных на каждый день с 15 июля по 15 октября. В результате правильного и осмысленного их выполнения у вас появятся деньги. В принципе же это нечто вроде духовной автобиографии - плюс, как мне хотелось, развернутое эссе о новой этике, основой которой являются не принципы, а ритуалы. Как я к ней отношусь - отдельный вопрос, но сейчас, мне кажется, пришло время именно для нее. Об этом писал еще Пелевин в «Числах», но он, на мой взгляд, остановился в полушаге от истины. Впрочем, дело не в принципах и не в идеях, а в форме. Это книга, главным героем которой является читатель. Я убежден, что скоро этот жанр - назовем его «витализацией», - станет преобладающим в литературе. Ведь гораздо интересней прожить любовный роман, чем прочитать его! У меня есть мечта написать как раз такую книгу в жанре «Квартала»: сегодня вы звоните любимому, завтра ссоритесь с ним, послезавтра миритесь, потом секс, потом измена, потом разрыв, примирение, совместная поездка... Думаю, этот жанр давно назрел, и мне приятно быть его пионером. Комсомольцем. Коммунистом.
    
     - Где-то я прочитал, что единственной рентабельной (коммерция-мать!) поэтической книгой в России за последний год была твоя - "Гражданин Поэт". Получается, не продается нынче ни вдохновение, ни рукопись?
     - А, ладно! Множество книг отлично продается, и вот сейчас я выпускаю вместе с Юлией Ульяновой антологию «Страшные стихи» - готическая поэзия от Эдгара По до Гребенщикова. Уверен, что она разойдется. Стихи покупают отлично - правда, иногда это плохие стихи. Но как раз среди поэзии гораздо выше процент хороших текстов, активно издаваемых, - отчасти потому, что в стихах трудней притвориться талантливым. Графомания там видней. Это тебе не проза, где всегда можно сказать «Я так вижу» или «Я русский Пруст».
    
     - Если бы ты обладал издательством, кого бы ты печатал?
     - Отличный вопрос! Много кого. У нас непозволительно мало переводов серьезной, настоящей американской прозы - до сих пор не переведена ни одна книга моего любимого Уильяма Гэддиса, Дэвида Фостера Уоллеса (чей «Бледный король» сильно повлиял, скажем, на мой роман «Икс»), не переведены «Инструкции» молодого Адама Левина, а Пинчон переведен так, что сделался непонятней, чем по-английски. А Марк Данилевский! «Дом листьев» и остальное, уже совсем безумное! Я начал было переводить Данилевского, перевел где-то четверть, но потом времени не было, и я отдал их издательству в надежде, что закончит кто-то другой. До сих пор ни слуху, ни духу. Я вообще переводил бы и издавал серьезную, хорошую, разнообразную американскую прозу. А в России сколько отличных авторов, Господи! Вот сейчас я дочитываю четвертый том шеститомного, согласно замыслу, автобиографического романа Александра Фурмана, который так и называется «Книга Фурмана». Вот где русский Пруст! Человек принадлежит к уникальному поколению, к тем, кому в 1985 году было 20. Он, как и я, застал необычайно бурную интеллектуальную жизнь позднесоветской Москвы, ту сложнейшую комбинацию, которая стояла на доске и была снесена одним взмахом невидимой руки. А это было прекрасное время, полусектантские театры-студии, непечатаемые крупные поэты со своими аудиториями и адептами, отчетливо наметившаяся конвергенция, которой не пришлось осуществиться... Под конвергенцией я понимаю не только сближение с Западом, но и некое размывание кастовых границ советского общества. Потом все процессы упростились, все смешалось, вместо тонкого и сложного началось грубое и материальное. Но Фурман потрясающе точно и ярко описал свою прослойку, умных детей восьмидесятых, которых я знал и среди которых крутился. Книга еще не закончена, он пишет ее тридцать лет. И выходит она из печати еле-еле - ее взялся издать мало кому известный «КомпасГид», крошечным тиражом. Почти никто не заметил ее. А между тем замечают и обсуждают такое, что хоть святых выноси. Таких авторов много в России. И некоторых из них я, слава Богу, знаю.
    
