Глава 11. БИТВА НА ОКРАИНЕ ГОЛОДНОГО ПОЛЯ
    
     Курган Карачун в полуденном мареве возвышался над Голодным полем. Горячий воздух, поднимаясь вверх колеблющимися столбами, окружал его со всех сторон; и курган казался намного выше, чем был на самом деле, а идол, ушедший по пояс в землю, - чуть ли не сказочным великаном, застывшим в дозоре на его вершине.
     Жара была настолько изнуряюща, а марево - сильным, что поначалу могло показаться, что все произошедшее - привидевшийся морок: идол на вершине Карачуна раздвоился и, более того, одна его часть начала двигаться, и, взобравшись на вторую свою половину, стала размахивать руками, которые на самом деле испокон веку были одним целым с его туловищем.
     Но Беовульф, притаившийся в нескольких верстах от кургана в колючих кустах у кромки самого глубокого оврага во всем Вражьем Овражье, за морок размахивания идола руками не принял. Своим единственным глазом, но как он сам говорил, «видевшим лучше, чем иные два-оба, наскрозь на два аршина под землю», Беовульф движение на вершине заметил сразу. А когда пригляделся еще сильнее, то углядел во всех подробностях широкие взмахи рук, похожих на крылья мельницы, вращающиеся на сильном ветру.
     Только тот ветер как будто взбесился - дул с разных сторон; и руки-крылья крутились в разные стороны.
     Но, видимо, для Беовульфа значение странных хаотических размахиваний идоловых рук не было тайной. Дождавшись пока фигура на идоле, отмахавшись с минуту, замерла неподвижно, он пронзительно свистнул. На свист, как из-под земли, вырос Мотовило, еще более зверовидный при ярком солнечном свете, чем в сполохах огня в очаге.
     - Ну, че там? - спросил он.
     - Че, че... - проворчал Беовульф. - Идуть, милостивцы! Тренка Талев только што с идолища отмахалси. Все так и есть, как Шуралиха ента наговорила: и лисуненок, и домовик с медведем, и торк-лошадник, и конь при ем...
     - Корова, она способнее была б! - гоготнул Мотовило. - Конячину жрать - последнее дело, хоча с голодухи и енто благо! Зато медведя, ежели хорошенько прожарить в ейном жиру... - он сладострастно почмокал губами. - Небось, нагулянный ведмедь - нажировался за лето - опять же малины округ невпроворот. А с малины от медвежьего мяса дух такой сладючий... - он громко сглотнул слюну, после чего открыл рот и, зажмурив глаза, с короткими вздохами повторил несколько раз: - А-а-а... - и звонко выдохнул: - ...пчхи!
     - Ах ты, чихун сраный! - взревел кривой Беовульф, протирая громадным кулаком единственный глаз от слюны, которая вырвалась из пасти Мотовилы прямо ему в лицо. - Токо чихни у меня еще раз - зашибу! - и он поднес к носу брата другой кулак.
     Мотовило как ветром сдуло. Он скатился на дно оврага, где расположились остальные злыдни. Кое-кто из них по-прежнему спал без задних ног, другие же занимались, кто чем. На дне, хотя сюда и не доставали жестокие солнечные лучи, все равно было невыносимо жарко; почти все душегубы разделись до исподнего и тяжело, заморено дышали, лениво гоняя от себя слепней, мух и остальную мелкую зудящую сволочь.
     - Идуть! - громко объявил Мотовило всей честной компании.
     - Вот не было печали, - гнусаво отозвался один из злыдней с ужасающим шрамом от удара сабли через все лицо, - и чо им в ентакую духотищу в теньке не сидится... Какая хекса их попутала по такой-то жарыне сюды топать?
     - Цыц! - оборвал его ворчание Мотовило. - Не твоего ума дело, Гнус! А ну, робяты, поднимай зады - до работы пора! Давай, Ведерник, гудни Семейке, нехай кончает ночевать!
     - Так ево ж громом не пробудишь! - отозвался тот, кого Мотовила окликнул Ведерником.
     - Ну, так врежь ему, сонному муху, по уху! - посоветовал Мотовило.
     Ведерник сиюминутно последовал мудрому совету Мотовилы и изо всех сил смазал по уху своего спящего соседа.
     - Караул! - не продрав глаза, заголосил тот. - Хлопцы, наших бьют! - после чего, так и не открыв их, стал быстро отползать в сторону.
     Кругом захохотали.
     - Глянь, братва, - сказал сквозь смех Мотовило, - Семейка в выползня обратился. Держи его, Ведерник, а то он, того и гляди, в землю уйдет - не спымаешь. Шо ж мы без него на работе делать станем? Ведь пропадем, пожалуй, без евойной помощи!
     Злыдни гоготали во всю мощь своих глоток.
     - Ну, што рты раззявили, мерины, и ржете? - наконец, прийдя в себя, спросил Семейка зло. - Наша работа - ночная чижолая, так што поспать впрок - какой грех? А што средь бела дня в Голодное поле выползать, так я так думаю, енто глупость и самодурство одно!..
     - А я што говорю! - поддакнул ему тут же Ведерник. - Што ж нам, ночи мало?
     - Беовульфушке видней! - не совсем уверенно, чувствуя всеобщее недовольство, попробовал защититься Мотовило.
     - Ну, да уж, - ехидно вставил Семейка, - куда нам со своими двома глазами супротив одного кривого?! Ему, знамо, видней! Вот когда ему последний повыдернут, тогда ен успокоится и восплачет, благо глазьев уж не жалко будет - плачь не плачь, а все одно выплакивать нечего!
     - Енто я не супротив, - встрял Ведерник, - ежели ему евойный глаз вынут. Одного не уберег, пусть теперича хоча б другой пуще зеницы ока стережет. Его забота! А только правду Семейка гутарит, работа у нас ночная, чего на свет белый посреди дня лезть? Неровен час и нам с им заодно накостыляют. Мне моя шея чужого глаза - завсегда дороже!
     - Чевой-то ты вдруг раздухарился, Ведерник, али по ушам со вчерась не получал?! - раздался вдруг злой голос Беовульфа. - Так я врежу, за мной не заржавеет! - побещал он, выходя из-за развесистого куста. - А ты тоже, чихун долбанный, чего сопли развесил? - окрысился он на брата. - Не могешь ентим балоболам врезать, штоб свои языки длинные закусили, а опосля совместно с зубами и заглотали? Кишка тонка, али крови стал опасаться?
     - Чего там крови бояться? - обиделся Мотовило. - Нам ее пущать - дело привычное, а только и взаправду, могет быть, лучшее ночи дождаться? Ночью оно способнее, да и по холодку как-никак. Опять же глаза у нас к темноте привычные, а на ентом солнце пекучем я, к примеру сказать, напрочь слепну... А ночью свечечку из пальца покойника взожжем, они и поусыпают, голубчики, тут мы их голыми руками и похватаем! Чего милее, Беовульфушко? А?!
     - Опорожнился?! - зло рявкнул Беовульф и так сверкнул своим единственным глазом на брата, что Мотовило тут же буквально усох, как лужа на солнцепеке.
     - Я чего, я ничего... - попробовал в свое оправдание вякнуть он. - Я как все...
     - Захлопни хлебало, придурок! - оборвал его Беовульф. - В темноте он видит хорошо, курам на смех! А лисуненок али домовик тебя хуже? А могет медведь али орочий конь? А сами торки-лошадники как видют в темноте, то тебе ведомо? Как кошки дикие видют! Так што уж лучшее, штоб им солнце, как и нам, глаза курочило да слезило. А в холодке ты еще в могиле належишьси!
     - Типун тебе на язык, братан! - Мотовило суеверно поплевал три раза через левое плечо.
     - Енто я в последний раз с вами лясы точу, а вдругорядь так по шеям накостыляю - родная ваша мать не признает! А ну, сей секунд, штоб все были в сборе!
     Злыдни, все как один, повскакивали на ноги и бросились к своей одежке и оружию. Видно было, что спорить с Беовульфом никто не решится.
     Мотовило под сверлящим взглядом злого братниного глаза суетился еще больше других. Он прихватил в правую руку огромную дубину, усаженную со всех сторон волчьими клыками, а на левую надел чеканный кистень, поверх треуха взгромоздил на голову шолом, который был ему явно не по размеру и, несмотря на треух, все время наползал на глаза.
     Остальные злыдни были одеты и вооружены не лучше: на одном - расползающаяся по швам кольчуга, на другом - ржавые латы, третий был в ферязи с нашитыми на нее медными пластинами, а кто и просто в домотканой рубахе. Сабли, кистени, дубины, ножи, булавы и боевые топоры, реже луки со стрелами, у некоторых - обыкновенные крестьянские косы и вилы, а у Семейки - острый, как бритва, серп. Мотовило осторожно приблизился к Беовульфу.
     - Эта... - нерешительно вымолвил он. - Ты уж не серчай, Беовульфушко, не сообразил я по серости, ты ж у нас атаман, тебе видней, чего для нашей пользы лучшее. А что вякнул я по дурости, так с кем не бывает. Конь вот на четырех ногах, а и тот спотыкается... Так что ты давай, распоряжайся нами, как почитаешь нужным. Братва уже в полной готовности...
     - Ладно... - проворчал Беовульф. - Что бы вы без меня делали, охломоны?
     - Пропали бы, отец родной! - в один голос рявкнули злыдни. - Оголодали бы и с голоду померли! От щедрот твоих только, можно сказать, и живы!
     От их слов Беовульф растаял. Сладкий яд лести, влившийся ему в уши, в момент добрался до самого сердца и тоже растопил его, как воск. Зверское, обросшее бородой лицо как будто дало трещину, он широко улыбнулся своим щербатым ртом и почти ласково произнес:
     - И вы ж мне как дети малые! Хто ж о вас позаботится, если не я! Я ж ночей не досыпаю, о вас думаючи... А ежели и казню когда безжалостно, так то для вашей же пользы, жалеючи...
     - Пожалел волк козленка... - пробормотал себе под нос Семейка.
     И тут же сокрушающий удар кулака сшиб его с ног, так что он кубарем покатился по дну оврага.
     - Слово, робяты, оно - серебро, а молчание - золото! - поучающе произнес Беовульф, сурово оглядывая свою дружину, не решится ли еще кто-нибудь что-то сказать.
     Но все стояли, потупив глаза, боясь даже пошевелиться. Семейка в шагах десяти, кряхтя и охая, с трудом поднимался на ноги, размазывая по лицу кровь и слезы.
     - А мы с вами, душегубы мои сладкие, - голос Беовульфа вновь стал приторно-ласковым, - на дело свое черное идем не за ради пустяков, а за ради золота. А потому молчание для нас - первое дело, потому оно и есть золото!
     - Пофему бьеф-шся, шфолочь? - сплюнув несколько зубов, плаксиво прошепелявил Семейка.
     - Видать, ништо тебя, Семейка, не учит, - угрожающе приближаясь к нему, сказал Беовульф, - хучь кол на башке теши! Ну, я тебя, заразу, по другому отучу вякать - язык сейчас вырву и самого сожрать без соли заставлю!
     - Вше-вше!.. - поспешно завопил Семейка, на всякий случай отбегая подальше по дну оврага. - Я уфе молф-шу, как ры-фа оф лед!
     Беовульфа жалобные слова обеззубевшего его милостью Семейки ничуть не тронули, он продолжал угрожающе надвигаться на несчастного горемыку; и неизвестно, чем бы все дело кончилось, если бы сверху не послышался топот и тяжелое захлебывающееся дыхание. Кто-то бежал по краю оврага.
     Беовульф остановился и, обернувшись, настороженно уставился в ту сторону. Остальные злыдни последовали его примеру и застыли в недобром ожидании, ощетинившись разномастным оружием.
     Сверху им под ноги полетели комья засохшей глины, а вслед за ними кубарем скатился человек.
     - Идуть, братцы! - громко орал он.
     - Чего воешь, как мерзлый волк, Тренка? - узнав его, спокойно спросил Беовульф.
     - Дык близко уж! - тяжело дыша, пояснил тот, кого Беовульф назвал Тренкой.
     - Тем боле, пошто орешь, полудурок? - Беовульф в сердцах плюнул. - Учу вас, учу, а толку - кот начихал!
     При упоминании о чихе Мотовило разверз свою пасть и завел старую музыку.
     - А-а-а... - начал он.
     Беовульф в тот же момент подскочил к нему и ударом ладони по подбородку захлопнул ему рот, так что у него зубы лязгнули, как у собаки, ловившей муху да промахнувшейся.
     - Только чихни мне! - пригрозил он брату.
     - ...пчхи-и-и! - все же чихнул в ответ Мотовило, но чихнул, можно сказать, шепотом. Но зато тут же громко икнул.
     - Цыц! - в отчаянии цыкнул Беовульф, но тоже шепотом. Мотовило судорожно зажал руками рот, но ика не удержал и тот громогласно вырвался наружу.
     - Спужай ево! - посоветовал Тренка.
     - Нет, тут лучшее заговор будет! - подходя ближе, вмешался Ведерник.
     И они одновременно - Беовульф поднес к носу Мотовило свой страшенный кулак, а Ведерник зашептал:
     - Осина, осина, возьми мою тресину, дай мне леготу, забери икоту!
     Неизвестно, что подействовало сильнее - кулак ли Беовульфа, от которого Мотовила в ужасе отшатнулся, или же заговор Ведерника - а только факт, икать Мотовило перестал сей момент.
     - Робяты, - как только икота отпустила брата, приказал Беовульф, - обходи по оврагу их со всех сторон, а как я свистну - кидайся кажный на них и бей, не жалей - до смерти! Особливо гляди, братва, штоб торк-лошадник от нас не ускакал, потому есть на ем вещь, дороже которой для нас не было и нету...
     - Што ж то за вещь така? - заинтересовался Ведерник. От жадного любопытства у него аж зашевелились его большие, мохнатые уши.
     - Не хлопочи ушами, Ведерник! - осадил его Беовульф. - Вещь не про тебя будет, да и не про нас всех. Нам она без надобности!
     - Так на кой же хрен, - удивился все тот же Ведерник, - свои головы подставлять, коли нам ента вещь без надобности. Какой с ее прок?!
     - А какой с твоей головы прок, Ведерник, когда она у тебя лишь для того, штоб пищу жрать неуемно! Что с того, что нам ента вещь непотребна, зато другим, могет быть, первонеобходима. И за ее нам ни много ни мало клад Сартура с сыновьями Муспелля отвалят...
     Услыхав про клад Сартура, все разбойники-злыдни, сколько их тут было, включая продолжавшего отплевывать кровь и зубы Семейку, присвистнули. Свист получился по-разбойничьи лихой.
     - Цыц, полудурки! - возвопил Беовульф, грозя им стиснутыми кулаками. - Спугнете, всех поубиваю!
     Разбойники в страхе стали потихоньку отходить от своего атамана. От греха, как говорят, подальше.
     - Все поняли?! - кинул им вслед Беовульф.
     Злыдни на всякий случай молча закивали головами.
     - Тренка, Мотовило, Ведерник и ты, Семейка, оставайтесь при мне! - приказал Беовульф. - Мы им в лоб выйдем, поперек дороги станем, штоб и муха не ускользнула. Коня ейного стреножить бы... - задумчиво произнес он. - Могет быть, заарканить его, штоб не рыпался. А где веревку взять?
     - Дык есть же у меня веревка! - обрадовался Тренка и поспешно достал из-за пазухи веревку с мудреным узлом посредине.
     - Ты где ее взял, обормот? - узнав заговоренную веревку, которую Шурале оставила на пороге, страшным голосом взревел Беовульф.
     - Дык в пещере... - не понимая причины его гнева, признался Тренка. - На пороге она, неприкаянная, валялась. - Я у хлопцев спрошал - может чья? Нет, говорят, беспризорная, откуда взялась - не ведают. А только вчерась, как спать полягали, ее и в поминках не было. Однако, думаю, не пропадать же добру, веревка, она в нашем деле завсегда сгодится. Вот и сгодилась!
     Беовульф медленно наливался кровью, становясь постепенно багрово-красным, а затем совершенно свекольного цвета. Можно было подумать, что его сию минуту хватит удар.
     - Да что с тобой, Беовольфушко? - испугался за брата Мотовило. - Тебя, того и гляди, кондрашка хватит.
     Беовульф захрипел, на губах у него появилась пена.
     - Ему б в самый раз кровя пустить... - нерешительно начал Тренка. - Неровен час, окочурится от дурной крови-то...
     - Енто тебе кровя надо бы пустить, охломону! - наконец обретя дар речи, зарычал Беовульф. - Да до капли выпустить, потому она у тебя вся дурная; и сам ты - оболдуй стоеросовой! Хто ж веревку с наговоренным узлом с места хватает? Себя не щадишь, паскуда, и на нас беду кликаешь?!
     Тренка с ужасом поглядел на веревку у себя в руках и с омерзением, как ядовитую змею, отбросил ее подальше в сторону. Веревка упала на сухую землю, извиваясь, как будто и вправду живая. Узел на ней каким-то непонятным образом сам по себе развязался, и она, скользнув в трещину в сухой земле, исчезла.
     - Ах! - ахнул Мотовило. - Так то ж той шишиморы веревка! - до него, видимо, только сейчас дошел смысл происходящего. - Ой, не будет нам удачи в ентом деле, Беовульфушко! Чует мое сердце, уж лучше не начинать нам его, горемычным...
     - Ты пошто нас раньше времени хоронишь? - обратил свою злобу на брата Беовульф. - Еще и врага в глаза не видел, а уж обгадился с ног до головы!
     - Так, гляди ж, што с узлом наговоренным случилось, - заныл Мотовило, - развязался-та узелок. Не к добру енто, братан, ох, не к добру!
