Фил говорил настолько сумбурно, что сам плохо понимал себя. А нужна была полная ясность. Он остановился у компьютерного столика и начал сначала:

- Произошло это в четверг, седьмого сентября. Помните тот день? Мы обсудили вербальную формулу, а потом решили отдохнуть. Эдик накрывал здесь на стол, Николай Евгеньевич с Мишей вносили результат обсуждения в компьютер, я слонялся без дела, потому что женщины прогнали меня из кухни, а Вера с Лизой нарезали бутерброды и вели обычный женский треп, потому что устали от мудрой словесности.

Говорили о тряпках, о всякой такой чепухе, но между ними понемногу будто барьер воздвигался, Лиза чувствовала, как Вера все больше раздражается, и не понимала причины. Об этом эпизоде она рассказала мне, как о чем-то несущественном, и я только сегодня понял, насколько все было серьезно.

Заговорили о любви, и разговор перешел в иную плоскость. Что такое любовь в бесконечномерном мире. Так, Верочка?

Задавая вопрос, Фил остановился за спиной у Веры. Чтобы ответить, ей пришлось обернуться, поднять голову и... Господи, - ахнул Фил, - какие же усталые у нее глаза!

- Наверно, - сказала Вера. - Если Лиза тебе сказала... Я не помню.

- Вы говорили о любви.

- Вряд ли, о любви с Лизой говорить было бессмысленно, - тихо сказала Вера и опустила голову.

- Бессмысленно? Почему?

- Господи... Ты и сам это знаешь... Говорить с Лизой о любви? С этой холодной, как пингвин, женщиной? Что она знала в жизни, кроме висталогии и философии? Мы говорили о любви... Ну да, начали мы разговор с... Нет, не помню, какая-то мелочь. А потом действительно Лиза сказала, что понимает теперь, почему люди до сих пор не выяснили истинного механизма любви. И не могли, мол, выяснить, потому что любовь, как и сам человек, многомерна и нематериальна... И дальше села на своего конька - она ведь умела хорошо говорить только о висталогии, теории, Петрашевском, Шпенглере и Фукуяме. Остальное проходило в жизни как бы мимо нее. Тебе ли этого не знать, Фил?

- Ты в это время нарезала буженину...

- Помидоры, - поправила Вера. - Это я почему-то помню. Помидоры. Один был неспелый, и я отложила его в сторону.

- Чем ты резала?

- В каком смысле? - удивилась Вера.

- В прямом, - резко сказал Фил. - Каким ножом? Из тех, что в сушилке, или из сервизных наборов, лежащих в коробочках?

- Ах, это... Почему ты спрашиваешь? Ящик был открыт, я брала оттуда вилки... Ну да, там лежат несколько серебрянных столовых ножей. Им, должно быть, лет сто.

- Софа регулярно их чистит зубным порошком, - заметил Кронин, - но они быстро тускнеют... Несколько дней - и ножи снова темные.

- Ты увидела серебрянный нож и взяла его в руки, - сказал Фил.

- Не помню. Может, и взяла.

- Да или нет?

- Чего ты от меня хочешь? Да, взяла, что в этом такого? Взяла и попыталась нарезать помидор. Нож оказался настолько тупым, что соскользнул и ударил по пальцу. Даже не порезал...

- А в это время Лиза продолжала рассуждать о том, что такое бесконечномерная любовь, и удастся ли человеку когда-нибудь разобраться в ее законах.

- Она так говорила? Может быть, не помню.

- А потом произошел эпизод, которого Лиза не поняла, просто пересказала мне в двух словах, ее больше занимал разговор, а не твои жесты... Ты отошла на шаг, подняла нож, который держала в руке, и сделала резкое движение - будто перед тобой стоял враг. Потом ты бросила нож в коробку и повернулась к Лизе спиной. Было?

- Наверно... Если ей это запомнилось...

- О чем ты думала в это время?

- О нашем разговоре, естественно.

- Только ли?

- О чем же еще?

- Например, о том, что Лиза стоит между тобой и мной. И если бы ее не было...

- Глупости!

- Ты думала об этом.

- Может быть, подсознательно, - пробормотала Вера. - Я думала об этом всегда, как поручик Ржевский, который всегда думает о бабах. Почему ты спрашиваешь, разве так важно, о чем я думала...

- Гораздо важнее, чем тебе кажется, - подтвердил Фил. - Ты думала о двух вещах сразу. На уровне сознательного - о полном законе сохранения энергии, потому что Лизе неприятен стал разговор о любви, и она вернулась к разговору о науке. А на подсознательном уровне ты продолжала думать именно о любви, и следовательно, обо мне и о Лизе, и о том, что Лиза нам мешает. Нам - тебе и мне. Я не знаю, ревность это или другое чувство. Ты держала в руке серебряный нож и нанесла удар.

- Я не тронула Лизу и пальцем!

- Конечно! Ты ударила пустоту, отвела душу, произнося при этом часть полной формулы. Понимаешь?

Вера покачала головой. Фил посмотрел на Кронина.

- Вот и все, что было, - сказал он. Налил минеральной воды и выпил мелкими глотками. Только теперь, поднося стакан ко рту, он заметил, что у него дрожат пальцы.

- Ты хочешь сказать, - медленно произнес Эдик, до которого наконец начал доходить смысл, - что тот удар ножом...

- Да, - кивнул Фил, - именно тогда Вера убила Лизу, ударив ее ножом в сердце.

- Я ее и пальцем не тронула! - повторила Вера.

- Конечно, - подтвердил Фил. - Ты сообщила ножу кинетическую энергию в нужном направлении. Ты мысленно задала это направление и произнесла полную формулу закона сохранения энергии. Энергия ножа частично перешла в нематериальную форму и...

- Глупости, - сказал Эдик, все еще не желавший соглашаться с очевидным. - Лиза погибла неделю спустя и совсем в другом месте!

- Это принципиально? - осведомился Фил. - Разве в формулировке закона сохранения есть хоть слово о времени? Разве время - не обычное измерение, такое же, как длина или высота? Или как измерение совести в нематериальной конструкции мира? Разве та наша часть, что существует в нематериальных измерениях, связана с нашим трехмерием именно нитями времени? Мы же все это обсуждали...

- Но... - Эдик помолчал и закончил упавшим голосом. - Да, ты прав. Так могло бы произойти... Черт возьми, Фил, это всего лишь твоя реконструкция! Даже если Вера сделала такой жест... Даже если произнесла при этом вербальную формулу... Даже если думала о Лизе так, как ты говоришь... Это всего лишь предположение. Ты обвиняешь Веру? Это улики косвенные...

- Сейчас, - сказал Фил и пошел на кухню. Вернулся он минуту спустя, серебряный нож он держал двумя пальцами за лезвие, будто хотел сохранить на ручке отпечатки пальцев.

Он аккуратно положил нож на стол перед Эдиком и отошел в сторону. Миша, безучастно следивший за разговором, неожиданно оживился и сказал:

- Глядите, Николай Евгеньевич, ножик совсем, как новый!

- Не "как", - поправил Фил, - а именно новый. Ему не больше месяца.

- Да? - Миша никак не мог осознать то, что другим уже было ясно. - Вам достали такой же сервиз? Софья Евгеньевна купила?

- Помолчите, - резко сказал Кронин и протянул руку. - Эдуард Георгиевич, дайте-ка мне...

Эдик, как и Фил, не стал брать нож за ручку - потянул за лезвие и положил Кронину на ладонь. Тот приблизил нож к глазам и долго его рассматривал, будто никогда раньше не видел. Впрочем, так оно и было на самом деле - ЭТОТ нож Кронин видел впервые.

- Недавнее серебрение, - сказал он наконец. - Совсем недавнее, ни малейших признаков патины. Его ни разу не чистили - нет следов порошка. Это новый нож - абсолютно новый. Но таких не выпускают уже много десятилетий. Даже фабрики давно нет.

- Когда Вера бросила этот нож в коробку, - сказал Фил, - она была так возбуждена, что не обратила внимания на то, каким стал нож в ее руке после удара в пустоту. Он стал новеньким - металл вернулся к состоянию, в каком был сразу после изготовления. Полное восстановление структуры за считанные мгновения.

