П.Амнуэль В пучину вод бросая мысль...

Павел Амнуэль

В ПУЧИНУ ВОД БРОСАЯ МЫСЛЬ...

- Извини, что я без предупреждения, - сказала Вера, переступив порог. На Фила она не смотрела, знала, конечно, что он не очень доволен ее приходом. Ей было все равно.

- Заходи, - сказал Филипп, он только что принял душ и находился в расслабленном состоянии, ему не хотелось быть одному, пусть хоть Вера, сейчас ему тоже было все равно.

Вера вошла в комнату и осмотрелась, будто была здесь впервые. Подошла к старому креслу, стоявшему перед телевизором, и села, положив ногу на ногу. Она сегодня выглядела лучше, чем когда бы то ни было, даже губы подкрасила, хотя никогда прежде этого не делала. Фил отметил, что Вера и кофточку надела не деловую, как обычно, а праздничную, с пикантным вырезом, открывавшим небольшую, но красивую грудь. Для чего Вера пришла к нему? Не о теории говорить, ясное дело. Не о законах большого мира. И не о Лизе, которую Вера в душе наверняка недолюбливала - Фил не был силен в женской психологии, но уж такие нюансы понимал.

- Не могу быть одна, тяжело, - тихо сказала Вера. - Ты действительно не сердишься за то, что я пришла?

- Нет, - сказал Фил. - Хочешь кофе? Или чаю? У меня тортик есть - правда, с прошлой недели.

- Не хочу ничего, - с нажимом произнесла Вера. - Сядь, пожалуйста, нужно поговорить.

Фил опустился на диван - отсюда он видел Веру в профиль и надеялся, что она не станет поворачивать тяжелое кресло, чтобы сесть к нему лицом. Вера усмехнулась уголками губ и сказала:

- Фил, ты действительно считаешь, что кто-то из наших это сделал?

- Сделал... что? - Фил не понял вопроса сразу, лишь несколько секунд спустя до него дошел смысл, и в груди стало холодно.

- То самое, - Вера забралась в кресло с ногами и повернулась так, чтобы все-таки оказаться с Филом лицом к лицу. - Использовать закон. В полной форме.

- Я так считаю? - Фил все еще изображал непонимание.

- Разве нет? Иначе зачем ты вчера выпытывал, где мы все были и что делали, когда Лизе стало плохо?

- Кто-нибудь еще понял смысл моих вопросов? - помедлив, спросил Фил.

- Не знаю, - пожала плечами Вера. - Кто-то один понял наверняка. Тот, кто это сделал.

- Значит, ты тоже считаешь...

Вера обхватила плечи руками, все-таки ей, наверное, было холодно в тонкой кофточке.

- Хочешь, дам тебе плед? - спросил Фил, не закончив фразы.

- Да, - кивнула Вера, - меня немного знобит.

Плед лежал в шкафу под грудой грязного белья. Доставая его и отряхивая, Фил успел взять себя в руки и даже продумать направление разговора. Накинул плед Вере на плечи (она сразу закуталась в ворсистую материю и стала похожа на испуганную девочку) и сказал:

- Ты пришла к такому же выводу, что и я. Почему? И когда?

- Я увидела вчера твои глаза, ты совершенно не умеешь скрывать мысли, глаза у тебя говорят больше, чем ты мог бы сказать словами... И я спросила себя: а если? Мог ли кто-то?.. И сама себе ответила: если уметь - то, наверное, да. Значит, кто-то умеет? Когда мы расходились, я хотела, чтобы ты проводил меня, хотела спросить, поговорить... Но ты... Ладно, я поняла. А потом всю ночь думала, сопоставляла. Если кто-то сделал это, должна была быть причина. Ненависть. Страх. Ревность. Что-то другое? Деньги, например? Невозможно. К утру я сама себя убедила в том, что ты ошибаешься... А днем, на работе, я опять думала об алиби. Николай Евгеньевич говорит, что спал, но никто этого подтвердить не может.

- Может, - сказал Фил. - Он действительно спал в половине одиннадцатого.

- Откуда ты знаешь?

- Я позвонил Софье Евгеньевне. Спросил, когда она ушла домой.

- Она не удивилась твоему вопросу?

- Удивилась, конечно. Возможно, она скажет о моем звонке Николаю Евгеньевичу. Но мне нужно было знать.

- Она в любом случае ушла раньше, чем...

- Да, но, по ее словам, вернулась, потому что забыла одну из авосек. Это было в начале одиннадцатого. Николай Евгеньевич спал, она не стала его будить, взяла авоську и, уходя, слышала, как звонил телефон. Николай Евгеньевич не просыпался, и Софья Евгеньевна не стала поднимать трубку. Вот так.

- Повезло, значит... - странным голосом произнесла Вера. - Тогда, действительно, получается, что никто не мог.

- Вы долго разговаривали с Эдиком? - поинтересовался Фил. - Извини, что спрашиваю.

- Довольно долго. Хочешь знать, о чем?

- Эдик сказал...

- Неправда. Мы говорили об Аиде.

- Его жене...

- Да. Фил, ты не представляешь... Он до сих пор не то что забыть ее не может, но даже принять окончательно, что ее нет. Не знаю, как он живет с постоянным ощущением, будто Аида рядом, ждет его с работы, готовит бастурму с чесночным соусом... Он же психолог по профессии, знает множество методик, других от стрессов избавляет, а сам себя... В общем, когда ему становилось совсем гнусно, он звонил мне и рассказывал... просто говорил, а я слушала. Ты не представляешь, сколько Эдикиных семейных историй и тайн я знаю.

- Долго это продолжалось? - пораженно спросил Фил.

- Больше года. Эдик действительно бегает перед сном. Обычно он мне в такое время не звонит, приступы у него начинаются позднее, когда тишина, темнота. Он сам это называет "детскими стариковскими страхами"... А в тот вечер вдруг накатило, когда он встретил соседку, она собаку выгуливала, Аида обожала этого пса и часто специально выходила, чтобы с ним поиграть и с соседкой поболтать о том, о сем... Эдик позвонил мне и начал рассказывать, как они с Аидой, когда только поженились, ездили на Севан ловить рыбу. Там были такие рассветы и вообще красота неописуемая, куда Байкалу или этому озеру, ну, что в Прибалтике...

- Рица, - подсказал Фил.

- Да... Когда Эдик позвонил, было тринадцать минут одиннадцатого, и не смотри на меня таким взглядом, я, конечно, не знала, сколько точно было времени, потом посмотрела на определитель номера, там указывается время звонка.

- Я не знал, что Эдик... - пробормотал Фил. - Он всегда такой спокойный, я был уверен, что...

- Да, на людях Эдик герой, - усмехнулась Вера. - А наедине с собой... Он все время представляет в воображении эту картину: самолет начинает крениться, Аида сидит у окна и одна из первых замечает пламя, а потом... Ну, ты ведь можешь себе представить, как это было.

Конечно. Крики, паника, пол уходит из-под ног, что-то лопается, дикий скрежет, и пустота под ногами, пустота в легких, пустота в голове, и вообще пустота - навсегда...

- Вот оно, значит, как, - задумчиво проговорил Фил.

- И остается Миша, - сказала Вера. - По словам Софьи Евгеньевны, кто-то Николаю Евгеньевичу действительно звонил. Но Миша ли?

- Ты ему не веришь? - поразился Фил.

- А ты?

- Миша сказал правду, - сообщил Фил. - В десять двадцать из его квартиры было несколько звонков на номер Николая Евгеньевича. Без ответа.

- Откуда ты это можешь знать? - насторожилась Вера.

Фил помедлил и, помолчав, признался:

- Гущин сказал.

- Ты говорил с ним о своих подозрениях? - поразилась Вера. - Фил, ты сошел с ума!

- Нет... Я видел Гущина в тот день, когда... У Лизы, он тоже туда пришел. Мы говорили. Я сказал: могло ли это быть... Неужели, - сказал я, - кто-то нас достал? Нашу группу. Понимаешь?

- Чушь, - с отвращением сказала Вера. - Кому мы сдались со своими завиральными идеями?

- Я был тогда... Неважно. Гущин сказал, что смерть Лизы была естественной, и группа должна работать, как обычно. А сегодня я позвонил ему и сделал вид, что так и не принял его объяснения. Боюсь, мол, что нас все-таки достали. И спросил, может ли он узнать, кто и откуда звонил по всем нашим номерам в то время, когда... Ну, ты понимаешь...

- И Гущин согласился это выяснить?

- А что ему стоит? Он все-таки официальное лицо. Может сослаться на администрацию Президента РАН, да мало ли какие у них там еще есть каналы... Он мне через час прислал на комп сообщение. Так что я точно знаю, что Эдик говорил с тобой семнадцать минут с мобильного телефона, а Миша трижды набирал номер Николая Евгеньевича, но на звонки никто не ответил.

- Так что же ты у нас выпытывал, если все это тебе было известно? - возмутилась Вера и, всплеснув руками, сбросила плед на пол.

- Вчера я ничего не знал, - сказал Фил, опустившись перед Верой на колени и закутывая пледом ее ноги.

Вера провела ладонью по волосам Фила, он опустил голову и уткнулся носом в ее колени, ощущая сквозь ткань пледа их упругость и податливость. Нужно было встать, зачем он делает это, не сейчас, нельзя... Но он только сильнее прижимался лицом к Вериным ногам, на глаза наворачивались слезы, и начали предательски дрожать губы.

- Хороший мой, - тихо сказала Вера. - Что же нам с тобой делать?

Фил понял вопрос по-своему, ответа у него не было.

- Давай забудем, - прошептала Вера ему в ухо. - Лизы нет, так получилось. Я тоже сомневалась, как ты. Но теперь мы поговорили, и я понимаю: никто не убивал.

Фил поднялся с колен, отряхнул брюки, сказал мрачно:

- Забудем, говоришь? Не получится. Потому что он на этом не остановится. Кто будет следующим?

- Фил, ты начитался детективов. Мотива нет, ты же сам знаешь.

- Нет мотива? - Фил стоял перед Верой, смотрел на нее сверху вниз, слова его падали, будто скатывались с высокого холма и подпрыгивали, наталкиваясь на камни. - Ты видела, какими глазами время от времени смотрел на Лизу наш дорогой Николай Евгеньевич?

- О чем ты? - возмутилась Вера.

- Не о нем самом, конечно. О сыне. Гарик. Его постоянная боль, его смертная мука.

- Гарика нет, - пробормотала Вера. - При чем тут Гарик?

- Ты не слышала, как Николай Евгеньевич сказал - это было месяца четыре назад, но я запомнил: "Господи, Елизавета Олеговна, - сказал он, - если бы был жив мой Гарик, вы были бы такой замечательной парой. О лучшей жене для моего сыночка я бы и мечтать не мог"? Ты слышала это?

- Да, - подумав, сказала Вера. - Вспоминаю. Ну и что? Наверно, они действительно было бы хорошей парой - на фотографии Гарик такой импозантный, и человек он был неплохой, судя по рассказам Николая Евгеньевича. Я не понимаю...

- Сейчас поймешь. Он сказал еще: "Гарик смотрит на нас оттуда, и ты ему нравишься, я уверен". Лиза хотела свести все к шутке, я не расслышал, что она сказала, но Николай Евгеньевич не шутил. Он на Лизу смотрел в тот момент глазами своего погибшего сына, и это был взгляд любовника, понимаешь ты это? Ты не видела, а я видел.

- Фил, ты фантазируешь...

- Нет! Он хотел, чтобы Лиза и Гарик были вместе.

- Но это невозможно...

- Ты думаешь? В тот вечер - наверное, да. Тогда мы не добрались еще до формулировки полных законов, да и о большом мире наши дискуссии только начинались. А потом, месяц спустя, когда стало ясно, что система законов существует? Когда Николай Евгеньевич сформулировал полный закон энергии, а мы с Мишей придумали тройной переход? Николай Евгеньевич всю ту неделю был в подавленном состоянии - с ним это часто бывает, ты знаешь, в какие-то дни он вспоминает о Кларе и Гарике слишком часто, это его в конце концов доконает, но я сейчас о другом... Ты вышла в кухню, а Эдик как раз закончил излагать свой постулат о равноправии нематериальной Вселенной... И Николай Евгеньевич вдруг сказал, глядя на Лизу - я ведь сидел рядом с ней и все слышал: "Вот видите, - сказал он, обращаясь к ней, будто они находились одни в комнате, - вы с Гариком еще сможете быть вместе. Не здесь, а..." Он провел рукой окружность в воздухе, Лиза посмотрела на меня, и я увидел: она тоже прекрасно поняла, что именно Николай Евгеньевич имел в виду.

- Не здесь, а в большом мире, - сказала Вера.

- Вот именно. Разве тогда мы уже не знали, что живем не на Земле, точнее, не только на Земле? Разве тогда мы уже не говорили о том, что бесконечномерная Вселенная порождает бесконечномерную жизнь и что человек лишь малой частью своей сущности живет здесь, на этой планете, в своей материальной форме?

Да, они это обсуждали, Вера, конечно, помнила.

"Почему человеку во Вселенной отводится примитивная роль трехмерного существа, перемещающегося в четвертом измерении - времени? - нервничал Эдик. - Мы и человека, как, собственно, все, что существует во Вселенной, должны считать явлением многомерным и лишь частично материальным".

"Если принять вашу гипотезу, - подхватил Николай Евгеньевич, - то можно разрешить многие интересные проблемы. К примеру, смерть трехмерного тела еще не свидетельствует о том, что ушел из жизни человек, как многомерное существо. В трех материальных измерениях он перестал существовать - но он может быть жив во множестве других измерений! Может остаться жить то, например, что мы называем душой, не зная точного определения этой части нашего многомерия. А что представляет собой наше нематериальное тело - не те ли это идеи, которые при жизни трехмерного тела странным образом время от времени "всплывают" в сознании, являя собой неожиданные и, казалось бы, взявшиеся ниоткуда озарения и прозрения?"

"Не оттуда ли явления ясновидения? - поддержал Кронина Миша. - Во множестве измерений нашего тела мы существуем и в будущем, вам не кажется? И канал связи может быть нематериальным, почему нет? Если у человека в трехмерном пространстве есть две руки, то в многомерии почему бы ему не обладать миллионами конечностей - в том числе и нематериальных? И этими нашими неосознаваемыми руками мы приближаем к глазам то, что нам еще предстоит, или то, что предстоит окружающему нас миру. Почему, наконец, не предположить, что многомерный человек, потеряв на время трехмерное свое тело в материальном мире, когда-нибудь не обретет его вновь? Не именно такое, но похожее или даже вовсе другое: как ящерица отращивает себе новый хвост взамен старого? И не этот ли процесс регенерации собственного отмеревшего органа индусы назвали реинкарнацией?"