     - Ладно нюни развешивать, - постарался успокоить его старший брат, - их-то – раз-два и обчелся, а нас поболе сотни будет. И какие молодцы - один к одному! Пошли, душегубы! - приказал он. И сам первый направился к склону оврага.
     Проходя мимо Тренки, он без замаха отвесил ему тяжелую оплеуху. - Енто тебе на памятную зарубку, штоб не хватал, што плохо лежит! Ты – злыдень-убивец, а не шнырь-скоморох, што у баб по коморам шарит да объедки с чужого стола таскает! Уразумел?!
     - Уразумел! - пробормотал еле удержавшийся на ногах Тренка.
     - То-то же, а сейчас шагай бодро!
     Вслед за Беовульфом Тренка и Мотовило, а за ними Ведерник с Семейкой стали карабкаться вверх по крутому склону. Беовульф первым дополз до края оврага и выглянул наружу.
     - Вот они! - шепотом оповестил он остальных. - Споро идуть, вроде им ента жарь сволочная нипочем... А ведь, почитай, с самого утра на солнцепеке. Што-то тут не так... - и он задумался. - Хоча, ишо далече они, время есть, што-нибудь удумаем...
     Остальные, добравшись до края оврага, не дожидаясь приказаний Беовульфа, осторожно выбрались наружу и затаились в густых кустах. Мотовило поглубже надвинул на голову шолом, подложив под края уши треуха, так что теперь он уже не сползал ему на глаза. Ведерник в нетерпении перебрасывал из руки в руку увесистую булаву с железными шипами. Семейка был занят тем, что пальцем пробовал оставшиеся во рту зубы, то и дело сплевывая кровавую слюну.
     Один Тренка Талев, отогнув колючую ветку, внимательно и с некоторым недоумением наблюдал за тропинкой, которую по дороге сюда почему-то не заметил. Он молча указал на нее Беовульфу. Тот поначалу не понял, что он ему показывает, а когда сообразил, то даже вскрикнул:
     - Ах, етить твою налево! Забодай тя комар!
     - Чего опять случилось? - встрепенувшись, спросил Мотовило.
     - Тропку видишь, - указал на тропинку Беовульф, - али тебе повылазило?
     - Ну, вижу... - непонимающе ответил Мотовило. - Ну и што?
     - А раньше ты ее заприметил?
     - Нет... Ну и што?
     - А была она?
     - А хто ж ее ведает... - пожал плечами Мотовило. - Могет, была, а, могет, и нет... Я когда сюды пехом от кургана пер, сонный был, как мух зимой, потому ночью ента Шурале мне весь сон спортила, да и туман тут поутру стоял - собственный нос не углядишь...
     - Не было ее! - вмешался в разговор Тренка. - Ишо даже, когда я сюда бег, не было ее и в помине! - уверенно заявил он.
     - Так скудова она взялась, зараза? - спросил Беовульф. - Нешто есть у них слово заветное, ты как себе меркуешь, Тренка?
     - Похоже на то, атаман! - кивнул Тренка.
     - Так, может, у них и супротив нас наговор имеется?
     - Не исключено...
     - А у тебя как же? - спросил он у Тренки. - Ты ж у нас мастак, недаром же матку твою сожгли как ведьму? Не зазря!
     - Сожгли-то, положим, зазря! Ничего она ентим святогонам плохого, окромя хорошего, не сделала. Лечила их, с перепою, когда они тараканов на себе давить починали, отпаивала, дитев ихних от родимца заговаривала; ан нет, не потрафила – хто-то слух пустил, мол, летает она по ночам на метле. Мол, в трубу вылетит, к месяцу пырскнет и как сгинет об сей момент. Летать-то она, положим, и впрямь летала, а кому от ентого, скажи на милость, какая убыль?
     - Лиф-шь за то и поф-жгли? - жалостливым тоном прошамкал Семейка, забывший, слушая рассказ Тренки, о своих неприятностях.
     - До тла! Колом осиновым к притолоке прибили и прямо с избой пожгли! - подтвердил Тренка.
     - А хто ж у нас в Пределах потерпит, што другой летает?! - хихикнул Мотовило.
     - Так тож не люди, - воскликнул Семейка, - зверье!
     - Хто бы уж говорил, - вновь хихикнул Мотовило, - тоже праведник выискался с большой дороги.
     - А тебя што ж пощадили? - поинтересовался Беовульф. - Мал што ли был?
     - Мал-то я был, - согласился Тренка, - а только дождешси от ихнего брата пощады старому али малому. Под корень бы истребили, только сбег я от них!
     - А дальше што? - спросил Ведерник. - Неужто ты им с рук енто все спустил?
     - Дальше-то? - переспросил Тренка. - Подрос я малость спервоначалу, а уж потом отплатил им за доброту их и ласку сполна. Такого им красного петуха подпустил, што на два метра вглубь все повыгорело...
     - Не потушили, стало быть? - усмехнулся Беовульф.
     - Да уж где им, святогонам-то, тольки и знают, што в ноги валятся да поклоны бьют до полного лба расшибания, а от того битья ума не прибавится. Я ж их не простым огнем жег, от молнии огонь был тот взят, а потушить его лишь молоком можно!
     - Да ну? - изумился Семейка. - А они ж чего молоком-то не тушили?
     - А хто ж енто, окромя волхвов, ведает, а они с тех пор, как мамку пожгли, уж к себе более ни ведунов, паче ведуний на дух не подпускали. Грех, вишь ты. Вот и погорели за милую душу и за упокой маменькиной души. До сих пор отстроиться на том месте не могут: как избу поставят, так она в одночасье и сгорит. Тот же огонь сам по себе нипочем не погаснет. Так до конца веку и будет гореть, пока слов нужных ему не скажешь. И гореть им всем ясным пламенем, потому даже на другое место, скажем, они подадутся, а только огонь тот за ними следом придет...
     - Лихо! - рассмеялся Беовульф.
     - Да уж, енто пакость, так пакость! - согласился с ним Мотовило. - А про молнеевый огонь нам, Беовульфушко, на всякий пожарный случай запомнить не помешает. Кому подпустить на память, нехай горять ярким пламенем на долгие года.
     - И то дело! - кивнул Беовульф. - А уж кому подпустить - не заждешься, мигом сыщется.
     - Так им, поганцам, и надо! - хлопнув Тренку по плечу, сказал Ведерник. - Поделом! - и обратившись к Семейке, спросил: - А ты што молчишь, братец?
     - Ш-шалко! - ответил тот.
     - Кого? - удивился Ведерник. - Матку Тренкину, так он ее уж отжалел, такую тризну по ней справил, что небу до сих пор жарко.
     - Швятогонов ш-шалко! - пояснил Семейка.
     - А ентих-то за что?
     - Так не вше ж они матку евойную колом ошиновым протыкали да в ижбе жгли, а горять вше, как ешть. Ражве енто шправедливо!
     - Ишь, справедливец какой выискался! - захихикал Мотовило. - Жалельник. Всех жалеть - жалелка сотрется! Я вот никого не жалею, она у меня в цельности! Эх, Семейка, злыдень-душегуб из тебя, как с поросячьего хвоста сито. Одна видимость. На што он нам, Беовульфушко, сдался, жалельник ентот задрипанный? Гнать ево взашей надобно!
     - И то правда, братан! Опосля, как с ими разберемси, - он кивнул на приближающихся торка-лошадника и его сотоварищей, - аккурат в одночасье и сгоним!
     Семейка тяжело вздохнул, но промолчал.
     - Што ж ты, Талев чертов, - обернулся Беовульф к Тренке, - за разговорами о деле-то и забыл напрочь. Давай, ведьмак, заговор наговаривай, а то гляди, как бы мы тебя осиновым колом, как маманю твою упокойницу... - и он захохотал.
     Тренка ничего не ответил ему на его издевательские слова, лишь взглянул исподлобья недобро, да желваки у него напряглись, сильно натянув кожу на скулах.
     - Выхожу я в чисто поле, - шепотом нараспев начал он, - сажусь на зеленый луг...
     - Енто в Голодном-то поле зеленый луг? - перебил его Мотовило. - Во, чудило!
     - Никшни! - цыкнул на брата Беовульф. - Вот же мозги курячьи!
     - ... во зеленом лугу есть зелья могучие, а в них сила видима-невидимая... - продолжил шептать Тренка Талев. - Срываю три былинки: белую, черную и красную... - он достал из-за пазухи три длинные травинки тех цветов, о которых говорил. Положив красную травинку на левую ладонь, он продолжил: - Красную былинку метать буду за Акиян-море, на Буй-остров, под меч-кладенец...
     - Во-во! - вновь не выдержал Мотовило. – Меч-кладенец бы нам в самый раз, ен бы сам покрошил любого ворога, а ты хучь спи лежнем...
     Беовульф съездил ему по шее и сказал:
     - Лежень лежит, а Перун ему долю держит. Ой, смотри, братан, беда не спит, по людям ходит - не накликай. Еще раз вякнешь - зашибу!
     Тренка между тем, положив на землю красную травинку, на ее место взял черную и зашептал:
     - Черную былинку покачу под черного ворона, того ворона, что свил Гнездо на семи дубах, а во Гнезде лежит уздечка бранная с коня богатырского... - он отложил в сторону черную травинку и опустил на ладонь белую. - Белую былинку заткну за пояс узорчатый, а в поясе узорчатом зашит, завит колчан с каленой стрелой из дедовского ларца. Красная травинка притащит мне меч-кладенец, черная - достанет уздечку бранную, белая - откроет колчан с каленой стрелой...
     Но закончить своего наговора Тренка так и не успел. Отряд Азимита приблизился настолько, что уже стало не до слов, а приходилось действовать. Ничего не подозревающий торк и его сотоварищи легко и беззаботно шагали по проложенной Шретелем тропке. После встречи у Заручейной криницы со свитезянками и их принцессой Свентой дорога им уже не казалась такой тяжкой и безрадостной. Жажда перестала их мучать, а раскаленное солнце, казалось, уже не так жгло своими безжалостными лучами.
     Азимит шел по-прежнему впереди, рядом со своим Язгулом. За ним шли, болтая о том, о сем, Шретель и Малютка Цмок. Гюрята шел последним.
     - ... а еще, - рассказывал Шретель, - хорошо бы встретишь сопливого козла...
     - А это еще зачем? - изумился Малютка Цмок. - Вот только цапа нам сейчас не хватает. Я ихнего брата тухлодырого смерть как ненавижу. Все напасти от их.
     - Так то ж непростой цап! - пояснил Шретель. - Не тухлодырый, а сопливый!
     - Еще того хлеще, - брезгливо поморщился Малютка Цмок, - сопливый цап - мерзотней не придумаешь!
     - Да ты послушай, нетерплячка, - остановил его Шретель, - весь секрет в том, чтоб ентому цапу нос утереть...
     - Тьфу! - плюнул Малютка Цмок. - Штоб я до него, мерзкого, дотронулся - да не в жизть, а уж тем боле нос ему, поганцу, утирать. Не дождетси!
     - Ну и дурак! Потому ежели ему нос утереть, то он в сей же миг рассыплется... - Шретель сделал выразительную паузу, лукаво поглядывая на Малютку.
     - И чего дальше? - не выдержал тот.
     - А того, - продолжил свой рассказ Шретель, - что рассыпется он золотом и каменьями самоцветными.
     - Вранье! - махнул рукой Малютка Цмок. - Бабьи сказки! Не могет быть проку от цапа - будь то абнакнавенный, а хочь и волшебный...
     Азимит, шедший впереди, в их разговор не вмешивался и даже, честно говоря, не слышал его, так как весь был все еще во власти недавней встречи. Перед его глазами все время возникал в мари Голодного поля один и тот же морок - светлая принцесса Свента, но только не в броне из медяна злата с жемчужными ширинками, не в шлеме из красного уклада, а в каких-то невесомых, струящихся, как чистая родниковая вода, одеждах, с волосами, звенящими на ветру волшебной музыкой...
     Пронзительный разбойничий свист в одно мгновение разрушил его грезы наяву. И со всех сторон из колючих кустов и овражьих рытвин посыпались на них, как горох из продраного мешка, разбойники, размахивая боевыми топорами, мечами и копьями, а так же вилами и косами. Они окружили отряд Азимита плотным кольцом, которое с каждой минутой все больше сужалось.
     - Деричи! - воскликнул Азимит, что на языке торков-лошадников означало «разбойники».
     Он, очнувшись от грез, уже через мгновение был готов к смертельному поединку. Его сабля, как заговоренная, будто сама впрыгнула ему в руку, в другой, на которую был надет щит, он крепко зажал копье. Все ненужное уже было приторочено к седлу Язгула.
     Шретель с Малюткой Цмоком, не сговариваясь, стали спиной друг к другу, прикрывая Азимита с тыла, а их в свою очередь сбоку прикрыл Гюрята, вставший во весь свой громадный рост.
     - Эх, жаль тут не лес, - вздохнул Шретель, - а то б стать сейчас вровень с дубом - милое дело. Енти бы разбойнички в един момент со страху бы разбежались, куда глаза глядят...
     - Чего там, - лязгая зубами не то от страха, не то от ярости, ответил ему Малютка Цмок, - и так отобьемся! Только уж больно их много!
     Разбойники, сужая круг, желая напасть всем скопом одновременно, толкались, мешая друг другу. Наконец Беовульф, вырвавшись вперед, изо всех сил размахнулся своей клыкастой дубиной, метя в голову Азимита, но тот ловко увернулся и, проткнув ее копьем насквозь, вырвал из рук Беовульфа. Обезоруженный разбойник растерянно застыл на месте и не сносить бы ему головы, если бы остальные, напирая изо всех сил, потной, задыхающейся толпой не навалились на Азимита. Тот едва успевал уворачиваться от увесистых ударов, посыпавшихся на него со всех сторон, как спелые груши с дерева. В свою очередь он копьем с нанизанной на него дубиной Беовульфа и жалящей, как оса, саблей так сильно проредил ряды нападавших, что при желании уже можно было попробовать вырваться из окружения.
     Малютка Цмок со Шретелем в свою очередь не давали своим противникам спуску. Шретель изловчился и ухватил одного из разбойников за ноги. Это был ражий детина саженого роста, с огромной башкой. И вот им, как дубиной, он стал крушить всех подряд. Башка детины выдержала испытание с честью, при столкновении с чем бы то ни было от нее исходил такой звон, как будто она была отлита из лучшей колокольной меди.
     Еще одну хитрость Шретель употребил в схватке. Раз уж нельзя стать ростом со столетний дуб, решил он, то, во всяком случае, можно уменьшиться до самой маленькой травинки.
     И когда на него особенно наседали, он так и делал: становился ниже травы, но не тише воды - так как силы своей богатырской он не терял и, становясь, по сути, почти невидимым, продолжал размахивать детиной, круша им направо и налево растерявшихся разбойничков. Несчастный же детина орал благим матом, выкрикивая матерные ругательства, что повергало его собратьев в еще большую оторопь.
     Малютка Цмок, увидав, что Шретель уже не нуждается в защите с тылу, быстро опустился на четвереньки и ужом стал виться между топочущих ног нападавших. Казалось, что его в момент затопчут, чего, к счастью, не случилось. Мало того он при каждом удобном случае хватал кого-нибудь из разбойников за обе ноги и изо всех сил дергал на себя.
     Ни один из них не устоял на ногах, а упав, уже не поднимался, потому что ни у кого из них не было той змеиной ловкости, как у Малютки, и по ним просто в толчее проходились ногами настолько основательно, что они так и оставались лежать на земле то ли мертвые, то ли без сознания.
     Гюрята сшибал всех подряд, круша своими могучими лапами, что под них подворачивалось: спины, головы, руки. Язгул также не отставал от него. Он яростно наскакивал на злыдней, кусая их и рвя своими острыми почти что волчьими зубами, обрушивая, становясь на дыбы, передние копыта разбойникам на головы. Там, где он прошел, за ним тянулся кровавый след и неподвижные тела устилали весь его победоносный путь.
     Если наши герои поначалу, можно сказать, вступили в неравный бой с превосходящими их во много раз силами отчаянных злыдней-душегубов, то очень скоро и без того жестокая схватка превратилась в самое настоящее побоище. Причем, пострадавшей стороной стали те самые превосходящие силы, которые на поверку оказались в честном бою беспомощными, как младенцы. Они лишь беспорядочно размахивали оружием, толкаясь, мешая, а чаще всего калеча друг друга.
     Привыкнув под покровом ночи скопом нападать на беззащитных прохожих и проезжих, встретив неожиданно стойкое сопротивление, они сначала оторопели, но, понеся в первые же минуты схватки огромный урон, резво бросились врассыпную. Одним из первых поле боя покинул Беовульф, злобно выкрикивая ужасные проклятия, за ним вслед кинулся Мотовило, громко чихая и икая на ходу. Остальные разбойники улепетывали во все лопатки, как будто за ними гналась несметная рать.
     Но на самом деле их никто не преследовал.
     - Ночные желтоухие собаки, - вкладывая саблю в ножны, презрительно произнес Азимит, - пожравшие мясо своего покойного отца... - он оглядел свой отряд: потерь среди них не было.
     Никто даже не был серьезно ранен. Азимит, почувствовав жажду, снял с пояса флягу и приложился к ней. В ту же секунду его тело стало наливаться новыми силами, как дерево весной, свежими соками. Раны прямо на глазах затянулись, и на их месте не осталось даже шрама. Увидав такое чудо, Азимит поспешил напоить из фляги всех остальных.