- Значит, согласно закону сохранения... - начал было Кронин, но Фил не дал ему закончить.

- Мы знаем, что время в формулу закона не входит, - сказал он. - Да, не входит, как координатная величина. Но вне времени ничто не происходит в нашей - материальной - части мира. И если какой-то процесс развивается с ускорением в направлении будущего, то в связанной системе должен произойти и противоположный процесс развития в обратном направлении - в прошлое.

- Спасибо за разъяснение, - сухо произнес Кронин. - Мне это понятно. Эдуард Георгиевич, - спросил он, - что скажете?

- Боюсь, что и у меня нет иного объяснения, - сказал Эдик. - Миша, ты слышишь? Ты понимаешь, что произошло? Ты понимаешь, что напрасно обвинял себя и довел до такого состояния?

- Напрасно... - тихо повторил Миша и неожиданно взвился. - Что напрасно? - закричал он, вскакивая на ноги. - Лучше бы я... Я что... Я всегда был... Женщины... Это наркотик, это... Ненавижу!

Эдик поднялся и, обняв Мишу за плечи, попробовал усадить его на место. Фил молча наблюдал за этой сценой, не решаясь вмешаться.

Бессонов опустился на стул, продолжая что-то бормотать себе под нос, положил ладони на колени, Эдик стоял рядом, как нянька, готовая в любой момент прийти на помощь малышу.

- Ненавижу! - неожиданно громко повторил Миша. - Всех нас ненавижу. Тебя. Фила. Себя. Веру. Николая Евгеньевича. Мы погубили мир. Погубили. Как теперь жить, скажите?

- О чем ты? - растерянно спросил Эдик, и тогда обернулась Вера. То есть, это могла быть только Вера, но Филу показалось, что на стуле, выпрямившись, будто проглотила палку, сидела теперь другая женщина, позаимствовавшая у Веры ее одежду и прическу.

- Хватит, - сказала она. - Хватит меня мучить, Фил. Ты хочешь, чтобы я призналась сама? Я признаюсь. Я сделала это. Мы поссорились на кухне... "Чтоб твоя красота сгинула в долю секунды!" - так я подумала, когда она сказала... Не имеет значения, что она сказала. Это было грубо. Она не должна была так говорить. Мне - не должна была. И я подумала... А в руке держала нож, которым резала помидоры. Этот нож. Наверное, этот, если все так произошло.

- Но ведь нужно было произнести формулировку, - вырвалось у Кронина. - Это не эмоциональное действие, это...

- Почему вы решили, что я эмоциональна? - почти спокойно проговорила Вера. - В тот момент я действительно вышла из себя, но даже Лиза этого не заметила. Я махнула ножом перед Лизиным носом, она отшатнулась, это я помню точно. И точно помню, что действительно произнесла формулу. Я знала, что делала. Я хотела, чтобы это произошло. И если бы это действительно случилось, я была бы рада. Но ничего не вышло. Лиза отступила от меня на шаг и продолжала, как ни в чем не бывало, говорить о... Совершенно неважно, о чем она говорила. Я бросила нож в коробку. Из меня будто вытекли последние силы. Мне показалось, что я сейчас упаду. Я повернулась и ушла из кухни. Вот и все.

- Когда через неделю Лиза... Ты сопоставила это с тем, что произошло в тот день? - спросил Фил.

- Я не дура, - бросила Вера. - Конечно, сопоставила. Но решила, что это простое совпадение. Ну да, я произнесла вербальную формулу. Но ведь ничего не вышло! Почему через неделю?.. Чушь. Я не подумала, что нож мог...

- Даже потом, когда стало известно заключение судмедэксперта? - продолжал допытываться Фил.

- Даже потом. Впрочем, потом все было другое...

"Да, - подумал Фил, - потом было другое".

Был вечер, и была ночь - день первый. И был мир, и было нечто, чего ни он, ни Вера никогда никому не смогут объяснить и описать словами, потому что слова материальны и отражают реальность, настолько примитивную по сравнению с бесконечномерным миром, что нет смысла даже пытаться рассказать кому бы то ни было о красотах... Красотах? Ужасе? Счастье? Любви? Ничтожности? О чем? О другом - о настоящем...

- Филипп Викторович, сядьте, пожалуйста, - попросил Кронин. - И вы, Эдуард Георгиевич. Михаил Арсеньевич, отодвиньтесь, пожалуйста, чуть в сторону, чтобы я видел Веру Андреевну. Вера Андреевна, не нужно так волноваться. Пожалуйста. Успокойтесь. Хочите, я поглажу вас по голове, как когда-то гладил Клару, когда ей было плохо? Это помогает, я знаю. Идите сюда...

- Николай Евгеньевич, - сказала Вера, - не надо меня жалеть. Пожалейте всех нас и скажите: как нам теперь жить на этом свете?

- Нам? - буркнул Миша. - Лично мне теперь будет жить легко. Если это не я...

- Тебя только это волнует? Это мог быть и ты, верно? И Эдик. И Фил. И даже Николай Евгеньевич.

- Вера Андреевна, успокойтесь, - сказал Кронин. - Я попробую резюмировать. Первое. Мы убедились в том, что каждый из нас умеет без особых проблем использовать открытый нами полный закон сохранения энергии. Для этого не нужно никаких личных способностей, достаточно знания вербальной формулировки положений закона. Следовательно, каждый человек на планете, узнав вербальный код, окажется в состоянии делать то же самое.

- Второе, - продолжал Кронин. - Вера Андреевна использовала закон сохранения для достижения личной цели. Я квалифицирую ее поступок как непредумышленное убийство при смягчающих обстоятельствах. Помолчите! - прикрикнул он, потому что Вера подняла голову и захотела вставить слово. - Мы будем судить Вас сами. И себя тоже будем судить.

Кронин неожиданно начал сползать с дивана на коляску, подтягивая себя руками. Он шлепнулся на сидение, как мешок с песком, тяжело вздохнул, пристроил ноги, морщась от боли, взял с дивана плед и прикрыл им колени, и при этом бормотал что-то о непотребстве проклятой жизни.

- Вам помочь? - спросил Эдик, не двигаясь с места.

- Обойдусь, - буркнул Кронин, подъехал на коляске к столу и пристроился между Эдиком и Мишей. Теперь они сидели рядом друг с другом - напротив Веры и Фила, трое против двух. Прокурор и судьи против обвиняемой и защитника. Блестевший в свете яркой люстры нож лежал посреди стола, как неоспоримая улика, достаточная для предъявления обвинения.

- Клетки в теле Елизаветы Олеговны, - сказал Кронин, - за считанные минуты постарели на десятки лет. Согласно закону сохранения, клетки ножа - нож и Елизавета Олеговна в момент, когда Вера Андреевна нанесла удар, составили единую энергетическую систему, поскольку была произнесена вербальная формула, - так вот, структура ножа, соответственно, также изменилась, вернувшись в состояние, которое имела в момент изготовления этого предмета. Энергия, таким образом, сохранилась. Почему произошел сдвиг во времени? По-моему, сыграло роль то обстоятельство, что физически нож не коснулся объекта, против которого был направлен. Я выслушаю ваши мнения по этому поводу, но позднее. Сейчас хочу обратить внимание на другое обстоятельство, о котором я упомянул в самом начале. Каждый, кто будет знаком с формулировкой полного закона сохранения, сможет связывать в энергетическую систему любые объекты и предметы. В том числе - людей. И более того: при серьезной подготовке и понимании сущности открытого нами закона, каждый сумеет осознать себя, как бесконечномерный организм, существующий в бесконечномерном мироздании. И каждый сможет стать собой-истинным, выйдя в мир, как это получилось у Веры Андреевны и Филиппа Викторовича и, как это, к сожалению, не удалось мне. Филипп Викторович, налейте мне, пожалуйста, чаю, а то в горле пересохло.

Кронин говорил, не делая пауз, и просьба его, произнесенная тем же тоном, что и весь монолог, прошла сначала мимо сознания Фила.

- Сейчас, Николай Евгеньевич, - вздрогнул он и потянулся за чайником, стоявшим на столе. Чайник остыл, и Фил пошел на кухню, надеясь, что в его отсутствие не произойдет ничего, что ему не хотелось бы пропустить. Слова, сказанные Крониным, не стали для Фила откровением. Николай Евгеньевич сумел сформулировать мысли, бродившие в сознании Фила. Кронин всегда формулировал лучше других.