- Вспомнила тот разговор? - настойчиво спросил Фил.

- Я помню, - сказала Вера. - Не нервничай так, пожалуйста, я поняла. То, что Гарик и Лиза не могли встретиться в нашем трехмерии, еще не означает, что они не знакомы вообще. Согласна. Теоретически это так, но при чем...

- Ты не понимаешь?

- Я понимаю, - резко сказала Вера. - Но не верю в то, что Николай Евгеньевич способен совершить убийство для того лишь, чтобы его сыну стало хорошо.

- Убийство? Почему ты думаешь, что он считает это убийством? Это избавление. Его слова, ты помнишь? Полтора месяца назад. У него был сердечный приступ перед нашим приходом, Софья Евгеньевна задержалась и предупредила, чтобы было поменьше дискуссий. "Просто посидите с ним, - сказала она, - не нужно его утомлять".

- И мы не утомляли, - кивнула Вера. - Болтали о чепухе. Я помню тот вечер, правда, по другой причине. Дима взбрыкнул, я вспылила... В общем, личное. Пустой был вечер.

- И ты не помнишь, как Николай Евгеньевич сказал: "Выход в мир - это избавление. Я бы хотел выйти в мир. Неужели скоро это станет возможно?"

- Все это просто слова, - пробормотала Вера.

- Ты прекрасно понимаешь, что не только слова. Николай Евгеньевич обожал сына. В тот момент я почувствовал, что если бы существовала реальная возможность управлять хоть каким-нибудь общим для большого мира процессом, то первое, что он бы сделал - отправил Веру к Гарику. В большой мир. Чтобы они были счастливы.

- В большой мир... - повторила Вера. - Лиза тоже поняла эти слова именно так?

- Не знаю. Мы никогда не говорили об этом.

- По-твоему, это мотив?

- По-твоему - нет?

- Может быть, - пробормотала Вера. - То есть... Ни для кого, кроме Николая Евгеньевича, то, о чем ты сказал, мотивом стать не могло.

- Конечно. Поэтому бессмысленно вообще говорить об этом с нашим дорогим куратором. И не в милицию же идти с таким подозрением! Но мотив у Николая Евгеньевича был.

- Фил, - сказала Вера. - Я бы не отказалась от кофе. С лимоном. И с капелькой коньяка, если можно.

Фил вернулся через несколько минут с подносом, на котором стояли две чашки, сахарница, блюдце с дольками лимона и вазочка с овсяным печеньем, и обнаружил Веру стоящей у книжного стеллажа. Она завернулась в плед, как в банный халат, и рассматривала фотографию, на которой Фил был изображен рядом с Раей и Максимом - снимок был сделан года четыре назад, когда в семье еще царил мир, а Максимка только пошел в детский сад.

- Это твоя жена? - спросила Вера. - Красивая.

- Бывшая жена, - поправил Фил. - И сын.

- Тоже бывший? - усмехнулась Вера, ставя фотографию на полку. Она повернула кресло и села так, чтобы ее колени касались колен Фила. Он хотел было отодвинуться, но передумал. Пусть. Если ей приятно.

- А Миша? - спросила Вера, сделав несколько маленьких глотков. - Какой мотив у него? И у Эдика? Согласись, что...

- У Миши? - перебил Фил. - А ты знаешь, что Миша Лизу ненавидел?

- О чем ты? - поразилась Вера и едва не уронила чашку, которую держала в руках. - Чушь какая-то! Что ты имеешь в виду?

- Ты видела Мишину мегеру? Ну, жену его ненавистную?

- Розу? Пару раз. На улице встречала Мишу вдвоем с ней. Шли рука об руку, как образцовые супруги. Я знала, конечно, что он ее не любит, она же клуша, недалекая, как часы с кукушкой, Миша ей изменяет, он и со мной пытался... Ты не знал?

Фил поставил свою чашку на столик и смотрел на Веру во все глаза, будто видел впервые.

- С тобой? - пораженно сказал он. - И у него...

- Ничего не вышло, - спокойно сказала Вера. - Не мой тип. Но я умею обращаться с мужчинами - в том числе с такими. В общем, мы остались друзьями. В конце концов, если мы тащим одну телегу, негоже изображать из себя рака и щуку, верно?

- Друзьями, - с горечью произнес Фил. - Значит, у тебя получилось закончить миром, а у Лизы - нет.

- Поняла, - медленно сказала Вера. - Миша к ней пристал, она его отшила...

- Это было буквально в первые дни, - пояснил Фил. - Мы еще плохо друг друга знали... Лиза его не просто отшила. Врезала по морде, если точнее. Лиза делала вид, будто ничего не было, но Миша ее после того случая возненавидел. Знаешь, почему? Лиза очень похожа... была... на Мишину мегеру.

- Ничего общего! - воскликнула Вера.

- Сейчас - да. А я имею в виду - в молодости. Однажды я заехал к Мише за диском - Розы не было, она ездила тогда к матери в Могилев, - и он показал мне семейный альбом. Там была свадебная фотография. Знаешь, сначала я подумал, что рядом с Мишей - Лиза! Очень похожа, поразительно. Только совершенно другой характер. Другая женщина. Это потом Роза стала такой, как сейчас - растолстела, обрюзгла, прическу поменяла...

- Я действительно ничего не замечала, - огорченно призналась Вера. - Миша всегда был для меня... ну, коллега, очень умный и знающий... А то, что попытался приударить, так я привыкла, эпизод в нашей работе, не страшно... О Лизе в этом смысле совсем не думала.

- Вот так... Налить еще кофе?

- Погоди, давай-ка закончим. Миша - допустим, хотя я не могу себе представить, чтобы он до такой степени... Ну ладно. А Эдик? Уж он-то...

- С Эдиком сложнее, - вздохнул Фил. - Но, как ни странно, мотив был и у него: зависть.

- Зависть? - Вера подняла брови.

- Да, представь себе. Ты не замечала у Эдика в характере этой черты? Поразительно, я думал, что женщины замечают все.

- Если хотят, - слабо улыбнулась Вера. - А мне было как-то... Я никогда не приглядывалась к Эдику. Не мой контингент, если ты понимаешь, что я хочу сказать.

- Но он же часто говорил с тобой... И в тот вечер тоже...

- Об Аиде? Говорил, да. Если честно, мне эти разговоры удовольствия не доставляли, слушала я невнимательно, понимала, что человеку нужно выговориться...

- Он, наверное, рассказывал тебе подробности? Я почему спрашиваю - со мной Эдик никогда на эту тему не заговаривал. Я знал, конечно, что жена у него погибла в авиакатастрофе, а расспрашивать было не с руки...

- У Аиды Нерсесовны сестра в Ставрополье. Раньше, до девяностого, жила в Баку, а когда начались погромы, семья перебралась на Северный Кавказ. Бедствовали, их там приняли вовсе не с распростертыми объятиями: нахлебники, только вас не хватало... Эдик с Аидой помогали, как могли. Аида несколько раз в году к сестре ездила, отвозила деньги, вещи... В тот раз тоже повезла какую-то сумму. Самолетом до Минеральных Вод, оттуда до деревни - автобусом. Но не долетели. Самолет загорелся, когда до аэропорта оставалось минут двадцать. Все погибли - пятьдесят четыре человека.

- Жуткое дело, - пробормотал Фил.

- Но не это главное, - сказала Вера. - Аида не должна была лететь тем проклятым рейсом. У нее был билет на второе число, но она опоздала, потому что, когда Эдик уже собирался везти жену в аэропорт, позвонил Грант - это их сын, он был тогда в армии, служил в Соликамске, получил увольнительную в город и звонил родителям с почтамта. Аида так радовалась, что услышала родной голос... В общем, у Эдика духу не хватило прервать разговор, и в результате самолет улетел без Аиды. Поменяли билет на следующий день - на тот проклятый... И с тех пор Эдик обвиняет себя в том, что не прервал разговор, не убедил Аиду, что нужно ехать...

- Как он мог? Я бы тоже, наверно, не сделал этого.

- Но... ты сказал о зависти. Я не понимаю...

- Вера, никто не знает заранее, как то или иное событие отразится на характере! Эдик сломался тогда - в определенном смысле, конечно. Как профессионал он, возможно, даже стал крепче - весь, как говорится, ушел в висталогию, в преподавание, в решение задач, в теорию. А в жизни... Он всем завидовал. Почему у Миши жена новую шубку купила, а Аиды нет на свете? Почему ты получила повышение по службе, а его Аида лежит на кладбище? Он даже Николаю Евгеньевичу завидовал - когда тот новую инвалидную коляску приобрел на спонсорские деньги...

- Коляска... Чушь какая-то. Тут-то чему завидовать?

- Да Господи! На коляску спонсоры деньги дали, а он своей Аиде памятник приличный до сих пор поставить не может.

- А Лиза? При чем здесь Лиза?

- Лизе - особенно. Ты не замечала, как Лиза умела любую Эдикину идею вывернуть так, что она всем начинала казаться глупой и неверной?

- Замечала, конечно. Нормальная практика обсуждений, - пожала плечами Вера. - Это же не мозговой штурм. Если идти по шагам алгоритма, без критики нельзя, согласись, нужно уточнять каждую формулировку. А Лиза прекрасно анализировала.

- Что ты мне объясняешь? Все так, каждый на себе испытал, что такое критика... Кому угодно Эдик мог это простить, Лизе - нет. Самая молодая, самая необразованная, всего лишь двухмесячные курсы висталогии окончила, ни одной самостоятельной работы, а у Эдика четырнадцать заявок на открытие и три авторских свидетельства. И женщина, к тому же. Почему ей, молодой, без особого образования, не очень умной, по его мнению, удается все, а его Аида в это время...

- Это какое-то извращение, а не зависть!

- Извращенная зависть, так точнее. А почему Эдик тебе завидует?

- Мне? Что, мне тоже?

- Конечно. Я даже не знаю - почему. Но завидует.

Вера помолчала, вспоминая. Плотнее закуталась в плед, сказала:

- Мне всегда слышались в голосе Эдика какие-то интонации, будто он хочет признаться в чем-то, но не решается. Я думала, что он, как Миша... Теперь понимаю. Но... Не хочешь ли ты сказать, что он и меня может, как Лизу?..

- Ты уже решила, что это именно Эдик? - усмехнулся Фил. - Мы только о мотивах говорим.

- Если говорить о мотивах, то был и у меня, - усмехнулась Вера.

- Принесу еще кофе, - пробормотал Фил, сложил на поднос грязную посуду и понес в кухню. Он слышал, как Вера что-то уронила, поставила на место и вошла в кухню, когда Фил включил электрический чайник, налив в него свежую воду.

- Давай я приготовлю, - сказала она. - Где у тебя чистые блюдца? И не уходи от разговора, Фил. Ты прекрасно знаешь, что мой мотив ничем не хуже прочих. Если Эдик мог убить из зависти, Николай Евгеньевич - из любви к сыну, а Миша - от ненависти к собственной жене, то я...

- Из ревности, я знаю.

- Да, - сказала Вера, взяв с открытой полки две лучшие чашки из хохломского сервиза - от него всего-то осталось три предмета из былых двенадцати, Фил никогда этими чашками не пользовался, это были любимые мамины чашки, но если уж Вере захотелось...

- Да, - повторила Вера. - Ревность. Я до сих пор не понимаю, почему Лиза себе это позволила с Димой. Это было так глупо...

- С Дмитрием? - поразился Фил. Он совсем не о Верином Диме думал в этот момент, он и не предполагал, что Лиза была с Димой знакома.

- Ты не знал? - Вера посмотрела Филу в глаза и кивнула будто сама себе. - Да, она тебе не сказала.

- О чем? - нервно спросил Фил. - Где Лиза и где твой Дмитрий?

- До прошлого месяца - нигде. Мы как-то с ним в магазин зашли на Арбате, я для спальни торшер выбирала, Дима мне хотел подарок сделать. И встретили Лизу. Дима на нее сразу глаз положил, как только я их познакомила. И Лиза... Фил, от нее я совсем этого не ожидала... Ну, того, что она сделала. Лиза буквально растаяла, он глупости болтал, а она хохотала, как ненормальная, и всячески показывала, как он ей симпатичен. Это при мне-то, я рядом стояла и злилась, как леди Макбет.

Чайник закипел и выключился, но ни Вера, ни Фил не обратили на это внимания.

- Я его увела, конечно, - продолжала Вера, глядя перед собой невидящим взглядом. - Но когда они прощались... Димка ей руку поцеловал, представляешь? Мне никогда за столько лет... И пробормотал что-то, а она ответила - тоже тихо. В общем, договорились встретиться.

- С чего ты решила? Ты же не слышала!

- Такие вещи не нужно слышать, это и так понятно. Я закатила Димке сцену, глупо было и грубо, не сдержалась. И что меня окончательно убедило: он начал спорить! Он никогда со мной не спорил, знал, что это бессмысленно, я отойду и все вернется на круги своя... Такой у меня характер. Впрочем, как у любой женщины. Почему он стал спорить? "Я не то, я не это, я вообще"... Наверняка он с Лизой потом встретился, и что-то между ними было.

- Не было! - воскликнул Фил и зашипел от боли, прикоснувшись ладонью к горячему боку чайника. - Я знал бы! Мы с Лизой виделись почти каждый вечер, она от меня ничего...

- Ты уверен? - насмешливо сказала Вера. - Мужчины в таких случаях либо слепы, как кроты на солнце, либо выдумывают такое, чего в жизни вовсе не происходит. Они встречались, я знаю точно.

- И потому ты Дмитрия прогнала? - догадался Фил.

- И потому тоже. Не только. Но и потому. Не могла вытерпеть его вранья. Когда мужчина начинает врать женщине, это конец. Весь последний месяц я чувствовала себя, как на горячей сковороде, понимаешь? Звонила по вечерам Лизе домой в те дни, когда мы не собирались для обсуждений, ее практически никогда не было, и Димка в те вечера тоже пропадал где-то, так что ясно...

- Лиза была со мной! - воскликнул Фил.