     Через несколько минут ни у кого из них на теле не было уже ни одной царапины. Все чувствовали себя ничуть не хуже, чем до нападения отпетых негодяев, а, стало быть, можно было отправляться дальше. Когда Азимит уже был готов отдать приказ тронуться в путь, чей-то негромкий стон привлек его внимание.
     Груда тел, лежавших поперек тропы, зашевелилась, и из-под нее стал кто-то с трудом выползать, кряхтя и охая. Все насторожились и вновь встали в боевые позиции. В руках у Азимита тут же очутилась его верная сабля. Но его боевые приготовления были абсолютно напрасны, так как выбравшийся из-под убитых был в таком жалком состоянии, что никак не мог встать на ноги.
     На лбу у него красовался след от копыта Язгула, который уже успел превратиться в огромную красно-лиловую шишку, по форме напоминавшую подкову. Отмеченный, еще не совсем прийдя в себя, с трудом разлепив глаза, увидал Азимита с саблей в руке и всех остальных, тут же, плюнув три раза через левое плечо, зашептал:
     - Стану я, Тренка Талев, благословясь, пойду к морю Студеному. Поднимется царь Грозная Туча, а под Грозною Тучею мечется царь Гром и царица Молния. Как от царя Грома и от царицы Молнии бегут враги и бесы лесные, водяные и дворовые, и всякая нечистая тварь в свои поместья - под пень, под колоду, в озера и омуты, так бежали и от меня, Тренки Талева, всякие враги и бесы лесные, водяные и дворовые под пень, под колоду, во озера, во омуты безотпятно, безотворотно...
     - Остынь! - остановил его Азимит, пряча саблю в ножны.
     - А?! - не понял Тренка.
     - Что ж ты от нас отговариваешься, - насмешливо спросил его Шретель, - не мы ж на вас напали, вы на нас тучею навалились. Уж не ведаю, царем ли Тучею али еще как, только и громы вы тут гремели, и молниями сверкали, а все одно ничего у вас толком не вышло. Уж больно вы, злыдни отпетые, - бестолковые, как я погляжу.
     - Дык я ж разве што... - начал было Тренка. - Наше дело петушиное, прокукарекал, а там хоч не светай. А тольки куда ж деться, меж двор шляючись? Вот я к ним неделю как пристал. Кошеварил да лечил их как мог. А еще гнусь всякую вывел, а то кусала их по чем попадя - не продохнуть. Все, как есть, на себе порасчесывали, места живого не оставалось.
     - А ты, стало быть, извел? - заинтересовался Малютка Цмок.
     - А то как же, - кивнул Тренка Талев, - дело-то нам привычное.
     - А с какой радости вы на нас насыпались? - спросил у него Шретель. - Чем с нас поживиться? Какой такой доход-прибыль ваш атаман ожидал взять?
     - А хто ж его знает, какая-то вещь, Беовульф сказывал, у торка-лошадника имеется, через которую клад Сартура с сынами Муспелля грозился заполучить. Но так то, думаю, вилами по воде писано...
     - А что ж это за вещь? - Азимит подошел поближе.
     - Не знаю! - пожал плечами Тренка.
     - А я жнаю, а я жнаю! - донесся из кустов шепелявый голос.
     - Эй ты, знаток, - приказал Азимит, - выходи на белый свет.
     Из кустов, опасливо озираясь, неуклюже вылез Семейка и низко поклонился всем присутствующим.
     - Я ждешсь в куштах с шамово нашала прошидел! - радостно сообщил он. - Я жа ентого шкотину Беовульфа и братца евойного, шволоча Мотовила, шражатся ни пошто больше не штану! Вше жубы мне, ента шкотина Беовульф повышаживал. Шас даже поешть нечем...
     - Так что ж то за вещь все-таки, - перебил его жалобы Азимит, - что так потребовалась вашему Беовульфу?
     - Я шас рашкажу, - начал Семейка, - шпал я ныншче ношчью вполглаза и вот што ушлыхать пришлошь. Пошреди ношчи Беовульф с Мотовилом внежапно шами шобой пробудилишь. Я шпервоначалу не шообразил што произошло, а они как оголтелые принялишь жа какой-то тенью шкакать и гонячшься. А жатем у их с ей ражговор вышел. А шкажала она им, што у торка-лошадника ужольник имеетша, да не проштой, штрашно наговоренный. И што ш тем ужольником вжять клад Шартура и шынов Мушпелля - плевое дело. И што она шлова жнает, какие при шем ужольнике проижношить надобно...
     - И какие ж то слова, сказывай? - нетерпеливый Малютка Цмок, как всегда, не сдержал своего любопытства.
     - А шлова енти она так и не проижнешла... - с сожалением ответил Семейка. - А ишо она шкажала, што жнает шлова, штоб пробудить Шартура ш шынами Мушпелля. И грожилашь, што ежели не добудет ей Беовульф ужольник да тебя до шмерти не ижведет, она выпушчит на белый швет духа Ужашной Войны!
     - Так кто ж она такая, - недоверчиво спросил Азимит, - врагиня моя злобная?
     - Она шкажала, што она Шурале, ошень тихо шкажала, но я ушлышал. - А ента шволочь, Мотовило, шегодня шкажал, што она шишимора...
     - Шишимора Шурале! - повторил за ним Шретель. - Давненько о ней ничего не было слыхать...
     - А кто она такая? - спросил Азимит. Звучание имени шишиморы как-то странно взволновало его.
     - Самая злая колдунья и ворожея в Пределах! - мрачно ответил Шретель.
     - Да! - кивнул Малютка Цмок. - Раньше ни одно злое дело без нее не обходилось. - Сам я ее никогда в глаза не видел, но сказывают, что она когда-то была невозможная красавица...
     - Крашавица? - удивился Семейка. - Я тоже ее только тень вышмотрел - сморшченная, шкукошенная, как шучок. Крашавица пишаная...
     - А, может, это и не она вовсе? - засомневался Шретель. – Я-то ее видал однажды: красота - глаз не отвести, только как каменная она, и глаза злые...
     - Она, не она... - вскипел Семейка. - Шам слышал, как она шкажала, что она Шурале, а я мышь за шемь вершт шлышу. Вот Ведерник может подтвердить, он меня ш рождения жнает! Ведерник, не бойшя, вылежай, они тебя не тронут!
     Из кустов бочком осторожно выполз Ведерник, тихо ворча себе под нос:
     - С чего я всяких-разных бояться стану? Я и не прятался вовсе, я за тобой следил, как бы они чего с тобой не сделали. А если б они тебя тронули...
     - Не гоношись! - остановил его осмелевший Семейка. - Они робята не жлые. Коли их не трогать, они шами никого нипочем не жаденут. Правду я говорю? - обратился он к Шретелю.
     - Правду, правду! - успокоил их тот. - А вот только с Шурале неясно что-то. Что она про узольник еще говорила?
     - Што в том ужольнике шила великая, потому на кажный ужел наговор штрогий наговорен...
     - Верно! - кивнул Шретель. - То матери моей подарок, а уж она как нашепчет, то строго будет! Доки дела не сполнишь - не развяжешь. А ну, Азимит, - обратился он к торку, - достань узольник - глянем!
     Азимит, не возражая, полез за пазуху и добыл оттуда клубок. Все сгрудились вокруг него, разглядывая моток шерсти у него в руках.
     - О, глянь, - обрадовался Шретель, - а один то узелок развязался. Сам развязался.
     - Точно! - подтвердил Азимит. - Я пробовал развязать и даже ножем срезать - ни ноготь, ни нож его не брал!
     - Што ж то значит? - поинтересовался, сгорая от любопытства, Малютка Цмок.
     - А то, што сполнил он одно дело важное, а узольник ему в том помог! - пояснил Шретель.
     - Я шегодня второй раж вижу, как ужел сам собой ражвяживается... - задумчиво сказал Семейка. - И они вот тоже видели... - он кивнул на Ведерника и Тренку Талева.
     - Да, - подтвердил Тренка, - на веревке, што я с порога в нашей пещере взял. Мудреный был узел, я об него тоже все ногти обломал. Справная была веревка, в хозяйстве могла оченно сгодиться...
     - Ее ента Шурале, - вмешался Семейка, - как ешть на порог ш жаговором положила, штоб дело шошлось. И штрого-наштрого прикажала, штоб до конца дела ее ш порога не штрагивать! А ты, Тренка, штронул, вот она и развяжалась...
     - И в трещину, как змея гремучая, пырскнула и в ней сгинула! - закончил свой рассказ Тренка.
     - Так, стало быть, енто тебе, Тренка, поклониться следует, - усмехнулся Шретель, - што ты Шуралиную ворожбу злую ненароком спортил?
     - Выходит, што так! - развел руками Тренка. - Хоча и не нарошно я енто спроворил, потому знать я вас не знал и ведать не ведал, а злоба во мне гуляет на всех... - он тяжело вздохнул. - Однако теперь я рад, што так оно обернулось...
     Сказал он это так просто, без всякого бахвальства и желания подольститься к победителям, что в его искренность просто невозможно было не поверить.
     - Хлебни! - протянул ему флягу Свенты Азимит.
     - Вино? - спросил Тренка и пояснил. - Я вина не пью!
     - Пей, пей! - успокоил его Азимит. - Не отравишься!
     Тренка взял протянутую ему флягу и отпил. Шишка у него на лбу с тяжелым следом подковы Язгула вдруг стала спадать и через минуту исчезла совсем. Тренка с недоверием потрогал свой лоб и, ничего на нем не обнаружив, воскликнул:
     - Ну и водица у тебя, парень! Ежели и все остальное у тебя такое же, то не удивительно, што тебя мы всем скопом одолеть не сумели!
     - А жаль, подковка-то на лбу у тебя хороша была! - сказал Ведерник, с интересом разглядывая гладкий лоб Тренки. Он даже пощупал его пальцем. - А, могет быть, тебе та подкова на счастье была дадена, а ен своей водичкой ее у тебя вместе со счастием-то и того... А? Ты как себе думаешь?
     - Не всем же, как тебе, счастливый талан с рождения даден! - огрызнулся Тренка. - Твой талан - што рядом с тобой такой злочест небожич уродился. Вуотан - дядька своенравный, не ест, не спит, а только одним занят: у одного счастье отбирает, а другого им одаривает. Вот он тебя Семейкиным счастьем и задарил.
     - А чо, - самодовольно отозвался Ведерник, - ежели у нас с им такая доля. Меня, как его матка при рождении своим молоком выкормила, - так оно повелось: мне - игрушки, ему - колотушки, мне - пирог, его - долой за порог, мне - раздолье, ему - пахать поле, мне - смех, ему - слезы, я живым в смертном бою остался, а он и без боя - без зубов!
     - Так чему ты радуешься, - удивился Азимит, - молочный брат в жизни так мыкается, а ты...
     - А счастья на всех не напасешси! - уверенно заявил Ведерник. - Другому давать - у себя красть! Вот ты своей водой волшебной разбрасываешься, на кого не попадя, на первого встречного злыдня ее страчиваешь, а придет злой час - а тебе-то и не хватит!
     - Типун тебе на язык! - оборвал его Тренка и опять поплевал себе через левое плечо. - Не накликай лихо!
     - А чего мне его кликать, - криво усмехнулся Ведерник, - кода ен сам не бережется.
     - Чего уж там, - грустно произнес Семейка, - прав он, как ешть, с рождения я шчястья не видал и помру - не увижу! Таким уж убогим я уродилшя, в жлой чаш, в широтшкую ночь. Мой удел - лихо да напашти. А от недоли и в чиштом поле на гарячем шкакуне не ушкачешь...
     Азимит подошел к нему и протянул ему флягу.
     - Ну, это мы еще посмотрим! - сказал он. - А ну испей и ты. Устоит твоя недоля против воды лебединой из Заручейной криницы?
     Семейка благоговейно двумя руками принял от Азимита флягу и, поднеся ее к губам, сделал маленький глоток. Но, как он не был мал, чудотворная сила воды из Заручейной криницы сделала свое доброе дело. Зубы, выбитые Беовульфом, вновь выросли на своих местах, как будто так там всегда и оставались, а не валялись на дне самого глубокого оврага во всем Вражьем Овражье.
     Были они, правда, такими же кривыми и гнилыми, как и раньше, но вода Свенты, видимо, лишь лечила раны и возвращала утраченное, а на то, чего не было, тут на ее помощь рассчитывать не приходилось. Что ж, на нет и суда нет. Семейка и такому неожиданному везению был безмерно рад и счастлив. Произошло чудо, впервые за всю его убогую да непутевую жизнь, удача улыбнулась ему. И пусть его улыбка была с желтыми, испорченными зубами, но все же улыбка, а не злобная беззубая гримаса.
     На глазах у Семейки навернулись слезы, он опустился перед Азимитом на колени, возвращая ему волшебную флягу. При этом он посмотрел на него так преданно, как смотрит бродячая собака, наконец нашедшая себе хозяина.
     - Третий десяток живу на свете, - сразу перестав шамкать и шепелявить, сказал он, - а ничего, кроме зла, не видывал! Все шпыняли меня кругом да тиранили. И вот пошел я по свету долю свою искать, но не горькую, што я по сю пору мыкал, а дальнюю - сладкую, как амрита. И мыкаться бы мне средь злыдней да душегубов до скончания моего века, ежели бы не встретил тебя. Уж я на тебя, Азимит-воин, с первого взгляда оположился и в мечтах своих о доле лучшей обнадеялся. А потому готов служить тебе не за страх, за совесть до самого своего смертного часа. Уж ты тож на меня оположься!
     Смутившись от таких речей, Азимит махнул рукой.
     - Дорога моя, хоть и трудная да опасная, а никому не заказана! - сказал он. - Видно, не одному мне искать Пятый Угол в судьбе записано. А коли так сложилось, так иди с нами, как все: у каждого свое горе, свое лихо, своя напасть. Авось вместе мы с ними легче да скорей управимся.
     - А у меня хоть ни горя, ни лиха, ни напасти, - встрял в разговор Ведерник, - а только я от Семейки нипочем не отстану. Куды он, туды и я. Его доля до сего часа мне перепадала, а коли я буду, скажем, за тридевять земель от него, так ее Вуотан кому другому, кто поближе, всучит...
     - У, паразит! - не выдержал Шретель. - Давить таких, как ты, надобно!
     - А чего давить-то? - удивился и обиделся Ведерник. - Я ему никогда зла не делал, а што я везунчик, а ен - злочест, так то не моя вина, не я ево в сиротскую ночь, в злой час рожал! А то, што я от своего счастья не бегаю, так не враг же я себе самому!
     Шретель не нашелся, что ему возразить. Он только махнул рукой и презрительно сплюнул на землю. А Азимит успокаивающе похлопал его по плечу и сказал:
     - А, пусть идет, от нас не убудет! Дорога длинная, первый день идем вместе, а сколько всего уже с нами приключилось. Авось и его она чему научит, не все ж на везении своем ему выезжать.
     - И то правда, - обрадовался Малютка Цмок, - чего их разлучать зазря? Они ж от рождения вместе, братья молочные... Да и доля, похоже, у них пока одна. Вот, ежели Семейка свою долю отыщет, тогда дело другое...
     - Ну, раз так, - сказал Шретель, подумав, - то и я согласен.
     Тут Тренка Талев, отдав низкий поклон каждому из них, попросил:
     - Дык, раз так дело оборачивается, примите и меня в компанию. Обузой я вам не буду, а пользу, глядишь, и принесу. Тут меня ничего не держит, а мир повидать да себя показать, силы свои испробовать - кажному, ежели он не лежень стоялый, в молодые годы спробовать хочется. А с душегубами-разбойниками мне не по пути...
     - Ты глянь, - восхитился Малютка Цмок, - прямо рать у нас подбирается в одночасье. Как будто чужое королевство идем воевать.
     - Не исключенный случай! - сказал Ведерник. - С такими молодцами, да с моим везением полмира отхватить - раз плюнуть!
     - Во, раздухарился! - насмешливо окоротил его Шретель. - Вояка-забияка, то-то ты со своим везением хваленым по кустам сидел, на бой глядючи! В следующий раз, запомни, коли уж с нами идти охота, будешь по кустам ошиваться, когда наших бьют, от нас же и не поздоровится! Уяснил?
     - Уяснил... - испуганно промямлил Ведерник. От его самонадеянного бахвальства не осталось и следа.
     - Ладно, - сказал Азимит, - время к вечеру, а мы все еще это чертово Голодное поле не перешли. Что ж нам тут до следующего года ночевать? Коли идти, то вперед!
     - Вперед! - звонко выкрикнул Малютка Цмок.
     И выросший почти вдвое отряд бодро двинулся в путь. Впереди, как раньше, шел Азимит с Язгулом на поводу. За ним - Шретель и Малютка Цмок, потом трое новичков, а за ними Гюрята. Солнце светило уже не так сильно и постепенно сползало за курган Карачун. Тень от идолища удлинилась и достала почти до тропы, по которой уходил отряд Азимита.
     Вот она вытянулась еще больше, искривилась и, как будто зацепившись за колючий куст скрюченной лапой, отделилась от тени идола и бесшумно двинулась за ними вслед.
     Никто из товарищей Азимита, ни он сам той злобной тени не заметили. Они шли, не оглядываясь назад. Издалека, от Запредельного леса вдруг подул легкий, прохладный ветерок, и на душе у всех стало легко и радостно. Малютка Цмок даже запел. Пел он, как всегда, о том, что ему в данный момент приходило в голову, но получалось у него совсем неплохо:
    