Одного он не сказал. Не успел? Или не подумал? Вера уже убила одного человека, потому что... Неважно. Мотив не имеет значения. Она убила. И значит, может убить опять. Что ей стоит произнести формулировку, связать себя и ненавистный ей объект в одну энергетическую систему... И ножа не нужно. Что нож? Носитель материальной энергии. А можно использовать энергию любого из бесконечного числа измерений. Энергию совести, например. Наверняка есть и такая, если существует в мире измерение совести. И человек умрет - у него остановится сердце, потому что совесть его будто взорвется, у каждого в жизни есть поступки, которых он стыдится, и мысль об этих поступках, пусть на самом деле не таких уж и страшных, убьет его, потому что совесть окажется подпитана огромной энергией, перешедшей из других измерений.

А если Кронин потребует передать Веру в руки правосудия?

Чушь. Нет в уголовном кодексе такой статьи, по которой можно ее осудить, даже зная все обстоятельства дела.

Чайник закипел, Фил отдернул руки и вернулся в реальный мир из мира размышлений. Он понес чайник в гостиную, не представляя себе, как там изменилась ситуация за время его отсутствия.

Кронин наклонился вперед и смотрел на что-то, лежавшее у его ног. Фил вытянулся, чтобы увидеть: Вера опустилась перед коляской Кронина, уткнулась лицом в колени Николая Евгеньевича, а он гладил ее по голове.

Фил осторожно поставил чайник на стол и сказал стесненно:

- Налить вам, Николай Евгеньевич?

- Да, - рассеянно произнес Кронин. - И другим тоже.

Вера обернулась, посмотрела Филу в глаза и сказала:

- Не бойся, мой хороший, не нужно меня бояться.

- Да, - сказал Кронин. - Надеюсь, что так.

Фил принялся разливать чай. Вера пересела на диван - на место, где недавно сидел Кронин. Николай Евгеньевич развернул коляску так, чтобы видеть всех сразу.

- Что будем делать? - спросил он.

- Нельзя заявлять на Веру! - воскликнул Миша. - Они думают, что это была естественная смерть, пусть и дальше так думают. Мы сами...

- Что сами? - мягко спросил Кронин. - Сами разобрались, сами осудим и сами накажем? Устроим справедливость в пределах отдельно взятой энергетической системы? Вы же понимаете, Михаил Арсеньевич, что не в этом проблема. С некоторых пор мы с вами - все, кто знаком с формулировкой полного закона сохранения, - стали другими. Вообще говоря, стали самими собой. Точнее говоря, полностью еще не стали - и не станем, для этого нужно очень много времени. Но становимся - и каждый ощутил это на собственном опыте. Результат? По-моему, резко отрицательный. Конечно, это первый эксперимент подобного рода, да еще и поставленный без соблюдения правил, никакой чистоты, сплошная самодеятельность. Первый блин обычно бывает комом, но проблема слишком важна. Можем ли мы допустить, чтобы первый опыт провалился?

- Мы это уже допустили, - проворчал Эдик.

- Именно так, - согласился Кронин.

- Меня смущает, - сказал Эдик, - что мы по сути как бы легитимизируем религиозные представления о потустороннем мире.

- Чушь, - отрезал Кронин. - И мне странно, что вы так говорите, Эдуард Георгиевич. Ничего общего! Нет потустороннего мира, отличного от нашего и независимого от него. Есть единое многомерное мироздание с материальными и нематериальными измерениями. Умирая, человек никуда не уходит, и душа его не испытывает никаких превращений. Человек - и любое живое существо, а равно любой неодушевленный предмет - многомерен, наше трехмерное тело лишь ничтожная часть всех его измерений, и то, чем мы живем здесь, - ничтожная часть нашей истинной жизни, которая происходит сейчас, и в прошлом, и в будущем, потому что ведь и время всего лишь измерение, не более важное, чем прочие. Где-то мы постоянно умираем, а где-то рождаемся, а какая-то часть нашего "я" недоумевает, не понимая, что есть смерть и что есть рождение, потому что само по себе наше "я", вероятно, никак во времени не ограничено.

- Но все это философия, - прервал Кронин сам себя. - Нам нужно решить практические задачи. Полный закон сохранения энергии. Человек, знающий его формулировку, становится слишком сильным. Умение пользоваться полным законом - это умение переводить энергию из нематериального состояния в материальное и обратно. Закон природы - вне морали. Полный закон сохранения энергии - это естественный природный закон. Он вне морали. И значит...

- Господи, - подал голос Миша, - все это надо забыть! Забыть и растереть! Нет никаких общих законов! Нет никакого единого мироздания! Невозможно выйти в мир! Ничего этого нет!

- Миша, заткнись! - прикрикнул Эдик. - Все это есть, и ты никуда от этого не денешься. Ты можешь забыть о том, что способен заставить человека поскользнуться на ровном месте? Или о том, что можешь уйти из трехмерия и вернуться? Можешь обладать любой женщи...

- Эдик! - вырвалось у Фила.

- Прости, - пробормотал Эдик. - Никто из нас уже не забудет того, что умеет.

- Но мы в состоянии контролировать себя, - сказал Кронин и, бросив взгляд на Веру, добавил: - Надеюсь, что в состоянии.

- Вот видите! - Миша ударил кулаком по столу. - Мы и за себя не можем поручиться. А если о том, что мы сделали, узнает хоть одна живая душа?

- Боюсь, - сказал Кронин, - что скрывать уже поздно.

- Почему это? - набычился Миша. - Никто, кроме нас...

- И еще Вадима Борисовича...

- Гущина? - удивился Миша. - А он-то здесь при чем? Никаких сведений о настоящих результатах у него нет.

- Есть, - сказал Фил. - Николай Евгеньевич все ему рассказал. Или почти все.

- Вы? - Миша повернулся всем корпусом к Кронину, движение было таким резким, что Николай Евгеньевич инстинктивно откатился на своей коляске к дивану, едва не отдавив Вере ноги. Филу показалось даже, что Миша оттолкнул Кронина взглядом - а ведь это вполне могло быть на самом деле!

- Зачем? - спросил Миша. - Мы же... Как вы могли?!

- Долгая история, - мотнул головой Кронин. - Факт тот, что информация у него есть. К сожалению, не только у него.

- Конечно, - поморщился Миша, - есть еще коллеги в Академии...

- Вы все еще думаете, что Вадим Борисович работает в академическом аппарате? - поинтересовался Кронин.

- Ну... А где же?

- Полагаю, что в более серьезной организации, - сухо сказал Николай Евгеньевич. - Хотя... Это лишь мое предположение. Черт возьми, Михаил Арсеньевич, все, что сделали мы, сделают и другие, вы сомневаетесь?

- Но это... Это... ужасно, - Миша хотел употребить более резкое слово, оно так и висело у него на губах.

- Да, - мрачно согласился Кронин.

- Нет, - сказал Фил. - Пока, во всяком случае, - нет.

- О чем вы, Филипп Викторович?

- Николай Евгеньевич, помните, что сказал Гущин перед уходом?

- Конечно. Об обвинил нас в религиозном обскурантизме и заявил, что мы его разочаровали. Ну и что? Это его личное мнение, оно изменится, когда он глубже разберется в сути проблемы.

- Значит, нужно, чтобы не разобрался, - заявил Фил.

- Но я не понимаю, - продолжал недоумевать Миша, - как вы могли...

- Я не оправдываю себя, - сказал Кронин. - Вопрос в том, можно ли это остановить. Мы... не только мы лично, все люди... еще не доросли до того, чтобы жить в бесконечномерном мире. Чего мы все стоим, если не поняли этого с самого начала? Нам было интересно. Интересно! Кто и когда мог оценить последствия, если на первом месте интерес?.. Неважно, - оборвал он себя. - Что будем делать сейчас?