- Каждый вечер?

- Ну... нет, - сказал Фил, подумав. - Не каждый.

- Вот видишь!

- Но она всегда объясняла, почему не может встретиться.

- И ты, конечно, верил.

"Когда любишь, так хочется верить", - хотел сказать Фил, но промолчал. Слова прозвучали бы слишком мелодраматично и напыщенно, хотя и были верны по сути.

- Ты же Дмитрия все равно не любила, - сказал он вместо этого. - Сама говорила...

- Ну и что? - с вызовом спросила Вера. - Он был мой, понятно?

- Понятно, - пробормотал Фил. - Но ведь это глупо! - вырвалось у него. - Это не мотив! Тебе что-то казалось... Ты ничего не знала наверняка...

- Господи, Фил! Вернее мотива вообще не бывает. Для женщины - подавно. Отелло убил Дездемому, имея доказательства?

- Платок...

- Чушь. Он хотел поверить и поверил. А поверив, понял, что жить невозможно. И убил.

- Послушай, Вера, - поразился Фил, - ты хочешь сказать, что действительно... это ты... сделала...

- Я? - удивилась Вера, взяв лицо Фила в ладони, повернула его к себе. - Я говорю о мотиве, вот и все. Бедный ты мой. Я просто хочу сказать, что мотив был у всех. А сделать это на самом деле не мог никто. И ты это знаешь не хуже меня. Почему же мучаешься?

- Пусти, - пробормотал Фил. Он почему-то не хотел прикасаться к Вере, он не верил себе, знал, что не выдержит, и знал, что не должен, и знал еще, что хочет Веру прямо здесь и сейчас, и это очень плохо, просто ужасно, не потому, что это предательство Лизиной памяти, а совсем по другой причине, которую Фил не мог сформулировать, но все равно причина существовала, и он отстранился, руки Веры упали, она отвернулась и принялась переставлять чашки с одного блюдца на другое.

- И если на то пошло, - сказала она сухо, - то и у тебя, дорогой мой, тоже был вполне определенный мотив.

- У меня? - Филу показалось, что он ослышался.

- Ты любил ее, верно? А она - нет. Ты смотрел на нее так, что воздух на пути твоего взгляда должен был раскалиться. А она на тебя - холодно и пусто. Ты ее забавлял, помогал проводить время. Но не больше. И ты это знал. И тебя это угнетало. Скажешь - нет?

Фил молчал. "Не надо, - просил он мысленно. - Не продолжай. Я не хочу этой правды".

- Ты прекрасно понимал, что между вами ничего никогда не будет. Знаешь, что это означает, когда любишь? Знаешь, конечно. От любви до ненависти... Сколько шагов, а?

Фил молчал. "Уходи, - думал он, - уходи сейчас же, иначе я тебя возненавижу так же сильно, как только что хотел быть с тобой"...

- И у тебя единственного, - добила его Вера, - нет алиби на время смерти Лизы. Ты старательно обошел этот момент в разговоре. Сам начал, с тебя, мол, какой спрос? Но если у всех нас алиби есть, то у тебя - нет. Что скажешь? Что ты делал и о чем думал в те минуты?

- Ни о чем, - Фил с трудом разлепил пересохшие губы. - И алиби у меня нет.

- Если ты действительно ни о чем не думал - это алиби. Ни один закон не действует, если не думать...

- Скажешь тоже, - пробормотал Фил. - Законы природы объективны, думаем мы о них или нет.

- Ты прекрасно понял, что я имею в виду, - резко сказала Вера. - Невозможно воспользоваться законом, если не думать об этом и ни о чем другом. Ты это знаешь. Почему я должна напоминать? Если ты не желал в тот момент Лизе ничего дурного...

Вера не собиралась мучить Фила. Хотела прижаться к нему и чтобы он обнял ее крепко, как он, наверное, обнимал Лизу - пусть говорит, что хочет, но не мог он хотя бы не попытаться, а та, холодная, как лягушка, оттолкнула его, использовала его чувства, ей так было удобно... Вера ни на минуту не допускала мысли, что Фил сознательно мог причинить Лизе зло. Но что мы знаем о законах мироздания, которые сами же пытаемся сформулировать? Может, и бессознательного желания достаточно, чтобы...

- Вера, Верочка, - тоскливо произнес Фил. Он стоял перед ней растерянный, слабый, не понимавший - он действительно вообразил, что она хотела обвинить его в убийстве? - Верочка, что мы с собой делаем? Ты, я, все мы...

- Я тоже хотела сказать... - пробормотала Вера и коснулась ладонью горячей щеки Фила. Он не отпрянул, как Вера ожидала, но и не сделал навстречу ни единого движения, просто стоял и приходил в себя.

- Я хотела сказать, - продолжала Вера, - что мы оба знаем точно: кто-то убил Веру, использовав полный закон сохранения энергии. И если мы с тобой не разберемся, кто это сделал и почему, то все может повториться.

- Я налью еще кофе, - пробормотал Фил.

Несколько минут спустя они сидели рядышком на диване, неощутимый момент близости миновал, Вере казалось, что даже свет в комнате стал холоднее.

- Канович описал мне, как это выглядело, - рассказывал Фил. - Он уверен, что произошло естественное взрывное старение, это даже название имеет: синдром Вернера. Но если предположить... Похоже, будто Веру ударили ножом - немного снизу, из неудобного положения, но ведь это не имеет значения, кто-то мог нанести удар и снизу, и сверху - откуда угодно.

- Кто же тогда солгал? - внимательно выслушав Фила, спросила Вера. - Скорее всего, все-таки Николай Евгеньевич. Он мог лежать, закрыв глаза, думать, представлять - этого достаточно.

- Не знаю, - покачал головой Фил. - Наверное, все-таки нужно было держать в руке настоящий нож.

- Не обязательно, - возразила Вера. - Воображения у каждого из нас хватит на семерых.

- Что же делать? - вырвалось у Фила. - Если это сделал Николай Евгеньевич или Миша, или Эдик, и если он - кто бы ни был - догадается о том, что мы подозреваем...

- Да, - кивнула Вера. - Он расправится с каждым из нас. Я думаю об этом все время. Как только поняла, что... Я боюсь, Фил! Господи, как я боюсь...

Вера закрыла ладонями лицо и сделалась такой беззащитной, что Филу ничего не оставалось, как обнять ее и гладить по распущенным волосам (когда она успела их распустить, ведь они только что были сложены в пучок на затылке?), он ощущал едва уловимый запах шампуня, удивительный запах свежести и какой-то непредставимой страсти, он взял ладони Веры в свои, целовал ее в мокрые от слез щеки, и губы ее тоже были влажными и почему-то огромными, как мир, не этот мир, в котором они жили и где умерла Лиза, а настоящий мир, бездонный, безбрежный, безграничный, бесконечный и реальный не более, чем реальна любовь, о которой до этой минуты Фил знал лишь то, что она существует, но никогда - ни с Раей, своей бывшей, ни, тем более, с Лизой - не мог даже представить себе силу чувств, слез, упоения, и все, что он делал потом, и что делала Вера, и что делали они оба, потерявшие себя и нашедшие друг в друге, Фил не только не смог бы описать словами, но даже прочувствовать полностью был не в состоянии, это было выше его, больше, значимее, он оставался человеком, мужчиной, а то, что происходило между ними, выходило за все мыслимые пределы и длилось, длилось, длилось...

А когда закончилось, Фил еще долго лежал опустошенный, не понимая, в каком из миров оказался, и почему у Веры, лежавшей рядом на скомканном и, наверное, неудобном пледе, всего две руки, ведь еще недавно рук было бесконечно много, и тел, и сущностей, и еще чего-то, чему он не смог бы дать определения.

- Мы еще живы, - произнесла Вера странным хриплым голосом. Прошло много времени после того, как она вернулась из того блаженства, в которое ее увлек Фил. Или она сама увлекла их обоих, не оставив Филу возможности остаться?

- Верочка... - Филу трудно было говорить, он приподнялся на локте, и тогда дышать стало легче, а лампа под абажуром на письменном столе перестала выглядеть оранжевой звездой, окруженной полупрозрачной раскаленной короной. - Что это было? Со мной никогда...

Много позже они сидели рядом на диване, перед ними на маленькой табуретке стояли две чашки кофе, и случившееся больше не казалось фантастическим. Они были вместе - мужчина и женщина, - они были счастливы, и Фил подумал, что только сейчас, пока они на вершине, им может удасться то, что никогда не удалось бы ему самому.

И тогда он перестанет наконец думать, что предал Лизу.

- Ты больше не боишься? - спросил он.

- Боюсь, - сказала Вера. - Но вдвоем - не так.

- Что же нам делать? - вырвалось у Фила.

Вера повернулась к нему и поцеловала в щеку - нежно, как любимого ребенка, которому стало страшно в темной комнате, где никогда не было никаких чудовищ.

- В детективных романах говорят: преступника нужно опередить.

- Как?

- Если кто-то смог выйти в мир и использовать его законы, то, значит, это возможно. Значит, и мы сможем тоже. Теперь, когда мы знаем... Попробуем?

- Что? - не понял Фил.

- Как что? - удивилась Вера. - Мы знаем формулировку полного закона сохранения энергии. Видели уже, как это действует. Не знаю, насколько сильно нужно сосредоточиться, мы оба устали... У меня просто сил нет, кажется, я засыпаю... Но можно попробовать.

- Сейчас?

- Почему нет?

- Я вовсе не сказал "нет". Хорошо. Давай. Вот глупая ситуация, если посмотреть со стороны... Никто из нас не верит в Бога. Никто из нас никогда в жизни не молился. А разве то, что мы собираемся сделать - не молитва, с помощью которой мы хотим попасть в настоящий мир?

- Называй, как хочешь. Кстати, я молилась всегда. Каждый день - сколько себя помню.

- Ты? - поразился Филипп.

- Представь. У меня была своя детская молитва, набор слов, я давно их забыла. Позднее молитвой стали слова, которые как-то ночью чей-то голос произнес над моим ухом. Я проснулась, сердце колотилось, а слова звучали опять и опять в темной комнате, я слышала их... Запомнила - их невозможно было не запомнить, - и они стали моей молитвой. Глупо, но я всегда верила, что это действуют. Я не называла это молитвой, это были "правильные слова". Когда у меня что-то болело, я сосредотачивалась, произносила правильные слова, и мне казалось, что боль уходит. Я себе так иногда зубы заговаривала.

- Правильные слова, - пробормотал Филипп. - Какие? Секрет?

- От тебя? Нет. Теперь - нет. "В пучину вод бросая мысль, надейся на того, кто был собой и стал тобой, не зная ничего"...

- В пучину вод бросая мысль... - повторил Фил. - Что это? Какие-то стихи.

- Стихи? Чистая психология, не больше.

- А может, и нет. Если именно так действуют общие законы...

- Конечно, это я сейчас понимаю. Обращения к Богу, молитвы, заговоры, заклинания - слова, за которыми было желание, за желанием - выход в мир, ощущение себя таким, каков ты на самом деле. Интерпретации были неправильными, но действия...

- Начнем мы или нет? - перебил Веру Фил. - Давай, иначе я действительно не смогу.

- Давай, - сказала Вера.

Утро для Кронина было самым тяжелым временем суток. Трудно просыпаться, особенно если ночь - как большинство ночей в последнее время - была бессонной и забыться удавалось только в те минуты, когда за окном уже начинал прорезываться серый мучительный рассвет. Проснувшись и определив, что он все еще на этом свете, а не на том, где вообще не бывает рассветов, Кронин должен был натягивать брюки и перелезать с кровати в стоявшую рядом коляску. Если перед работой успевала забежать Софа, она помогала брату совершать эту процедуру, но часто у нее не было времени, и Кронин сам добирался до туалета, а потом делал зарядку, готовил завтрак, выпивал две чашки чаю и подъезжал на коляске к компьютеру. Только здесь, в привычной позе - ноги вытянуты и почти не болят, клавиатура лежит на коленях, рукам удобно, и зрение не напрягается - Кронин приходил наконец в норму и становился тем человеком, каким он себя уважал. И каким его наверняка уважал бы Гарик. "Папа, ты самый сильный человек в мире". Видел бы сын сейчас... Или после смерти мамы... Или тогда, когда позвонил его ротный и сказал, что лично закрыл Гарику глаза, когда тот...

Не нужно, - сказал себе Кронин. Он умел подавлять эти мысли - они возникали спонтанно, но он уже научился сразу загонять их в подсознание или еще глубже, не запирать там, но удерживать какое-то время в неподвижности. Чтобы можно было работать.

Он вышел в Интернет, проверил почту, обнаружил письмо от Гущина и расшифровал его. Куратор сообщал о странном поведении Филиппа Сокольского, решившего почему-то, что неожиданная смерть Елизаветы Мыртыновой произошла не по естественной причине - экспертиза утверждала это совершенно определенно, - а потому, что некая террористическая организация вышла на след группы и ведет теперь ее планомерное уничтожение. Прямо Сокольский не высказывал Гущину это свое подозрение, но ясно дал понять, а потом еще и с патологоанатомом разговаривал, но, похоже, остался при своем мнении. "Обратите внимание на психологическое состояние Сокольского", - писал куратор.

А что Кронин мог сделать? Психологом он никогда не был. Физика и висталогия - в этом он специалист. Фил - впечатлительный человек. И Лизу он, похоже, любил. Во всяком случае, что-то между ними было - они довольно часто приходили вместе и уходили вдвоем, сидели рядом, иногда Кронин замечал взгляды, которые Филипп бросал в сторону девушки. Нормально. Лиза была замечательная... Умница, красивая... Господи, если бы был жив Гарик... Все-таки Филипп ей не пара, он не такой яркий, какой была она, а вот Гарик мог бы...

Стоп, - сказал себе Кронин. Не нужно.

Он набрал номер и слушал длинные гудки. Может, прошла минута, может - больше. "Никогда не бросайте трубку, если долго не будет ответа, - сказал ему как-то Гущин. - Я подойду даже если в это время буду на дне моря". Что было делать на морском дне сотруднику аппарата Академии, Кронин не знал - скорее всего, это была идиома, но Гущин действительно всегда отвечал на звонок, и трудно было понять, откуда он говорит и почему так долго не поднимал трубку.

- Слушаю, Николай Евгеньевич, - сказал знакомый голос, и Кронин вздрогнул, почему-то он до сих пор не мог привыкнуть к номерным определителям на телефонах. - Вы получили мое послание?