     «Вот такая нелегкая доля,
     Уродила такими нас мать.
     Через лес и Голодное поле
     Пятый Угол пошли мы искать.
    
     И хотя мы не очень спешили,
     Сделать столько успели-смогли:
     Медведя из болота тащили
     И в конечном итоге спасли.
    
     А еще поутру, спозаранку -
     Было столько сегодня всего -
     Азимит победил свитезянку,
     Аль она победила его...»
    
     Тут Шретель звонко рассмеялся и в свою очередь запел:
    
     «На разбой молодцы-душегубы
     Белым днем порешили пойти.
     Обломали и ноги, и зубы,
     Оказавшись у нас на пути.
    
    
     Но не сбили нас с нашей дороги,
     Мы с пути ни за что не свернем.
     Пусть не ходят усталые ноги;
     Раз взялись - значит, все же дойдем.
    
     После спетого им куплета Шретель замолк, и, казалось, что на нем песня и закончится, но тут как раз вступил Тренка Талев. У него оказался на удивление красивый голос. Шретель заливисто свистел ему в унисон:
    
     «Говорят, что земля, мол, большая.
     Мы спешим, позабыв про покой. Если надо - всю землю обшарим,
     Не найдем, так найдем под землей».
    
    
     Тут вновь запел Малютка Цмок:
    
     «Впереди верст несчитанных - тыщи,
     Я свищу, окликаю, зову...
     Все равно же тебя мы отыщем
     Пятый Угол. Ну где ты? Ау!»
    
     Малютка Цмок допел последние слова. Шретель высвистел еще одну звонкую трель. Вдруг в ответ откуда-то издалека донесся птичий гомон. Они не заметили, как подошли к концу Голодного поля. Дальше начиналась проезжая дорога.
    
    
    
     Глава 12. ПЛЯСКА ДОДОЛЫ
    
     По бокам от проезжей дороги, которая, чем дальше они отдалялись от Голодного поля, становилась все шире и накатанней, рос густой орешник. Орехи на деревьях уже поспели, зеленая кожа на них лопнула, а на многих даже пожухла, как будто обуглилась. Так что большинство орехов наполовину, а то и более освободилось от своей верхней оболочки, и достаточно было малейшего дуновения ветерка, чтобы сверху на землю обрушился град спелых орехов.
     Малютка Цмок со Шретелем набирали их полными пригоршнями и ловко щелкали на ходу.
     - Нет ничего сытее ореха, - не переставая жевать, провозгласил Шретель, - особливо ежели молодой, кода шкурка в ем еще к мякоти не приросла. Во рту тает и сыть от той мякоти, и здоровье, и сила.
     - А особливо с медом! - вставил Малютка Цмок. - А ишо в пирогах... - он закрыл глаза и помотал головой, - ...м-м, вместе с ими язык проглотишь...
     Идущий сзади Семейка, услыхав их разговор, так же подобрал несколько орехов. Он сунул один в рот и попробовал расколоть его зубами, но тут же скривился от боли и выплюнул орех на дорогу. Потом сунул палец в рот и бережно потрогал свои, чудом возвращенные ему, зубы. Похоже было, что он так до конца и не может поверить в свою нежданную, первую в жизни удачу. Счастье переполняло его настолько, что, казалось, оно вот-вот перехлестнет через край.
     - А как енто они того... - нежно поглаживая пальцами свои зубы, обратился он к Ведернику. - Раз - и взад на свои места. Сподобился чудо великое своими глазами узреть. Слышь, Ведерник, а енто мне не во сне привиделось? - забеспокоился он. - Ты вот чего, брат, ущипни меня, пожалуй, а то все верю, верю, а до конца поверить не могу...
     - Тебе чего ущипнуть? - деловито поинтересовался Ведерник.
     - А чего угодно, - предложил Семейка, - а хоча б руку али плечо... - он подставил своему молочному брату худое плечо, обтянутое рваной холстиной.
     - Больно али не очень? - уточнил Ведерник.
     - Давай больно, штоб наверняка! - отчаянно махнул рукой Семейка.
     - Ну, смотри... - Ведерник запустил в прореху на Семейкиной рубахе, чуть пониже плеча, два пальца и, ущемив ими кожу на его руке, сильно с вывертом ущипнул.
     - И-и-и! - пискляво взвыл Семейка.
     Все оглянулись на него.
     - Ты чего пищишь, как пьяный комар? - спросил его Шретель.
     - Ничего... - широко улыбнувшись, ответил Семейка. Никакая боль нынче не могла испортить ему его счастливого настроения. - Стало быть, не привиделось! - радостно заключил он. - А я уж было боялся...
     - Эх, дурень, ты, дурень! - похлопал Семейку по плечу дюжей ладонью Ведерник да так, что тот от его похлопывания слегка присел. - За счастьем гоняешься, а поверить в него не можешь. Вот оно от тебя и бежит. Эх, ты! А еще говорят, дуракам счастье! Не могет такого быть! Просто, дураку и бирюлька - счастье...
     - А тебе што счастье? - спросил его Малютка Цмок. - Как ты ево себе понимаешь?
     - Ну... - задумался Ведерник. - А шоб все тебе само, што не пожелаешь, в руки шло. Сидишь себе сиднем, а тебе все на скатерти самобранной: хочь то жратва, хочь то брага, хочь то девки, а уж денег, само собой, невпроворот. Ну и, конешно же, здоровье! А с таким счастьем всю жизнь можно прожить да помереть забыть.
     - Оно, конешно... - вздохнул Семейка. - Тебе хорошо об таком мечтать. Ни горя, ни лиха ты за всю свою жизнь и ложки малой не хлебнул; а мне доброе слово - праздник, краюха хлеба - застолье, в овин переночевать пустили - хоромы. Потому ты своего счастья оценить не можешь, братец, и все нового желаешь.
     - А чего ж не желать, коли само в руки идеть?! - удивился Ведерник. - Я за им, как ты, оголтелый, не бегаю, вот и оно от меня не бегет! - он расхохотался своей шутке. - У нас с им мир да любовь!
     - Эх, - покачал головой Малютка Цмок, - не сглазь свое везение, парень!
     - А я по дереву постучу! - сказал Ведерник и, постучав костяшками пальцев по голове Семейки, захохотал еще громче. - Хорош дуб, - с трудом произнес он сквозь смех, - моренный!
     - Ты с чего енто брата свово молочного обижаешь? - надвигаясь на него, угрожающе спросил Шретель.
     Не заметив угрозы, Ведерник, не прекращая хохотать, ответил:
     - И то правда твоя, ево дубом назвать - оскорбить дерево!
     Шретель хотел что-то сказать, явно неприятное для Ведерника, но не успел, так как наткнулся на Азимита, внезапно застывшего посреди дороги.
     - Ты чего? - не понял Шретель.
     - Погляди! - кивнул головой Азимит куда-то вбок. – Что там такое?
     Шретель, а за ним все остальные поглядели в ту сторону, куда указывал Азимит. Там орешник крутым полукругом огибал большую площадку когда-то, видимо, тщательно утрамбованную и аккуратно посыпанную мелким речным песком. Сейчас же площадка была разворочена, как будто по ней прошлись гигантской сохой, или же земля сама по себе вздыбилась от землетрясения.
     Посреди площадки валялось нечто большое, обугленное, что с первого взгляда можно было бы принять за ствол огромного дуба, в который ударила молния. Но этот дуб был обуглен как-то странно, не полностью - одного его конца огонь не коснулся. Когда наши герои подошли поближе, то разглядели, что та часть его, которая не тронута огнем, представляет собой выдолбленную талантливой рукой мужскую голову.
     Лицо с крутым лбом и мощными надбровными дугами, нависающими по бокам большого, с горбинкой носа, было безглазо. Вместо глаз зияли две глубокие ямины, а на месте беззубого рта - третья, еще глубже. Вся поверхность лица была в глубоких зарубках, как будто ее с остервенением и ненавистью рубили десятки дровосеков.
     Азимит со товарищи молча, в недоумении стояли посреди развороченного и оскверненного капища над поверженным и почти сгоревшим исполином. И только Гюрята встал на задние ноги и, подойдя поближе, обхватил передними свою голову и горестно заревел. После чего все застыли в скорбном молчании.
     - Это Перун! - наконец нарушил его Семейка. - Хто ж то посмел так набасурманничать? - он с тоской покачал головой. - Не к добру енто, ох, не к добру...
     - Не каркай ты, небожич! - грубо оборвал его причитания Ведерник. - Тебе и так все не к добру!
     - Святогоны енто... - чуть слышно проговорил Тренка Талев. - Ихняя работа, чтоб им пусто было...
     - А им уж без того пусто! - хихикнул Ведерник. - Ты уж, ведьмин сын постарался. Горят они, и ярким пламенем горят, што ж им на Перуна не осерчать? Скудова им знать, што енто вовсе не его промыслом горят они повсеместно и ежечасно. Вот они с им за тебя и посчитались.
     - С чего енто вдруг они горят? - не понял Малютка Цмок.
     - Так святогоны же! - пояснил ему Ведерник. - Слыхал, небось?
     - Слыхать-то слыхал... - неуверенно ответил Цмок. - Они што ж напрочь ни во што не верют?
     - Да они старых своих богов вчистую отставили, а верют в какого-то недоумка малохольного, недольника вроде нашего Семейки. У его при жизни все вкривь-вкось шло, а потом ево то ли камнями люди добрые побили, то ли как еще прищучили. Только вроде как не совсем до смерти, потому он ожил и еще какое-то малое время среди их ошивался. А уж потом ево, сказывают, за все мучения евойный небесный папаша живьем забрал к себе за своды. Вот и наш небожич, Семейка, в енту байку верить. Обхохочешься с им!
     - Да все и не так вовсе было... - осмелился возразить Семейка.
     - А какая разница? - перебил его Ведерник. - Глянь, - он махнул рукой в противоположную от капища сторону, - вон посад ентих святогонов!
     - Где? - удивился Шретель, глянув в ту сторону, в которую указывал Ведерник, и ровным счетом ничего не увидав. - Ничего там нет.
     - Правильно! - Ведерник вновь захихикал. - В том-то и дело, што пусто. А ведь какой посад раньше был. Так ведь капища и кумирни они в угоду своему недольнику срыли. А Перуну златоглазому и златозубому, глянь, чего сотворили, святотаты, глаза, што из золота и камней агромадных самоцветных были, повынали, зубы золотые топорами повыламывали, и так со всеми остальными: и с Хорсом, и с Дажьбогом, и со Сварожичем, и с Волосом, и с Реглой. Вот и погорели начисто, правда, не сами... - он выразительно поглядел в стороны Тренки Талева.
     Гюрята вновь, горестно тряся башкой, громко заревел.
     - С чего ж они такое сотворили? - недоуменно спросил Азимит. - Разве ж против богов идти можно? Кто кумирни свои разрушит, проклят будет до тринадцатого колена. И гореть будет, и болеть будет, и пойдет войной брат на брата...
     - Дык, я так думаю, морок на них нашел... - задумчиво пояснил Тренка Талев. - А хто напустил, того не ведаю. А только, когда у людей памороки забиты, они дальше носа своего не видят и зло творят самосильно и самозабвенно. А как снять пелену им с глаз, то великая сила требуется...
     - Хто, хто памороки забил, - Ведерник не унимался, - а, могет, матка твоя и забила?!
     - Ты что?! - вспылил Тренка и схватил Ведерника за грудки. - Штоб она супротив Перуна золотого народ настропаляла? Язык твой поганый повернулся и не прикусился?
     - Эй... - Семейка бочком втиснулся между ними. - Вы, того... Пошто вам ссориться?.. Одной компанией идем... С чего ж раздоры затевать? У кажного своя вера. Вон у Азимита ведь тоже для вас вера басурманская, однако ж нехай себе верит по-своему. Ему свой Бог помогает, нам - свой, другим - ихний. Всем за Сводами места довольно, как и нам на земле...
     - Однако, - оттолкнув его от себя, насмешливо сказал Ведерник, - бьем мы тут один другого, как очумелые, дня не проходит, штоб грех на душу не взяли. Вот и они там у себя за Сводами еще почище нашего хари друг другу чистят. Уж так оно спокон веку повелось, не нам менять.
     - А все-таки, што-то я не пойму, - начал Малютка Цмок, - рази ж у них тож домовые перевелись али ведуны с ведуньями? Тушить огонь, оно ясно - грех, а только ведь можно ж в огонь каравай хлеба кинуть, он и уймется, умилостивясь.
     - Дык в том-то и беда, - взволнованно воскликнул Тренка Талев, што они своих всех волхвов извели и охоронить их пенаты некому... Да и каравай им не поможет, непростой енто огонь - золотой, молниевый
     - Конешно, - встрял Ведерник, - недольник ихний далече, за Сводами, да и толку с него, как с цапа молока, со злочеста ентого...
     - Ну, ты, брат, не скажи... - Семейка нерешительно попробовал вступиться за своего кумира. - Он чудеса не раз, сказывают, людям являл...
     - Являл али не являл, а я того не видал! - продолжал куражиться Ведерник. - Сболтнуть чего угодно можно. Языком болтать, не камни катать.
     - Однако, - заметил практичный Шретель, - солнце почти уж село. Пора бы и место для ночлега сыскать. У святогонов, - он глянул в сторону выгоревшего посада, - я так думаю, не до нас. Им своих забот невпроворот. А не двинуть ли нам, братцы в другу сторону, носом я чую, што скрозь ту дубраву речка протекает. А где вода - там и еда! Рыбки мы враз с Цмоком наловим, а вы пока костерок спроворите, вот мы ушицу и сварганим.
     Против его предложения никто ни слова не не сказал против. Даже Азимит, все время торопящийся поскорее достичь Красного угла, не возражал. Больше всех обрадовался Малютка Цмок.
     - Рыба, конешно, не хлеб, - сказал он, - а только горячей ушицы похлебать да отдых телу дать - чего милее... А коли речка рядом, за рыбой дело не станет, я ее запросто голыми руками ловлю. Только поспешить надобно, штоб до темноты к реке поспеть.
     Отряд без лишних слов покинул оскверненное капище и быстрым шагом направился к дубраве. Они вступили под ее зеленые своды. Лучи заходящего солнца тяжелыми золотыми снопами выстроились между веток. Не прошли они по дубраве и сотни шагов, как речка журчанием и всплесками дала о себе знать. Услыхав всплески, Ведерник особенно обрадовался.
     - Вроде гуси-лебеди там на воду садятся, - он умильно поглядел на лук Азимита и колчан со стрелами, вот бы стрельнуть! Я лебедятину, опосля медвежатины, боле всего уважаю!
     Услыхав такое наглое заявление, Гюрята гневно взревел.
     - С чего енто у вас медведь весь час ревет? - удивленно спросил Ведерник. - Болен, што ли?
     - Дурного человека чует, - ответил ему Шретель, - с черствой душой.
     - Ну, тады ясно, - сказал Ведерник, - коли он такой чувствительный, день и ночь реветь должон, потому у нас в Пределах таких людев - хочь пруд пруди, не счесть, просто на кажном шагу!
     Между тем они вышли на просеку, которая вывела их вскоре к реке. Река была не широкая, но очень красивая, с быстрой прозрачной водой. Густые камыши по обоим ее берегам тихо и дремотно шелестели от порывов легкого, прохладного ветерка. Они прошли еще немного вдоль камышей, и те вдруг резко закончились. Отряд вышел на небольшую песчаную косу, которую намыла река на своей излучине. Лучшего места для ночлега трудно было придумать.
     Не сговариваясь, каждый взялся за какое-то дело, необходимое для обустройства временного лагеря: Азимит быстро расседлав Язгула, занялся сооружением очага; Малютка Цмок тут же полез в воду ловить рыбу; Шретель быстро сбегал назад в дубраву и через несколько минут вернулся с длинной палкой, остро заточенной с одного конца; Семейка, как мог, суетясь и постоянно что-то роняя, стал помогать Азимиту; Тренка Талев и Гюрята разбрелись в разные стороны в поисках хвороста для очага.
     И лишь Ведерник, где стоял, там и прилег, сладко заснув, едва его голова коснулась земли. Азимит в недоумении поглядел на него.
     - Он что, заболел, может? - спросил он у Семейки.
     - Да нет, - глядя на него собачьими преданными глазами, постарался успокоить его Семейка, - енто он с устатку, как все готово будет, он всенепременно проснется, аппетит у него зверский...
     - Ну-ну... - пожал плечами Азимит. - И что ж, он так всегда? - спросил он.
     - Што ж поделать, - вздохнул Семейка, - уж такой талан нам обоим Вуотаном дан: одному розы, другому колючки...
     Азимит хотел еще что-то сказать, но потом, видимо, передумал и, только неодобрительно покачав головой, принялся за прерванную работу. Семейка старательно помогал ему во всем. И очень скоро очаг был готов, в нем весело запылал хворост, который нанесли из дубравы Гюрята и Тренка Талев. На огне стоял довольно большой котелок, также оказавшийся в хозяйстве запасливого Азимита и пришедшийся сейчас как нельзя кстати.
     Гюрята, принесший на себе чуть ли не воз сухого хвороста, тут же поспешил назад в дубраву. Тренка же Талев, оглядев лагерь, сказал Азимиту:
     - Было б недурно молодых веток натаскать сюда, штоб спать мягше да слаще было. Ты как считаешь, воин?
     - Вон таланный наш, - усмехнувшись, ответил Азимит, - и без мягких веток сладко спит и седьмой сон видит. Побуди его, лежня ледачего, пусть хоть постелью себе озаботится. Да и для других не мешало бы ему научиться хоть что-то делать.
     - Ето... - робко предложил Семейка. - Пущай спит, умаялся небось, я сам с Тренкой сгоняю.
     - Вот уж, вправду, злочест, - вздохнул Азимит, - сам своими руками свою долю в чужой карман складывает...
     В тот же момент на берегу появился с ног до головы мокрый, но, тем не менее, очень довольный Малютка Цмок. В каждой руке он нес по здоровой рыбине, которые бились изо всех сил, стараясь вырваться и вернуться в родную стихию. Но не тут-то было, Малютка держал их крепко.
     - Одну я руками поймал, - весело объявил он, отряхиваясь от воды, как собака, - другую Шретель ущучил. Там ее видимо-невидимо. Эх, знатно, видать, отужинаем сегодня, братцы. Ишо бы хлебца каравай... - мечтательно произнес он и сглотнул слюну. - Ну, лады, - Цмок рассмеялся, - на «нет» и суда нет, а рыбка зато сама в руки так и плывет, повеселимся, стало быть. Ишо и в запас недурно было б наловить... – сообщив все это, он вприпрыжку направился обратно к реке.
     - Пошли, што ли? - окликнул Семейку, с завистью глядящего вслед Малютке Цмоку, Тренка Талев.
     - Эх, - сказал тот, - а я вот воды с детства боюсь. Уж роняли меня в ее, уж тонул я в ей, чистой, уж так нахлебался, и как только из нее живым вышел - ума не приложу. Казалось бы, при моей злой доле давным-давно потонуть должон был...
     - А, может быть, не такая она уж у тебя злая? - спросил Азимит.
     - А то какая же? - удивился Семейка. - Сколько лет живу, а все горе мыкаю... - он махнул рукой, тяжело вздохнул и направился к дубраве.
     - Беда в том, - тихо сказал ему вслед Тренка Талев, - што счастью своему он не верит, а не оно ево обманывает. Ежели любому от рождения твердить, што он небожич да злочест, то он в енто всенепременно уверует. Штука в том, как из него енту веру вышибить?
     - Клин клином вышибают! - твердо произнес Азимит. - Он у меня в свое счастье поверит, как миленький!
     - Дык, я што, - недоверчиво покачал головой Тренка, - я не супротив. А только непростое енто дело - злочеста да недольника в таланного перевернуть...
     - Уж как-нибудь... - загадочно произнес Азимит.
     - Ну-ну, помогай Перун... - все так же недоверчиво пожелал ему Тренка и направился вслед за Семейкой в дубраву.
     В дубраве уже сгустились сумерки, и потому Тренка спешил. На самой опушке он догнал Семейку и, вынув из-за пояса топор, сказал ему:
     - Ты гляди, Семейка, ищи молодые побеги, што под самым деревом растут, им все равно не жить, а от дерева соки сосут. Так што и нам постеля будет, и дереву облегчение.
     - Ладно, - согласился Семейка, также доставая топор из-за кушака, - одна беда - топор у меня затупился...
     - А пошто ж не заточишь, бедолага? - удивился Тренка Талев.
     - Так мое ж точило, знамо, у Ведерника... - вздохнул Семейка.
     - А ему оно зачем занадобилось? - удивился еще больше Тренка. - У него и топора-то испокон веку не было, и на што ему топор, когда он им ничего делать не могет?
     - А я ему ево в зернь проиграл... - смутился Семейка. - Ему ж в зернь али в какие другие игры завсегда везет, не было разу, штоб он мне проиграл...
     - А пошто ж ты с им играть кажный раз содишься? - продолжал недоумевать Тренка.
     - Так все ж надежа у меня ешо жива! - задорно выкрикнул Семейка. - Авось, отыграю у ево хоча б часть моей доли счастливой.
     - Ах, вон оно как... - рассмеялся Тренка. - Надежа, она и вправду последней помирает. Ну, раз она у тебя ишо жива, тады другой коленкор: авось и на самом деле счастливо заживешь, недольник. А сей час давай к реке ближе держаться! - скомандовал он. - Там не так ишо темно.
     Они пошли по узкой тропе, там, где дубрава почти вплотную подходила к реке, срубая на своем пути молодые побеги, что росли у самых стволов взрослых деревьев. Вдруг они услышали голоса. Да так и застыли на месте, боясь пошевелиться. Голоса были нежные девичьи, они тонко и прозрачно выводили слова песни:
    