Кронин потер ладонями виски. Приближался приступ, он это чувствовал, боль уже поднялась от колен к бедрам, сейчас и в руках вспыхнет жестокий огонь, от которого нет спасения - разве только сжаться в комок и повторять "нет, нет, нет"... Тогда боль сворачивается в кольцо и тоже повторяет "нет, нет, нет", и становится не легче, но однообразнее, а однообразие все же лучше, оно не успокаивает, но делает боль подобной смерти, уходу, отсутствию. А потом возвращаешься - когда боль начинает отступать, и это такое блаженство, по сравнению с которым оргазм - ничто, бледное свечение перед солнечным пламенем... Раньше приступы не случались в присутствии посторонних, только ночами, когда он был один. Одному легче. Возможно, он выл и кричал - но он был один, и никто этого не слышал. А сейчас...

Нет, - подумал Кронин, - нет, нет и нет.

Однако это уже пришло, и, теряя сознание, но пытаясь все же удержать себя на поверхности физического смысла, Кронин успел увидеть белое от напряжения лицо Михаила Арсеньевича, и Веру Андреевну, почему-то повисшую на Филиппе Викторовиче всем телом, а Сокольский тоже был бледен, и только Корзун - Кронин различил это боковым зрением - сидел спокойно, сложив на груди руки, и, кажется, не обращал внимания на возникшее в комнате напряжение, и на то, как из середины стола, будто лава из кратера проснувшегося вулкана, течет горячее, светящееся нечто, неопределимое и страшное, как боль, заставившая Кронина закрыть глаза и уйти туда, где нет ни жизни, ни простого человеческого смысла...

19

Эдик первым обратил внимание на то, как побледнел Кронин и как ладони его, лежавшие на коленях, резко сжались в кулаки, скомкав плед.

- Вам плохо, Николай Ев... - Эдик не успел закончить фразу, потому что над ним, как грозовая туча над грешной землей, навис Миша с совершенно белыми глазами, бормотавший что-то вроде бы бессмысленное, но в то же время очевидно понятное. Вера, ощутившая изменение, которое Эдику только предстояло осознать, бросилась к Филу и повисла на нем, теряя силы, а Фил тоже шептал что-то, и слова, которые он произносил, почему-то проявлялись яркой красной надписью на противоположной от Эдика стене комнаты, а может, это происходило только в его сознании?

- Миша, - сказал Эдик, - Фил, Вера... Что...

Он понял, что происходило. Он ожидал, что это могло произойти. Миша. С ним снова случился приступ, и он попытался уйти от себя. Туда, где он - не жалкая телесная оболочка, мучимая фобиями и комплексами, а могучее существо, способное справиться с любыми человеческими неприятностями. Ощутив начало приступа, Миша произнес какую-то часть формулы полного закона сохранения, и теперь, не контролируя изменившуюся реальность, не мог знать, какие энергии перемещались из материального мира в нематериальный, какие появлялись в этом мире и какие из него исчезали.

"Успокойся", - сказал себе Эдик.

Он скрестил руки на груди и начал вспоминать вербальную формулу, забирая энергию из того, что физики называли вакуумом, а сам Эдик ощущал сейчас, как плотную невидимую жидкость, обтекавшую его со всех сторон и заполнившую его изнутри.

Высвобожденная энергия трансформировалась в тепло, которое сразу перешло в одну из нематериальных энергетических форм, а остаточная волна, приняв форму аэродинамического удара, швырнула Эдика через всю комнату, и он крепко приложился спиной обо что-то очень твердое.

Он из последних сил удерживал себя на поверхности трехмерия, он не хотел в тот мир, где мог встретить Аиду - ее не погибшие в адском пламени катастрофы измерения, - не хотел в бесконечномерную Вселенную, он не хотел, ни за что, ни за что не желал знать, какая она ТАМ, и себя в ТОМ качестве не желал ни знать, ни понимать, это были неправильные мысли, он должен был им сопротивляться, но даже не пытался этого сделать, барахтался на какой-то энергетической волне, взвившейся из глубины, куда он стремительно падал.

Неожиданно падение прекратилось, и Эдик понял, что выжил, что все еще - или уже - сидит на стуле, скрестив руки на груди, и в голове ясно мыслям, и нет ни малейших следов каких бы то ни было энергий - материальных или иных прочих, все это чушь, и нужно наконец привести Мишу в чувство, его необходимо лечить, потому что...

Миши в комнате не было. Стул его лежал на полу, выгнув спинку, как кот, получивший пинок под хвост. Не было и Веры. Фил тоже отсутствовал. Эдик резко обернулся - инвалидная коляска откатилась к кухонной двери, плед стекал с нее на пол размягченной плиткой шоколада. Николая Евгеньевича в комнате не было тоже.

"Я сделал это, - подумал Эдик. - Не ушел со всеми. Остался. Значит, сумел высвободить какие-то энергии. А может, наоборот, связать. Неважно".

Что же делать? Что теперь делать - разве у него были основания полагать, что они вернутся? Разве возвращаются, умирая? Но разве они умерли? Что означает исчезновение физических тел, если не смерть?

Эдик посмотрел на инвалидное кресло, в котором недавно сидел Кронин. Это было НЕ ТО кресло. Кронинское еще в прошлом году снабдили электромоторчиком, висевшим на спинке сбоку, как нашлепка на щеке. Моторчика не было. И размеры... Не мог Николай Евгеньевич поместиться в таком маленьком креслице - где, кстати, подставка для ног, она исчезла тоже?

А еще стол - он был овальным, и несколько минут назад на нем стояли чайник и чашки, и блюдо с фруктами и печеньем. Стол, перед которым сидел Эдик, был прямоугольным, его покрывала пестрая скатерть, похожая на клеенку, с мелкими цветочками - то ли маргаритками, то ли ромашками. Безвкусица. Кронин никогда не положил бы на стол такую скатерть, он вообще не терпел скатертей и клеенок, откуда же...

И стены. Только теперь Эдик обратил внимание на то, что стены оклеены обоями - узорчатыми и почему-то грязными, кто-то рисовал на них карандашом и фломастером, не только внизу - правда, внизу, на уровне груди, каракулей было больше, - но и у самого потолка, будто рисовальщик то ли влезал на стремянку, чтобы оставить свою подпись, то ли умел летать, то ли был огромного роста, не ниже двух с половиной метров...

А где люстра? Из середины потолка торчал металлический штырь сантиметров тридцати в длину, на конце которого, будто опухоль, висел круглый светильник - белый источник неяркого света, похожий на электрическую лампу не больше, чем футбольный мяч - на глобус.

"Значит, я все-таки ушел, - подумал Эдик. - Значит, не получилось. Но почему мир - такой? Он должен быть иным. Мир бесконечен, он"...

"Что я знаю о бесконечности мира? - подумал Эдик. - Если со мной происходит то, чего я не хочу, чтобы со мной происходило, значит, сейчас случится нечто, чего я не жду - то, о чем я желаю, чтобы этого не было никогда".

"Мы все тут не контролировали себя. Каждый произнес какую-то часть формулы. Можно себе представить, какой энергетический хаос возник в окружавшем нас пространстве. То есть... Нет, это невозможно себе представить. Я, во всяком случае, не могу".

"Но ведь представляю, - подумал Эдик. - Эта комната, эти обои, которых здесь не было никогда, - все это не может быть физической реальностью, данной нам в ощущениях. Это плод моего воспаленного воображения. Я попытался привести в порядок энергетические потоки, не мной созданные, и в результате... Что? Может быть, это все-таки - тот самый мир бесконечного числа измерений, в котором я могу быть сильным, как олимпийские боги, мудрым, как Роденовский мыслитель, и бесконечно живым... Вместе с Аидой?"

Или это - игра подсознания?

Можно тронуть стол, ударить по нему кулаком и почувствовать боль. Значит, стол реален? Нет, не значит. Мозг способен создавать любые фантазии и убеждать неприхотливое сознание в том, что они реальны. Невозможно, находясь где бы то ни было, с помощью каких бы то ни было ухищрений доказать себе, что мир, в котором ты живешь, - реальный, а не созданный фантазией уснувшего бога, и бог этот - ты сам и никто иной, потому что никого иного, возможно, вовсе не существует ни в единственной реальности, ни в другой, тобою созданной.

"Если кто-то действует против меня, - подумал Эдик, - то может ничего не получиться. На каждое заклинание найдется другое заклинание".

"Это не заклинание, - одернул он себя, - это физический закон. Молитва, заклинание, закон природы - какая разница? Слова, термины не имеют значения. Мысль - тоже. Нужно уйти отсюда. Куда угодно".