- Получил, Вадим Борисович, - произнес Кронин. - Честно говоря, я тоже не знаю, как быть с Филиппом Викторовичем. Вчера вечером...

Кронин замолк, он не решил еще, стоит ли посвящать Гущина во все детали разговора и вполне очевидных намеков. Сокольский не в себе, это понятно. Но нужно ли Гущину знать, какие идеи носятся у него в голове?

- Да-да, - сказал Гущин. - Так что вчера вечером?

- Был разговор. Филипп Викторович подозревает, что это сделал кто-то из нас.

- Из нас?

- Я имею в виду членов группы.

- Но... Это нонсенс. Каким образом? Зачем? Сокольский серьезно так думает? Мне показалось, что он катит бочку на неизвестных террористов. Типичный конспирологический синдром.

- Он был вполне серьезен. Поэтому я и хотел с вами посоветоваться. Вчера Филипп Викторович выспрашивал каждого, кто где был и что делал, когда умирала Елизавета Олеговна.

- Алиби?

- Совершенно точно. Слово не было произнесено, но Филипп Викторович имел в виду именно алиби.

- Нонсенс, - повторил Гущин. - Но вы правы, в таком состоянии Сокольский может наломать дров. Может, его на время изолировать от группы? Пусть отдохнет...

- Изолировать - это вы хорошо сказали, - пробормотал Кронин.

- А что предлагаете вы?

- Ничего, Вадим Борисович. Просто... Поскольку состояние Филиппа Викторовича неизбежно сказывается на нашей работе, то боюсь, в течение какого-то времени мы будем топтаться на месте. Я имею в виду, что мои отчеты...

- Если речь только об этом, - облегченно вздохнул Гущин, - то считайте, что вопрос улажен.

- И еще, - сказал Кронин. - Не нужно нам никого на замену.

- Это тоже понятно, можете не объяснять. Любой новый человек при нынешнем положении дел... Кстати, вы читали последний отчет Пентагона об антитеррористических разработках физиков Ливерморской лаборатории? Это у них на сайте, очень любопытная информация, только вчера выложена, там есть две-три идеи, к которым стоит присмотреться. Переслать вам или взглянете сами?

- Ах, - сказал Кронин, поморщившись: в ногах возникла режущая боль, он слегка переменил позу, и боль сникла, осталось только вязкое ощущение неудобства, - все это чепуха, мы давно ушли от таких разработок.

- Судя по вашим официальным отчетам - нет, - с легким смешком сказал Гущин, давая понять, что известно ему, конечно, больше, чем он говорит. - Впрочем, пусть это вас не беспокоит. Как вы себя чувствуете сегодня, Николай Евгеньевич?

- Как обычно, спасибо, - сухо сказал Кронин, он не любил, когда его спрашивали о здоровье. - Значит, мы договорились? На этой неделе отчета не будет.

Разговор оставил неприятный осадок. Положив трубку, Кронин вывел на экран таблицу целей и задумался. Трудность заключалась в вербальных формулах. Нормальное научное противоречие, второй шаг алгоритма: нематериальная суть закона должна быть сформулирована в материальных терминах. Что такое количество в нематериальном мироздании, если счет есть функция материальных единиц? Они уже обсуждали эту проблему и нашли подходы к решению. Только подходы, но, похоже, что Сокольского это обнадежило больше, чем следовало. Филипп Викторович вообще был энтузиастом и фантазировал лучше, чем кто-либо другой. Понятно, что именно ему пришла в голову нелепая мысль о...

Почему нелепая?

Нелепа смерть, но никакие предположения о ее причине нелепыми быть не могут. Даже самые, на первый взгляд, фантастические, тем более, что по сути в версии Сокольского не содержалось и фантастики. Вопрос в другом - можно ли, используя единственный сформулированный нами полный закон мироздания, спровоцировать чью бы то ни было смерть от инфаркта?

Даже если все так, почему нужно было убивать Лизу - молодую, красивую, умную, замечательную?..

Если это вообще было убийством.

Кронин помнил, о чем думал, лежа в постели в полном мраке - засыпал он с трудом, любой свет мешал, даже если это был слабый огонек или отблеск уличных реклам, и потому по вечерам он плотно закрывал шторы на окнах. Он вытянул ноги - в коленях поселился новый вид боли, не тянущий, к какому он уже привык, а какой-то скребущий, - и подумал о том, что нужно бы показаться врачу. Кронин ненавидел врачей, ненавидел медицину и ненавидел собственное тело, которое без медицины не просуществовало бы и года. Одно время он думал: ну и пусть. Умру, и станет лучше. Софа вывела его из депрессии, сестра хорошо знала его характер, пожалуй, даже лучше, чем Клара. С женой он спорил всю жизнь - ее жизнь, - а с сестрой не спорил никогда, Софа смотрела ему в глаза, говорила: "Сделай так, и будет хорошо", и он делал, и действительно становилось если не совсем хорошо, то лучше - определенно.

Он лежал в тот вечер и ждал, за стеной в кабинете часы пробили один раз - четверть одиннадцатого, Кронин перестал думать о больных ногах и тогда увидел сына. Так бывало всегда перед сном: сначала боль, потом Гарик, за ним приходила Клара, гладила его по голове, и он засыпал, ощущая лбом холодное прикосновение пальцев.

Кронин помнил сына таким, каким тот был после выпускного школьного вечера. Высокий, стройный, белозубый, с удивительно красивой улыбкой. Настоящий мужчина. Через полгода после того, как его призвали в армию, Гарик прислал родителям фотографию - он стоял в обнимку с двумя приятелями, такими же салагами, и, как показалось Кронину, более несчастного человека не существовало на всем белом свете. Вроде бы ничего не изменилось в облике сына - разве только солдатская форма вместо черного костюма. И еще взгляд. Можно ли рассмотреть взгляд на плохой фотографии?

Он ничего не сказал Кларе - она была так счастлива, что с сыном все в порядке и в армии у него уже появились друзья, а то все пугали ее этой ужасной дедовщиной. Он ничего не сказал жене, но про себя подумал: это конец. И не ошибся.

Кронин лежал, вытянув ноги, смотрел в лицо улыбавшемуся Гарику и впервые после его гибели подумал тогда о том, что, возможно, все-таки ошибся, глядя на фотографию. И это был не конец. Гарик существует где-то и как-то и ждет, возможно (нет - наверняка!), весточки от отца. Загробного мира нет, это, конечно, чушь, но если правда то, что существует бесконечномерная Вселенная, о которой они так много рассуждали в последнее время, то человек не может умереть весь, потому что живет в бесчисленном числе измерений, не только материальных, но и таких, о которых они сейчас не имеют ни малейшего представления. Что они могут знать, если с грехом пополам сумели сформулировать один-единственный закон мироздания, главный закон - верно, - но пока единственный?

Материальная оболочка его сына покинула этот мир, то есть перестали существовать три - четыре, если говорить и о времени тоже - его измерения, но остались другие, множество других. Может, какая-то их часть тоже отмирает со смертью телесной оболочки, а может, наоборот - возникают иные формы взамен утерянных. Ведь даже в нашем мире ящерицы отращивают новые хвосты...

Конечно. Гарик не умер. Из какого-то своего измерения он смотрит на отца - или нет, не нужно использовать терминов, ограничивающих воображение, "смотрит" - не то слово. А какое? Получает информацию? Более правильно, но...

Пусть будет просто: знает. Он все знает.

Я тоже хочу знать о Гарике все, - подумал Кронин. И по какой-то не осознаваемой ассоциации - ассоциации ведь рождаются сами по себе, как снежинки, падающие на ладонь, - он подумал о Лизе Мартыновой. Они могли познакомиться, если бы жизнь распорядилась иначе. Гарик поступил бы в Университет - со второй попытки, с первой не получилось, потому он и "загремел" при осеннем призыве, - и тоже, как отец, занимался бы висталогией, теорией открытий, наукой о сильном мышлении. Наверняка занимался бы, он и в школе интересовался кое-какими задачами, правда, на первом месте был все-таки спорт. И когда появился Гущин со своим странным поначалу предложением о создании группы по разработке методов антитеррора, Гарик мог принять участие в общей работе. Мог, конечно, мог. И познакомился бы с Лизой. Они бы нашли общий язык. Гарик Лизе наверняка понравился бы. Если ее тяготят ухаживания Филиппа - Кронин видел, что Лизу Сокольский скорее раздражал, чем даже оставлял равнодушной, - то внимание Гарика наверняка было бы ей приятно.

И тогда...

Стоп, - прервал он себя. Не нужно. Впрочем, он уже все равно представил себе, что было бы тогда, фильм, созданный воображением, захватил его, какие-то звуки прорывались сквозь сон, который был наполовину фантазией наяву, они отвлекали, Кронин отгородился от них, и неожиданно возникла странная, невозможная, но такая мучительно притягательная мысль: если два бесконечно сложных существа не могут найти друг друга в четырех измерениях, то способны - конечно, способны, какие могут быть сомнения! - сделать это в бесконечном числе других измерений Вселенной. И если один из них лишился части себя (иначе говоря - умер в каких-то измерениях), то это, скорее всего, может помешать встрече, и тогда второе существо должно лишиться тех же измерений, чтобы возникло новое равновесие...

Попросту говоря, если бы Лиза умерла, то у Гарика появился бы шанс.

Глупая мысль. Господи, какая же глупая... Что такое четыре измерения по сравнению с их бесконечным числом? Случайно встретиться в мире на его бесчисленных дорогах так же мало вероятно, как случайно попасть из детского пугача в глаз сове, сидящей на дереве за много километров от стрелка.

А разве в обычном четырехмерии встречи двух людей, будто созданных друг для друга, не равно удивительны? Если подумать о том, как он нашел Клару... Родился и вырос в Ангарске. Клара - москвичка. Он с детства был влюблен в технику - машины, станки, приборы, самолеты, - а Марина боялась всего, что урчало, пыхтело и двигалось на четырех колесах. Учиться он поехал в Свердловск, а его будущая жена поступила в МГУ на факультет психологии. Ничего общего, ничего. Кроме странного изгиба мировых линий, в результате которого летом семьдесят первого он оказался в Магнитогорске - футбольная команда политеха, за которую он играл, встречалась в матче местной лиги с командой "Комбинат". И в то же время в том же городе оказалась Клара - летела к тетке в Новосибирск, но погода на трассе испортилась и самолет сел на промежуточном аэродороме.

Время и место. Четыре координаты совпали по странной случайности, которая, безусловно, никогда больше не повторилась бы. В зале ожидания, куда Кронин забрел, пока выгружали багаж, он обратил внимание на девушку, одиноко стоявшую у окна, выходившего на летное поле. Зал бурлил, люди перемещались, создавая обычное броуновское движение, многие сидели или лежали на неудобных скамьях, все как обычно, а хрупкая фигурка у окна выламывалась из этой суеты, была так же чужда ей, как чайная роза, выросшая на вершине Джомолунгмы.

Он подошел и встал рядом - не так близко, чтобы его присутствие можно было назвать назойливым, но и не так далеко, чтобы его появление выглядело случайным. Снаружи хлестал ливень - беспощадный летний ливень, обычно продолжающийся не больше часа, но сейчас перекрывший все рекорды длительности. И странным образом Коле Кронину показалось, что струи, полосы, ленты дождя складывались в переменчивые и странные фигуры танцоров. Возможно, девушка видела совершенно другое, Коля не подумал об этом, когда воскликнул:

- Здорово! Совсем как балет!

Девушка повернула голову в его сторону и долго смотрела, будто не могла понять, откуда в ее призрачном мире появился этот крепкий парень в легкой спортивной куртке.

- Вы тоже видите, как они танцуют? - сказала она наконец.

И Колина душа переполнилась таким счастьем, какого он не испытывал никогда прежде. Он не помнил, что ответил на вопрос. Он вообще не мог впоследствии вспомнить, о чем они говорили с Кларой до самого утра, когда хриплый голос заспанного диктора объявил о посадке на рейс, следующий из Москвы в Новосибирск.

Потом они переписывались, звонили друг другу - и частота звонков увеличивалась по мере того, как возрастало их чувство, а потом Коля прилетел в Москву, и в первый же вечер, который они с Кларой провели вдвоем, произошло то, что сделало их близкими на всю оставшуюся жизнь. Всю оставшуюся Кларину жизнь. И всю жизнь их еще не родившегося тогда сына.

Стоп, - сказал себе Кронин. Что с ним происходило сегодня? Он научился управлять своими воспоминаниями и в те часы, когда нужно было работать, не разрешал себе не только думать, но даже на мгновение представлять себе лица жены и сына. А сейчас... Он тонул в воспоминаниях и даже не пытался барахтаться.

Стоп, - повторил Кронин. Значит, в те минуты, когда погибала Елизавета Олеговна, он все-таки думал именно о ней и именно в связи с Гариком. И звуки, которые он не допускал в сознание, были телефонными звонками. Собственно, можно сказать, что он действительно спал - точнее, дремал, находился в переходном состоянии между сном и явью, когда...

Ну, - сказал он себе, - договаривай.

...когда мысли имеют обыкновение становиться реальностью. Именно в таком состоянии полудремы возникают у людей неожиданные идеи, правильные ассоциации, великие открытия тоже совершаются в таком состоянии. А он ведь знал, понимал уже тогда, что если и существует возможность прямого использования того единственного полного закона природы, что группе удалось сформулировать, то получиться это может, скорее всего, именно в фазе перехода от сна к яви или от яви ко сну, когда подсознательные функции организма уже расторможены, а сознание еще не полностью блокировано, и глубинная человеческая суть, все его неосознанные, но существующие измерения, проявляются, как изображение на белой фотографической бумаге - проявляются и опять исчезают, задавленные либо сознанием, если человек просыпается, либо химерами сна, если человек засыпает.

Получается, что он действительно мог...

Но он же думал, что переход в большой мир - это сотворение добра! Он хотел счастья им обоим - Гарику и Лизе. Действительно хотел - больше собственной жизни.

Если своими подсознательными действиями... что? договаривай... Если он своим подсознательным желанием счастья для собственного сына убил Лизу...

Ну вот, сказал, и легче стало.

Продолжай.