     Додола, додола
     От леса до дола,
     От поля до хаты
     Ходила прохаты.
    
     Даждьбог ты наш,
     Ты дождь нам дашь.
     Да зросить
     Нас ситна роса,
     Раз просить
     Девица-краса.
    
     От орача - на орача,
     От копача - на копача...
     Тренка Талев обменялся недоуменным взглядом с Семейкой.
     - Рази нынче Ляльник? - удивленным шепотом спросил Семейка.
     - Да вроде желтый месяц Ревдун уж на дворе... - так же недоумевающе откликнулся Тренка. - Летопроводец на носу. Глянь, Марьина пряжа округ носится... - он рукой снял с лица обрывки паутины. - Старушечье лето, а пошто ж они тады додольи песни запели?
     - Опомнились... - неодобрительно покачал головой Семейка. - Нет, што-то тут не так... - засомневался Тренка Талев. - А ну, давай за мной потихоньку... - он, стараясь ступать на носках, продвинулся вперед по тропинке и осторожно раздвинул камыши.
     Перед их глазами открылась следующая картина. В укромной заводи по колено в воде стояли три девушки. На одной из них - самой молодой и красивой не было никакой одежды. В последних закатных отсветах вечерней зари ее тело как будто светилось изнутри теплым розовым светом.
     Две другие девушки берестяными ведерками набирали речную воду и обливали ею свою обнаженную подругу, приговаривая:
     - С гуся вода, с лебедя беда - с тебя худоба! Водой не питой, не отведанной из Загорного студенца, смываем мы с красной девицы все узорки с призорами. На мокрины-имянины дай ей силы у Даждьбога просить и отказа не знать - от сглаза землю нашу спасать...
     У одной из девушек в руке появилась ветка калины с гроздьями красных ягод.
     - Как сей огонь тонет в воде, - сказала она, погружая ветку в воду реки, - так и тот, что в земле нашей горит, не сгорая, от дождя, что вымолит додола у Даждьбога, пусть потонет, от скверны святогонской ее очистив...
     Тут запела обнаженная девушка. Ее чистый голос хрустально звенел, как струи воды в реке. И казалось, что она сама молит о пощаде для исстрадавшейся земли.
    
     Ты князя Огня, княгиня Вода,
     Возьми, усмири, забери навсегда.
     Пречистый Огонь в пресветлых очах,
     Уйди со двора, не покинь лишь очаг.
    
     Из дома - дымом, из двора - ветром,
     Был горем и лихом, стань счастьем и светом...
    
     Не успели замереть отзвуки страстной мольбы, как девушка, которая опустила в воды реки ветку калины, резко выдернула ее оттуда; красные ягоды кроваво вспыхнули в последних лучах заходящего солнца. Она сильно хлестнула ею ту, другую - обнаженную - поперек груди, и в тот же миг, как будто от прикосновения к прекрасному телу, погасла заря, и вместе с нею ягоды калины утратили свой пламенный цвет, почернели и обуглились.
     Девушка бросила ветку в реку, и та медленно и плавно поплыла по течению. Все трое глядели ей вслед, пока она не скрылась в темноте. Тогда две девушки постарше, взяв за руки свою молодую подругу, торжественно вывели ее на берег. Там одна из них нагнулась к аккуратно сложенной горке сухих веток и листьев и, поднесся к нему огниво, стала разжигать костер. Протянув руки к разгорающемуся огню, все трое вновь тихонько запели:
     Дай искру, кресало,
     Чтоб пламя плясало,
     Чтоб грело, горело
     И нас согревало.
    
     Не жгло, не сжигало,
     Беды не шукало,
     А нас берегло
     И оберегало.
    
    
     Сухие листья сразу вспыхнули, огонь перекинулся на ветки, и костер запылал ярко и ровно. Девушки подняли с земли лежавшие тут же одежды, сплетенные из трав и листьев, и стали обряжать в них младшую, продолжая петь:
    
     Додола, додоле,
     Гуляй в чистом поле.
     Гуляй - не печалься,
     С дождем возвращайся.
    
     Додола, додоле,
     В зеленом подоле
     Пшеница и жито
     До сроку зашито.
    
     Плодоносная роса
     Мочит нас до пояса,
     Щедро землю напоит.
     И пускай всегда стоит:
    
     Пшеница - по горло,
     Вино-жито - по грудь,
     Буйны травы - по пояс,
     А гречиха - по колено...
    