Он отступил на шаг и вошел в стену, комната исчезла, перед глазами стоял белый туман, плотный, как молоко, как творог, как гипс, как мрамор - белый каррарский мрамор без единого изъяна, полная белизна, нуль, вакуум, небытие...

Вербальная форма всплыла, наконец, до такого уровня в сознании, что Эдик сумел ее если не вспомнить, то ухватить за кончик, за первое слово фразы, и произнес его - ему казалось, что вслух, - а за первым словом потянулось второе, за вторым третье, и он вовремя вставил направление движения энергии, векторный фактор, не понимая, правильное ли задал направление энергетического перехода, и не окажется ли сейчас в месте, еще более ему не нужном или вовсе гибельном для трехмерного физического тела.

Умереть? Сейчас? Здесь? Из-за того только, что кто-то - Вера? Миша? - захотел уничтожить следы своего преступления?

Дудки!

Белый мир, в который Эдик оказался впаян, впечатан, как муха в янтаре, потемнел, в белом мире наступил вечер, но ночь не настала, что-то происходило, чего Эдик не понимал, но от чего должен был избавиться, иначе...

Иначе... Иначе...

Навсегда...

Так бы, возможно, и произошло, но губы Эдика непроизвольно шевелились, и вербальная формула выбрасывалась из подсознания, застывавшего в неподвижности, в еще живое четырехмерие, мрак сменил белизну, а потом белизна вернулась, чтобы снова погрузиться во мрак... Время переваливалось через себя, как только что через себя переваливалось пространство, и Эдику почему-то пришло на ум сравнение с "Машиной времени" Уэллса, книгой, которую он давно - с детства! - не перечитывал, но откуда запомнил описание передвижения Путешественника: как день с быстротой зевка сменялся ночью, а ночь - следующим днем, и так много раз, вперед, вперед, вперед...

Стоп.

Эдик крепко приложился обо что-то затылком и вернулся наконец откуда-то куда-то. Открыл глаза ("Странно, - подумал он, - я ведь и не закрывал их вовсе, иначе как же я видел белый мир и сменявший его черный?") и понял, что никуда на самом деле из комнаты Кронина не отлучался и даже со стула своего не вставал - странно, что не упал на пол во время своего (неужели вовсе не физического?) отсутствия.

Все стояли и смотрели на него. Даже Николай Евгеньевич - вот что удивительно! - тоже стоял рядом с коляской, крепко, до белизны в суставах, вцепившись в спинку обеими руками.

- Что? - спросил Эдик чужим голосом. - Что это было со мной?

- Спасибо, - произнес Николай Евгеньевич. - Спасибо вам, Эдуард Георгиевич.

"С чего он вдруг стал меня благодарить?" - удивился Эдик, и удивление вернуло ему утраченное ощущение реальности. Он огляделся, будто видел комнату впервые после долгого отсутствия. Пожалуй, ЭТУ комнату он действительно видел впервые - хотя сейчас не сомневался в том, что находится в квартире Кронина, а не где-то и когда-то, в мире, то ли существующем реально, то ли созданном в его воображении.

Диван был перевернут и бесстыдно демонстрировал свои распотрошенные внутренности - будто кто-то вспорол подкладку длинным острым ножом и вывалил для обозрения клочья серой ваты вперемежку с грязными опилками. Перевернутым оказался и компьютерный столик, блок компьютера валялся под большим столом, а монитор стоял на полу неподалеку от двери в кухню - стоял аккуратно, будто его отсоединили от системы и перенесли на новое, не вполне, впрочем, достойное место.

- Спасибо? - переспросил Эдик. - За что? Я ничего не понимаю.

Он только теперь обратил внимание на Мишу, лежавшего на полу. Свернувшись калачиком, Миша спал, подложив под щеку обе руки. Левая нога его была, однако, неестественно вывернута, будто сломана в колене, и в груди Эдика возник холод - не спал Миша, конечно, с чего бы ему спать на полу при таком разгроме? Не спал, а лежал мертвый, и Эдик с очевидной ясностью понял, что Мишу убил он, лично, сам, без чьей-либо помощи, и сделал этот только что, когда произнес вербальную формулу.

Кронина уже не держали ноги, он упал в коляску, откинулся на спинку, закрыл глаза, и Эдик со страхом увидел, как Николая Евгеньевича бьет крупная дрожь - грузное тело сотрясалось в конвульсиях, руки тряслись, а ноги елозили по полу.

Эдик прижал к подлокотникам руки Кронина, а Фил держал голову, одна лишь Вера оставалась в неподвижности, похожая на отрешенную от всего греческую статую.

Минуту спустя Кронин затих, тихо постанывая, Эдик выпустил его руки, а Фил отошел к Вере, встал с ней рядом, и вдруг Николай Евгеньевич сказал ясно и отчетливо обычным своим голосом, правильно выговаривая длинные и продуманные фразы:

- Эдуард Георгиевич, я поблагодарил вас за то, что вы единственный сохранили в критический момент четкость мышления и способность совершать разумные поступки, в результате чего были спасены наши - в том числе и ваша собственная - жизни. Если бы не ваши действия, то Михаил Арсеньевич, будучи в состоянии шока, успел бы нанести нашему мирозданию такой урон, по сравнению с которым нападение террористов на Международный Торговый центр или взрыв в Дели показались бы детской возней.

- Я... - протянул Эдик. Он действительно ничего не понимал. Он поискал ответ в глазах Веры, но увидел в них лишь тоску и услышал обращенную к нему и не высказанную вслух мысль:

- Я не хочу жить...

Эдик перевел взгляд на Фила, но тот лишь покачал головой: он тоже не мог объяснить того, что случилось. Но рассказать-то он был в состоянии! Видимо, и Фил сейчас умел читать мысли, потому что сказал:

- Да, рассказать могу... Мы разговаривали, и Николай Евгеньевич произнес: "Давайте думать, что делать дальше"...

20

- Давайте думать, как быть дальше, - рассудительно сказал Кронин и неожиданно прикусил губу. Лицо его налилось краской, Николай Евгеньевич откинулся на спинку кресла и поднял руки, будто хотел отгородиться от мира.

- Что с вами? - беспокойно спросил Фил, поднимаясь. Он никогда еще не видел, как у Кронина начинались приступы, слышал его рассказы, достаточно скупые, чтобы понять, насколько мучительной была внезапно подступавшая боль. Краем глаза Фил заметил движение слева и лишь тогда понял, что происходило на самом деле.

Миша. С ним опять началось. Бессонов стоял, протянув руки в сторону Кронина, ему передавал накопленную в мышцах энергию - Филу показалось, что с Мишиных пальцев срывались яркие белые искры и, начав движение, сразу гасли, будто прятались в воздухе, а потом возникали опять, теперь уже в голове Кронина, вот почему лицо Николая Евгеньевича стало таким багровым, вот почему он чувствовал сейчас бесконечную боль. Громким голосом, четко выговаривая каждое слово, Миша произносил вербальную формулу полного закона сохранения энергии и задавал одному ему известное направление перехода.

Фил заметался. Нужно было заставить Мишу замолчать - более того: заставить его не думать.

- Заткнись ты, - хрипел Фил, - ради всего святого, ах ты, сво...

Он не договорил. Он не смог договорить, потому что оказался стиснут, спеленут, связан, каждая клеточка его тела была стиснута, спеленута и связана, он не мог вздохнуть, сердце его застыло. В глазах потемнело, и Фил успел подумать, что так люди и умирают, так умирала Лиза, и теперь, если он действительно умрет, то сможет жить в большом мире, и может, это к лучшему, но все равно как же не хочется, и почему нет ни черного тоннеля с ярким светом в конце, ни воспоминаний о детстве, как это, говорят, бывает во время последнего перехода...

Он стал ураганом. Он несся над поверхностью планеты - а может, это и не планета была вовсе? - похожей на дольки помидора, сложенные рядом и отделенные друг от друга темным колышащимся океаном, который тоже был ураганом - таким же, как он, Фил, - явившимся, чтобы выяснить с ним свои непростые отношения. Фил не хотел ничего выяснять, он был ураганом над планетой, но и планетой тоже был он, и еще он ощущал в себе нечто, ему не принадлежавшее, что нужно было изгнать из себя, но прежде понять, ибо, не поняв, невозможно изменить.