Значит, дело не в вербальных формулах, которые на самом деле могут быть какими угодно. Дело в возбуждении подсознания, и разве это теперь не очевидно? Физическое противоречие нужно сформулировать так: нематериальная часть закона природы не может быть определена однозначно в материальных терминах, поскольку материально сознание человека, создающего формулировку. Сознание материально - однако, оно должно иметь нематериальную составляющую.

Подсознание - вполне вероятно! - такую составляющую имеет. Противоречие решается.

Но человек не может управлять подсознанием. И следовательно, не в силах использовать в реальной жизни полные законы бесконечномерной Вселенной. Только в состоянии полудремы - перехода от сна к яви.

Наверное, это так.

Кронин записал свои соображения, зашифровал запись и вышел в Интернет, чтобы посмотреть почту и попытаться хотя бы ненадолго отогнать от себя мысли, которые теперь - он знал это наверняка - будут мучить его до конца дней.

Неужели это сделал я? Я не хотел...

В перерыве между тоскливыми обсуждениями Корзун заглянул в курилку, ожидая увидеть своего вечного оппонента Гришу Берлина. Гриша не курил, но запах чужого дыма почему-то помогал ему сосредотачиваться, и потому Берлин проводил здесь значительно больше времени, чем самые заядлые курильщики института. Он сидел на подоконнике и, сложив руки на груди, смотрел в потолок. Волосы, окружавшие его раннюю лысину, казались издалека лежавшей на голове огромной золотистой подковой.

- Привет! - сказал Гриша. - Если ты будешь курить "Кэмел", то я открою форточку. Витька тут так надымил "Марльборо", что может возникнуть вавилонское смешение запахов, а я как раз сосредоточился на...

- Рассредоточься, - приказал Эдик. - Есть дело.

Гриша наконец повернул голову и пристально посмотрел Эдику в глаза.

- Так, - сказал он. - Ночь ты опять не спал, мешки под глазами. Аида?

- Хуже, - мрачно произнес Эдик. - Я совершенно не представляю, как жить дальше.

- Я тоже, - сообщил Гриша, сползая с подоконника. В углу курительной комнаты стояли два протертых кожаных кресла - лет им от роду было не меньше тридцати, их вынесли из парткома в семидесятом году, когда перед празднованием столетия со дня рождения вождя мирового пролетариата в институте меняли всю мягкую мебель. Гриша постоял между креслами, изображая буриданова осла, но все же сделал выбор и упал в то, что стояло ближе к двери. Эдик сел в соседнее кресло и попытался расслабиться. Не получалось. Со вчерашнего вечера он был напряжен, как натянутая и готовая лопнуть струна, ночью Эдик действительно не спал ни минуты - просто боялся уснуть, боялся потерять контроль над собственными желаниями, и если химеры сна могут становиться реальностью... Но ведь долго так не выдержать. Сутки, двое - а потом?

- Рассказывай, - потребовал Гриша.

- Долго, - сказал Эдик. - И есть вещи, которые я рассказать не могу.

- Время терпит. И кончай базар. Если ты избрал меня своим магнитофоном, то ни к чему преамбулы. Нажми на клавишу - и вперед.

- Магнитофоны не дают советов, - улыбнулся Эдик.

- Я тоже советов не даю, - заметил Гриша. - Так, мысли вслух. Иногда помогает?

- Всегда, - благодарно сказал Эдик. - У тебя удивительная интуиция, Гриша. Тебе бы не в академическом институте работать, а открыть собственный бизнес и принимать клиентов - большие бы бабки заколачивал.

- Семнадцать, - констатировал Гриша, почему-то загнув большой палец.

- Что семнадцать? - не понял Эдик.

- Ты предлагаешь мне это в семнадцатый раз. Потому я и отвечать не стану. Давай лучше к делу, а то я потеряю мысль, которую думал, когда ты меня отвлек.

- Запиши, - посоветовал Эдик.

- Если запишу, - вздохнул Гриша, - то забуду точно. Записанная мысль стирает задуманную, а записанные слова искажают задуманную суть. Мне это надо?

- Нет, - согласился Эдик. - Скажи, как бы ты поступил, если бы обнаружил неожиданно, что, не желая никому ничего дурного, непреднамеренным действием убил человека?

Гриша, смотревший Эдику в лицо, отвел взгляд и уставился на свои тонкие пальцы, продолжая загибать их один за другим.

- Кто убил? - спросил он наконец. - Ты?

- Да.

- Чем?

- Желанием сделать добро.

- Я спрашиваю - чем: нож, пистолет, лом, веревка...

- Оставь эти глупости, - резко сказал Эдик. - Я же сказал: желанием добра. И только. Ничего больше.

- Я так и думал, - облегченно вздохнул Гриша. - Знаешь, я и сам столько раз в собственном воображении убивал своих заклятых врагов, что...

- Она не была моим врагом! И умерла на самом деле. Позавчера похоронили.

- Я знаю, - кивнул Гриша. - Пока ты говорил, я с тобой немного поработал. Не скажу, что понял тебя, как нужно, но кое-что... Легче стало?

Эдик прислушался к себе. Струна все еще звенела, но натяжение ослабло, в затылке не ломило, как утром, а перед глазами перестали возникать и расширяться оранжевые круги. Эдик не знал, как это получалось у Гриши, но получалось у него всегда.

- Легче, - признался Эдик, - спасибо тебе. То есть, легче физически. Я хочу сказать...

- Помолчи еще минуту, - прервал его Гриша, продолжая загибать и разгибать пальцы. Минута текла, как вязкая жидкость из чашки, последняя капля повисла, не желая падать. Минута могла тянуться и до бесконечности, если не взять последнюю каплю в руки, отлепить от чашки, уронить на гладкую поверхность пола... Эдик так и сделал.

- Торопишься, - пробормотал Гриша. - Так кого ты убил в своем воображении?

- Помнишь, я говорил тебе о Елизавете Мартыновой?

- Помню. У тебя с ней какое-то общее дело по части висталогии. Извини, ты же знаешь, что в вашей науке я полный нуль.

- Неважно. Она очень талантливая, но... Это был какой-то извращенный талант. Любое слово, любая идея выворачивались наизнанку так, что мне самому начинало казаться... Я ненавидел себя за собственную бездарность. Столько лет занимаюсь теорией, имею три авторских свидетельства на открытие, заявок я и сам не считал, а тут какая-то молоденькая...

- Погоди-ка, - Гриша прервал бессвязную Эдикину речь, вытянув вперед руку со сжатыми в кулак пальцами, Эдику показалось, что его толкнули в грудь - вполне физически ощутимо. - Я за тобой не успеваю. И вообще лучше помолчи. Не надо смотреть мне в глаза, ты знаешь, я это ненавижу. Взгляд лжет всегда, неужели тебе это не известно?

- Глаза - зеркало души, - вяло произнес Эдик.

- Зеркало, - согласился Гриша. - Именно зеркало, отражающее в искаженной форме мысли тех, с кем говоришь и на кого смотришь. Помолчи и смотри в потолок. Или вон на ту щель в стене.

Эдик послушно перевел взгляд на косую трещину в штукатурке и лениво подумал о том, что вот уже несколько минут в курилку никто не входит. Он знал, что никто и не войдет, пока не закончится разговор с Гришей. Так было всегда - стоило Берлину начать разговор по душам с любым из сотрудников института (иногда к нему обращались и женщины, у всех свои проблемы, а Грише было все равно, кому помогать), как у остальных мгновенно исчезало желание выкурить сигарету или потрепаться о повышении цен на бензин. Объяснения этому феномену никто не придумал, как никто не мог понять, почему Гриша разбирается в чужих проблемах лучше, чем в своих собственных. Читать мысли он не умел - это выяснили еще в первые недели, устроив Берлину полный тест с картами Зенера и генератором случайных чисел. Сказать, что Гриша так уж сильно разбирался в психологии, тоже было нельзя. Работал он в лаборатории социальной психометрии, пытался защитить диссертацию, но не хватило терпения - звезд с неба Берлин не хватал, так считал его научный руководитель, профессор Заславский. Но Гриша был великим эмпатом - странным образом, не глядя на человека, с которым вел беседу, он понимал, что именно с ним происходит, и главное, что именно нужно сделать, как выйти из сложной жизненной ситуации. Определенных советов Берлин, впрочем, не давал, но два-три слова - точных, как бином Ньютона, - помогали собеседнику оценить себя, свое окружение, свои силы, возможности, и прийти к выводам, какие не были бы сделаны без странного Гришиного влияния. Интуитивно Гриша всегда - исключений еще никто не наблюдал - говорил правильные слова и, похоже, не знал, почему именно эти слова срывались с его языка, обычно не находившего точных определений даже в описании банального сюжета телесериала.

- Ты хотел, чтобы вы... ну, с этой девушкой... - пробормотал Гриша, будто камешки во рту перекладывал языком, - подружились, а?..

Эдик не ответил, Грише не нужен был ответ, он говорил сам с собой, будто сканировал Эдикины ощущения.

Гриша вздыхал, ломал пальцы, что-то с ним сегодня происходило, обычно он бывал гораздо спокойнее.

- Послушай, я не могу... - сказал он несколько минут спустя. - Я ничего не понимаю... Ничего... Не могу сказать... Извини.

- Ничего? - поразился Эдик.

- Ничего. Какая-то серая стена. Ты... Почему ты обвиняешь себя в убийстве?

Положительно, сегодня Гриша был не в себе. Ни при каких обстоятельствах он не задал бы такого вопроса. Он вообще предпочитал не задавать вопросов. Напрасно я сюда пришел, - подумал Эдик. - Теперь будет еще хуже. Теперь Гриша начнет думать, анализировать, и чего доброго, еще действительно придет к правильным выводам.

- Я не обвиняю себя в преднамеренном убийстве, - сказал Эдик. - Я сказал только, что желал ей добра, а она умерла. Вот и все.

- Ну? - удрученный тем, что ничего у него сегодня не получилось, Гриша готов был, похоже, выслушать Эдика и дать житейский совет, исходя из собственного жизненного опыта. - И это тебя гложет? Чепуха, согласись.

- Чепуха, - произнес Эдик, прислушиваясь к собственным ощущениям. Гриша не помог ему, но что-то сдвинул в его восприятии. Оранжевые круги, плывшие перед глазами с самого утра, сначала застыли, образовав сложную и многомерную фигуру, один из кругов отпечатался у Гриши на лбу, а другой лежал на его синем свитере, будто большая медаль. Потом круги начали таять, и вместе с ними таял, истончался окружавший Эдика мир - стены комнаты сделались бумажными, в некоторых местах бумага прорвалась, и в отверстия стала видна улица, многоэтажка, стоявшая напротив, и фонарь, не погашенный с ночи, светил в глаза; как это могло быть, Эдик не понимал, но что-то Гриша все-таки сотворил с его сознанием. Не объяснил, не помог. А может, именно помог?

- Спасибо, - выдавил Эдик, поднимаясь, как ему почему-то показалось, не на ноги, а на руки, комната встала дыбом, и он пошел к двери по потолку, цепляясь за него ладонями, будто муха.

Он подумал, что, если сейчас упадет, то переломает ноги - три метра как никак. А где Гриша? Почему оба кресла пусты? Почему стены исчезли, и как получилось, что потолок и верхние этажи висят в воздухе, ничем не поддерживаемые?

Сознание начало ускользать, когда Эдик на руках подошел к двери. Открыть ее он не мог, руки были заняты, а ноги в туфлях, неудобно. Мысль была нелепой, а потом все мысли исчезли вообще, остались одни ощущения.

Тогда он понял, что произошло на самом деле. Эдик успокоился, и струна, державшая его в напряжении со вчерашнего вечера, лопнула со звуком, похожим на тот, что возникает, когда далекий самолет переходит в высоте звуковой барьер.

Эдик сидел в кресле рядом с Гришей, глаза его были закрыты, дышал он ровно - спал. Гриша так и решил, что Эдик заснул, помочь он приятелю сегодня не смог, но успокоил - и то хорошо. Пусть отдохнет, надо бы сделать так, чтобы никто не мешал. Посижу с ним, - решил Берлин, - тогда никто и мешать не будет.

Он развалился в кресле и принялся думать о психологической совместимости в экипаже международных космических станций - этой проблемой Берлин занимался в институте пятый год. В коридоре, стояли двое сотрудников, пришедших покурить, но раздумавших раньше, чем открыли дверь в курилку.

- Гриша там с кем-то, - понимающе сказал один.

- Пошли на улицу, - предложил второй, - погода хорошая, заодно бензином подышим.

Эдик расслабленно развалился в кресле и ощущал себя тем, кем был на самом деле. Он хотел этого. Он хотел этого давно, а вчера вечером желание стало непреодолимым. Но - не получалось. Получилось сейчас - спасибо Грише. Хороший он человек. Ничего не понимает, решительно ничего. Но умеет...

Михаил Арсеньевич рисовал на бумаге чертиков, комкал листы и бросал в корзину. Чертики раз за разом получались все более злыми, а последний был, к тому же, похож на Антона Борисовича, непосредственного Мишиного начальника, на совещание не пришедшего и потому ответственного за всю эту скукотищу.

Надо бы, как он обычно делал, отгородиться от этого еженельного безобразия и размышлять о своем. Но сегодня не получалось. О своем - означало думать об ужасной смерти Лизы Мартыновой, Бессонов думал об этом которые сутки, у него уже не только мозги болели, но и то, что находилось за мозгами - душа или, скорее, иная нематериальная конструкция, если верны их последние измышления. Болело все, что имело к нему отношение в мире, и Михаил Арсеньевич хотел хотя бы на этом глупом совещании отвлечься - слушать докладчика, а не голос собственной совести.

Не получалось. Бумажный чертик подмигнул ему косым глазом, буркнул: "И не получится. Если уж начал, иди до конца, будто сам не знаешь этого правила".

Правило Михаил Арсеньевич знал прекрасно. Но идти до конца...

Хорошо, с чертями лучше не спорить, даже если они плод твоего воображения. Давай по-честному.

Фил был первым, кто подумал, что Лизу убили. Он не сказал этого прямо, но намек был настолько прозрачным, что Николая Евгеньевича всего перекосило - Миша сидел за столом напротив Кронина и прекрасно видел, каким стало его лицо. А разговором об алиби Фил выдал свои подозрения окончательно.