     Пока они пели свою песню, молодая девушка была ими обряжена в зеленый наряд, который ничуть не умалил ее красоты. На тугие косы, короной обвитые вокруг головы они возложили венок из полевых цветов. В таком виде она плавно, как лебедь по тихой воде, пошла-поплыла вокруг костра, две другие девушки лишь голосом поддерживали мелодию, под которую начался ее танец.
     Семейка и Тренка Талев, невольно ставшие свидетелями древнего языческого обряда, никак не могли очнуться от его колдовского очарования. Они, казалось, начисто забыли, зачем сюда пришли. Как во сне Тренка полез рукой за пазуху и достал оттуда свирель. Так же, как зачарованный, он поднес ее к губам, и мелодия как будто сама с девичьих голосов перелилась в ее звонкое серебряное горло. Свирель запела так нежно и хрустально, как поют лишь соловьи на раннем пороге соловьиного дня.
     Девушки звук свирели, казалось, восприняли как должное. Их голоса окрепли и зазвучали еще звонче и красивей. А додола все быстрее перебирала своими маленькими босыми ногами. Языки пламени костра, до сих пор горевшего спокойно и ровно, взметнулись ввысь и заплясали перед додолой, как будто сам князь Огонь в своей красной одежде пустился с нею в любовный танец.
     Семейка не выдержал и от восторга захлопал в ладоши в такт мелодии. Но девушки и на сей раз не обратили на него ни малейшего внимания. Они не отрывали взгляда от пляшущей во все убыстряющемся темпе подружки, которая, уже не чуя под собой ног, кружилась и скакала вокруг огня. Было в ее неистовом танце что-то бесовское.
     Даже не верилось, что человек, а тем более молодая девушка, может так отчаянно и безоглядно отплясывать. Одержимость ее пляски беспощадно, как кнутом, подхлестывала и Тренку Талева, который из последних сил выдувал из своей свирели поистине нечеловеческие звуки. Они уже, собственно говоря, перестали быть мелодией, так зимними свирепоморозными ночами дико воет ледяной ветер в трубе, мечется в дымоходе, стараясь задуть огонь в печи.
     Наконец додола, закружившись так, что стала похожа на зеленый смерч, рухнула без сил возле самого огня, который сразу же опал в прогоревшие ветки и еле-еле теплился возле ее неподвижного тела. Тренка Талев также перестал играть и, тяжело дыша, обессиленный, опустился на землю. Тьма окружила их со всех сторон и накрыла с головой тяжелой душной попоной.
     - А ведь енто они твой огонь заговаривали... - тихо сказал Семейка.
     - Должно быть... - едва отдышавшись, согласился Тренка Талев. - Тольки ж возжигал я ево супротив святогонов... - как бы оправдываясь, сказал он. - Других он вроде бы и жечь не должон был, ведь не простой тот огонь - Перунов, золотой, молниевый. Умный огонь - царский. Што-то тут не так...
     - Стало быть, спросить надобно, - робко предложил Семейка, - чего проще...
     - Дык ясно... - согласился Тренка, вставая на ноги. - Пошли, што ли?
     - Я чего... - смутился Семейка. - Я не против, а только лучше не надо бы...
     - Енто еще почему? - не понял Тренка.
     - Так не жалуют меня девки, - вздохнул Семейка, - от мого вида их воротит. На дух не переносят...
     - А што ж так? На вид ты не хуже других и глаз у тебя добрый... - подбодрил его Тренка.
     - Ну да? - смутился Семейка. - Видимо, чуют они, што недольник, да и Ведерник завсегда коло них крутится, он уж смехи тут же всякие строит, как меня завидит... Ну, девки, знамо дело, хохочут, што ж тут не смеяться, коли весело. Всем-то весело, а тольки мне одному не до смеху. Но што ж тут поделаешь, доля моя такая...
     - Ведерник, стало быть? - зло переспросил Тренка. - Ну, тады оно понятно. А ты што сам заладил ему подпевать? «Недольник, да злочест»... - передразнил он Семейку. - А ну пошли, не съедят тебя енти девки. И Ведерника нет, штоб смехи над тобой строить. Давай, шагай бодрей! - подтолкнул он Семейку вперед себя по тропинке.
     Они вышли к костру, но их в первые минуты никто не заметил. Девушки хлопотали над додолой, которая так до сих пор и лежала в беспамятстве возле едва теплящегося огня. Девушки суетились возле подруги, пытались напоить ее водой, но у той зубы были крепко сжаты и рот сведен судорогой, так что вода лилась мимо, стекая по подбородку на шею и грудь додолы.
     Кровь отлила от ее прекрасного лица, и оно стало мраморно-белым и неживым, как будто вместе с ушедшим огнем из нее ушла и сама жизнь. Тренка Талев не мог отвести от нее взгляда.
     - Веток сухих принеси! - попросил он Семейку. - Да быстро!
     - Ага! - понимающе кивнул тот, и громко топоча, кинулся назад в дубраву.
     Услыхав его топот, девушки в страхе оглянулись и увидали темную фигуру Тренки Талева.
     - Свят, свят! - охнула одна из них.
     - Сгинь, нечистый! - взвизгнула другая. И они обе, отмахиваясь от Тренки, как от нечистого духа, руками, дружно завыли.
     Додола на весь поднятый ими шум никак не отозвалась, продолжая лежать неподвижно, как неживая.
     - Мир вам! - тихим, успокаивающим голосом произнес Тренка и, шагнув на свет, поклонился девушкам в пояс.
     Те не ответили, с испуганным недоверием разглядывая его ладную фигуру и красивое, молодое лицо.
     - Вы меня не пужайтесь, девицы, - тем же успокаивающим тоном продолжил он свою речь, - я не с лихом к вам, а с добром и лаской...
     - А хто ж ты есть таков? - осмелев, спросила одна из них. - Таких пригожих в наших местах не встречалось нам вроде бы...
     - Уж не Лукавый ли ты, по ночному часу тут бродишь, добрых людей смущаешь? - спросила вторая, и сама улыбнулась Тренке кокетливой, озорной улыбкой.
     - Хто я есть? - улыбнулся им в ответ Тренка. - Странник, а только из етих мест. И не надо бы имя тут мое сказывать, а только вам я ево, девицы, назову. Кличут меня Тренка Талев...
     - Ведьмачки с Вороньего ключа сын? - ахнула одна из них.
     - Он самый! - кивнул Тренка.
     Девушки вроде слегка поуспокоились, но все равно испуг их окончательно не прошел. А тут еще ко всему раздался поспешный топот ног. Девушки опять начали дрожать и крепко прижались друг к дружке. На тропинке показался Семейка, таща на себе большую вязанку хвороста.
     - А енто еще хто? – увидав его нелепую фигуру, девушки почему-то испугались еще больше.
     - Енто Семейка. Товарищ мой! - постарался успокоить их Тренка. - Вы его только сами не пужайте, девицы, он у нас страсть какой до вашей сестры пужливый. Чуть чего - давай Бог ноги. Вы уж с ним поласковей.
     - А што ж нас бояться, - первой оттаяла та, что кокетливо улыбалась Тренке, - мы, чай, не кусаемся. Иди к нам, Семейка, мы уж приласкаем! - и она рассмеялась звонким, веселым смехом.
     - Я тут того... - растерялся Семейка. - Ну, енто, хворосту принес... - он неловко топтался на месте, не зная, что ему дальше делать.
     Тренка взял у него из рук вязанку и, похлопав его по плечу, ласково подтолкнул к девушкам. Затем он подбросил в костер охапку веток, тот мгновенно вспыхнул и ярко запылал в ночи. Тренка опустился возле додолы на колени и, взяв ковшик с водой, из которого девушки пытались напоить ее, склонился над ним и зашептал:
     - Княгиня Росная Вода отпои, от беды схорони, от скверны очисть, силы верни! - он плеснул несколько капель на огонь. - С моего слова, как с золотого блюда...
     Он отпил из ковшика глоток воды, но не проглотил его, а, склонившись над додолой, припал губами к ее крепко сжатым губам. От его поцелуя судорога, исказившая лицо девушки, стала отступать. Губы ее раскрылись, зубы разжались, и влага изо рта Тренки Талева перелилась к ней в рот.
     Девушка судорожно глотнула и прямо на глазах стала оживать. Румянец вернулся на ее щеки, как будто изнутри вспыхнул огонь и озарил кожу нежным розовым светом. Губы Тренки все еще касались ее рта; и она вдруг, подняв обе руки, крепко обхватила его за шею и к припала к ним.
     - Ой, мамочка! - в сладком восторге воскликнула одна из девушек.
     - Суженный! - прошептала другая. А Семейка ничего не сказал и только вздохнул, но не с завистью, а, скорее, с умилением.
     - Огонь отваживала, - промолвила первая, - а женишка приворожила!
     Ее слова, видимо, уже достигли слуха пришедшей в себя додолы и она разжала объятия. Тренка Талев отпрянул от нее, и она села, с испугом и недоумением разглядывая в свете костра незнакомого парня.
     - Что со мной? - глянув по сторонам, спросила она у подруг. - Где я? Жива ли?
     - Жива, жива! - успокоили ее те.
     - А вот ежели бы не он, - первая указала на Тренку, - уж не знаем, была ли сейчас жива. Как ты обезножила и без памяти на землю пала, уж мы чего только не делали, ничего с тобой поделать не могли. Как есть отошла, и душенька твоя за Своды Небесные отлетела...
     - Сказывали ж, - перебив ее, затараторила вторая, - додолой быть - себя не щадить! Не стала ты, Темга, людей умных да осторожных слушать! Тебе, вишь ты, больше других надобно. А вот коли б не случись мимо идти ентому молодцу доброму со товарищем, он, на счастье твое, сыном ведьмачки с Вороньего ключа оказался, ту што колом осиновым к притолоке прибили и вместе с хатой пожгли...
     Услыхав такую двуусмысленную речь Тренка недобро глянул на говорившую, скрипнул зубами и желваки у него на скулах так и заходили ходуном, как кролики, живьем заглоченные змеями.
     Но вторая подружка Темги, в запале не заметив его, не предвещавшего ничего хорошего взгляда, продолжила свой рассказ:
     - ... уж не ведаю, свиделись ли мы б с тобою на ентом белом свете. А ен тебя с наговором верным из губ своих отпоил и назад возвернул. То у него от матки, небось, наговоры-то, а молодец? - спросила она.
     - От матки, от матки... - сквозь зубы ответил ей Тренка Талев. - От нее, невинно убиенной...
     - Ну, я так и думала! - обрадовалась та.
     - Так ты сирота, как и я? - тихо спросила у Тренки Темга.
     - Сирота... - кивнул он, и на глазах у него блеснули слезы.
     Он смутился, смахнул их рукой и вскочил, затем помог подняться Темге. Она еще не могла твердо стоять на ногах и, опершись об его руку, невзначай прижалась к нему.
     - И я тоже... - сказала она. - Мамка в голодный год померла, а отец в лес пошел по дрова и не вернулся, я с тех пор по людям горе мыкаю...
     Услыхав такую короткую, но не менее горькую историю, Семейка жалостливо всхлипнул.
     - И вправду, говорили люди, не ходи в додолы - не весна, мол, да и святогоны прознают - со свету сживут... - продолжила Темга свой рассказ, - а только терять мне нечего, а кругом – горя-то, горя. Земля горит под ногами, жгет в себе, как в печи, зерно всякое, траву-лен и овощ - все одно с голоду помирать... Вот я и решила: уж лучше я одна, коли мне так на роду написано...
     Семейка уже, не стыдясь, рыдал в голос, жалеючи Темгу. Когда он слушал о чужих горестях, то начисто забывал о своих и всю жалость был готов отдать другому. Тренка Талев слушал Темгу, низко опустив голову, не смея глянуть ей в глаза.
     - Дык то ж разве твоя земля? - наконец решился он задать вопрос.
     - Так о том же и речь, - встряв в их разговор, затараторила первая подружка, - горят себе святогоны и, могет быть, поделом горят. Што ж нам промеж ими и Перуном соваться?
     - Дык што ж вы сунулись? - насмешливо спросил Тренка.
     - А што ж, - тонким голосом запричитала вторая, - мы ж в дружки пошли, с нас взятки гладки, все взволы с додолы. А нам всем миром пообещали в ссыпчину приданое справить...
     - И тебе тоже? - спросил Тренка у Темги.
     - А мне на что? - удивилась Темга. - Кто ж на мне, на пришлой сироте, хоть и с приданым, женится... - сказала она, но в голосе у нее не было грусти.
     - А вот вдруг и сыщется, - захихикала первая дружка, - вроде не пришлый, а вроде и пришлый...
     - Странник, - ехидно подсказала вторая, - а только из ентих мест...
     Темга, не понимая, о чем они говорят, в недоумении переводила взгляд с одной на другую. Тренка же Талев покраснел и вновь опустил голову, опасаясь встретиться взглядом с Темгой.
     - Што ж ты, - все так же не поднимая глаз, спросил он, - в додолы пошла? Какое тебе дело до земли святогонов? Пусть бы сгорела себе до тла! - выпалил он зло и вновь скрипнул зубами.
     Темга с удивлением глянула на него и стала объяснять, как маленькому:
     - Что с того, что на ней здесь святогоны живут, - сказала она, - земля-то везде одна. Она и кормилица наша, и мать... И больно ей везде одинаково, когда ее огонь жжет. И не ее вина, что святогоны от наших богов отступились, что ж ее, бедную да многострадальную, за их злые деяния наказывать...
     Каждое ее слово, как раскаленным железом, жгло Тренку Талева.
     - Святой огонь тому мстит, - хрипло произнес он, - хто ево не чтит! И не жжет он вовсе, а от святогонской нечисти землю очищает!
     - Вот и они твердят, что огнем от нечисти землю очищают... - сказала Темга. - Вот и мать твою в избе пожгли, очищаючись. Небось приговаривали еще при том безбожном злодеянии: «Крестим огнем праведным силу темную на царство светлое!»
     - Приговаривали... - кивнул Тренка Талев. - И еще округ плясали, как очумелые. По сю пору у меня енто в глазах стоит, никакими слезами, никакой водой живой того из них не вымоешь...
     - Так злоба она только злобу рождает... - тихо сказала Темга. - Никогда так не было, чтоб от злобы добро или благодать произросли...
     - Блаженная! - вздохнула первая дружка.
     - Вот так, как станет рассуждать, - поддержала ее вторая, - до такого договорится, что всех людей лишь по уму да по совести судить надобно. Послушают, послушают ее, посмеются да разойдутся.
     - А што ж с нее взять, - подлила масла в огонь первая, - одно слово - блаженная...
     - Нет, вы енто того... - вскипел вдруг Семейка. - Вы ее не порочьте! Не имеете такого полного права! - он с благоговением поглядел на Темгу. - Она, она - святая! Вы ноги ее целовать не достойны!
     - Понесло и занесло недотепу! - насмешливо оборвала его первая дружка. - И вправду, твой сотоварищ, ведьмин сын, с ума малость стронутый. Пужаный он, пужаный а, видать, мало! - и она закончила с угрозой: - А за такие поносные слова ево поболе пужануть можно!
     - Вот што, девицы, - внезапно решился Тренка, - слово мое таково: што плясала ты тут, Темга, кружилась, сила в том лишь на урожай есть, а штоб живой огонь загасить, от себя отвадить - на то другое средство верное надобно...
     - Какое? - встрепенулась вторая дружка. Глаза ее жадно заблестели. - Ты сказал бы нам, молодец, а уж мы б тебя как-нибудь отблагодарили!
     - Благодарности мне вашей не требуется! - сказал, как отрезал, Тренка Талев. - А вот перед тем, как загасите вы огонь, стребуйте с общины собрать братчину немалую, и Темге третью равную часть отдайте! Штоб жила в покое и счастье, а коли случится человек какой, што ей по нраву придется... - он не договорил, оборвав себя на полуслове. - Ну, - спросил он после паузы, - согласны, девицы, с таким моим условием?
     - Согласны, согласны! - закивали одновременно головами обе дружки.
     - А ты? - спросил у Темги Тренка Талев.
     - И что, земля гореть прекратит? - спросила она.
     - Как есть, в одночасье! - пообещал Тренка.
     - Ну, - грустно вздохнув, чуть слышным шепотом произнесла Темга, - тогда согласна...
     - Што ж, слушайте, девицы! - Тренка помолчал, как бы все еще решая, стоит сообщать им свою тайну или нет.
     - Ну! - нетерпеливо поторопила его первая дружка.
     - А ты не нукай меня, девица, - сердито огрызнулся Тренка, - не запрягла небось!
     - Молчим мы, молчим! - приторным голоском пропела вторая дружка, сильно толкнув первую острым локтем в бок. - Слова не пророним, тебя слушаючи!
     - Ладно! - махнул рукой Тренка. - Соберите всех дойных коров в стадо, да отгоните вы их подале, в Святовитову падь, где растет трава-галган и девятисил-трава. И пасти их вам надобно и доить от трех утренних зорь до трех вечерних. А потом все надоенное с них молоко вылить на землю горючую с приговором: «Святой огонь, нашу землю не тронь. Очисть, сбереги и оставь для сохи!»
     Произнеся заклинание, он замолчал.
     - И все? - недоверчиво спросила первая дружка. - И вся премудрость?
     - Вся! - ответил Тренка. - Невелика хитрость, а без ее гореть вам до скончания веку.
     - Ну, енто еще бабка надвое гадала... - проворчала себе под нос вторая дружка. - А ты не смеешься над нами, молодец? - вслух спросила она.
     - С какой радости мне смеяться над вами? - грустно спросил Тренка. - Однако, все вы верно запомнили?
     - «Святой огонь, нашу землю не тронь. Очисть, сбереги и оставь для сохи...» - тихо повторила Темга.
     - Што ж, все верно, - кивнул головой Тренка, - а за сим разрешите откланяться, пути наши с вами расходятся, не поминайте лихом! - и он кивнул сначала первой дружке, потом второй, а потом, повернувшись к Темге, низко поклонился ей в ноги. - А тебе, додола, наш поклон до пола! - сказал он. - Коли встретишь счастье, без краю его тебе, как акиан-море, желаю. А только и меня не забывай совсем, вспоминай хотя бы изредка...
     - Хорошо... - одними губами прошептала Темга. Казалось, что она еле стоит на ногах и вот-вот упадет.
     Дружки, даже не поблагодарившие Тренку за его совет, едва кивнули головой ему на прощание, а в сторону Семейки и вовсе не взглянули. Зато Темга подошла к нему и ласково поцеловала его в лоб.
     - Храни вас в пути все боги светлые! - сказала она. - А пуще того храните друг друга...
     - Спасибо! - сквозь душившие его слезы с трудом произнес Семейка.
     Тренка кинул последний взгляд на Темгу, стоящую в своем зеленом наряде додолы с венком осенних цветов на русых косах на фоне пляшущего огня, и, переломив себя, повернулся и зашагал по тропе назад к лагерю. Семейка, все время оглядываясь на ходу, поспешил за ним.
     Когда они, нагруженные молодыми побегами для постелей, подошли к ярко пылающему костру, то застали там лишь одного Ведерника, который с аппетитом уписывал за обе щеки уху из котелка. Большой, размером с половник, деревянной ложкой он вылавливал оттуда куски рыбы и изо всех дул на них, после чего целиком запихивал к себе в рот. На появление Семейки и Тренки Талева он не обратил ни малейшего внимания, разве что еще быстрее заработал челюстями.
     - А где все? - спросил его Тренка Талев, сваливая ветки в стороне от костра.
     - А хто их знает, - не прекращая жевать, неохотно откликнулся Ведерник, - домовик ваш кудысь запропастился, холера ясная ему в бок; вот они ево все искать навострились.
     - А ты ж чего тут расселся? - разозлился Тренка.
     - Уху стерегу, - хихикнул Ведерник, - штоб лихие люди ненароком не скрали.
     - Уж ты устережешь, сторож! - сказал Тренка и плюнул. - Куды ж домовик-то мог задеваться, ты как думаешь? - обратился он к Семейке.
     - Может, утоп... - робко предположил тот.
     - Типун тебе на язык! - Тренка покачал головой. - Сразу ты самое худшее думаешь!
     - По привычке енто... - извиняющимся тоном сказал Семейка.
     - Ладно, - Тренка взял у него ветки, которые он все еще держал в руках, и свалил их на кучу. - Эй, ты, - окликнул он Ведерника, - мы тоже пойдем ево искать, а ты уж позаботься тут, для всех постели сготовь.
     Ведерник, продолжая вовсю наворачивать уху, как-то неопределенно повертел головой, как будто отгонял назойливую муху. Тренка вытащил из костра две длинные, пылающие на концах, как факел, ветки, протянул одну из них Семейке; и они, освещая себе дорогу, направились к реке.
    