Фил пронесся над собой и расплылся, растекся, ослабел; сверху, с тверди неба на него падала чья-то больная ностальгия, чья-то измученная память, он не хотел ее, но все равно принял, впитал в себя, и ему сразу стало легче, он вновь поднялся над собой-планетой, но был уже не ураганом, а горой, вулканом, изрыгавшим вместо пламени и камней мысли и идеи. Мысль о том, что знание одного-единственного закона природы может создать хаос, может убить, разрушить бесконечную структуру личности.

Фил помнил, что он человек, а вовсе не вулкан, не ураган, не планета, не мысль и не нечто еще, что он ощущал в себе, но не умел осознать. Что значит - человек? Человек - материальное, ограниченное четырьмя измерениями, временное и устранимое существо, да, он человек, но разве это в нем главное?

Кто он на самом деле? И в чем его смысл? Он знал это, знал всегда, потому что сначала возник смысл, а потом - он сам, смыслом рожденный. Все возникает из смысла. Из смысла возникла Вселенная. Фил-вулкан взорвался, рассыпался над планетой и поглотился ею, исчез и возник в совершенно другом месте - или ином времени? Здесь и сейчас он был именно смыслом и ничем более - смыслом существования звезды, сиявшей на темно-фиолетовом небе, и смыслом жизни женщины, стоявшей на пороге деревянного домика и глядевшей на звезду с выражением счастья на широком, скуластом, с маленьким ртом и косыми глазами, но таком миловидном лице, и смыслом существования этого дома, и сада вокруг него, и поля, по которому медленно полз в почти полном мраке, не зажигая фар, трактор-автомат, и смыслом работы, совершаемой трактором тоже был он, Фил, он был один, он чувствовал себя одиноким, и значит, у всего сущего тоже был один-единственный смысл, который Фил и должен был найти, дав определение самому себе, поняв самого себя, это было труднее всего, потому что внешнее, отчужденное, познается путем наблюдений, а внутреннее, свое, скрыто от пути сознательного поиска, и потому неуловимо, как солнечный зайчик, прячущийся от накрывающей его ладони.

"Лиза!" - подумал Фил, и эта мысль собрала в единое целое его разбросанное по разным Вселенным существо, но Лиза все равно была так же далека от него, как в тот день, когда он видел ее в последний раз - в гробу, в цветах, среди которых были и его алые гвоздики. С Лизой он не мог быть, и значит, смысла не было вовсе, а если смыслом был он сам, значит, не было и его, Фила.

Не было. Не было. Не было.

Мир кружился вокруг этого определения и возвращался к нему. Не было. Не было. Не...

Фил увидел лицо. Лицо смотрело на него из пространства, которое он покинул, чтобы не возвращаться. Лиза? Нет, это было лицо Эдика. Губы шевелились - Эдик произносил полный текст вербальной формулы. Лицо приблизилось и покрылось морщинами, волосы поседели и выпали, но выросли опять, а морщины исчезли - лицо стало молодым, таким, каким было лет двадцать назад, и слова прервались, потому что двадцать лет назад Эдик, конечно, не имел ни малейшего представления ни о полном законе сохранения, ни о том, что Вселенная существует не только в своих материальных измерениях.

Слова прервались, и лицо начало расплываться, но Фил уже помнил, знал и сам продолжил формулу-молитву, и чернота пространства стала чернотой комнаты, в которой нет освещения, но свет возник мгновенно - энергии, вызываемые Филом, переходили из одной формы в другую, - комната, осветившись, стала такой, какой и была: белые стены, перевернутый (почему?) диван, монитор компьютера, стоящий на полу у кухонной двери, и Лиза рядом... Лиза? Неужели она...

Нет, рядом стояла Вера, и он потянулся к ней, обнял, прижал к себе, Вера дрожала всем телом и говорила что-то - тихо, невнятно, странно.

- Что? - спросил Филипп. - Что ты сказала?

- Если бы не Эдик... - пробормотала Вера, глядя на что-то позади него.

Фил обернулся - на полу, подогнув ноги, лежал ничком Миша Бессонов. Миша был мертв, это Фил понял сразу по неестественной Мишиной позе, по неестественной Мишиной неподвижности и полному отсутствию Мишиных мыслей, ни одной из которых Фил не мог разглядеть в застывшем и холодном воздухе комнаты.

Эдик сидел, откинувшись на спинку стула, и печально смотрел на Мишу.

- Что? - спросил он. - Что это было со мной?

- Спасибо, - сказал Николай Евгеньевич, - спасибо вам, Эдуард Георгиевич.

- За что? - удивился Эдик. - Я ничего не понимаю...

- Я не хочу жить, - тихо сказала Вера.

21

- Я не хочу жить, - сказала Вера. После того, что она видела, жить действительно не хотелось.

То, что рассказал о своих мучениях Фил, можно было интерпретировать по-всякому, и был ли в них действительно какой-то смысл, Вере представлялось очень сомнительным. То, что видела она, лучше было не вспоминать.

Когда Кронин сказал "Давайте думать дальше", Миша, сидевший молча и вертевший в руке пустую чайную чашку, вдруг запустил этой чашкой в стену (осколки брызнули, один из них царапнул Веру по щеке, не больно, но ей показалось, что выступила кровь) и с невнятным криком вскочил с места. Руки его будто удлинились, так Вере показалось, потому что не мог Миша дотянуться до Николая Евгеньевича, не имея рук трехметровой длины, но каким-то образом дотянулся, кронинская коляска со скрипом развернулась вокруг оси и перевернулась, выбросив седока - Николай Евгеньевич ударился о пол головой, зашипел от боли и попытался подняться на колени, а Миша уже стоял рядом с ним, он не трогал беззащитного, но коляске досталось. Миша пинал ее ногами, обрывал провода, Вера ничего не могла сделать, только смотреть, потому что ни руки, ни ноги, ни даже мысли ей почему-то не повиновались.

Миша между тем бросил на нее взгляд, в котором читались и восторг, и желание, и ненависть, он потянулся к Вере, ей стало страшно, она поняла, что сейчас произойдет, если за нее не заступится кто-нибудь из мужчин, а они - защитники - будто застыли, один лишь Николай Евгеньевич кряхтел, пытаясь подняться. Фил смотрел перед собой, а потом сказал что-то невнятное и засветился, выглядело это страшно, будто внутри него начался пожар, тусклое багровое пламя пробивалось сквозь кожу, и одежда на Филе начала светиться тоже - не тлеть, не гореть, а именно светиться багровым адским пламенем.

Миша устремился к Вере, как снаряд, выпущенный по цели. Вере казалось, что она не сделала ни одного движения, но почему-то очутилась в углу комнаты, рядом с телефонным столиком.

Неожиданно забыв о Вере, Миша повернулся к Эдику, сидевшему на стуле с безучастным видом и бормотавшему под нос слова, которые Вера не могла расслышать.

- Ах ты! - прокричал Миша и бросился на Эдика, но что-то развернуло его по пути и бросило в сторону компьютерного столика. Монитор с грохотом повалился на пол, а базовый блок на глазах у Веры взлетел в воздух и, вращаясь подобно малой планеты, пронесся мимо ее виска, врезался в стену, отлетел назад и по полу, будто это была ледяная поверхность катка, заскользил к столу.

Миша опять повернулся к Вере, в лице у него не было ничего человеческого, маска зверя, желающего получить вожделенную добычу. "Сейчас, - подумала Вера, - сейчас он дотянется до меня и... Не хочу! Не надо! Господи, помоги"...

Миша будто натолкнулся на стену. Он бился о невидимую преграду головой, кулаками, ногами, метался, как зверь в клетке, и продолжалось это бесконечно долго, хотя на самом деле не заняло и минуты. Эдик следил за Мишей пристальным взглядом и говорил, говорил, говорил...

И Миша сдался. Что-то надломилось в нем - физически надломилось, как ломается сухая палка. Он согнулся в поясе, всхлипнул и повалился на пол, ноги его разъехались, глаза, продолжавшие смотреть на Веру, закатились, и Миша умер - Вера точно знала, что он умер, потому что не мог этот куль, лежавший на полу, быть живым человеком.