Если разобраться, то все алиби шиты белыми нитками. И у всех была причина желать бедной Лизе... Чего? Неужели смерти? Да, ее не любили в группе. У Кронина это было написано на лице, Эдик старался к Лизе не обращаться, Вера ее недолюбливала хотя бы за то, что Лиза нравилась Филу, а сам Фил... Что-то происходило между ним и Лизой, Михаил Арсеньевич не знал подробностей, но ведь чувства непредсказуемы... Кстати, и алиби, если на то пошло, у Фила не было никакого.

А я? Господи, - думал Михаил Арсеньевич, - я никогда не желал Лизе зла. И полную формулировку закона я вряд ли мог использовать даже подсознательно, не говоря уж...

Не лги, - прервал он собственный монолог, продолжавшийся третьи сутки. Должно быть, он что-то бормотал даже во сне, потому что Роза прошлой ночью ткнула его в бок и зло прошипела: "Ты дашь людям спать, в конце концов?" "Я храпел?" - спросил он, не вполне проснувшись. "Ты болтал", - буркнула жена и отвернулась.

Что он болтал? О чем могло болтать его разбуженное подсознание? Неужели о том, как он хотел Лизу и как она его отвергла - грубо, наотмашь?..

Михаил Арсеньевич выбросил в корзину очередного бумажного чертика и с хрустом потянулся, сидевший рядом Борис Игнатьевич из отдела физики твердых тел посмотрел на него с удивлением, Михаил Арсеньевич стесненно улыбнулся и пробормотал: "Зря время теряем". "Это точно", - сквозь зубы процедил Борис Игнатьевич и повернулся к оратору.

Со вчерашнего вечера Михаил Арсеньевич не мог самому себе ответить на простой, казалось бы, вопрос: "Если правда то, о чем недвусмысленно дал понять Филипп Сокольский, мог ли убийцей Лизы быть я?"

Как он мог не знать этого? Да очень просто. Знал Михаил Арсеньевич формулировку полного закона сохранения энергии? Безусловно - причем лучше, чем кто бы то ни было из их шестерки, в этом он был убежден. Было ли у него желание, чтобы Лиза исчезла, испарилась, ушла из его жизни? Конечно - после нелепого свидания желание это сначала было вполне осознанным, а потом спряталось в подсознание, то есть по сути осталось неизменным. Было ли у него алиби на время гибели Лизы? Он утверждал, что было, но на самом-то деле Филипп, будь он умнее и проницательнее, легко доказал бы обратное.

Да, Михаил Арсеньевич действительно названивал в те минуты Кронину, почти наверняка зная, что тот спит и на звонок не ответит. И что? Разве нельзя было поставить телефон на автоматический набор, а самому сосредоточиться на другом? На том, например, что сейчас Лиза...

Стоп. В реальной жизни разве он действительно об этом думал?

А разве нет?

Михаил Арсеньевич тяжело вздохнул, захлопнул блокнот, тихо извинился и, бесшумно отодвинув стул, направился к выходу. Докладчик сделал паузу и проводил Бессонова удивленным взглядом, а сидевшие за длинным столом заведующие отделами подумали о том, что и сами с удовольствием последовали бы отрицательному примеру, но если все сразу или по очереди начнут покидать конференц-зал, это будет нонсенс и полный беспорядок в работе.

В коридоре суетливо бегали сотрудники, Михаил Арсеньевич постоял, щурясь и соображая, куда бы податься, чтобы хоть какое-то время побыть одному, и, вспомнив, направился в семнадцатую лабораторию. Там только вчера закончили ремонт, краска еще не просохла, аппаратуру не начали устанавливать, и весь сегодняшний день специалисты по телевизионным методам физического контроля собирались провести на объединенном семинаре в ФИАНе. А может, и дома - это уж кто как вывернулся.

В просторной и пустой комнате даже стула не оказалось, а запах от свежей краски стоял такой, что Роза, к примеру, наверняка лишилась бы сознания. Михаил Арсеньевич открыл форточку и встал у окна. Думать можно и стоя. Думать Бессонов мог и на ходу, и сидя, и лежа - положение тела не имело значения, лишь бы никто не мешал сосредоточиться.

Пустая комната оказалась замечательным резонатором для мыслей. Не прошло и минуты, как Михаил Арсеньевич перестал ощущать тяжкий запах краски, полумрак сгустился, мысли сконцентрировались и потекли плотной струей в нужном направлении.

Итак, сначала.

Начало к Лизе, кстати, не имело никакого отношения. Сначала был Гущин - неприятная личность, представившаяся сотрудником аппарата Российской академии. Бессонову Гущин не понравился, потому что лгал - Михаил Семенович знал точно, что в структуре академического аппарата не было службы, занимавшейся перспективными научными направлениями. Ну и что? С предложением о работе в группе Бессонов согласился, не раздумывая. Сразу понял, какая это золотая жила. Золотая не в смысле возможного обогащения (о деньгах он не заботился ни в молодые годы, ни впоследствии, когда стал прилично зарабатывать), а в смысле познания нового.

И результат... Господи, неужели самая потрясающая мысль, какая только могла прийти в голову, родила столь же потрясающе гнусную суть?

Почему он должен сейчас мучиться, отвечая на вопрос, который, возможно, и смысла никакого не имел, но все равно ответить было необходимо, потому что иначе невозможно жить? Ни жить, ни думать, ничего...

Михаил Арсеньевич подставил лицо яркому солнцу, ощутил прикосновение нежных теплых ладоней - совсем как у Розы, когда они еще любили друг друга, вскоре после свадьбы поехали к ее родственникам в Бологое и там спали на сеновале, в первый и последний раз в жизни, лежать на колючем сене было и неудобно, и приятно, Розочка в темноте прижималась к нему всем телом, и ладони ее касались его лица, прикосновение было таким нежным, что ему пришло сравнение с теплыми солнечными лучиками, с зайчиками, с милыми нематериальными зверушками.

Солнечный зайчик устроился у Михаила Арсеньевича на переносице и переключил в мозгу какие-то каналы, перевел стрелки на путях, по которым двигались мысли.

Михаил Арсеньевич был уверен в том, что знание полных законов невозможно использовать во вред - невозможно изначально и по определению. Почему он был так уверен? Речь ведь шла не о духовных мирах, создаваемых воображением, где невозможно существовать вне понятий морали и нравственности. Речь шла о парадигме нематериальной Вселенной, безразличной к духовным устремлениям человека, как безразличен к ним известный из школьного курса физики закон Ома. Но почему-то Михаил Арсеньевич был уверен, что творить зло с помощью их нового знания так же невозможно, как создать вечный двигатель, не зная полной формулировки второго начала термодинамики. А этой формулировки он еще не знал...

Кто-то снаружи начал поворачивать ручку двери, и Михаил Арсеньевич с раздражением подумал, что ему помешают довести мысль до конца, понять - как и почему это случилось с Лизой. Сейчас кто-нибудь войдет, поведет пустой разговор - даже если это будет разговор о перспективах физической науки в одном, отдельно взятом, академическом институте.

Михаил Арсеньевич подошел к двери и повернул ключ. Ручка перестала поворачиваться - снаружи размышляли над тем, почему кто-то из сотрудников заперся в пустой комнате. Ах, все равно. Пусть думают что хотят.

В дверь постучали, но Михаил Арсеньевич не стал отвечать. Запах краски опять стал невыносимым, и он вернулся к окну, встал под форточкой, втянул ноздрями холодный, с терпким городским запахом, воздух с улицы.

Я мог убить Лизу, - подумал он отрешенно. Мог, и нечего себя обманывать.

Это было несколько месяцев назад. Прошлым летом. С утра парило, а к полудню асфальт раскалялся, будто песок на ялтинском пляже. Женщины ходили в легких платьях, и каждая вторая выглядела голливудской красавицей, Михаил Арсеньевич готов был соблазнить любую, которая не отвела бы взгляда. За годы счастливого супружества он совершил немало ходок, было что вспомнить, хотя лучше бы, конечно, не вспоминать (это удел стариков), а действовать.

Собирались в тот вечер не у Кронина, а у Эдика - Николай Евгеньевич приболел, и сестра его Софа, страшная злюка, запретила беспокоить брата вистологической чепухой. А Эдик устроил фуршет - не сразу, конечно, а после обсуждения, - и получилось так, что Михаил Арсеньевич сел рядом с Лизой. Филипп мрачно смотрел в их сторону, но мешать разговору не пытался. Михаил Арсеньевич был в ударе, сыпал комплиментами, Лиза в тот вечер выглядела обворожительно и слушала его с удовольствием, а когда он предложил ей прогуляться вместо того, чтобы ехать к метро в душном троллейбусе, она согласилась, и они попрощались с Эдиком в прихожей, а с другими и прощаться не стали - ушли по-английски. Михаил Арсеньевич представлял себе, что в это время думал Филипп. Плевать. Либо ты воюешь женщину, либо тихо страдаешь. Филипп предпочитал страдать - его дело.

И погуляли замечательно. Поехали в ресторан, хорошо поели после Эдикиного фуршета, выпили вина, а потом шли через парк, где фонари светили вполнакала, тени, отбрасываемые деревьями, были похожи на фантастические механизмы пришельцев, Михаил Арсеньевич прервал на полуслове свои разглагольствования и, повернув Лизу к себе, принялся шептать о том, какая она красивая и умная, как им может быть хорошо вместе, и что они оба себе не простят, если между ними ничего не произойдет, потому что...

И Лиза, чудесная, добрая и милая Лиза рассмеялась ему в лицо. Она не просто смеялась, она хлопала себя ладонями по щекам, повторяла "Я не могу!" и еще что-то, совсем уж неприятное для его самолюбия, а потом, когда он, не помня себя, пытался сорвать с нее полупрозрачную кофточку, ударила его по лицу, оттолкнула и пошла, не оглядываясь, а он плелся следом и чувствовал себя индийским парием, которого госпожа из высшей касты бросила в дорожную пыль и приказала стать червем. Он был червем, и он ненавидел эту женщину, потому что никогда не испытывал такого унижения. Унижения тем более мучительного, что завтра и послезавтра, и еще много дней им предстояло встречаться и вести себя друг с другом так, будто ничего не произошло. Не мог же он, на самом деле, бросить работу в группе из-за того, что получил афронт от женщины!

Лизины каблучки стучали по асфальту, а Михаил Арсеньевич шел тихо, как тать в ночи, как преступник, крадущийся за жертвой, это сравнение пришло ему в голову неожиданно, и он подумал, что, если Лиза обернется и он опять увидит ее презрительную улыбку, то рука сама найдет на дороге камень, а если не камень, то должен же где-нибудь поблизости найтись нож или что-то другое, способное убить.

Никогда прежде не случалось с ним ничего подобного. Никогда. Это было кошмарное ощущение, но какое-то сладостное, внизу живота возник жар, поднимавшийся к груди, и если бы Лиза обернулась...

К счастью для них обоих она шла, не оборачиваясь, вышла из темной аллеи на освещенную улицу и остановила проезжавшее мимо такси. Михаил Арсеньевич расслышал, как она назвала водителю свой адрес.

Такси умчалось, а он стоял в тени раскидистой ольхи и держал в руке нож, с лезвия которого капали на асфальт горячие черные капли. Безжизненное тело женщины лежало у его ног, взгляд молил о пощаде, а он смеялся и говорил...

Он ничего не говорил. Он ничего и не думал. Несколько минут спустя он пришел в себя. Его бил озноб, и все произошедшее казалось кошмаром, приснившимся наяву. Он хотел все забыть, но, стоя на тротуаре под ярким фонарем, освещавшим, казалось, не только его понурую фигуру, но и смешавшиеся мысли, вспоминал опять и опять, как поднял нож, как увидел белые от ужаса Лизины глаза...

Но ведь этого не было! Или было?

Конечно, не было, Лиза уехала и теперь никогда не только не сядет с ним рядом, но даже не захочет посмотреть в его сторону.

Михаил Арсеньевич пошел домой пешком, явился далеко за полночь и не стал отвечать на молчаливые Розины вопросы. Это было самое суровое испытание, какое ему устраивала жена: она знала, что на крики муж реагирует очень бурно и быстро сбрасывает напряжение, а вот молчаливых укоряющих взглядов не выдерживает и чувствует себя побитой собакой, для которой у хозяина не нашлось ни одного доброго слова.

В ту ночь он постелил себе в гостиной на диване и до утра лежал без сна, прислушиваясь к собственным ощущениям. Неужели он действительно сошел с ума - ведь то, что произошло между ним и Лизой, иначе как приступом психоза невозможно было назвать. И если такое случилось с ним один раз, то может случиться вторично. И еще, и еще... Когда-нибудь он действительно поднимет камень, подвернувшийся под руку, и убьет женщину, отказавшую ему во взаимности. Значит, нужно не смотреть на женщин, не искать встреч, забыть... И о собственной жене забыть тоже? Разве к Розе он не испытывает тайной и давней, тихой и хорошо скрываемой ненависти? И однажды, когда она посмотрит на него своим уничтожающим взглядом, он возьмет лежащий на столе нож...

Это болезнь. Нужно лечиться. Завтра - уже сегодня - пойти... К психиатру? Михаил Арсеньевич понимал, что не сможет заставить себя занять очередь в районной поликлинике - об этом сразу узнают и передадут Розе, в регистратуре работает ее приятельница Грета, толстая и глупая баба, несдержанная на язык.

Он должен был справиться с собой сам.

Лиза вела себя с ним после той ужасной ночи естественно, будто ничего не произошло. А он ловил себя на том, что ненависть его к этой женщине не только не ослабла, но даже усилилась. Он понимал причину: Лиза оказалась сильнее его, и простить это было невозможно.

Все последующие дни он вел себя с Лизой очень корректно, не давал повода для того, чтобы она бросила в его сторону хотя бы один подозрительный взгляд.

И до последней ночи он ни разу не поцапался с женой. Боялся разбудить в себе зверя, которого с таким трудом затолкал в клетку собственного подсознания. Похоже, он справился.

Только похоже. Смерть Лизы сразу все изменила и показала ему, что ничего еще не закончено.

"У меня алиби, - говорил он себе, прижавшись лбом к теплому оконному стеклу и не реагируя на стук в дверь, становившийся все более настойчивым. - Когда она умирала от сердечного приступа, я совсем о ней не думал. Я звонил Николаю Евгеньевичу, чтобы рассказать об идее полиформного моделирования. Хорошая была идея - то есть, тогда она казалась хорошей, а потом, так и не дозвонившись, я остыл и нашел в ней массу - минимум пять - изъянов. О Лизе не думал".