    
    
     Глава 13. МАЛЮТКА ЦМОК В ПЬЯНОМ ОМУТЕ
    
     В то время, когда Тренка Талев с Семейкой, раздвинув кусты камыша, увидали додолу с двумя дружками, Малютке Цмоку также явилось видение. Снеся первый удачный свой и Шретелев улов Азимиту, он тут же вернулся в речку, где в тени камышей Шретель со своей палкой, заостренной на конце, застыл на одной ноге, карауля большую, обманчиво сонную рыбину, которая уже дважды увильнула от его остроги.
     Чтоб не мешать ему, Малютка Цмок решил забрать левее, дальше вниз по течению, где тем более было светлее. Рыбьи спины то и дело появлялись над водой и, серебристо сверкнув в лучах заходящего солнца, с тяжелым плеском ныряли назад в глубину. И без того сильный охотничий, вернее, рыбацкий азарт Малютки Цмока, а тут еще изо всех сил подогреваемый чувством голода, захватил его полностью.
     Не замечая ничего вокруг себя, он нацелился на огромную рыбину, размером чуть ли не в половину его роста, которую ему тут же повезло высмотреть в прозрачной воде. Она стояла почти на самой середине реки, повернув тупую морду с выпученными глазами и длинными усами против течения и лениво шевеля плавниками.
     Малютка Цмок, подкравшись к ней, как следует прицелился и обрушился на нее всем телом. Почувствовав под руками толстое и скользкое туловище, он с радостью понял, что не промахнулся. Обхватив рыбину изо всех сил, Цмок стал подниматься на ноги. Та, казалось, еще не сообразила, что же с ней произошло и почему ее тянут из родной стихии, а потому даже не сопротивлялась.
     Оказавшись же на поверхности и глотнув речного воздуха, она как ополоумела и стала биться в руках у Малютки Цмока, как будто у нее припадок падучей. Но Цмок был готов к тому и ничуть не ослабил своих крепких объятий. Теперь перед ним стояла нелегкая задача дотащить до берега свою отчаянно сопротивляющуюся добычу. Там ему с ней легче было бы управится.
     Рыбина же, чувствуя себя как-никак пока еще в своей стихии, удвоила усилия, пытаясь освободиться. Цмок было хотел позвать кого-то на помощь, но все силы у него уходили на борьбу с сомом-великаном. Самое худшее во всей ситуации было то, что ему никак не удавалось продвинуться к песчаной косе, где у них был лагерь. Наоборот, рыбина, извиваясь у него в руках, как будто нарочно толкала его к противоположному берегу.
     А, кроме того, и течение медленно, но упорно сносило их все дальше от косы. В азарте борьбы Малютка Цмок не сразу заметил, что их лагерь скрылся за излучиной реки. А через минуту ему стало и вовсе не до чего. Потому что ему явилось видение. Он остановился, как вкопанный, и чуть было не выпустил из рук бешено бившуюся рыбу.
     И было от чего окаменеть. На противоположном берегу, там, где кусты примыкали не к самой кромке воды, а оставляли узкую тропинку, на небольшом мыске стояла ведьма. И не просто ведьма, а ведьма, красоты несказанной. Даже в самых своих смелых мечтах Малютка Цмок не мог себе представить такой яркой бесовской красоты. Ее стройную, гибкую, как лоза, фигуру облегали одежды, как будто сотканные из тончайшей, черной паутины; черная шаль, как крылья у летучей мыши, трепетала у нее на плечах и протянутых к нему руках.
     Но еще более дивным было ее лицо: длинные, черные же волосы, туго затянутые узлом на затылке, матово блестели в последних лучах заходящего солнца, но и их блеск был еще ничто в сравнении с огненным блеском ее огромных, с удлиненным разрезом глаз, в которых адский огонь горел негасимо. Густые брови над ними – как две черные стрелы, летящие в разные стороны. Мраморно-белое лицо с профилем камеи и губы на нем, как кровавая рана, как два рубца от кнута, набухшие свежей кровью...
     Все эти сравнения молнией сверкнули в мозгу Малютки Цмока и закружились там, как павшие листья на шалом осеннем ветру. Собрать их вместе не было никакой возможности, и он стоял посреди реки, все так же крепко сжимая свою добычу, не в силах оторвать взгляда от чудного видения.
     И хотя весна-Ляля давным-давно прошла, и шкура на нем была не новая, как-никак золотой Руй-месяц на дворе, куда уж тут домовому влюбляться, о зиме-Зюзе думать об сю пору порядочному домовику престало. А у него и крыши-то над головой нету, а тут такая напасть. Надо же влюбиться в Жицень с первого взгляда, когда волчье время на носу. Ну и, естественно, Малютке Цмоку в сей же момент приспичило жениться.
     А отговорить домового от сего желания, как известно, не способен никто. Как с цепи срывается он, и пусть даже рать станет у него на пути - и та его не остановит. Вот и Малютка Цмок, когда ведьма вдруг, резко повернувшись, пошла по узкой тропинке в сторону, противоположную их временному лагерю, он как во сне последовал за ней, как будто был привязан крепкой веревкой.
     Так он шел за ней, ослепленный ее красотой, с огромной бьющейся рыбой в руках, не замечая, что вода в реке как будто прибывает. Вот она стала ему по пояс, вот уже по грудь, по горло...
     И тут рыба, собрав все силы, рванулась и увлекла его за собой под воду. Зачарованный красотой ведьмы, он продолжал держать ее, крепко прижимая к груди, а когда оказался под водой и попробовал разжать руки, у него ничего не вышло - они никак не разжимались, как будто приросли к рыбьему телу. А рыбина устремилась в глубину, таща его за собой в черный омут.
     Как только они скрылись под водой, ведьма остановилась и, устремив свой горящий взор в то место, где только что стоял Малютка, зловеще захохотала. Она подняла руки вверх, шаль распласталась черными крыльями по ветру, и ведьма взлетела над камышами, поднимаясь все выше и выше в быстро темнеющее небо, пока не слилась с ним.
     Большой хищной птицей закружила она над рекой, продолжая зловеще хохотать. Сверху она увидала костер на песчаной косе, возле которого, чистя рыбу, сидел Азимит и спал Ведерник, а в противоположной стороне - старую полуразвалившуюся мельницу, к которой она и полетела. Всего несколько широких взмахов и она оказалась прямо над нею. Ведьма сделала еще один круг, а потом, как орел-стервятник складывает крылья, перед тем как ринуться на беззащитного цыпленка, так и она сложила руки с шалью и камнем рухнула вниз, на землю.
     Через миг она уже стояла на ногах неподалеку от разлапистой коряги на краю мельничной запруды, на которой расселся почти голый старик с большим брюхом и опухшим лицом. Щеки у него висели до самых плеч. На голове были спутанные, зеленые, похожие на водоросли, волосы.
     Поверх них была надета высокая шапка, свитая из зеленой куги. Опоясан он поперек своего вздувшегося живота кушаком, сплетенным из той же травы. Вместо ног у него были большие гусиные лапы. В правой руке - увесистая дубинка, с которой свисали длинные ленты зеленых речных водорослей. В другой руке он держал большущую бутыль, на две трети полную зеленой жидкостью.
     Завидев павшую с неба ведьму, старик, казалось, ничуть не удивился. Не торопясь, поднес он к губам бутыль и сделал из нее большой глоток.
     - А ето опять, стало быть, ты? - ворчливо произнес он. – Штой-то ты зашастала на старости лет?
     - Я тебе подарок к свадьбе, Пертозер, с твоим Брыкуном послала! - пропустив его вопрос мимо ушей, сказала ведьма.
     - Подарок? - обрадовался Пертозер и сделал еще один чудовищный глоток, опустошив свою бутыль почти до половины. - Я с весны подарков не получал!
     - Обленился ты, Пертозер, в последние годы! - с упреком произнесла ведьма. - Нет, чтоб в ледолом побушевать от души, побезумствовать. Люди ж есть люди, они добра не помнят, их лишь лихом уму-разуму научить возможно!
     - Золотые твои слова! - вздохнул Пертозер. - Об ентом годе они всем миром ну таку уж завалящую кобылу укупили. И как она дожила до того часу, по сей день диву даюсь. Поверишь, на ногах не стояла, хоча должны были по закону три дня ее, болезную, белым хлебом ситным откармливать. Но куда там, думаю, они ж, скряги-скопидомы, мало што за ценой постояли, так такой торг через ту кобылу зачуханную устроили, аж дым коромыслом. А то, што енто супротив правил, на то и не поглядели. Голову медом ей не обмазали, ленты красные в гриву не вплели, как есть напялили ей на шею жернов, а она с первого и пала. Так они второй и надевать, жадобы, не стали - все дешевше - так ее дохлую под лед ко мне и спустили...
     - А ты чего ж? - спросила ведьма.
     - Чего я? - Пертозер вновь глотнул из бутыли. - Осерчал, конешно, ну, думаю, как водится, я вам ледолом устрою, побушую на славу, мосты вам все подряд порушу до самого Лачь-озера. Но только я почал, тольки в раж стал входить, они спужались и давай в реку, в ентом самом месте масло лить и приговаривать: «Вот тебе, дедушка, гостинцу на новоселье. Люби и жалуй нашу семью!». А ишо бочку вина зеленого, крепкого на берег выкатили и с запруды мне ее целиком и направили. Ну, я хлебнул, не удержался, а потом и заснул ненароком...
     - Вот оно и видно, - с упреком сказала ведьма, - что ты их разбаловал. А людей баловать - себе дороже - на шею сядут, ноги спустят, хуже свиней, неблагодарные!
     - И то правда, - согласился Пертозер, отхлебывая, - уж, казалось бы, пора им гусей тащить, знают ведь, жмоты, што я об сю пору кажный год жениться собираюсь, ан нет, не тащут!
     - Так пока гром не грянет, - зло усмехнулась ведьма, - мужик и не почешется!
     - И тут ты права, - тяжело вздохнул Пертозер и вновь приложился к бутыли, - ну, ничего, в следующий ледолом я уж их не пощажу, все обиды им разом припомню, разнесу округ что ни попадя, места живого не оставлю!
     Ведьма искоса поглядывала на Пертозера, видимо, не очень веря в его угрозы.
     - До ледолома, Пертозерушко, сколько еще воды утечет! - с упреком сказала она. - Все тебе от лени да с пьяных глаз на потом откладывать. А чего тянуть?
     - Так гусепролет уж не за горами... - попробовал отговориться водяной, - штой-то меня в сон клонит. Рано, вроде бы...
     - Стареть стал, Пертозерушко, дряхлеть, а еще жениться надумал. На молоденькой, небось? - насмешливо спросила ведьма.
     - Оно знамо... - смутился Пертозер, - енто уж, как водится...
     - Так ты со свадьбой-то не тяни, а прямо сейчас начинай, - стала подзуживать его ведьма, - разгуляйтесь не на шутку с гостями своими. Свадьба, она и есть свадьба, от чего ж не поколобродить, не побезобразничать?
     - Оно, конешно... - нерешительно начал водяной. - Не мешало бы... Эх, помню, годов эдак... не помню скольки... а только гульнули мы свадьбой так, што округ клочка целого да сухого не осталось!
     - А что ж теперь, Пертозерушко, не тряхнуть тебе стариной? - не унималась ведьма. - Ты эж еще вон какой молодец, да и невесте заодно свой нрав покажешь!
     - Ого-го! - вскричал Пертозер и стал ладонью шлепать по воде, так что сразу поднял на реке волну. - Ишо силенки имеются!
     - Ну, вот видишь, как славно! - одобрительно усмехнулась ведьма. - А то все кругом говорят, что с Пертозера, мол, уж песок сыпется... - подначила его она.
     - Песок?! - вскипел тот. - Я им, болтунам задрипанным, покажу хто я есть! Надолго они мою енту свадьбу запомнят!
     - А тут, кстати, неподалеку кое-кто на ночь расположился... - вкрадчиво начала ведьма. - Одного из них я уж тебе с Брыкуном спровадила, но там еще всякого народу имеется вдосталь: и торк-лошадник с конем, а конь у него ядреный, не падаль, сытый да ухоженный. А еще медведь там есть, всем медведям медведь, еще сегодня поутру в Медвежьем вязле тонул, да вытащили они его. А я так думаю, что кому потонуть суждено, тот не сгорит...
     - А чего ему гореть, - всполошился Пертозер, - вода ж - вон она - рядом!
     - А я что говорю... Кроме же того, с ними еще и лисуненок Шретель, сынок Господаря Запредельного леса Видаша и Вайбы... - злая судорога свела прекрасные черты мраморного лица ведьмы. - Он ведь сейчас рыбу в твоей реке без спросу острогой бьет... - продолжала нашептывать ему ведьма.
     - Как?! - вскипел Пертозер. - По какому такому праву?! Ох, вижу, давно мы с лесовиками счетов не сводили! Ну уж, погодь-ка... Я смирный - терплю, терплю - а только терпеж мой того и гляди скончается...
     - Правильно! - одобрила его решение ведьма. - Твоя это река или не твоя?!
     - А то чья же! - воскликнул водяной. - Хозяин я тут али нет?!
     - Хозяин, хозяин! - успокоила его ведьма. - Так что покажи им свою власть. А я уж своими чарами помогу, как могу, тебе шкодить, Пертозерушко... - пообещала она.
     - Да ты уж могешь, Шурале! - кивнул водяной и глотнул из бутыли. - Што ж, по рукам!
     Как только Пертозер произнес ее имя, ведьма стала терять свой прекрасный, но такой обманчивый облик. Пертозер и глазом моргнуть не успел, как она, скукожившись, превратилась в угловатую тень, которую можно было принять за тень коряги, на которой он сидел.
     - По рукам! - едва слышно прошептала тень и начала таять в воздухе.
     - Эй, ты енто куда ж? - удивился Пертозер. - А свадьба как же?
     - Справляй себе в своем омуте на здоровье! - донесся до него шепот, как будто ледяным ветром пахнуло. - А я уж тебе здесь наверху подсоблю!
     - Нечисть, небось, полетела скликать! - пробормотал себе под нос Пертозер. - Ну, ночка нам веселенькая предстоит! - он радостно потер руки. - Давненько я как следует не веселился! А ведь права Шурале, шишимора окаянная, постарел я, што ли? - спросил он сам у себя и сам же себе ответил: - Постарел, постарел – и пить стал не в меру...
     Высказав самому себе свою жалобу, он запрокинул бутыль над, казалось, бездонной глоткой, открывшейся широко, как воронка водоворота, и в ней исчезло содержимое посудины все до последней капли.
     - И-эх! - блаженно крякнул Пертозер. - Хорошо пошло, проклятое! До самых печенок достало! Однако пора и честь знать, засиделся я тут на бережку, а меня там, небось, гости заждались. И кого же енто мне Шурале-злодейка с Брыкуном в подарок послала?
     Продолжая разговаривать таким образом с самим собой, он стал хлопать ладонью по воде. Сильная рябь, а вслед за нею и волна побежали по реке. Водяной захохотал, да так, что у него в животе забулькало и заклокотало.
     - Брыкун! - продолжая хлопать ладонью по воде, позвал Пертозер. - Приплынь живо сюды! - приказал он.
     И Брыкун не заставил себя долго ждать, через минуту над водой показалась его усатая морда с выпученными глазами. Он подплыл к коряге и застыл, как верный конь, ожидая новых приказаний. Пертозер, кряхтя и охая, слез с коряги и взгромоздился верхом на его широкую спину.
     - Домой, Брыкун, живо! - приказал он сому, ухватив его руками за усы, как за вожжи. - Нагулялси, пожалуй!
     Сом с седоком, если можно так выразиться по отношению к рыбе, вскачь направился на самую середину омута. Там он нырнул, увлекая в глубину своего хозяина, и через мгновение от них на поверхности не осталось и следа. Даже рябь улеглась. А Брыкун с Пертозером на спине опускались все глубже в такую непроглядную темень, что могло показаться, будто у омута и вовсе нету дна.
     Но вдруг откуда-то снизу забрезжил свет, который с каждой секундой становился все ярче. Трудно было поверить, но тут, на самом дне омута, было светло как днем, хотя непонятно откуда исходит сияние. Казалось, что светится дно омута. В том колдовском свете перед Брыкуном и Пертозером предстал посад обнесенный со всех сторон каменной стеной, за которой высились богатые палаты со множеством башенок и высоким резным крыльцом.
     - Приехали! - сказал водяной с облегчением. - Эй там, стража, - громко крикнул он, - отворяй ворота!
     Ворота медленно распахнулись.
     На широкой площади перед палатами их ждала торжественная встреча. Вся площадь была устелена пушистыми зелеными коврами, сплетенными из речных трав, на которых в замысловатом узоре сплетались водяные лилии и кувшинки. Были тут и красные ковры из морских водорослей, и такие же голубые, и черные, видимо, подарки заморских морских царей. К палатам вела дорожка вся усыпанная лепестками роз.
     А вдоль нее выстроилась суровая стража из ратных витязей в блестящих кольчугах и шоломах, с копьями, которые они держали под наклоном друг к другу, так что Пертозер на Брыкуне проплывал как бы под арочными сводами. Как только они вплыли под них витязи, как по команде, троекратно выкрикнули «Ура!»
     Их дружный крик подхватил и весь остальной подводный люд, что в изобилии толпился по обе стороны от почетного караула.
     Пертозер на приветственные крики ответил благосклонным помахиванием правой руки. Проплывая мимо толпы своих подданных, как бы благословлял их, что вызывало новую бурю восторга.
     - Пертозер, батюшка наш! - крикнул кто-то.
     - Кормилец, поилец! - подхватила толпа.
     Когда Пертозер уже подплыл почти к самому крыльцу, он увидал, что чуть-чуть поодаль расположился человек, лицо которого было укрыто сеткой, каковую пасечники обычно надевают, идя к ульям. Все тело его укрывал балахон из грубой мешковины, а на руках были рукавицы. Он стоял возле батареи разнокалиберных бочек: от огромной стоведерной до маленького с затейливой резьбой бочонка, который он держал в руках бережно, как горячо любимое дитя.
     - Савватий! - обрадовался Пертозер. - Друг сердешный, и ты пожаловал! Милости просим, милости просим к нам в Пьяный омут, ужо порадовал ты меня!
     - А ишо не так порадую! - густым басом из-под сетки ответствовал Савватий. - Уж каких медов об сей год наварил, язык не ворочается описать...
     - А чо их описывать? - удивился Пертозер. - Их опробовать поскорее надобно!
     - Так за чем же дело стало? - вопрошал Савватий. Голос его гудел, как труба. - Начинай веселье, Пертозерушко, душевное и телесное. - Тут всем хватит и ишо останется!
     - Наливай! - скомандовал Пертозер. – Штой-то у тебя в руках, Савватий, мил-друг?
     - А енто, Пертозерушко, мед, а только не простой - столетний! Тройной возгонки, тройной очистки! Слаще амриты, от глотка его молодость взад вертается, а веселье по каждой жилочке огнем желтым, золотым пламенем растекается. Да не жжет, а греет да распаляет. Нынче так и не делают, потому секрет тот великий утерян-утрачен. А мне сей бочонок от деда завещан, штоб я секрет тот великий назад возвернул...
     - Возвернул? - с жадным интересом спросил Пертозер.
     - Непростое енто дело... - неопределенно ответил Савватий.
     - Ужо ты не ленись, Савватий, великое то дело - такой секрет возвернуть! - запричитал Пертозер. - Эка, видано ли дело, молодость взад ворочает. Мне енто об сей день в самый раз будет!
     - Так о том и речь, Пертозерушко! - обрадовался Савватий, - к самой свадьбе тебе подарок! - он отстегнул от пояса небольшой ковшик и стал осторожно, чтоб не пролить ни капли, цедить из бочонка густой красно-желтый напиток, который и впрямь был похож на расплавленный огонь. Нацедив его на донышко ковшика столько, что жидкость даже не прикрыла дна, он с поклоном поднес его Пертозеру. - Отведай, батюшка Пертозер! - прогудел он.
     - Да ты што?! - заглянув в ковшик, обиженно произнес Пертозер. - Што ж тут пить? Смеешься ты, што ли, мил-друг Савватий, так не время для шуток! - уже сердито закончил он.
     - Да не шуткую я, - Савватий также обиделся, - а только сила у его несметная! Перепьешь - сам пожалеешь!
     - Да где ж то видано, штоб у нас в роду хто перепил? - расхохотался Пертозер. - Недаром нас «бездонными бочками» кличут. Давай, мил-друг Савватий, лей, не жалей! Все одно не твое уж, даренное, проку тебе от него уж не будет!
     - Так я ж о твоем проке пекусь, Пертозерушко! - укоризненно ответил Савватий. - Ты все ж спервоначалу отведай-то медку, а лишь потом сказывай.
     - Да уж ладно, - согласился Пертозер, - хочь и стыдно мне с такой посуды хлебать енту мелочь, как дитя малое опросталось, а тольки тебя я уж уважу, мил-друга!
     Он поднес к губам ковшик и влил его содержимое в свою необъятную пасть. Казалось, что оно ему на один зуб, капля в море, язык нечем обмочить, однако действие столетнего меда было мгновенно. Пертозер, как сидел на Брыкуне, так вместе с ним подпрыгнул высоко вверх.
     - Эхва! - зычно выкрикнул он, и голос его уж был молодым и звонким.
     Затем прямо на глазах у изумленной толпы его спутанные, висячие лохмами буро-зеленые пожухлые волосы ярко зазеленели и закурчавились. То же самое произошло с бородой. Щеки подобрались и уже не висели до плеч, а стали упругими да румяными, как наливные яблоки, глаза засверкали пламенным огнем, непомерное брюхо, которое было обширнее самой большой стоведерной бочки Савватия, опало; пояс, сплетенный из трав, плотно обвивавший его, свалился и повис гирляндой по обе стороны туловища Брыкуна.
     А тот, почуяв вдруг, как его всадник мгновенно полегчал, взвился на дыбы и, если бы не был он рыбой, то обязательно радостно заржал.
     - Эхва! - еще зычнее, чем в первый раз, воскликнул Пертозер. - Удружил ты мне, мил-друг Савватий! Проси теперь у меня, чего пожелаешь! Я нынче добер буду, всех досыта накормлю, допьяна напою, любую просьбу сполню! Эхва, хорошо быть молодым! А ну, плясицы-молодицы, выходь до кола! Где Белуша-коловода?
     - Тута я! - отозвался озорной голос, и из толпы вышла русалка.
     - Все готово к свадьбе? - вопрошал ее Пертозер.
     - А то как же, кормилец! - с поклоном ответила та, да так озорно на него поглядела, что Пертозер крякнул от удовольствия.
     - Уж ты, Белуша, я думаю, постаралась, - сказал он и, оборотясь к Савватию, приказал: - Налей-ка ей, мил-друг Савватий, чару полную, да не столетнего, потому она и без того молода да резва, как плотва!
     Савватий не замедлил исполнить его приказание и поднес Белуше с поклоном большой ковш с медом. Та, радостно рассмеявшись, приняла тот ковш с еще более низким поклоном и, залпом выпив его, не поморщившись, весело расхохоталась.
     - Вот енто по-нашему! - одобрительно крякнул Пертозер. - Крой, Савватий, пои всех подряд без разбору, штоб в момент пьяны были. А хто супротив того правила посмеет идти, тому в глотку мед-пиво заливать насильно, но уж по двойной мере! Эхва, гуляй, народ подводный да утопленный!
     Толпа, которая только и ждала его знака, ринулась со всех ног к бочкам. И не прошло и нескольких минут, как приказание Пертозера исполнилось с честью: все были пьяны в меру своих потребностей - кто до легкого веселья, кто впокат, а кто и вовсе в стельку. Говорят, пьян, как сапожник. Если исходить из этого выражения, то «сапожников» на свадьбе Пертозера в сей же момент объявилось не менее сотни.
     Они-то и задали тон буйному веселью. Откуда не возьмись, у многих в руках объявились дудки да свирели, рожки да жилейки, они поднесли их к губам и грянули, кто во что горазд. Другие в тот же миг ударили в бубны с бубенцами да колокольчиками, застучали в ложки, рванули струны гуслям да бандурам, зазвенели колотушками да наперстками по цимбалам и кимвалам. Короче, началась такая бесовская музыка, такой дикий свистопляс, что в момент все заболомутилось вокруг, завилось веселье тугой веревкой.
     Кругом гомозил да скоморошил различный русалочий народ: наяды, никсы, водовики, вилы, дивы, мавки, водяники, дунавки, сирены, водогоны, лоскоталки, лизуны, нимфы да морские девы. Весь пестрый подводный люд: кто с гусиными лапами, как у Пертозера, кто с рыбьими хвостами, кто с плавниками вместо рук, кто с лебедиными крыльями, - плясал, подпрыгивал, крутился, орал во все горло, ходил вверх ногами, у кого они были, а другие - вверх хвостами да лапами.
     Понаехавшие же со всех сторон званые и незваные гости - вурдалаки, ведьмы, упыри, кикиморы, волхвы, хексы, игоши и прочая нечисть да нежить - не отставали от хозяев и вовсю показывали свои способности. Одним словом, завертело Пьяный омут в таком бесовании великом, что, казалось, река должна выйти из берегов и затопить все Пределы до краев, снося все на своем пути.
     Но на поверхности река была спокойна, и тихо серебрилась в лучах восходящего месяца. На песчаной косе мирно горел костер, на котором варилась уха, Азимит чистил рыбу, выловленную Шретелем, Ведерник по-прежнему дрых без задних ног, Семейка с Тренкой Талевым еще не вернулись, а Малютки Цмока пока что не хватились. Буря была еще впереди.
     Пертозер между тем слез с верного Брыкуна и в своем обновленном молодом виде с одного маху взбежал по ступеням на высокое крыльцо палат. Два дюжих гридня, с такими же, как у него, гусиными лапами, видимо, из близкой родни, широко распахнули перед ним двери. Пертозер торжественно и чинно вошел в просторную палату с высокими сводами и большими окнами, в которые были вставлены разноцветные стекла. Сквозь них вовнутрь лился яркий свет.
     В палате его уже ждали. В сей же миг русалки, во главе с Белушей-коловодой, окружили его плотным кольцом хоровода. Замелькали прекрасные лица, гибкие станы, извивающиеся, как змеи, руки. Русалки запели:
    