Кронин, поднявшийся наконец на ноги, тоже понял, что Миша умер - он тяжело встал на ноги и произнес пораженно:

- Миша... Эдуард Георгиевич... Как же вы его...

Эдик замолчал наконец. Он приподнялся, поглядел на лежавшего ничком Мишу, на Кронина, на Веру и на еще не пришедшего в себя Фила и сказал:

- Что? Что это было со мной?

22

Тело переложили на диван, компьютер водрузили на прежнее место, но он не работал, включился только монитор, ничего, конечно, не показывая, и никто не знал, сохранилась ли хоть какая-то информация на жестком диске. Стол пришлось сдвинуть в угол, потому что одна из ножек обломилась, а появившиеся на стенах потеки чего-то черного и похожего на ваксу, смыть оказалось невозможно - чего только Вера не испробовала, пока мужчины возились с Мишей, пытаясь привести его в чувство, хотя и понимали, что оживить мертвого - безнадежная задача, даже если знаешь не только закон сохранения энергии, но и другие законы большого мира.

Николай Евгеньевич, сидя в коляске (ездить она не могла, с правого колеса слетела шина, а левое описывало восьмерку), помогал Эдику и Филу, давая им полезные, по его мнению, и нелепые, по мнению Фила, советы.

- Нет, - сказал наконец Эдик, - бесполезно.

- Что же теперь делать? - спросил Фил. - Надо, наверно, в милицию сообщить? И в "скорую". Мертвый человек в доме...

- Нет, - твердо сказал Кронин. - Придет Гущин, он обещал вернуться, - пусть решает, как поступить с телом.

- Николай Евгеньевич, - сказала Вера, бросив на пол грязную тряпку, - не оттирается эта гадость. Будто въелась.

- Естественно, - брезгливо отозвался Кронин, - именно въелась. В структуру материала. Если сделать химический анализ...

Он запнулся. Все смотрели на него, и Кронин продолжил:

- Я знаю, о чем мы думаем... Еще не можем... Никто из нас. Я уж не говорю об остальных. Не можем жить в мире, который... Не знаю... Может, в конечном счете он для нас и предназначен. Но сейчас - нет. Мы просто не понимаем, как в нем жить. И можно ли жить вообще. То, что мы называем жизнью, разумом, там - как плесень, вот эта, на стене, которая не оттирается.

- Там? Здесь? - сказал Фил. - Нет там и нет здесь...

- Ради Бога, Филипп Викторович, - поднял руки Кронин, - только не говорите мне о единстве мира и о том, что мы сами, как существа, к большому миру принадлежащие, просто не осознаем своего бесконечномерного существования. Я прекрасно это понимаю. Но разум мой здесь, в этой голове, которая лопается от боли, и в этом трехмерии. Разум мой здесь, а какой я на самом деле, знаю не я, а то существо, ничтожной частью которого является это мое материальное тело. Или Миша - его нет, и он есть, и какая-то его часть продолжает существовать в нашем мире. Может, эта чернота на стенах - часть Миши? Может, смывая ее, мы уничтожаем какую-то его естественную сущность?

- Ну, это слишком... - начал Эдик.

- Да? Вы уверены, Эдуард Георгиевич?

- Нет, - подумав, сказал Эдик. - Ни в чем я сейчас не уверен.

- Даже в том, - добавил Фил, - что, поставив стол в угол, мы не нарушили какое-то равновесие в общем мироздании. Мы переставили стол, и это вызвало взрыв в какой-нибудь галактике...

- Это слишком! - повторил Эдик, но в голосе его не ощущалось уверенности.

- Слишком? - поднял брови Кронин. - Вы сами...

Он перевел взгляд на покрытое простыней тело.

- Да, наверно, вы правы, - пробормотал Эдик.

- Кстати, - заметил Кронин, - перед тем, как это началось, на столе лежал нож. Тот самый. Где он? Не вижу.

Ножа не было. Впрочем, искали его без особого желания - заглянули под диван, посмотрели на книжных полках, даже в кухне пошарили по ящикам и шкафчикам - все ножи были на месте, кроме того, нового.

- Кто его знает, - обреченно сказал Фил, когда, бросив поиски, они не стали возвращаться в гостиную и разместились у кухонного стола. Коляску Эдик предложил перенести на руках, но Николай Евгеньевич воспротивился и доковылял до кухни на своих двоих, опираясь на руку Фила. На кухне было спокойнее, хотя и здесь кое-что изменилось - кафель над плитой из белого стал грязно-зеленым, двери стенного шкафчика не закрывались, у всех стульев почему-то исчезли спинки, а газ не зажигался - то ли возникли перебои в системе, то ли забило трубу. А может, газа в этой квартире и вовсе никогда не было - такая мысль появилась у Фила, когда он садился на ставшее неустойчивым сидение, похожее на табурет: там, где была спинка, теперь торчали два штырька, аккуратно обрезанные и даже закрашенные зеленой краской. "Может, - подумал Фил, - это трехмерие, вовсе не то, в котором мы жили прежде". В бесконечномерном мире трехмерий может быть тоже бесконечное количество. И Филиппов Грунских. И тогда есть мир, где Лиза не умирала, и где они поженились. Может, он как раз в таком мире и очутился, и сейчас откроется дверь, на пороге возникнет она...

"Глупо, - подумал Фил. - Вселенная не так проста, чтобы повторять с малыми вариациями одни и те же материальные подсистемы".

- Итак, - сказал Кронин, - нам, в конце концов, нужно принять решение. И я очень прошу каждого думать только о том, что происходит здесь и сейчас. Не произносить никаких - даже односложных - отрывков из вербального...

- А нам и не нужно повторять, - заявил Эдик. - Мы уже в системе, если можно так выразиться. Смотрите.

Он протянул над столом руку, чайные ложки вздрогнули, поднялись в воздух и прилепились к его ладони. Фил подумал, что это так неестественно, и ложки упали со звоном, одна из них покатилась и начала падать на пол, но застыла в воздухе, а потом медленно поднялась и легла рядом с остальными.

- Вот так, - сказал Эдик. - И еще не так.

- Достаточно подумать... - прошептала Вера.

- Подумать, пожелать, спланировать.

- Всемогущество...

Кто сказал это? Фил думал, что он. А может, Вера? Или слово произнеслось само - возникло из воздуха, из самопроизвольных его колебаний, которые ведь тоже можно возбудить мыслью, желанием?

- Если уничтожить жесткий диск... - сказал Эдик.

- А заодно и наши с вами головы, - усмехнулся Кронин.

- Вы же сами все рассказали Гущину, - с укором произнес Фил.

"Мир изменился только для нас? Или для каждого, живущего в этом трехмерии? Если для каждого, то ничего уже не сделаешь, и все плохо, все просто ужасно, нам нужно было придумать, как бороться с террором, а мы создали такое, что теперь от мирового порядка останется хаос, потому что никто не готов жить в мире, где дозволено все.

А если все изменилось только для нас, сидящих в этой комнате, то... Нам нужно здесь и остаться. Навсегда. Это не так страшно, наверное. Я же был в мире и понял лишь малую его часть. Ничто - по сути. Не так страшно. А здесь это называется - умереть".

- Без нас, - сказал Кронин, - они не разберутся в законах полного мира.

- Там хорошие аналитики, - сказал Эдик.

- Плохие, - сказал Кронин. - Они не знают висталогии.

- Проблема? - пожал плечами Эдик. - Выучат.

- Помните, - сказал Фил, - пару лет назад хотели запретить клонирование? Разве это помогло?

- Мне страшно, - сказала Вера, - я не хочу...

- Или вместе, или никак, - сказал Эдик. - Верно?

- Вместе, - пробормотал Фил. - Вместе. Нас было шестеро...

Дверь из гостиной отворилась, и в кухню вошла Лиза. Она была в синем платье, том, что так нравилось Филу, и волосы распущены так, как ему нравилось. Лиза улыбалась и смотрела Филу в глаза, а он обнимал Веру за плечи, и ему совсем не было стыдно.

- Господи, - прошептала Вера, острые ее ногти впились Филу в ладонь.

Кронин шумно вздохнул, Эдик медленно поднялся.

- Фил, - сказал он, - не нужно. Убери ЭТО.