Да? Подсознательно Михаил Арсеньевич помнил о ней всегда. И рассуждая о полиформном моделировании, разве не мог он так же подсознательно совместить эти две мысли, эти два состояния - так и не утихшую ненависть к женщине и возникшее понимание новой сути бесконечного мироздания?

Мог. Наверное, мог. Ну и что?

Наверняка его с Лизой соединяли не только материально-духовные, но и сугубо нематериальные связи. И мог ли он сам себя убедить в том, что никакие из этих связей не проявили себя в материальном мире таким странным, непредсказуемым образом?

Не мог. Когда подсознательно желаешь кому-то смерти и тот человек неожиданно умирает без всякой причины, не правильно ли обвинить в убийстве себя?

Алиби. Для Фила это, возможно, действительно, алиби - что знает мальчишка о смертельной ненависти, об ужасе маниакального стремления убить и о постоянно сдерживаемой плоти?

В дверь перестали колотить, он слышал громкий разговор и узнал голос заместителя директора по общим вопросам. "Будут ломать замок, - отрешенно подумал он. - Глупо. Нашел место для уединенного размышления. Что им сказать? Не слышал? Задумался? Бред".

Михаил Арсеньевич подошел к двери и спросил громко:

- Кто там? Это вы, Станислав Архипович?

- Черт побери, Бессонов! - послышался крик разъяренного зверя. - Вы что там делаете? Открывайте немедленно!

Он повернул ключ, дверь распахнулась, в комнату ввалились маляры, за ними мрачно вошел Маршавецкий, готовый устроить сотруднику разнос за весьма странное, мягко говоря, поведение, но, увидев что-то в лице Михаила Арсеньевича, заместитель директора пробормотал только:

- Простите, если помешали...

- Ничего, ничего, - в тон ответил Бессонов и мстительно добавил: - А ведь здесь скользко.

Формулировку полного закона сохранения энергии ему и вспоминать не нужно было - разве он ее забывал? Только направить мысленно энергетический поток...

Маршавецкий коротко вскрикнул, нелепо замахал руками, стараясь удержать равновесие, ноги его разъехались, будто он стоял на коньках, и завхоз хлопнулся на копчик, взвыв от боли.

Михаил Арсеньевич повернулся и пошел к себе. Ну что такого произошло на самом деле? Не удержал человек равновесия. Бывает. А он тут совершенно ни при чем.

Как и в страшной истории с Лизой.

Фил проснулся от надрывного, как плач Ярославны, телефонного звонка. Не открывая глаз, он пошарил руками вокруг себя, нащупал сброшенное во сне одеяло, две подушки, скомканную простыню... И это все?

Фил открыл глаза и приподнялся на локте. Веры не было. Подушка еще хранила - так ему показалось - запах ее волос, а ладони помнили теплоту ее кожи. Ушла? Он спал, как сурок, а она собралась и исчезла, не попрощавшись.

Телефон продолжал надрываться. Нащупав тапочки, Фил добежал до письменного стола и поднял трубку.

- Господи, - сказала Рая, - я уж думала, с тобой что-то случилось.

- Ничего, - пробормотал Фил, проснувшись окончательно, - то-есть, много всякого...

Должно быть, в голосе его еще остались следы интонаций, обращенных к Вере, как в опустевшей комнате остаются невидимые следы пребывания женщины. Рая помолчала немного и сказала холодно, как она это умела и как делала в прошлые годы, будучи недовольна странным, по ее мнению, поведением мужа:

- Ты не один, что ли? У тебя женщина?

А тебе-то что? - хотел спросил Фил, но только пожал плечами.

- Ты почему молчишь? - продолжала Рая. - Я права?

- Нет, - буркнул он. - Говори, что опять случилось, у меня масса дел, мне нужно бежать...

- У сына проблемы, а ему бежать нужно! Можно подумать, что это только меня беспокоит!

- Что - это?

- Слушай, Максимка ведет себя совсем... Ну, будто ему опять три года или даже два. У меня такое ощущение, будто я стремительно старею, а Максимка становится все меньше и меньше... Плачет по ночам, просится ко мне в постель...

"Если она скажет, что ребенку нужен отец, - подумал Фил, - я пошлю ее к черту. Кто разрушил семью - я или она?"

- Извини, - твердо сказал Фил. - Мне действительно нужно бежать. Я позвоню тебе вечером. Домой. И ты позовешь Максимку к телефону, я хочу наконец с ним поговорить.

Он твердо намерен был поступить именно так, хотя и помнил, что через пять-шесть часов - именно тогда, когда у Раи наступит вечер и она будет ждать его звонка, - начнется семинар на конференции по перспективным направлениям науки.

Фил положил трубку на рычаг и тут же снова ее поднял. Позвонить Вере. Услышать ее голос. Спросить - как она после вчерашнего. После чего вчерашнего? - переспросит она томно, как принцесса на горошине. После того? Или после другого? И он без объяснений поймет, что она имеет в виду под "тем" и "другим".

Он набрал номер, долго слушал гудки, Вера то ли еще спала, то ли уже ушла, то ли... То ли еще не возвращалась домой - куда и когда она отправилась, оставив его спать одного на раздвинутом диване, Фил не знал.

Могу ли я? - подумал он. После "другого", что было вчера ночью, могу ли я слышать Веру и говорить с ней через нематериальные носители информации, закон сохранения это позволяет, это всегда было возможно, и у многих получалось независимо от желания.

Вера! - позвал Фил, закрыв глаза и представив себе ее взгляд, ее ладонь, ее тонкие пальцы.

Вера не откликнулась, да он и не ожидал, что все получится так просто. Вчера они немало потрудились, это был не физический труд, конечно, но от того не менее изнурительный. Сначала они погасили свет и легли на диван - рядом друг с другом, но не вместе, чтобы соприкасались только руки. Формулировку закона сохранения повторили раз тридцать или больше, все более погружаясь в содержание и не понимая - то ли действительно что-то начинало происходить с их психикой и сознанием, то ли это был всего лишь эффект отражения собственных мыслей.

Фил чувствовал, будто его тело тает, как снег на вершине горы в жаркий июльский зной. Было темно, но был и свет, не обычный свет, не волны электромагнитного поля, а отражение души, парившей рядом. Вера? Или кто-то еще?

Он не успел додумать, свет погас, и неожиданно - скачком, без переходов из мысли в мысль, из реальности в реальность - Фил стал таким, каким был всегда в бесконечном многомерном мире. Материальная его суть бездвижно лежала в темной комнате и скользила вперед вдоль четвертого измерения - времени, не ощущая этого движения, потому что в пятом своем измерении он, свернув время в кольцо, был математической проблемой, моделью мироздания, занимавшего еще двадцать или больше уровней смысла, из которых только половина выходила в материальный мир. Фил решил сам себя очень быстро - так ему показалось, но свернутое время могло и обмануть его, - и мир, которым он стал, раскрылся ему, как раскрывается собственное подсознание, если принять дозу наркотика. Фил никогда не баловался наркотиками, но сейчас это не имело значения, потому что он знал все, что мог знать любой человек во все времена существования разумной жизни на маленькой планете Земля в глухой галактической провинции. Он знал, как умер император Наполеон, и знал, почему возникло Солнце, знал, от чего погиб охотник В-вара из племени в-раа (это было неандертальское племя, но сами себя они называли иначе, и Филу совсем не трудно было сопоставить оба названия), знал, сколько нужно затратить энергии, чтобы перейти из непрерывного уровня материального сознания в подуровень нематериального движения с передачей информации между несуществующими еще мирами, знал... Он знал все, но волновало его сейчас не знание, которое было ему не нужно, поскольку никуда от него все равно не делось бы, - он ощущал, что, став другим миром, вмещавшим множество небесных тел, которые нельзя было назвать звездами или планетами, он мог изменить что-то и в других своих измерениях, как может человек раскинуть руки, выйдя из тесной кабинки лифта в просторный и светлый холл.

Лиза! - позвал он и не получил ответа: ее, конечно, можно было найти, нужно было найти, но не сразу, не так просто, ему трудно было оставаться собой-новым, и сознание провалилось (а может, поднялось?), став чьей-то совестью, увечной и несчастной, он не хотел оставаться и здесь...

- Господи... - пробормотал Фил и отодвинулся от Веры, потому что тело ее показалось ему горячим и сухим, как камень посреди пустыни.

Он приподнялся на локте, ему казалось, что он еще не вернулся окончательно, голова будто вынырнула на поверхность темного океана, а тело оставалось в глубине. Он опять потерял себя, стал собственной ущербной частью, трехмерным обрубком, движущимся во времени, и сразу потеряны оказались для понимания и описания бесчисленные сонмы его только что ощущенных сутей. Он так и не понял самого себя, побывав собой.

А Вера?

Она лежала рядом, закинув руки за голову, глядела в потолок, но и на Фила тоже. Он потянулся к Вере, но она отвернулась - мыслью, не телом, - и все кончилось, остались только комната, темнота, тишина и память о произошедшем: рваная, неясная, но неостановимая память.

- Не спрашивай ни о чем, - пробормотала Вера и отвернулась от него: телом, а не только мыслью.

Он уткнулся носом в ее спину между лопатками и заснул мгновенно и без сновидений.

Так было.

А теперь, сидя перед компьютером и пытаясь собрать разрозненные мысли и воспоминания, Фил подумал вдруг, что знает, кто, как и почему убил Лизу. Знает, но не помнит. И бесполезно вспоминать. Была - то ли вчера вечером, то ли ночью, то ли потом - произнесена какая-то ключевая фраза или случилось важное для понимания событие, или, что скорее всего, знание пришло, когда они с Верой были вдвоем. Там.

Почему он говорит - там? Мир - более общее понятие, чем наша Вселенная, чем материя, дух и все непознанные нематериальные измерения. Мир - это все. Мы никуда не уходили с Верой, мы оставались, и суть наша оставалась, просто мозг, зная теперь формулировку полного закона сохранения энергии, понимает в мире гораздо больше, чем раньше.

Он еще раз набрал Верин номер, послушал короткие гудки, а потом решительно придвинул к себе клавиатуру и начал быстро, не задумываясь, а лишь приподнимая ночные воспоминания, как фотографии в кювете с проявителем, записывать текст.

Получалось странно. Некоторые предложения выглядели бессвязными, но он знал, что они точны, как стрелы, попавшие в мишень. Иногда он писал слово, не зная его смысла и понимая лишь после записи - новое определение, новое понятие, новая суть.

Записала ли Вера свои ночные переживания? Он ведь даже не знал, что она видела и чувствовала. Возможно, женщины ощущают свою полноту в мире совершенно иначе, возможно, измерения их дополнительных сутей совсем другие, не такие, как у мужчин. Это тоже интереснейшая проблема, и когда Вера объявится, нужно непременно спросить ее. Сравнить.

Зазвонил телефон, и Фил не сразу поднял трубку. Не мог, не было сил. Если это опять Рая, то он...

- Филипп Викторович, - прошелестел голос Кронина, - хорошо, что я застал вас дома. Скажите пожалуйста, какие у вас на сегодняшний день планы?

- В два у меня семинар, Николай Евгеньевич. До половины пятого. Потом... Вроде ничего.

Фил подумал, что потом у него встреча с Верой. Он думал об этом спокойно - а ведь еще сутки назад сама возможность не только физической близости, но даже душевной связи с этой женщиной выглядела в его глазах кощунством, предательством памяти о Лизе.

- Тогда не будете ли вы любезны приехать ко мне часов в шесть или в половине седьмого? - спросил Кронин.

- Собираемся сегодня?

- Нет. Все - нет. Мы же назначили на завтра, все сохраняется в силе. Просто я... мне хотелось бы поговорить с вами. Я тут пытался осуществить один эксперимент, не знаю - получилось ли. Думаю, это важно.

- Хорошо, - сказал Фил. - Я постараюсь.

- Пожалуйста, - Кронин помолчал и добавил, будто извиняясь. - И не говорите никому о нашей встрече, хорошо? - он положил трубку, не попрощавшись, из чего Фил сделал вывод о том, что Николай Евгеньевич не в своей тарелке.

- Да, конечно, - сказал Фил в пустоту.

Придется идти. А ведь интересно - если Кронин тоже попытался выйти в мир, сможет ли он описать случившееся с ним так, чтобы Фил понял? Какие-то слова он должен был придумать, вообразить для описания того, что, вообще говоря, словесному описанию не поддается.

Фил вспомнил, как несколько лет назад читал "Розу мира" Даниила Андреева. Ему тогда и в голову не приходило, что Андреев мог описывать - в том числе с помощью придуманных слов, - часть бесконечномерного мира, которую осознал и понял. Как сумел Андреев вобрать даже частичную полноту мироздания - ведь он не имел ни малейшего представления о полных формулировках законов природы. Нематериальная Вселенная для него не существовала, Андреев отделял лишь материальное от духовного и в этом не отличался от множества своих религиозных предшественников.

Наверное, некоторые глубоко впечатлительные и эмоциональные личности могут выходить в мир - или хотя бы в некоторые другие его измерения. То, что у Фила с Верой (возможно, у Кронина тоже) получилось в результате аналитического изучения законов природы, люди глубоко эмоциональные способы, видимо, испытывать спонтанно. Не будучи готовы, они либо неправильно интерпретируют увиденное, либо вообще его не объясняют, впадая в религиозный экстаз и тем самым отдаляя реальное решение проблемы.

Мог ли Андреев действительно видеть храмы разных религий, давно умерших людей, ареалы погибших цивилизаций? Сейчас Фил сомневался в том, что все, описанное в "Розе мира", было лишь игрой богатого творческого воображения автора, как ему казалось несколько лет назад. Эмоциональное познание может быть даже эффективнее рационального. В конце концов, рацио побеждает, потому что не только описывает, но и объясняет описанное и может предсказывать еще не описанное. Однако информация, полученная с помощью эмоционального познания, может оказаться важной и обязательной для интерпретации.

Может, и все многочисленные труды госпожи Блаватской должны быть теперь изучены с позиций рационального мироописания? Возможно, и она бродила не в глубинах собственного подсознания, а ступала на мелководье полного мироздания - глубоко в этот океан она, конечно, погрузиться не могла, без знания главных законов природы это вряд ли возможно, но несколько простых измерений она, не исключено, способна была осознать.

Фил посмотрел на часы - первый час, он и не заметил, как пробежало время. Нужно торопиться, не опоздать бы на семинар.