    
     Гусли звонкие гудут,
     Жениха, слыхать, ведут.
     Добра, смела молодца,
     Воду же не пить с лица.
     Видно леший, да с конем,
     Молотил горох на нем.
     Ничего, што ряб да кос,
     Так богат, што даже бос,
     Но зато румян и бел,
     И лишь год, как окривел.
     Што с того, што он хромой,
     Но зато прямой ерой -
     То ли в битве, то ли в двух
     Победил семнадцать мух.
     Обойди хочь белый свет,
     А ево умнее нет:
     Птиц ловил веретеном,
     Месил реку толокном,
     Щук на яйца посадил,
     А вчерась козла доил.
     Он удачливее всех -
     То ли горе, то ли смех -
     Где поедет, где пойдет,
     Как утоплому везет.
     А приветлив, а весел,
     Как упершийся осел,
     И хвастливей петуха...
     Где взять лучше жениха?!
    
     После каждого куплета песни-дразнилки гости просто покатывались со смеху. Пертозер, следует отдать ему должное, хохотал громче всех. Когда песня закончилась, он, смахнув набежавшую от хохота слезу, вопрошал:
     - Енто ж хто такую славную песню сочинил?
     - А енто новенький! - ответила ему сквозь смех смешливая Белуша-коловода. - Ево Брыкун за собой лишь тольки што утащил. Он ево спымать хотел, ан не тут-то было...
     - А так енто ентот... - понимающе покивал головой Пертозер. - И де ж ен, озорник, што мою рыбу без спросу пользует? - грозно окликнул он и затопал своими лапами.
     Из-за русалочьих спин безбоязненно выступил Малютка Цмок.
     - Домовик? - увидав его, удивился Пертозер. - Да то ж никак Малютка Цмок! - узнал он его. - А ты как забрел в наши края, сродственник? Какими такими судьбами, внучок?
     - Прохожими, проезжими, дедушко Пертозер! - вежливо отвечал Цмок. - Только смотрю я, однако, помолодел ты кстати. Какой уж тут дедушко - добрый молодец!
     Приветливые слова Малютки Цмока явно пришлись по душе старому водяному.
     - А ну, слуги мои верные, тащите сюда зеркало! - самодовольно кликнул он. - Имею желание свою личность собственными глазами лицезреть!
     - Ой, дедушко, - испугался Малютка Цмок, - нет, уж скорее, братец старшенький, не надобно зеркала, глаза б мои на нево не глядели, на дух мы, домовые, тех зеркал не переносим, почище цапа, а уж хуже цапа для нас придумать трудно.
     - Ладно уж, - благосклонно кивнул Пертозер, - по сердцу ты мне пришелся, внучок, али братец меньшенький, будь по-твоему, - не надобно зеркала тащить! - отменил он свое приказание. - Распотешил ты меня своей песенкой, рассмешил, так уж будь у меня на свадьбе дорогим гостем!
     - Я бы с радостью, братец, да боюсь, ждут меня наверху сотоварищи, а как хватятся - обыщутся! Што ж зазря их волновать?
     - И то правда, - согласился с ним Пертозер, - стало быть, и их надо в гости кликать. Тем боле, што у ентой шишиморы Шурале на вас на всех клык волчий отрос и наточила она ево нынче по-звериному, по-лютому!
     - Шурале? - переспросил Малютка Цмок. - Так, стало быть, енто ее проделки... - понимающе кивнул он. - Теперь ясно, скудова здесь ведьма очутилась, а я уж было подумал, што привиделось мне все, али твой Брыкун мне глаза отвел, а сам меня сюды утащил.
     - Да нет, - пояснил ему Пертозер, - она и отвела. Меня на вас науськивала, а мне ж неведомо, што вы за птицы, я ей, поганой, пообещал вас всех потопить. Ну, счас, знамо дело, другой коленкор. Сей момент шлю гонцов твоих сотоварищей на пир наш всемирный звать. Уж пусть пожалуют все, как есть, пить и есть! Ночь гулять будем, день гулять будем, неделю гулять будем. У нас тут пир горой, потому не только свадьба у меня, а и Летопроводец. Всем нашим миром в ссыпчину пива наварили, мой мил-друг, пасечник Савватий, меда ядреного, янтарного да золотого заготовил, еды семь возов и маленькую тележку навезли, пока всего не съедим да не выпьем - не разойдемся! Ничево, зима впереди - отоспимся!
     - Ой, - испугался Малютка Цмок, - нам же спешить надобно! Дело у нас!
     - Какое такое дело? - недовольно спросил Пертозер.
     - Пятый Угол нам надобно сыскать! - ответил Малютка Цмок.
     - Чего? - удивился Пертозер. - Даже слыхом не слыхивал про такую диковину. - Енто што ж за такое есть?!
     - Эх, - вздохнул Малютка Цмок, - коли б знать. А то сами идем-бредем, всех округ спрошаем, где он есть, тот Пятый Угол, и что оно такое есть, и с чем ево едят...
     - Стало быть, как завсегда у нас: пойди туда, не знаю куда; принеси то, не знаю што? - усмехнулся Пертозер.
     - Выходит, што так... - вздохнул Малютка Цмок и загрустил, жалея Азимита.
     - Вот што, братишка, - сказал Пертозер, - прямой смысл мне твоих сотоварищей к себе сейчас забрать. Во-первых, от ентой шишиморы Шурале на какое-то время упрятать, пущай думает, што потопил я вас, сердешных, авось и отстанет. На што вам в пути лишние пакости?
     - Да уж... - согласился Малютка Цмок. - И без того путь наш неблизкий да опасный...
     - Ну вот, - обрадовался Пертозер, - а во-вторых, у меня тут на пиру гостей заморских - морских и сухопутных – видимо-невидимо, могет, хто из них и знает, где тот Пятый Угол имеется...
     - Оно так... - вновь нерешительно согласился Малютка Цмок. - Однако енто уж как Азимит скажет, он у нас за главного...
     - Енто што торк-лошадник, што ли? - спросил Пертозер.
     - Он самый... Енто ему Пятый Угол позарез надобен! - пояснил Малютка Цмок.
     - То ж для ево пользы, стало быть, - сказал Пертозер, - так што ему, сюда прямой смысл пожаловать, так я себе думаю...
     - Могет быть, я тады лучше сам до него гонцом пойду, - предложил Малютка Цмок, - уж я ему доходчивее все разобъясню и про шишимору, и про Пятый Угол, и про гостей заморских...
     - Ну што ж, - решил Пертозер, - оно так, как ты говоришь, правильнее будет. Иди, браток, и помни, ждем мы тут вас, как самых дорогих гостей!
     - Спасибо на добром слове! - поклонился ему Малютка Цмок. - И до скорой встречи, братец старшой!
     - Эхва! - кликнул Пертозер. - Брыкун, ты где, родемый?!
     Брыкун был тут как тут. Он лихо подплыл к Малютке Цмоку и подставил ему свою спину. Малыш Цмок взгромоздился на него верхом и Брыкун с места в карьер понесся по лестнице вниз, через двор, где веселье шло своим чередом, и дальше за ворота на простор в густую черноту Пьяного омута. Там в неимоверной высоте ярко сиял серп месяца.