     - Интересно, ты пишешь "в стол"? Или - что бы ты хотел написать, но не издавать?
     - А я и пишу. Окончание тетралогии «Нулевые», из которой изданы только «Списанные», так и лежит - не в столе, а на рабочем столе в компьютере. Кое-что из «Убийц» - второй части - перетекло в «Сигналы», а «Камск» и «Американец» остаются отдушиной: я в них вписываю по чуть-чуть. Чтобы это издавать, время должно закончиться. «Американца» пишу с особым наслаждением - если кто-то читал «Списанные», это история о том, как Свиридов где-то лет через пятнадцать приезжает в перестроечную Москву. Две главы уже опубликованы, скоро, может, напечатаю третью - про то, как он съездил на десятилетие Майдана. Наверное, это единственная книга, которую мне сейчас действительно приятно писать - вся желчь, все прогнозы наихудшего свойства, все презрение к себе и другим сливается туда. Но надо ли это печатать вообще? Может, так и оставить в статусе аутотерапии?
    
     - Ты не хотел бы сотворить свой учебник по литературе?
     - По советской литературе - уже издан, сейчас выходит вторым расширенным изданием. Это не столько учебник, сколько курс весьма субъективных лекций, которые все-таки, надеюсь, информативны. А с учебником русской литературы замечательно справился Игорь Сухих. Я пока лучше стишки посочиняю, как-то их много пишется в последнее время.
    
     - Как в телеящике, вопрос читательницы Марины Стратиевской из Арада: "Почему ни смерть Бориса Натановича Стругацкого, ни его прошлогоднее восьмидесятилетие не вызвали серии передач, воспоминаний, переизданий, экранизаций? Или мы тут в провинции, у Мертвого моря просто не в курсе дискурса?"
     - Пардон, господа, уж не хотите ли вы, чтобы на нынешнем российском телевидении полоскали святое имя братьев Стругацких? Они остаются главными писателями для нескольких поколений, мы и до зрелых-то Стругацких еще не доросли, где уж говорить о поздних! Только начинаем дешифровку «Града обреченного». Их тексты были и остаются настольными процентов для восьмидесяти современных русских читателей. Переиздания идут потоком, самая долгожданная экранизация только что вышла, спровоцировав грандиозные дискуссии с элементами мегасрача. И не надо нам официальных мероприятий - достаточно того, что в Петербурге появится площадь братьев Стругацких.
    
     - Многие русскоязычные писатели в последние годы пишут, обитая вне России. Это - отдельная ветка письменности? Невольное напитывание другим языком улицы и вокзала - все это подспудно влияет, понятно. Вопрос: эта литература русская?
     - Ну а как же. Тут дело даже не в языке, а в генетике. Генетика-то у нас русская, и первый ее признак, отличающий именно наших, - раздражение при виде своего, встреченного за границей. Другие радуются. А нам досадно, что и этот пробрался сюда.
    
     - И напослед, естественно - твои творчески-жизненные планы?
     - Я дописываю ЖЗЛ про Маяковского и неожиданно для себя хочу написать маленький роман про 1940 год, про ифлийцев, про подсеченное поколение, которое было куда более талантливым и многообещающим, чем вышеупомянутая генерация первой половины восьмидесятых. Как-то вдруг во время бессонницы придумал его - и страшно захотелось написать. Но непонятно, как за него взяться: писать сейчас большую прозу - накануне глобальных изменений, которые всю планету перекроят, - все равно что мыть полы перед цунами, прости за автоцитату. И есть у меня достаточно безумная идея - перевести на русский поэму Роберта Браунинга «Сорделло», которую и по-английски-то никто из носителей языка не понимает. Есть вызов в том, чтобы взяться за предельно трудную, абсолютно бессмысленную, грандиозно непрагматическую задачу. 8000 строк пятистопного метафизического ямба с мужскими рифмами. В свободное время этим и занимаюсь. Исключительное наслаждение.