Конференция по перспективным направлениям науки проходила в здании Института биохимической технологии. Как это всегда бывало, Фила окружила толпа энтузиастов висталогии. Фил любил эти минуты - до и после семинаров, - потому что вопросы, которые ему задавали, часто оказывались исключительно интересными, думать нужно было, как говорится, "в режиме реального времени", а по ответам судили не столько о способностях лектора, сколько обо всей науке о научных открытиях, которую Фил сейчас представлял собственной персоной.

Фил любил эти минуты, но сегодня они оказались мучительны, потому что голова была заполнена совсем другими мыслями, ничто постороннее в нее не вмещалось.

- Я так и знал, что встречу тебя здесь, - услышал он знакомый голос и, обернувшись, столкнулся взглядом с Эдиком.

- Ты? - удивился Фил. - Что ты здесь делаешь? - вырвалось у него. - По твоей тематике в программе ничего интересного.

- Во-первых, - сказал Эдик, отводя Фила в сторону, - ты плохо слушал в прошлый раз, когда мы были у Николая Евгеньевича. Я говорил, что у меня выступление в рамках секции по психологии творчества.

- А... Да, извини, - пробормотал Фил, действительно вспомнивший вскользь оброненную реплику.

- А во-вторых, - продолжал Эдик, - думаю, нам необходимо поговорить вдвоем.

- Давай, - согласился Фил. - Только не сейчас. Когда закончим, хорошо? Приходи в восьмую комнату.

- Договорились, - бодро сказал Эдик и направился в сторону большой ступенчатой аудитории, где начиналось пленарное заседание психологов.

На семинар к Филу, называвшийся "Методы висталогии в развитии научных школ", пришло около тридцати человек, в том числе несколько новичков, краем уха слышавших о странной науке висталогии. Вопросы их сегодня лишь раздражали Фила, отвечал он автоматически, и наверняка у многих осталось ощущение, что лектор их надул, нет в висталогии ничего интересного и перспективного. В общем - провал.

С грехом пополам закончив семинар, Фил, ни на кого не глядя, принялся собирать и запихивать в кейс демонстрационные материалы - только тупой вахлак не понял бы, что у лектора нет сегодня желания общаться с аудиторией в кулуарах. Вахлаков, однако, в любой компании даже умных людей бывает достаточно, - к столу подошли несколько человек, Фил напрягся, придумывая нейтральные слова, объясняющие его нежелание и неспособность давать дополнительные объяснения, но, к счастью, в аудиторию вошел Эдик и громогласно объявил, что сейчас здесь начнется заседание другой секции, и пожалуйста, срочно, быстро, в общем, чтобы через минуту никого здесь не было.

Через минуту они действительно остались вдвоем, и Эдик плотно прикрыл дверь, включив для гарантии наружный транспарант: "Не входить. Идут занятия".

- Послушай, Фил, - сказал Эдик, усаживаясь в последнем ряду и показывая на место рядом с собой, - давай не будем ходить вокруг да около. Не стой над душой, садись, пожалуйста, иначе я не найду нужных слов, и мы не поймем друг друга.

Фил хотел позвонить Вере, у него не было сейчас желания выслушивать Эдикины откровения. Пусть скорее выскажется - и на выход.

- Понимаешь, - со странным смущением сказал Эдик, - у меня получилось. Я сам не ожидал, но... Получилось, понимаешь?

- Что? - спросил Фил. Он уже понял, но хотел, чтобы Эдик произнес эти слова сам.

- Я... выходил в мир. Боюсь, что и рассказать не смогу толком. Ты подумаешь, что я рехнулся, да и слов не подберу... Я сегодня с Гришей откровенничал, ты его не знаешь, это в нашем институте такая общая жилетка... Отключился неожиданно - конечно, в тот момент я именно о полном законе думал, так что все естественно, но... Слишком это вдруг получилось. Новые измерения во мне как бы выщелкивались - будто отрастала еще одна конечность, орган восприятия, мир расширялся... Нет, расширялся - не то слово. Ширина, глубина - наши измерения, трехмерие, а я... Черт, как объяснить?

- Ты хочешь описать, - сухо сказал Фил. - Не нужно описывать. Формулируй выводы.

- Ужасно! - воскликнул Эдик. - Я не хотел возвращаться в собственное тело!

- Этого я и боялся, - пробормотал Фил. - Каждый, побывавший в мире, не захочет ограничивать ощущения и представления. Что такое четыре измерения по сравнению с бесконечностью?

- Но я вернулся, как видишь...

- Тебя просто вытолкнуло, - сказал Фил. - Никто из нас еще не может управлять собой.

- Послушай, - Эдик неожиданно понял смысл рассуждений Фила. - Ты хочешь сказать, что тоже...

- Тоже, - усмехнулся Фил. - Похоже, что каждый из нас не удержался и испытал действие полного закона сохранения энергии на собственной шкуре.

- Ты там был? - настойчиво переспросил Эдик.

"Почему он так этим озабочен?" - подумал Фил.

- Был, - сказал он. - И могу рассказать еще меньше, чем ты.

- Если каждый из нас поставил опыт на себе... - медленно произнес Эдик. - Каждому не терпелось... Управлять измерениями никто еще не умеет. Пользоваться полным законом... И если кто-то, кто вышел в мир первым, не сумел сдержать эмоции, это должно было сказаться. Точнее - могло. Но почему закон проявил себя именно так?

"Алиби, - подумал Фил. - Он готовит себе алиби. Если Эдик только сегодня впервые вышел в мир, то не мог убить Лизу неделю назад. А если это не он, то кто-то из троих - Кронин, Бессонов или Вера. Если Эдик хочет сказать именно это, то не переигрывает ли? Сегодня ли он вышел в мир впервые? А может, неделю назад?"

- Ужасно... - сказал Эдик. - Ты не находишь, что это просто ужасно?

- Но ведь кто-то из нас сделал это, - сухо сказал Фил.

- Да, - кивнул Эдик.

- И я не уверен, что это - не ты.

- Как и я не знаю, был ли это ты. Извини, Фил.

- Или Николай Евгеньевич.

- Или Миша, - скривив губы, произнес Эдик.

- Миша... А мотив?

- Фил, тебе же прекрасно известно, что Миша не пропускает ни одной юбки! Его бедная Роза... Впрочем, она давно поняла, что представляет собой муж. Ни Вера, ни Лиза не могли остаться вне Мишиного внимания. Как женщины, естественно. И если он демонстративно от Лизы отворачивался, это - поверь мне! - могло означать только одно: она так его отшила, что он ее возненавидел. Не настолько, конечно, чтобы убить...

- Вот видишь!

- В обычных обстоятельствах, - твердо закончил Эдик. - А в наших?

- Господи, что же это? - с тоской произнес Фил, и только сейчас до его слуха донеслись звуки, которые наверняка звучали уже давно, но не осознавались: короткие стуки в дверь снаружи, перемежавшиеся возгласами возмущения.

- Мы тут засели, - сказал Фил, приходя в себя, - и, наверно, сорвали у кого-то занятие.

- Нет, - рассеянно отозвался Эдик. - Я посмотрел расписание - в этой аудитории "окно" до четырех.

- Без пяти четыре, - констатировал Фил, бросив взгляд на часы.

- Выметаемся, - согласился Эдик и открыл дверь. В аудиторию повалила толпа, будто в салон припозднившегося автобуса.

- Что это вы тут заперлись? - подошла к Филу женщина лет пятидесяти в длинном, почти до пола, темном платье с высоким воротом. - И чем занимались, позвольте спросить?

Она, конечно, точно знала - чем, но хотела услышать придуманную ими отговорку.

- Ну да, именно тем и занимались, о чем вы подумали, Зинаида Сергеевна, - огрызнулся Эдик, нимало не смущенный беспочвенным обвинением, и подтолкнул Фила к выходу. В коридоре, где бродили редкие слушатели, то ли опоздавшие на заседания своих секций, то ли решившие посвятить время уединенным размышлениям, Эдик расхохотался.

- Зина в своем репертуаре, - сказал он, отсмеявшись. - Ты ее не знаешь? Она у Ситчина работает, историк науки. Та еще дама.

- Что будем делать? - мрачно спросил Филипп.

- Не знаю, - признался Эдик. - Но тот, кто предупрежден, тот вооружен, верно? Если мне известно, с помощью какого закона природы действует убийца и если я сам как-то - пусть с грехом пополам - владею тем же оружием, значит, я в относительной безопасности. Согласен?

Фил промолчал.

Эдик коротко кивнул, прощаясь, и пошел прочь. Сначала он шел прямо и размахивал руками, но по мере удаления фигура его сгибалась, будто под тяжестью, опускавшейся на плечи - так казалось Филу, видевшему Эдика со спины. "Под грузом улик", - пришла ему в голову фраза из детективного романа.

Телефон-автомат одиноко висел на стене холла и издалека напоминал жука с повисшей ногой.

- Слушаю, - сказал знакомый голос, когда Фил набрал номер.

- С тобой все в порядке?

- Конечно! - воскликнула Вера.

- Тебя не было дома? Я звонил...?

- Фил, - сказала Вера, - ты забыл? Я предупреждала, что должна буду утром пойти на работу.

Фил не помнил, чтобы Вера его об этом предупреждала, но если она так говорила, то, наверно, он действительно выпустил из головы ее слова.

- Я так боялся за тебя! - вырвалось у него.

- Действительно? - голос Веры в трубке стал мягким, обволакивающим. - Ты думал обо мне?

- Да... - сказал Фил, но больше слов не нашел и надрывно замолчал, заполняя возникшее между ним и Верой нематериальное пространство общности своими мыслями, которые даже ему самому ничего не могли объяснить.

- Вот-вот, - произнесла Вера, улыбаясь. Фил слышал эту улыбку, Вера была рада, что заставила его помучиться - и еще рада была тому, что мучился он не сильно, она ведь и сама не хотела приручать Фила настолько, чтобы он бросался ради нее с головой в омут. - Все в порядке, Фил. Мне было хорошо с тобой, правда. А тебе?

Что ответить? Почему она ни слова не говорит о том, как они вдвоем погружались в мир? А может, Вера именно это и имела в виду?

- Мне тоже, - сказал Фил, подумав вдруг о том, что с Лизой ему никогда не было бы так замечательно, потому что... Да просто не было бы - он понимал это сейчас совершенно определенно.

- Фил, - сказала Вера, - приезжай ко мне, и мы вместе подумаем, надо же сформулировать наши с тобой... впечатления.

Конечно! Может, они опять сумеют вместе выйти в мир?

- Нет, - с сожалением сказал он, вспомнив о своем обещании. - Сейчас не могу. Николай Евгеньевич хотел, чтобы я...

Он запнулся.

- Чтобы ты - что?

- Он хотел поговорить со мной наедине, - сообщил Фил: почему не сказать, разве он давал Николаю Евгеньвичу слово? Он вспомнил, что таки да, давал, но это уже не имело значения.

- С тобой? - странным напряженным голосом переспросила Вера, и Фил принял ее недовольство на свой счет: она хотела его видеть, торопилась домой, знала, что он будет звонить, она ждет его, а он...

- Так получилось, - выдавил Фил. - Извини. Я приеду потом, вечером, хорошо?

Вера повесила трубку.

- Черт, - сказал Фил. - Черт, черт, черт!

От многократного повторения имени нечистой силы произошла ее материализация, и перед Филом, будто из-под земли, вырос Миша Бессонов, в черном пуловере и темно-серых брюках он действительно напоминал черта. Как он здесь оказался, ведь вроде не собирался на эту конференцию, у него и на работе дел было достаточно?

- Я так и думал, что застану тебя! - радостно воскликнул Миша. - Ты понимаешь - он упал на ровном месте!

- Кто? - спросил Фил.

- Завхоз наш! Подожди, я расскажу по порядку, - Миша держал Фила за локоть и старался заглянуть в глаза - обычно он поступал как раз наоборот: прятал взгляд, будто стеснялся.

"Любопытно, - думал Фил, слушая Мишин рассказ. - Если у нас с Верой, а потом у Эдика и, похоже, у Кронина, все получилось чисто эмоционально, то Мише удалось сугубо рационально распределить энергии по уровням - как иначе объяснить результат его опыта? Если, конечно, был результат".

- Не доказал ты ничего, - сказал Фил. - Может, твой завхоз поскользнулся случайно? Сколько раз ты повторил опыт?

Он думал, что Миша скажет "один", и тогда можно будет, посмеявшись, быстро распрощаться. Однако Бессонов назвал совсем другое число.

- Тридцать два, - сказал он.

- Что? - поразился Фил. - Ты командовал, и завхоз, как Ванька-встанька...

- При чем здесь Ванька-встанька? - растерялся Миша. - Да, командовал. Я по вербальной формуле шел, что мы в последний раз обсуждали. Ну...

- Помню, - коротко сказал Фил.

- Три раза поскользнулся Барашевский. Потом дважды - парень в коридоре, я его не знаю, но с ним тоже все было чисто. Семь раз - тетя Полина, гардеробщица, я за колонной стоял, считал. Еще четыре раза - какая-то дама из посетительниц. И наконец, шестнадцать раз - для контроля - я сам.

- Сам?

- Ну да. Произношу вербальную формулу с полным отражением...

- И что? - с интересом спросил Фил.

- Будто земля из-под ног... Неприятное ощущение. Пару раз думал: сломаю копчик. Ничего, обошлось. Я в своем кабинете падал, постелил пальто...

- Цирк, - пробормотал Фил. И тут до него дошло. Если все так просто для Миши, то разве это не доказательство? Разве он не мог в тот вечер, когда погибла Лиза... Нет, у него алиби. Он не мог сосредоточиться, пока звонил по телефону.

- Послушай, - сказал Фил. - Во-первых, не смотри на меня, как на боксерскую грушу. Не действует.

- Наверное, мало одной только формулы, - кивнул Миша. - Нужно эмоциональное состояние. Какое? Я тогда был злой, да...

- Стоп, - прервал Фил. - Во-вторых, я тороплюсь. Давай...

Он прикинул - после разговора с Николаем Евгеньевичем нужно будет заехать к Вере, а потом...

- Давай в десять вечера созвонимся, - предложил Фил. - Это не поздно для тебя? Извини, мне нужно бежать.

И Фил действительно побежал, потому что времени оставалось совсем мало.

Далее...