Лиза повернулась и вышла - в стену, потому что у Фила не было сил направлять ее движение.

- Зачем ты так? - бросила Вера.

- Я не хотел, - пробормотал Фил. - Я даже не думал. Оно само...

- Вот именно, - сказал Кронин. - Теперь вы понимаете, что нас ждет?

В дверь позвонили - один раз коротко и сразу дважды - долгими звонками.

- Это Гущин, - сказал Николай Евгеньевич.

- Нужно уходить, - сказал Эдик. - Верно? Нельзя нам с ним.

- В дверь? - усмехнулся Фил.

- А мы... - Кронин посмотрел на Эдика беспомощным взглядом. Он принял решение, но не хотел быть один. - Мы сможем потом вернуться?

Эдик промолчал.

23

Гущин долго звонил и колотил в дверь, из соседних квартир высыпали жильцы и давали ненужные советы. Все беспокоились о том, что могло случиться с инвалидом, жившим в восьмой квартире.

Гущин не хотел поднимать шума, но войти было необходимо. Похоже, что Сокольский ушел, Николай Евгеньевич остался один, и с ним мог случиться приступ. Пришлось спуститься в домоуправление, предъявить документы, и тогда все решилось быстро - плотник взломал замок, и Гущин вошел, ощущая в груди странный холод.

В прихожей было темно, Гущин пошарил рукой по стене, не нашел выключателя на привычном месте и бросил столпившимся в двери соседям:

- Отойдите, вы мне свет закрываете.

На пол лег длинный бледный прямоугольник, высветливший старый искрошившийся линолеум и загораживавший проход опрокинутый ящик, из которого высыпались и лежали горкой несколько пар обуви. От горки почему-то пахло прелой резиной и еще чем-то, что Гущин не мог определить, но запах был смутно знакомым, давним и вызывал неприятные ассоциации, столь же смутные и, скорее, подсознательные.

Ощущая в груди стеснение, мешавшее не столько двигаться, сколько правильно воспринимать окружающее, Гущин заставил себя перешагнуть через ящик, и следующий шаг он сделал в полной темноте, нащупывая руками дверь в гостиную. Соседи, стоявшие на лестничной клетке, громко перешептывались, и чей-то голос спросил отрывисто:

- Может, принести фонарик?

- Нет, - отрезал Гущин, хотя хотел сказать и даже не сказать, а крикнуть: "Да! Да! Помогите!"

Он шарил по гладкой и почему-то казавшейся на ощупь металлической стене и не находил двери на том месте, где она была всегда. Да что всегда, он ведь ушел из этой квартиры пару часов назад и вернулся не столько потому, что обещал, сколько из-за неожиданно возникшего желания быть здесь, чтобы не пропустить важное, нет, не важное даже, а жизненно необходимое, без чего он потом не сможет ни объяснить происходящее, ни смотреть в глаза коллегам.

- Черт, - пробормотал он и стукнул кулаком по стене, отозвавшейся гулким звуком. По звуку судя, толщина стены была не меньше метра, а то и больше.

- Кто там говорил про фонарик? - крикнул Гущин, и несколько секунд спустя вспыхнул яркий луч. Стена, освещенная белым пучком света, действительно оказалась металлической - будто дюралевое самолетное крыло запечатало вход из прихожей в гостиную.

- Ни фига себе... - зачарованно произнес мужской голос.

- Пропустите, - сказал Гущин и, оттолкнув человека с фонариком, вышел на лестничную площадку. Не став дожидаться лифта, сбежал вниз.

На улице он секунду размышлял, окна квартиры Кронина выходили в переулок. Значит - налево.

Гущин свернул за угол и остановился, задрав голову. Все было так, как он и ожидал, не имея к тому никаких оснований, кроме интуитивного предчувствия. Сплошная стена. Вот окна угловой квартиры - это соседний подъезд. Вот окна следующей квартиры - справа от кронинской. А между ними несколько метров глухой кирпичной кладки, не новой, а скорее наоборот - старинной, начавшей осыпаться, с потеками и выщербинами.

- Не понял! - воскликнул за спиной Гущина все тот же голос - видимо, мужчина с фонариком последовал за ним. - А окна? Окна-то где? Замуровал, что ли?

Гущин отошел в сторону от начавшей собираться толпы (никто не понимал, что происходит, но уже пустили слух о засевших в квартире грабителях, замуровавших себя, чтобы не сдаться властям) и позвонил по мобильнику в оперативную часть. Там его долго не хотели понимать, а потом все-таки согласились прислать бригаду.

Гущин смотрел на грязный прямоугольник, за которым скрывалось нечто, возможно, угрожавшее существованию не только этого дома, не только этого города, но, возможно, всего этого мира. Как сказал Кронин во время их последнего разговора: "С террором-то мы справимся, не проблема. Справимся ли с собой - вот вопрос".

Зазвонил мобильник, который Гущин продолжал сжимать в руке, и он поднес аппарат к уху, ожидая услышать грубый низкий голос майора Зеленцова, дежурившего сегодня в управлении.

- Это Гущин, да? - произнес нервный женский голос, в котором звучали слезы. - Максим Борисович?

- Да, - отозвался Гущин, недоумевая, голос был незнакомым, ему еще никогда не звонила на мобильник женщина, кроме жены, конечно, но Лена не стала бы сообщать кому бы то ни было его номер. - Да, это Гущин, кто говорит?

- Рая, - сглотнув слезы, сказала женщина. - Извините... Раиса Грунская, жена Филиппа... Бывшая. Мы разошлись.

- Да, Раиса... м-м... - протянул Гущин, вспоминая. Только бывшей жены Сокольского ему сейчас недоставало! Откуда, черт возьми, она узнала номер?

- Мне только что звонил Фил, - Раин голос неожиданно обрел силу и загремел так, что Гущину пришлось отодвинуть аппарат от уха. - Он сказал, что уходит. Потому что иначе нельзя. И чтобы я сообщила вам. Я не поняла, почему он не сам... И что значит - "уходим". Куда? Поймите, мы с ним в разводе, но у нас сын... Я не могу без Филиппа, понимаете? Просто не могу. Максим - сложный ребенок...

- Да погодите вы! - взмолился Гущин не в силах ни прервать этот словесный поток, ни выловить из него хоть крупицу смысла. - Когда вы говорили с Филиппом Викторовичем?

- Только что! Три минуты назад! Он никогда не звонил в такое время, у нас ночь, четвертый час...

- Что он сказал? Вы можете повторить точно? Слово в слово?

- Слово в слово? Но я же говорю... Он сказал, что они уходят, потому что...

- Они? Вы уверены, что он сказал "мы уходим", а не "я ухожу"?

- Ну... да. Кажется. Нет, точно. Да. Мы уходим.

- Дальше!

- Дальше - что? А... "Мы уходим, - сказал он, - потому что иначе нельзя. Позвони Гущину Максиму Борисовичу"... Да, кажется, Борисовичу. И номер... Господи, он же не назвал номер, откуда я...

Голос прервался, женщина о чем-то лихорадочно размышляла.

- Что он сказал еще? О ком? Называл другие имена? - торопил Гущин. - Кронин, например? Корзун? Вера?

- Женщина? У него есть женщина? Нет, я понимаю...

- Раиса... м-м... Что еще он сказал?

- Больше ничего. И он не назвал номер. Я сама вспомнила - но ведь я его не знала раньше, честное слово! Да... Слышимость стала совсем плохой, Фил сказал что-то про закон... Какой закон? Он что-то сделал и должен скрываться? Скажите мне, наконец, я должна знать, я ведь его жена, у нас ребенок...

Гущин отключил связь и сунул мобильник в карман. Издалека уже доносились звуки сирены. Это мчались ребята из опергруппы, даже отдаленно не представлявшие, чем им придется заниматься.

А он представляет? Нет, он не представляет тоже. И лучше всего было бы не трогать здесь ничего. Оставить как есть. Замуровать, как в чернобыльском саркофаге. Забыть. И файлы все стереть.

Не получится. Теперь уже не остановить. В каком мире мы будем жить завтра? И - будем ли?

Вой сирены тупой пилой пилил звуковой нерв. Гущин закрыл уши руками и стал ждать, когда сирена смолкнет.